Текст книги "Сапфо, или Песни Розового берега"

Автор книги: Ольга Клюкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Но почему-то в который раз, даже после этих простых, заботливых слов подруги, Сапфо снова сделалось не по себе.

Ведь бог сна – крылатый юноша Гипнос, чтобы ему не было слишком скучно, часто любит летать вместе со своим братишкой-близнецом Танатосом – богом смерти.

– Я слишком сегодня устала, – проговорила Сапфо, отворачиваясь, чтобы не видеть несчастного выражения лица Сандры, и быстро выходя из комнаты, наполненной лунным светом и тревожными, совершенно непонятными песнопениями цикад.

 
Уж месяц зашел. Плеяды
Зашли… И настала полночь.
И час миновал урочный…
Одной мне уснуть на ложе! [8]8
  Перевод В. Иванова


[Закрыть]—
 

вспомнила Сапфо строчку из своего давнего стихотворения. Бедный, вечный старичок Тифон, стрекочущий и прыгающий где-то среди полуночной травы на четырех тонких лапках, – ну почему ты именно сегодня надрываешься изо всех сил?

Глава вторая
АЛКЕЙ И ЭПИФОКЛ

Утром Сапфо немного дольше обычного занималась своей прической.

Ей неожиданно захотелось сотворить на голове что-нибудь такое, чтобы ее от природы красивые, темные, густые волосы сразу же привлекли к себе внимание любого, с кем ей сегодня доведется встречаться.

Сапфо придумала собрать их на затылке в пучок, но оставить два черных, блестящих локона, которые спускались бы из-за ушей у лица, подчеркивая белизну щек и шеи.

Локоны были хорошо завиты, но даже завитые доходили почти что до пояса и напоминали необычное, дорогое украшение.

Сапфо еще раз посмотрела на себя в зеркало – она знала, что красива от природы, но относилась к своей внешности совершенно спокойно.

К тому же про якобы «неземную красоту» поэтессы не уставали повторять подруги, и ей можно было вовсе об этом не думать.

Да, боги подарили Сапфо при рождении многое, о чем только может мечтать всякая женщина: стройную фигуру, нежную белизну кожи, которую летом не портил загар, выразительные карие глаза.

Но если можно было бы каждую черту лица Сапфо рассмотреть отдельно и совершенно спокойным, бесстрастным взглядом, то в них не нашлось бы ничего слишком уж необычного и удивительного: да, небольшой, правильной формы нос, карие глаза, четко очерченные губы, высокая шея…

Пожалуй, изнеженная, трепетная красота той же златокудрой, голубоглазой Филистины, казалось, гораздо сильнее была способна поразить чье-либо воображение.

Но все же всякий, кто был знаком с Сапфо и беседовал с ней хотя бы один раз, потом непременно утверждал, что никогда до этого не встречал женщину более привлекательной и прекрасной наружности.

А некоторые, и особенно – Сандра, даже говорили, что красота Сапфо вовсе не обычного свойства, а отмечена знаками всевышних богов.

Как бы то ни было, но почему-то внешность Сапфо запоминалась надолго буквально с первого взгляда, она казалась сильной и притягательной, как магнит.

Мало того, у людей, соприкоснувшихся с Сапфо, нередко складывалось устойчивое впечатление, что именно эта молчаливая, и меру веселая, но безмерно загадочная женщина знает секрет абсолютного счастья и покоя, который при настойчивом желании может постичь любой.

А точнее, тот кто будет иметь счастливую возможность постоянно находиться рядом с Сапфо: слушать ее смех, видеть, как она танцует, вышивает, поет, или даже просто ест и спит.

Не говоря уже об избранных, кого Сапфо одаривала своей любовью.

Наверное, именно поэтому в школе Сапфо постоянно появлялись новые ученицы самых разных возрастов, уверенные, что, чем дольше им посчастливится побыть рядом с этой неподражаемой, талантливой и абсолютно счастливой, с их точки зрения, женщиной, тем больше и у них самих появится шансов когда-нибудь тоже достичь совершенства и настоящей женской мудрости.

