Текст книги "Сапфо, или Песни Розового берега"
Автор книги: Ольга Клюкина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
Подобный, не совсем честный подход к воображению слушателей был недавним личным открытием Алкея, и он теперь пытался использовать его и в других своих произведениях.
Вот и сейчас, как только Алкей дошел до слов «булаты халкидские, пояс и перевязь», он заметил, как у Фаона, который слушал песню не переводя дыхания, так заблестели глаза, словно расписной халкидский булат юноше уже дали подержать лично в руки.
Со всех сторон послышались возгласы одобрения, участники праздника давали понять, что песня Алкея доставила им не меньшую радость, чем предыдущая.
– Но, Алкей, если мне не изменяет память, ты как-то рассказывал за столом, что и тебя однажды тоже, как и Архилоха, постигала на войне крупная неудача, – неожиданно раздался на поляне густой, спокойный голос Дидамии. – Помнишь, когда наши соотечественники из Митилены на азиатском берегу все же потерпели поражение, ты говорил, что потерял на берегу свой щит.
Что и говорить, Дидамия обладала поистине завидной памятью, так как привыкла все когда-либо услышанное и интересное записывать если даже не на пергаменте или на восковой табличке, то хотя бы у себя в уме.
– Да? Разве я это рассказывал? – несколько смутился Алкей.
– Было дело, – весело подтвердил из хора чей-то задорный женский голос.
– Но заметьте: я тогда просто потерял свой щит, а не нарочно забросил его в кусты от трусости, как Архилох…
– Но ведь ты тоже вернулся домой без своего щита, – подсказала Глотис, недолюбливавшая Алкея за его, как она говорила, «какое-то слишком петушиное бахвальство». – Мудрецы учат нас судить о событии по конечному результату, а не по помыслам, которые носятся в человеческих умах в разные стороны, подобно беспокойным ветрам…
– И потом: я ведь не сочинял об этом бахвальских стихов, – добавил с досадой Алкей. – У меня хотя бы хватило разума не хвалиться перенесенным бесчестием, и тем более не слагать о нем песню.
– А кто скажет, что в данном случае правильнее: умолчать или открыть всем то, что осталось у тебя за душой? – возразила Алкею Дидамия.
– Лично я убежден, что иногда в своей песне сочинителю тоже следует прятаться, как воину за щитом, – сказал Алкей, который сам все еще находился под сильным впечатлением от собственной песни про оружие.
– Пусть свое слово на этот счет скажет и Сапфо, – предложил Эпифокл. – Ведь насколько я понимаю, спор, у нас здесь неожиданно возникший, касается вовсе не одного щита, и даже не двух потерянных щитов, но подлинных, живительных источников поэзии!
И все участники «первых фаоний» действительно обратились в сторону Сапфо, которая молча слушала разгоревшийся спор, по-прежнему беспокойно теребя кольца на руках.
А Сапфо никак сегодня не могла как следует настроиться ни на песнопения, ни тем более на диспут, потому что постоянно думала: скоро праздник закончится, пройдет не так уж и много времени, солнце сделает на небе один круг – и «фаонии» точно закончатся…
И сразу же после этого Фаон уедет.
Как быть? Как задержать бешено рвущееся вперед время? Как остановить дурацкий стук не в меру разбушевавшегося сердца, которое, несмотря на все молитвы, упрямо не хотело сдаваться и слушаться голоса рассудка?
Может быть, есть смысл просто объявить, что Фаон может остаться?
Но как объяснить подобную непоследовательность подругам?
И, главное, хочет ли этого сам Фаон?
Боги, насколько же больнее окажется ее рана, если Фаон, когда ему будет разрешено остаться, все же начнет радостно собираться в путь!
Как же найти выход из этого тупика, из настоящего лабиринта, где, почище бешеного быка Минотавра, мечется женская страсть, правильное, единственно верное решение?
Для того чтобы нащупать путеводную нить, которая должна наконец-то вывести на свет, Сапфо нужно было хотя бы еще немного времени.
Но ужасный момент «сразу же после праздника» наступит уже через несколько часов, и сейчас любая прошедшая минута – предвестница вечной разлуки.