Однако подобное ощущение полной внутренней гармонии было совершенно обманчивым: в душе у Сапфо, как и у любого другого человека, постоянно кипели самые разные страсти – она умела раздражаться, печалиться, возмущаться – но с годами научилась это хорошо скрывать от окружающих.

Точнее, наоборот: Сапфо научилась все свои эмоции честно, без остатка выплескивать в стихотворения и песни, которые потому-то и получались буквально заряженными искрометными, живыми чувствами и поражали слушателей – как мужчин, так и женщин – тем, что совпадали с их самыми, казалось бы, затаенными мыслями и переживаниями.

Но сама Сапфо, как женщина и человек, при этом словно оставалась немного в тени и со своей знаменитой, тихой улыбкой наблюдала за тем восхищением, которое вызывало у окружающих ее неукротимое творчество.

Впрочем, некоторые мужчины были абсолютно уверены, что Сапфо черпает свою мудрость и глубокомысленные суждения (ими не так уж часто отличались женщины и даже самые образованные гетеры) из какого-то особого, тайного учения философской школы, доступного пока только посвященным.

И вся загадка лишь в том, что никто про эту самую школу и, главное, таинственного наставника Сапфо – разумеется, мужского пола! – просто ничего не знает.

Поэтому при встречах с Сапфо многие мужчины старались поскорее завести разговор о разбросанных по материку и греческим островам всевозможных ученых студиях, знаменитых мудрецах древности, начинали цитировать расхожие афоризмы, рассуждать об истине, о свойствах материи, категориях счастья и обо всем, что могло бы заставить поэтессу проговориться о своем секрете.

Сапфо с удовольствием включалась в такие ученые беседы, но у всякого, кто пытался выведать и понять ее философские воззрения, неизменно оставалось чувство, что эта непостижимая женщина все равно скрывает от окружающих какую-то главную тайну, хотя, казалось бы, и говорит совершенно открыто обо всех своих взглядах, симпатиях и антипатиях.

Наверное, у Сапфо действительно была такая тайна – ее творчество, – которую невозможно было до конца ни объяснить словами, ни тем более изложить по пунктам на восковой табличке.

Она ведь и сама до конца пока не знала, что это такое: мучительный, счастливый недуг, награда или кара?

Как назвать посланный ей великими богами поэтический дар?

Сапфо еще раз поправила необычную прическу, придала форму локонам и под конец украсила тяжелый пук волос на затылке небольшим букетом свежих фиалок.

Нынешним летом, причем совершенно для себя незаметно, Сапфо ввела в школе для девушек настоящую моду на украшения в виде живых цветов.

Почему-то теперь уже мало кто из постоянных слушательниц школы Сапфо стремились украшать себя золотыми заколками для волос, подвесками из драгоценных камней, бронзы или слоновой кости, как это было принято у столичных красавиц: в загородном доме, где на самые жаркие летние месяцы располагалась «женская колония Сапфо», с недавнего времени все почему-то взялись наперебой украшать свою одежду и волосы живыми цветами.

А Филистина однажды и вовсе сотворила такую заколку для своих волос цвета спелой пшеницы из простого дубового листа и нескольких желудей, что от ее прелестной головки невозможно было оторвать восхищенных взглядов.

Одна только Дидамия не поддавалась, как она говорила, на «цветочные глупости» – эта женщина любила во всем определенность, твердость и потому по-прежнему предпочитала надевать на себя только те украшения, которые имели несомненную материальную ценность – в основном из благородных металлов.

Кое-кто даже усматривал в своеобразной моде, появившейся в школе Сапфо, особый тонкий намек на демократические веяния и политические события, происходившие как на Лесбосе, так и на других островах, а также на материке, особенно – в Афинах.

Везде шла борьба с тиранией, устанавливались новые законы, все привычные основы в который раз переворачивались вверх дном.

Мол, и в школу Сапфо долетел наконец-то легкий ветерок перемен – только он пока что коснулся не умов, а исключительно волос и разноцветных одежд легкомысленных красавиц.