Поэтому Сапфо с самого начала «фаоний» с беспокойством, чаще, чем следовало бы, поднимала голову на небо, и ей казалось, что с каждым разом оно неуловимо темнеет, незаметно, но – вечереет.
– Для меня всегда лучше – сказать, – тихо и как-то неохотно проговорила Сапфо. – То, что Архилох написал насмешливую песню о своем щите, для меня означает, что этот самый щит, оставшийся валяться в кустах, продолжал потом долго мучить его совесть…
– Ну, конечно, совесть! Какая еще совесть? – возмутился Алкей, которому совершенно не понравился ответ Сапфо.
«Все ясно – наверняка у них все было, не будут же зря говорить люди», – пронеслось молнией у него в уме.
– Разве вы сейчас не слышали своими собственными ушами, что песня Архилоха – грубое издевательство над всеми, кто продолжал биться до последней капли крови и даже погиб в славном бою, и что-то вовсе не похоже… – начал было Алкей, но Сапфо его мягко перебила.
– Но ведь Архилох – мужчина, – сказала она просто. – А это значит, что ему трудно открыто высказывать свои чувства, и потому поневоле приходится постоянно прятаться за насмешливость. Ты, Алкей, сказал чистую правду о том, что мужчине гораздо проще скрывать, чем говорить о своей душе свободно и серьезно.
– Ты победил, Алкей! – громко воскликнул Фаон и немедленно вручил Алкею свой венок.
Некоторые девушки тоже подарили Алкею цветы, однако он почему-то не испытал в этот момент ликования победителя, чувствуя внутри какое-то неясное сомнение и непроходящее раздражение.
Нет, «фаонии» с самого начала получались почему-то совершенно не такими, как Алкей их себе представлял!
– Прекрасно, Алкей, ты как всегда – великолепен, – поспешно согласилась Сапфо. – Но все же, Эпифокл, раз ты уже начал, спой нам что-нибудь еще из песен Архилоха – мне так приятно слышать сейчас живой голос моего друга. Правда, его песни лучше всего воспринимаются не под переборы струн лиры, а под резкие звуки фригийской дудки. И при этом Архилох еще обычно крепко притопывал ногой на каждом сильном слоге своего стиха, так что делалось страшно, что под ним вот-вот провалится земля…
Все засмеялись и, когда Эпифокл запел новую песню Архилоха, тоже начали в такт притопывать и гудеть, подражая Архилоху, лишь Алкей с досадой отвернулся.
Что поделать – его снова в который раз не поняли.
Да и может ли женщина до конца понять мужчину?
«Недаром именно Фаон первым признал мою очевидную победу», – подумал Алкей.
Конечно, в словах Сапфо про маску из насмешливости или воинственности, которую по привычке надевает на себя, казалось бы, наиболее сильная часть человечества, была какая-то доля истины.
Но вот именно – только доля, и потому не стоило воспринимать ни слова Сапфо, ни вообще шуточное состязание чересчур серьезно.
И, тряхнув своими блестящими волосами, Алкей вместе со всеми тоже принужденно засмеялся метким и грубовато-откровенным Архилоховым строкам, то и дело вызывавшим на поляне веселый смех.
Во время всего праздника Фаон старался не спускать глаз с Сапфо и Алкея, которых считал здесь самыми главными, и как никогда чутко улавливал любые перепады в настроениях окружающих.
Как-никак, но юноша помнил, что сейчас проходило не просто поэтическое состязание, а «фаонии» и, следовательно, ему, Фаону, предоставлялось главное право высказывать вслух свои суждения и присуждать награды.
Оказывается, это было не только приятно и почетно, как Фаон думал вначале, но еще и не менее трудно.
Вот и сейчас Фаон, пожалуй, больше всех остальных испугался, что Алкей может вспылить и вовсе уйти с поляны, и потому поскорее поспешил преподнести ему венок.
Но, слава богам, вроде бы обошлось – участники первых и единственных в своем роде «фаоний» снова как ни в чем не бывало уже пели и смеялись, зато у самого Фаона от перенапряжения до сих пор слегка дрожали коленки.