Сапфо, как всегда, с подобными глупостями не спорила, а только смеялась. Да и то, разумеется, про себя.

Не будет же она каждому рассказывать, что демократические настроения и пылкое отрицание чрезмерной роскоши, которую декларировали некоторые заезжие гости, в данном конкретном случае совершенно ни при чем?

Нет, роскошные наряды, драгоценности, искусные украшения всегда были и будут на редкость приятны для любой женщины, какая бы форма власти ни устанавливалась в стране!

Просто каждый цветок и даже дерево каким-то тайным образом соответствуют тому или иному настроению, которое женщина, с присущей ей внутренней чуткостью, иногда ощущает в себе уже с самого раннего утра: поэтому в один из дней ей нужна победная, алая роза, а порой рука словно сама тянется к тихой маргаритке или к чувственной лилии.

Но вот сегодня почему-то Сапфо выбрала именно фиалку.

Правда, комнатную – наступала осень, и многие любимые цветы уже нельзя было найти в саду.

Сапфо брызнула на волосы из маленького расписного флакона несколько капель ароматной фиалковой воды, желая немного усилить цветочный запах своего букета, когда в дверь заглянула служанка.

– К нам снова приехал Алкей, моя божественная, – сказала она, с интересом разглядывая новый облик Сапфо. – И с ним в повозке сидит еще один незнакомец с грязной, седой бородой и палкой. Правда, старикашка все еще спит – ведь он чуть живой! А раз держит в руках палку – то наверняка к тому же еще и хромой. И зачем только люди на старости лет зря трясут по дорогам свои ветхие кости?

Самая старая в доме, любимая служанка Сапфо – Диодора любила временами от души поворчать и пользовалась тем, что Сапфо ей это позволяла.

– Скажи Алкею – он может ко мне зайти, – сказала Сапфо, бросая прощальный взгляд в зеркало из светлого металла и убирая его до завтрашнего утра.

Некоторые женщины, например та же Филистина, имели привычку по нескольку раз в день, в зависимости от настроения, менять прическу и переодеваться.

Но Сапфо отдавала дань своей внешности только по утрам, а потом могла и вовсе забывать о том, как и почему она именно так сегодня выглядит – за день происходило столько интересного и нового!

– О, Сапфо! – молитвенно сложил руки на груди появившийся вскоре в дверях Алкей. – О, Сапфо, неужели я снова, благодаря Аполлону и всем небесным богам, вижу тебя сейчас перед собой? Я сегодня могу окончательно ослепнуть от твоей красоты! И тогда, возможно, наконец-то прославлюсь так же, как великий Гомер!

Поэт Алкей имел давнюю привычку несколько преувеличенно, наигранно выражать свои чувства и настроения, так что постоянно казалось, что в душе он сам же немного подсмеивался над собственными словами.

Поэтому всякий раз, даже когда Алкей говорил совершенно серьезно, до конца верить ему все равно было достаточно сложно.

– О, Сапфо! У меня нет слов, чтобы выразить чувства, охватывающие меня всякий раз, когда я вижу тебя!

– А ты найди – ведь ты же поэт, – привычно поддразнила его Сапфо.

– Нежная, как фиалка, Сапфо, – улыбнулся Алкей. – Если я расскажу тебе обо всех мыслях и желаниях, которые рождаются во мне и, наверное, во многих других мужчинах при виде тебя, ты могла бы немного… Как бы это сказать получше: немного завять от такого сильного, жаркого порыва. Поэтому я лучше пока скромно опущу глаза.

– Если бы ты хотел сказать что-то красивое и хорошее, то стыд не заставил бы тебя опустить глаза, – ответила Сапфо. – Но лучше скажи: какими ветрами тебя так рано занесло в наши края? Ведь ты, кажется, собирался в следующий раз посетить нас на свой день рождения.

– Одно другому не мешает. Душой я всегда живу здесь, – заявил Алкей, прямо глядя Сапфо в глаза и продолжая сохранять на своем лице легкое подобие улыбки. – Душой я живу возле тебя, Сапфо, что бы ты по этому поводу ни говорила. Но также я не оставляю надежды, что когда-нибудь смогу жить рядом с тобой и телом, если на это будет воля Аполлона.

– Ты настолько уверен, что являешься его любимчиком? – спросила Сапфо.

– Уверен! Аполлон охраняет меня, и я нередко слышу, как у меня за спиной внезапно раздаются звуки его божественной лиры. О, если бы и у меня был такой же инструмент, я бы мог с ним даже посостязаться…

Сапфо невольно про себя удивилась – насколько же у всех поэтов похожи самые сокровенные, честолюбивые помыслы!

Почему-то им вовсе не достаточно состязаться друг с другом и даже получать в награду похвалы и победные венки, а хочется сделаться искуснее богов и при этом заставить олимпийцев признаться в поражении.

Сапфо, как в зеркале, увидела сейчас в Алкее свою собственную гордость и – устыдилась.

– Наверное, ты помнишь, что Марсий – а он был даже не человеком, как ты и я, а фригийским сатиром, уже когда-то вызывал Аполлона на состязание. Надеюсь, ты помнишь также и то, что Аполлон не стал потом с побежденным церемониться, а содрал с заносчивого флейтиста кожу, – спокойно сказала Сапфо, мысленно обращаясь прежде всего к себе самой.

Вообще-то, она всегда считала, что эту легенду не стоит воспринимать буквально, потому что при всем желании не могла представить, как красавец Аполлон – покровитель искусств! – с веселой улыбкой сдирает с человека, словно с барана, кожу…

Возможно, имелось в виду, что Аполлон просто снял с Марсия защитный внешний покров и одарил такой сверхчувствительностью, от которой можно сразу же умереть.

Но, с другой стороны, Аполлон – это бог в мужском обличии и, значит, временами может быть неизмеримо жестоким.

– Не сердись на меня за излишнюю нескромность, – сразу же поправился Алкей. – Ведь сегодня как-никак я приехал к тебе с подарком. Я привез сюда прославленного философа Эпифокла, с которым считают за великую честь познакомиться лучшие ученые мужи земли. Надеюсь, ты слышала про такого?

– О, конечно! – обрадованно воскликнула Сапфо. – Но я не думала, что он сейчас на Лесбосе.

– В наших краях Эпифокл, разумеется, проездом, – пояснил Алкей, наслаждаясь реакцией, которую произвела его новость. – Вообще-то я вызвался сопровождать его к гавани – он собрался отплыть на остров Фасос, но, пользуясь тем, что вчера наш ученый друг выпил немного лишнего вина и потерялся даже в пределах своего тела, я решил по дороге завезти его к тебе. Сейчас мы накормим Эпифокла хорошим завтраком, мудрец придет в доброе расположение духа и наверняка не откажется прямо за пиршественным столом провести открытый урок диалектики. Можно сказать, что я похитил знаменитость ради тебя, моя Сапфо!

– Ты просто молодец, – улыбнулась Сапфо. – Настоящий рыбак – заманил в свои сети такую мощную рыбину, как сам Эпифокл! Я много о нем наслышана, но никогда не видела воочию…

Но, проговорив слова про рыбалку, Сапфо внезапно запнулась на полуслове.

Она сразу же вспомнила про другого рыбака – Фаона, сына маленькой Тимады, с которым как раз на сегодняшнее утро была назначена встреча – а ведь Сапфо к ней мысленно готовилась с первой же минуты после пробуждения.

Что поделаешь – разговор с мальчиком придется перенести на другое время.

И потом, если разобраться – куда Фаону слишком уж торопиться? Ведь они не успели даже как следует познакомиться!

– Да на что там особо смотреть? – проговорил Алкей, самодовольно поглаживая свою хорошо ухоженную, блестящую бородку. – Я советую тебе, Сапфо, вообще стараться не поднимать на Эпифокла своих волшебных глазок, чтобы всякий раз не пугаться. Нашего Эпифокла надо слушать, слушать и снова слушать. Я с друзьями провел в его обществе больше недели, и мое любопытство не только не насытилось, но сделалось еще больше. Главное, не стоит обращать внимания, что от старика несет козлом и это может несколько забить даже нежный аромат фиалок. Эпифокл много рассуждает про воду, но почему-то мне никакими силами не удалось затащить его в баню.