Самое обидное, что Фаон порой совершенно не мог понять, чему в данный момент смеются все эти женщины, и испытывал неловкость от собственной необразованности, на все лады проклиная свою лень к учебе.
Например, как раз на поляне только что прозвучало одно из самых серьезных, умных стихотворений Архилоха, в котором поэт рассуждал о чувстве меры, но и оно вызвало почему-то у слушателей странные, многозначительные улыбки.
прозвучало устами Эпифокла красивое напутствие Архилоха, и Фаон недоуменно уставился на Сапфо.
Вообще-то сегодня на празднике она была не слишком оживленной и снова выглядела какой-то бледной (наверное, еще не совсем выздоровела после недавней болезни!) и молчаливой, но даже и Сапфо после песни про чувство меры чему-то тихо засмеялась.
Впрочем, потом, поймав взгляд Фаона и встретившись с юношей глазами, Сапфо сразу же слегка нахмурилась и снова сделалась серьезной.
«Она определенно за что-то на меня все время сердится, – догадался Фаон. – Вот только – за что? Что я делаю неправильно? Но ничего – скоро мне все равно уезжать, и навряд ли еще где-нибудь будут проходить праздники, названные моим именем, поэтому нужно как-нибудь перетерпеть непонятное недовольство Сапфо. И потом, ведь под конец я все равно именно ей вручу главный миртовый венок, и она за это сразу же перестанет меня осуждать…»
А Сапфо, слушая самую наставительную из песен Архилоха, действительно не смогла удержаться от смеха.
Кто бы рассуждал о чувстве меры, но только не Архилох, вся жизнь которого могла бы служить наглядным примером безмерности и отчаянной противоречивости человеческой судьбы.
Почти всю свою жизнь Архилох, обожавший свой родной остров Парос – он сам называл его «сладкой мраморной глыбой, которую со всех сторон облизывают волны Эгейского моря», – провел на чужбине, в бесконечных походах и битвах.
Будучи от природы человеком веселым и даже беспечным, он зачем-то добровольно познал, по его выражению, «на собственной шкуре», небывалые ужасы и тяготы войны, предательство близких друзей.
Сын обедневшего аристократа по имени Телексил и рабыни Энипо, Архилох знал, что такое настоящая роскошь, а также пережил времена полнейшей нищеты.
Красивейший из мужчин и на редкость страстный любовник, Архилох, обладавший поистине идеальной для мужчины наружностью, сполна пережил и безответную любовь, и взаимную любовь, но в результате не захотел почему-то создавать собственной семьи и не оставил после себя потомков.
После того как Архилох нашел свою смерть в бою между пароссцами и воинами острова Наксос, о нем тут же начали повсеместно складываться самые невероятные легенды.
Например, о неприятной для Архилоха истории, когда тот все-таки вдруг надумал жениться, но некий Ликамб в последний момент отказался выдавать за поэта-воина свою дочь.
Говорят, по этому поводу Архилох разразился такими язвительными, грубыми стихами, впервые применив в поэзии размер «хромого ямба», что и несчастному Ликамбу, и его дочери, а также всем ее сестрам, теткам и бабушкам ничего не оставалось сделать, как от такого позора наложить на себя руки.
Признаться, сама Сапфо в такой поворот событий почему-то не верила, считая этот рассказ скорее поучительной басней об убийственной силе слова, чем страшной реальностью.
Так же как и легенде, будто бы к Архилоху в военную палатку несколько раз самолично приходила Эрато – Муза лирической поэзии и эротических стихотворений, и поэт с ней несколько раз подряд переспал.
Вот какие отчаянные, безмерные глупости постоянно продолжали болтать люди об Архилохе даже после его смерти!
А он – мера, ритм, смена волн…
Впрочем, самой Сапфо, которой действительно посчастливилось однажды услышать пение Архилоха, вторая легенда – о посещении Эрато – почему-то казалась более вероятной.