Сам Алкей очень тщательно следил за своим внешним видом и придавал этому огромное значение.

Даже дорожный плащ, который поэт носил из подражания путешественникам (хотя никогда по доброй воле не выезжал из Митилены и не покидал без нужды свой роскошный дом) и философам (хотя официально не принадлежал ни к одной школе), – так вот, даже светлая хламида Алкея всегда выглядела безукоризненно чистой, намекая, что ее владелец – потомственный аристократ из очень знатного, древнего рода.

Не говоря уж о таких мелочах, как позолоченные пряжки на поясе и перстни на белых, тщательно ухоженных руках.

Или Алкей просто перед ней, Сапфо, всегда появлялся в своем самом лучшем виде?

Впрочем, как бы то ни было, но Сапфо неизменно испытывала к Алкею теплые чувства и считала его своим преданным другом и к тому же достойным служителем Муз.

Например, Сапфо искренно радовало, что даже после того, как она отвергла неожиданное предложение Алкея о замужестве, тот вовсе не озлобился и не начал проклинать ее на всех перекрестках, как это порой делают наиболее глупые, самолюбивые мужчины, а просто сделал вид, что ничего особенного не произошло, и продолжал терпеливо, всеми силами добиваться расположения своей избранницы.

Сам же Алкей в душе поругивал себя за то, что слишком рано и некстати высунулся с предложением руки и сердца и тем самым наказал себя же за несдержанность – он действительно не смог в тот злополучный вечер совладать с собой, как это следовало бы сделать в минуту восторга, и принялся некстати твердить Сапфо о своих чувствах и общих планах на будущее.

К тому же в тот момент он был изрядно пьян – не мудрено, что Сапфо не восприняла его слова слишком серьезно.

Но теперь все будет по-другому: Алкей не терял уверенность, что следующий их разговор с Сапфо на эту тему будет более удачным и полностью повернет в другую сторону колесо судьбы.

Просто не стоит слишком торопиться, а следует дождаться, когда по-настоящему придет нужный час, и, как искусному охотнику, суметь не пропустить своей удачи.

Алкей по-прежнему, как умел, старался незаметно помогать Сапфо в занятиях ее школы для девушек: то устраивал поэтические и музыкальные турниры, старался не пропускать больших праздников, то привозил «с доставкой на дом» друзей-поэтов и наиболее именитых гостей своего дома, или просто присылал к столу какие-нибудь изысканные угощения.

В общем, старался быть незаметным, но при этом совершенно незаменимым.

Вот и сейчас: для кого бы еще Алкей пошел на такой подвиг – встать с раннего утра, когда Эпифокл еще как следует не проснулся и только бормотал сквозь сон какие-то несвязные речи, погрузить философа на коляску, и вместо того чтобы доставить на корабль, привезти сначала в загородный дом, расположенный во многих стадиях от Митилены, который тот вовсе не собирался посещать?

Впрочем, Алкей несколько лукавил сам перед собой – первой, о ком Эпифокл спросил, как только прибыл в Митилену – столичный город Лесбоса, была как раз Сапфо, слава о которой, как заявил во всеуслышание философ, разнеслась отсюда особенно далеко.

Спросил не про него, Алкея, а именно про Сапфо!

Впрочем, затем Эпифокл увлекся другими делами и встречами и, похоже, вовсе забыл о своем горячем желании познакомиться с прославленной поэтессой.

Но Алкей-то – пусть в следующий раз ужалит в язык змея! – помнил, что неожиданно для себя зачем-то ответил Эпифоклу, что в настоящий момент Сапфо нет в городе, что она в отъезде, хотя прекрасно знал, что до загородного дома, где на самые жаркие летние месяцы каждый раз поселяются женщины, – рукой подать, всего несколько часов езды на быстрой колеснице!