Честно говоря, Сапфо до сих пор иногда вдруг совершенно не к месту вспоминала мускулистые ноги Архилоха, покрытые бронзовым загаром, и особенно почему-то – его красный язык, который поэт то и дело высовывал из смеющегося рта, когда отрывал губы от своей дудки, чтобы хотя бы немного перевести дыхание.
Сапфо чувствовала, что все вокруг ждут, когда же она своей песней незаметно вольется в общий праздник, но почему-то до сих пор никак не могла собраться с духом и ощутить внутри тог толчок, который всякий раз подсказывал, что пришла пора брать в руки лиру.
Нет, она совершенно не могла и не хотела сегодня петь!
Так получилось, что Сапфо и стояла как-то немного отдельно от веселой компании, на пригорке, и потому казалась выше и неприступней всех своих подруг.
Наверное, любой незнакомец, который увидел бы ее сейчас, мог бы подумать, что поэтесса просто порядком загордилась собственной славой, не представляя, что на самом деле творилось в душе у этой женщины.
«Как лягушка, на болотной кочке, которая никак не решится заквакать», – вот как на самом деле воспринимала сама себя в эти минуты Сапфо.
Просто какое-то странное, тайное чувство ей подсказывало, что как только она начнет петь, то «фаонии» тут же достигнут своего зенита и потом сразу же начнут незаметно сворачиваться к концу, тем более что у многих девушек после исполнения на жаре многочисленных гимнов уже наверняка появилось желание незаметно перебраться в тень к пиршественному столу и освежиться вином.
Нет уж, подумала про себя Сапфо, пусть лучше праздник на поляне продолжается сегодня как можно дольше, даже ценой ее молчания.
Правда, Фаон тоже постоянно смотрел на нее с нескрываемой тревогой и чуть ли не с мольбой, не понимая, почему Сапфо, которая, как он слышал, обычно пела не закрывая рта и украшала своими стихами любые праздники, состязания, пиры, теперь стояла на возвышении как окаменевшая статуя со странно блестящими, тревожными глазами.
Вообще-то Сапфо взобралась на этот пригорок-кочку, где мог уместиться только один человек, спасаясь от Филистины, неотступно последние дни старавшейся находиться с ней рука об руку и то и дело заводившей разговоры о дальнейшей судьбе Фаона.
Разговаривать с ней для Сапфо означало примерно то же, что беседовать вслух с собой, с собственным внутренним голосом, и, возражая Филистине, она постоянно чувствовала, что все больше врет, запутывается, противоречит словам, сказанным прежде, – это было и изнурительно, и бессмысленно.
Вот и теперь Филистина все равно стояла ближе всех и пыталась снизу заглянуть в лицо Сапфо.
– Сапфо, раз ты сегодня молчишь, тогда я сама спою какую-нибудь твою песню, хорошо? – громко спросила Филистина, и все на поляне радостно захлопали, зная, что нежный, высоко улетающий под облака голос Филистины способен подарить слушателям поистине неземное наслаждение.
А если к тому же Филистина начинала петь несравненные песни Сапфо!
пела Филистина.
«Анактория», – переливалось всеми звуками самое дорогое для Сапфо имя, и казалось, что песня сейчас исполнялась вовсе не на поляне, а наоборот, случайно донеслась сюда, к земле, откуда-то из поднебесья и ненароком задержалась, запутавшись в душистой траве.
продолжала петь Филистина, и Сапфо почувствовала, как помимо воли по ее щеке скатилась быстрая слеза.
Как все же хорошо, что сейчас она стояла не слишком близко к подругам и подобная невольная слабость имела шанс остаться никем не замеченной!
– Это лучшее, что я когда-либо слышал! – громко воскликнул Фаон, не в силах сдержать своего восторга от пения Филистины.
Он, конечно, неоднократно слышал, как замечательно Филистина умеет петь, но чтобы так, как сегодня, на его «фаониях»!
Пожалуй, Фаон запросто отдал бы сейчас Филистине миртовый венок главного победителя, который до поры до времени лежал на алтаре, охраняемый Афродитой, но, посмотрев на Сапфо, решил, что не стоит слишком торопиться.
И все же от одной из подруг Сапфо не укрылась та невольная слеза, которую поэтесса торопливо и, как ей показалось, совершенно незаметно смахнула с лица, – это была Дидамия.