Но потом Алкей все же сумел себя перебороть, решив, что гораздо разумнее не завидовать понапрасну известности Сапфо, а просто постараться как следует понять, что именно заставляет самых разных людей так единодушно преклоняться перед стихами его подруги, которые он считал, разумеется, не плохими, и даже, скорее – хорошими, но все же не настолько, как его собственные.

Нет, определенно, стихотворения Сапфо также ничем не были лучше стихов многих знакомых мужчин-поэтов, и потому всеобщий вокруг них восторг Алкею был совершенно не понятен.

И тогда Алкей пришел к выводу: так как лучше всего женские тайны узнавать в тот момент, когда женщина находится у мужчины в крепких объятиях, то и Сапфо тоже не должна быть особенным исключением.

А когда-нибудь придет время, когда все вокруг привыкнут говорить: «Алкей и Сапфо», как вспоминают теперь, как правило, вместе, к примеру, Орфея и Эвридику, или стареньких Филимона и Бавкиду.

И потому Алкей решил срочно исправляться.

Определенно, подобный жест – встать ни свет ни заря и без завтрака погрузиться в коляску! – Алкей мог сделать только для самой любимой женщины, чтобы лишний раз прочесть на ее лице благодарную улыбку и найти новый, благоприятный повод для беседы.

Сапфо вызвала служанку и распорядилась, чтобы стол сегодня накрыли для праздничного завтрака: таких знаменитых гостей, как философ Эпифокл, следовало хорошо встретить.

– Да, Диодора, вот еще что, – сказала Сапфо как бы между прочим. – Пока я буду заниматься с гостями, к моей беседке должен подойти молодой человек, Фаон.

– Какой Фаон? А, приемыш нашей бывшей молочницы Алфидии, который до сих пор мечтает пасти своих коз, хотя их по дешевке прикупил проныра-колбасник Кипсел?

– Да, он. Приведи его к нашему столу. Возможно, перед нами сегодня будет выступать сам Эпифокл.

– Зачем еще? Ведь он же простой пастух и больше никто? Кто выступать? Этот пьяный старикашка?.. – начала было словоохотливая служанка, но, встретив строгий взгляд Сапфо, замолчала на полуслове и быстро закивала. – Хорошо, моя госпожа, так я и поступлю.

– Даже если юноша будет отказываться и из скромности говорить, что уже сыт, то ты все равно должна пригласить его к столу, чтобы он хотя бы просто посидел с нами… – проговорила Сапфо, уже отвернувшись.

– Но… но… – с любопытством заглянула ей в лицо Диодора. – С каких это пор, моя госпожа…

– Мальчик, сын нашей общей покойной подруги Тимады, совсем скоро покинет наш город и даже страну и поедет учиться в Афины, – пояснила Сапфо строго. – Пусть у него останется о родных местах, и обо всех нас, самая добрая память. А наиболее теплые чувства чаще всего рождаются именно за столом и с чашей вина в руке. Разве я говорю что-то не так?

Но умное, приятное застолье, задуманное Сапфо и Алкеем, почему-то с самого начала никак не хотело как следует налаживаться.

Философ Эпифокл за завтраком был сильно не в духе – видимо, у него с утра раскалывалась голова после вчерашней чересчур бурной пирушки или беспокоили какие-то другие мысли, которые он предпочитал держать при себе.

Скупо поприветствовав Сапфо, Эпифокл всем своим видом словно молчаливо выражал сильное неудовольствие, если не протест Алкею по поводу незнакомого места, куда его насильно завезли, и новых людей, и даже пробурчал один раз вслух, что ему «и все старые как следует надоели».

Затем Эпифокл отверг все предлагаемые слугами кушания и попросил для себя только тарелку простой поленты из ячменя на воде.

И при этом пояснил, что в его возрасте давно пора есть одну только кашу, а все прочее организм сразу же начинает отвергать вместе с желчью.

«Сразу через все дырки», – с глубокомысленным видом уточнил философ, не слишком-то заботясь, как его речи скажутся на аппетите остальных.