– Сегодня не время петь грустные песни, – заявила она, нарочито несколько грубовато подбочениваясь. – Чего это здесь все вдруг расхныкались? Как бы из богов кто-нибудь не расплакался, глядя на наш праздник, и не полил бы нас сверху дождичком! Видите, на небе снова откуда-то появились тучки. Чувствую, пришла пора мне с девочками самой браться за дело.
Как оказалось, Дидамия вместе со своими юными ученицами – некоторые из них не желали расставаться с любимой наставницей даже в самые жаркие месяцы и упросили родителей отпустить их также за город – приготовила целое представление на стихи известного женоненавистника Семонида Аморгского.
Злоязыкий Семонид, родившийся на острове Самосе, не так давно основал на Аморгосе свою колонию «настоящих мужчин» – как подозревали женщины, сделал он это исключительно в знак противопоставления школе Сапфо, ведь слава о ней разнеслась буквально по всем греческим островам.
Он же написал особые «женские ямбы», в которых последовательно и с нескрываемым презрением сравнивал отдельные типы женщин с восьмью животными – это были свинья, лиса, собака, осел, горностай, лошадь, обезьяна и пчела.
Вот каждого из этих «женских зверей» и изображали сейчас совсем молоденькие девушки, исполняя на поляне забавные, причудливые танцы.
Причем кто-то из танцующих специально для пущей выразительности и достоверности сделал себе смешную маску, кто-то прицепил к своей тунике длинный хвост из настоящего конского волоса, а кто-то приладил к волосам искусно сделанные из ткани ослиные уши.
Уморительные танцы на траве комментировала Дидамия. Она нарочито нудным, нравоучительным голосом, зажав двумя пальцами нос, поясняла бешеные прыжки сменяющих друг друга танцовщиц известными строками Семонида.
пела Дидамия, кивая на одну из девушек, которая изображала из себя хрюшку, развалившуюся на поляне в вольной, довольно эротичной позе.
без тени улыбки скорбно продолжала гнусавить Дидамия, не обращая внимания, что на поляне все уже буквально покатывались со смеху, глядя на «танец осла».
Но особенно развеселились участники «фаоний», когда в центре поляны появилась почти что налысо подстриженная Глотис в роли горностаихи, у которой, судя по нравоучительным стихам Семонида, «нет ни красы, ни прелести следа», но зато есть «к ложу похоти – неистовый порыв».
Конечно, всем, кто уже был знаком с этим творением Семонида, не терпелось узнать, кто же и как будет представлять единственно сносную женщину в суровой классификации поэта-женоненавистника.
Как известно, Семонид считал, что только трудолюбивая, неустанно снующая по дому женщина-пчела может считаться более-менее приличной среди жен, «которую одну даровал мужчинам Зевс-отец на благо».
Почему-то все были уверены, что положительную роль под конец возьмет на себя сама Дидамия, и потому был и немало удивлены, когда на середину поляны, громко жужжа, махая расставленными в стороны руками и потряхивая толстым брюшком, вылетел… прославленный Эпифокл.
Невероятно, но Дидамии каким-то образом удалось уговорить ученого мужа выступить в этой комической роли, и он делал это с полным самозабвением, напоминая ребенка, которому родители наконец-то разрешили вволю подурачиться!
Причем Эпифокл пытался совместить в своем танце одновременно и образ «женщины-пчелы», собирающей с цветов нектар, и одновременно кусачего овода – самого Семонида, то и дело норовившего ужалить кого-либо из женщин.
Женщины, естественно, тут же принялись от него с визгом разбегаться в разные стороны, и песня сама собой переродилась в детские, шумные догонялки.
Непонятно, но при этом от Эпифокла почему-то в разные стороны разлетались куриные перья, закружившиеся в воздухе, подобно первому снегу.
Сапфо тоже невольно закружило в общем людском потоке, но внезапно она почувствовала, что кто-то схватил ее за руки, и увидела близко перед собой умоляющее лицо Фаона.
– Хороший получился праздник? – спросил Фаон.