– Что-то я этого не заметил, наверное, это просто очередная твоя теория, – засмеялся Алкей, который, напротив, несмотря ни на что находился в веселом состоянии духа и по возможности старался по ходу дела поправлять не слишком приятное впечатление, производимое его гостем. – Я отлично помню, что не далее как вчера вечером организм Эпифокла в большом количестве употреблял жареных на вертеле куропаток и запивал их столетним фалерном. И, по-моему, чувствовал себя при этом просто превосходно.

– Хм, то что вчера – не сегодня, – коротко ответил Эпифокл. – Зато сегодня – совсем не то, что вчера. Это никак между собой не связывается.

У философа была забавная привычка постоянно глубокомысленно хмыкать во время своих высказываний, даже когда он произносил самую незначительную фразу, и оттого сразу же все бросались отыскивать глубоко скрытый в ней смысл.

Вот и сейчас Алкей тут же хлопнул в ладоши в знак того, что слова, сказанные Эпифоклом, показались ему на редкость мудрыми.

За столом, помимо гостей и самой Сапфо, было еще несколько женщин, которые пожелали разделить утреннюю трапезу с заезжей знаменитостью.

Древняя поговорка гласит, что «застольников должно быть не меньше числа Харит и не больше числа Муз» – то есть не меньше троих, но не больше девяти человек.

Примерно такое количество сегодня за столом и собралось.

Дидамия от волнения почти что ничего не пила и не ела, только смотрела на философа во все глаза, которые Филистина называла «волоокими», как-то связывая внешние особенности подруги с ее поистине нечеловеческой работоспособностью и выносливостью на ниве получения новых знаний.

Вот и теперь Дидамия боялась пропустить хотя бы слово или даже простое хмыканье Эпифокла – подобные встречи с учеными мужами, которые со всего мира привозили на Лесбос живую мудрость и рассказы о новых открытиях науки, доставляли ей ни с чем не сравнимое удовольствие.

По крайней мере, гораздо большее, чем свежайший сыр – необходимый спутник вина, рыба, множество сладостей и фруктов, в щедром изобилии разложенные на столе.

Сандра по-прежнему сидела взаперти и к столу опять не вышла.

Филистина, по своему обыкновению все утро валялась в постели и разучивала новую песню, а узнав о гостях, наоборот, сразу же ушла гулять в рощу – она не скрывала, что от споров и длинных рассуждений у нее начинает неприятно гудеть голова, как будто бы в нее залетает сотня пчел.

Зато на встречу со странномудрым Эпифоклом с большой охотой пришла молоденькая, коротко подстриженная девушка по имени Глотис вместе со своей подружкой Гонгилой, с которой они везде появлялись вместе.

Странное дело – смелая и порой даже чересчур резкая в высказываниях и жестах Глотис была неразлучна с молчаливой и замкнутой в себе Гонгилой, почти все свободное время проводившей за вышивкой, примостившись где-нибудь с пяльцами в комнате Глотис.

Глотис упорно развивала в себе талант к рисованию и занималась росписью ваз, делая в этом искусстве немалые успехи и отдавая ему все свое время и силы.

Она уверяла, что даже свои волосы подстригает так коротко только потому, что они мешают ей работать и лезут в глаза, хотя у некоторых женщин были на этот счет и совсем иные соображения: они уверяли, что Глотис просто лень за ними ухаживать или что ей хочется быть похожей на амазонку.

Вот и сейчас Глотис пришла для того, чтобы подробно разглядеть лицо заезжей знаменитости и прикинуть, можно ли его перенести потом на вазу.

А посмотреть действительно было на что – в своей жизни Глотис вряд ли когда-нибудь еще встречала такого некрасивого мужчину, каким был философ Эпифокл.

Казалось, что боги скроили его буквально кое-как, наскоро, совершенно не предполагая, что несчастному человеку придется потом прожить в подобном обличии целую и притом длинную жизнь.

На красном, покрытом крупными оспинами лице Эпифокла кое-как, неровной картофелиной, был прилеплен нос и виднелись лишь маленькие, заплывшие щеками щелки для зорких, черных глаз.

Волос на голове ученого мужа было совсем мало – они лишь как бы обрамляли его большую и почему-то изрядно, вкривь и вкось, поцарапанную лысину.

Сапфо невольно улыбнулась: наверное, эти свежие царапины остались после вчерашнего буйного куража старичка, сейчас казавшегося редкостным тихоней, терпеливо выскребающим из тарелки ложкой безвкусную, но зато полезную для желудка кашку.

Впрочем, из растительности у Эпифокла имелась также косматая и как-то странно торчащая вперед борода, которая тоже почему-то росла длинными, неровными клоками – видно было, что она слишком давно не знала деревянной гребенки, пусть хотя бы и с редкими зубьями.

Под туникой Эпифокла был хорошо заметен округлый, почему-то яйцевидной формы живот, сильно перевешивающийся из-за пояса, сделанного из простой веревки.

Похоже, не так-то легко было философу повсюду носить с собой эту ношу.

По крайней мере, Эпифокл имел привычку то и дело, как бы про себя, то тяжело вздыхать, то недовольно кряхтеть, то таинственно хмыкать, время от времени поглаживая свое пузо руками, словно проводя с ним какие-то особые дипломатические переговоры.

Глядя на Эпифокла, можно было с уверенностью сказать, что он и в молодости не блистал красотой и, скорее всего, был даже еще куда большим страшилищем.

Зато боги дали этому человеку острый, пытливый ум и душу настоящего исследователя, что постоянно кидало его из одной крайности в другую.

Сапфо слышала, что когда-то, еще в юности, Эпифокл четыре года провел в пещере, терзая себя полным уединением и голодом, где он питался лишь одними заплесневевшими сухарями и кореньями, зато вскоре после этого очутился на Крите и примерно столько же времени жил там при богатейшем дворе среди самой изысканной роскоши.

Философ, который стремился все свои теории испробовать прежде всего на самом себе, неоднократно бывал в Египте, водил близкую дружбу с самыми знаменитыми вавилонскими жрецами и даже сам чуть ли не сделался магом, но одновременно считался одним из самых умных политиков и какое-то время назывался почетным гражданином Афин.

Сапфо от кого-то слышала историю, как совершенно неожиданно на собрании граждан в Афинах Эпифокл был подвергнут остракизму – его на десять лет изгоняли из города как человека, который начал оказывать слишком сильное влияние на умы городских жителей и потому сделался потенциально опасным для всего государства.

Впрочем, возможно, это было всего лишь очередной легендой из числа сопутствующих имени Эпифокла в великом множестве.

Про Эпифокла говорили, что он одинаково свободно общался с царями и рабами, знал разные языки, писал стихи и трактаты – особенно много у него почему-то имелось полемических поэм о текучих свойствах воды и воздуха, – имел собственные теории о происхождении солнечного и лунного света, придумал своеобразные солнечные часы, требуя, чтобы их ввели в обращение повсеместно, называя «эпифокликами», и даже научил людей, как при помощи специальных травяных отваров безболезненно вывести камни из почек, так как сам страдал этой болезнью и постепенно сумел себя излечить.

Наверное, тот, кто не был знаком с задачей, которую философ считал главным делом своей жизни, вполне мог бы посчитать его обыкновенным безумцем, мятущимся в поисках определенного занятия и не останавливающимся в своих исследованиях на чем-нибудь одном, постепенно добиваясь в избранной области исключительных успехов.

Но в том-то и дело, что Эпифокла всю жизнь интересовали вовсе не сами жизненные явления, а исключительно проблема связи между разнообразными вещами и событиями.

Именно «проблему всеобщей связанности» философ исследовал с завидным, непостижимым постоянством и нечеловеческим упорством, то и дело подвергая собственную жизнь самым разным испытаниям, словно наблюдая, как же потом свяжутся между собой такие непохожие лохмотья биографии в рамках его общей, назначенной мойрами судьбы.