– Да, конечно, конечно, – кивнула Сапфо.
– Но когда же ты сама будешь петь? Я все жду, жду, и все ждут…
– Да, конечно, конечно, буду, – пробормотала Сапфо.
– Тихо! – вдруг неожиданно громко воскликнул Фаон. – Тихо! Сейчас будет петь наша Сапфо!
– Но… – начала было Сапфо и тут увидела, что буйное и, казалось бы вовсе неукротимое движение не в меру развеселившихся людей начало на глазах останавливаться и снова принимать геометрическую форму круга, который буквально в одно мгновение образовался вокруг… нее и Фаона.
Да, теперь Сапфо и Фаон стояли в центре этого круга, держась за руки, как возлюбленные.
И никого это нисколько не удивляло: все-таки и Сапфо, и Фаон являлись сегодня главными героями проходящих «фаоний».
Сапфо – его драгоценным и все еще не растраченным содержанием, а Фаон – формой, названием, звучным именем.
Сапфо поняла, что наступил ужасный момент, когда окружающие станут свидетелями ее великого позора: сегодня ее горло словно кто-то стиснул железными тисками, и, казалось, оно способно было исторгнуть лишь скрежет.
Что же, пусть так, если все вокруг этого упорно ждут и если развенчивание славы Сапфо входит в замыслы богов!
Пускай, раз…
Но тут случилось настоящее чудо: на небесах вдруг ослепительно сверкнула молния, раздался гром.
– Дождь! Дождь! – закричали наперебой звонкие девичьи голоса. – Смотрите, и какой сразу сильный!
– Нет, это град, – удивленно проговорил Фаон, поднимая ближе к лицу свою загорелую руку, от которой во все стороны с треском отскакивали маленькие белые комочки.
Оказывается, пока на поляне продолжалось веселье, ветер незаметно принес из-за моря новую, загадочную тучу.
Но град продолжался всего несколько мгновений, потому что, когда гром грянул во второй раз, сверху, подобно небесному водопаду, на праздничную поляну хлынули целые потоки воды.
Теперь о продолжении «фаоний» не могло быть и речи.
Участники праздника тут же принялись с визгом, словно игра про Семонидовых пчел получила неожиданное продолжение, разбегаться с поляны, на ходу прикрываясь от дождя покрывалами, моментально намокшими накидками, шерстяными хитонами.
– Я так и знал! – громко прокричал, перекрывая шум дождя, Алкей, подбегая к Сапфо. – Мы с самого начала что-то сделали неправильно, и поэтому боги помешали нам закончить праздник. О, Сапфо, и я даже догадываюсь, что именно было не так. Поэтому сегодняшние «фаонии» не считаются, и мы должны устроить вторые, настоящие «фаонии», которые будут проходить под моим руководством, и – непременно ночью, возле большого костра, под покровительством Селены…
Сапфо с благодарностью кивнула другу и подставила лицо настойчивым поцелуям небесного ливня, а точнее – тому божеству, которое временно, разумеется, ради нее одной, приняло обличие водных струй.
Ведь слова Алкея теперь означали, что отъезд Фаона сам собой откладывался еще на несколько дней, а они были для Сапфо необходимы как воздух.
Покидая поляну, Сапфо украдкой бросила взгляд на залитый дождем алтарь Афродиты, на котором лежал намокший, так сегодня никому из людей и не доставшийся, миртовый венок.
А потом на другой жертвенник, возле которого она совсем недавно, ранним утром, направляла всемогущей Гере свои горячие, сбивчивые просьбы об освобождении от внезапного и совершенно ненужного, нелепого чувства.
Но теперь Сапфо лишний раз убедилась, что боги не очень вслушиваются в слова, но зато видят людей насквозь своим всепроникающим зрением и исполняют самые заветные желания, казалось бы, надежно спрятанные от всех в глубине сердца.
Сейчас они сделали так, чтобы Фаон снова задержался дома.
![Книга Мелика [Вокальная лирика] автора Сапфо](http://itexts.net/files/books/110/oblozhka-knigi-melika-vokalnaya-lirika-191797.jpg)
