Текст книги "На земле живых (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

НА ЗЕМЛЕ ЖИВЫХ

  Научи меня, Господи, пути Твоему и наставь меня на стезю правды;

  не предавай меня на произвол врагам моим, ибо восстали на меня

  свидетели лживые и дышат злобою.

   Но я верую, что увижу благость Господа на земле живых.

  Пс. 26, 9-14.

  Пролог. Первая половина XVI века.

  Sigillum Diabolicum. Клеймо дьявола.

  ...Узловатые старческие пальцы вцепились в чёрный могильный камень и медленно сдвинули его с места. Бурая жаба, сидевшая под ним, не успев подпрыгнуть, была схвачена и спрятана в ветхой корзинке из ивняка, где уже под ветошной тряпицей лежали ягоды бересклета, пучки болотного веха, соцветия болиголова, привядшие колокольчики дурмана да коробочки мака. Старуха неспешно двинулась вдоль кладбищенской ограды и вновь остановилась под старым тисом, начав ворошить траву кривой клюкой. Между стеблями крапивы и репейников виднелись алые шляпки мухоморов. Они тоже были опущены в корзину.

   Около свежей могилки ребенка Анриетты Леже, умершего через несколько часов после появления на свет, старуха снова остановилась. 'Хорошо сработала Верье-повитуха...' На темнеющем небосклоне уже взошла луна. Неумолчно звенел хор ночных цикад. Из тени ограды выступили люди с лопатами, старуха молча указала костлявым пальцем на могильный холмик.

   ...При едва тлеющей лучине и огне из печи трудно было рассмотреть лица пятерых, собравшихся около кипящего котла. Бурая смесь то бугрилась огромными волдырями, то вскипала зеленоватой пеной. Старуха долила в котел почти прозрачное масло с темной закопченной сковороды. Варево заклубилось розоватым паром и загустело. Остудив зловонную мещанину, собравшиеся, раздевшись, начали втирать её в кожу.

   ...Смерть, как бледный всадник Апокалипсиса, казалось, вырвалась из ада. Городишко Шаду накрыла волна ужаса, кварталы заполыхали, целые семьи находили зверски убитыми в постелях в дочиста ограбленных домах. Никто не понимал, откуда пришла беда, лишь однажды в дыму пожарища были замечены тень согбённой старухи с кривой клюкой. Несколько перепуганных горожан утверждали, что перед пожарами по тёмным улицам проносились пятеро волков, но их словам мало кто поверил. Всё, что сумели горожане – послать сына кузнеца в соседний город к епископу с мольбой о помощи.

   Город спасло прибытие небольшого отряда инквизиции во главе с человеком с отрешенными глазами цвета цикория, все время ходившим в одной и той же ветхой доминиканской рясе и откликавшимся на имя Рафаил. Пятеро обезумевших горожан были схвачены и водворены в тюрьму, старуха тоже задержана. В её доме нашли закопанными под порогом несколько детских скелетов, а горшки в чулане были заполнены зловонными смесями ядовитых трав да трупиками жаб и летучих мышей. Из пятерых арестантов, бесновавшихся в камере всю ночь, троих наутро нашли мёртвыми. Двое сошли с ума. Старуху городской суд приговорил к сожжению.

   Весь городок собрался на площади. Доминиканец торопил палача и призывал собравшихся молиться о милости Божьей к несчастной, отвернувшейся от креста Господня и презревшей безграничность милосердия Божьего. Привязанная к столбу старуха молчала, угрюмыми и тусклыми глазами озирая толпу.

   Пламя уже охватило поленницу, когда в толпе появился человек лет сорока в чёрном плаще. В толпе зашептались – уж очень незнакомец резкими чертами – изломанными бровями над сумрачными веждами да крючковатым носом – походил на дьявола. На миг доминиканец и человек в плаще встретились глазами, и в это мгновение раздался жуткий утробный вой старухи, а налетевший невесть откуда порыв ветра разметал искры пламени по всей площади. Попадая на лица и руки собравшихся, прожигая ткань одежды, они опаляли кожу. В суматохе никто не заметил, куда пропал похожий на чёрта незнакомец. Исчез и инквизитор со своим отрядом.

   Со смертью старухи бесчинства прекратились. Но отметины от ожогов не исчезли, оставшись на лицах и телах некоторых детей и взрослых тёмными пятнами. Одинаковой и весьма странной формы, напоминавшей маленькую подкову.

  Триста пятьдесят лет спустя. Август 1882 года.

  ...Эфронимус, сумрачный высокий брюнет на вид лет сорока, облаченный в бесформенную тёмную хламиду из струящейся шелковой материи, отчасти скрывавшую его скелетообразную худобу, откинувшись в кресле с бокалом в руках и глядя сквозь него на закат, внешне не проявлял признаков нетерпения. На его лице с крючковатым носом и густыми, словно переломанными пополам бровями, оттенявшими чёрные круглые глаза, застыли бесстрастие и скука.

  Сумерки сгущались. Он лениво посмотрел на фитиль. Свеча вспыхнула.

  Его гость возник в комнате неожиданно, словно соткавшись из вечернего тумана. Ветхая ряса оттеняла его удивительно бледные и длинные пальцы. Светлые, не то пепельные, не то седые волосы мягко обрамляли спокойное лицо с тонкими скулами и высоким лбом. Фиалковые глаза прибывшего спокойно окинули взглядом хозяина, медленно поднявшегося ему навстречу.

  – Вот и вы, Рафаил. – Они на мгновение замерли друг напротив друга, но ни рукопожатия, ни кивка, ни объятия не последовало. Повинуясь приглашающему жесту хозяина, гость опустился на малахитовый бархат кресла. В позах и жестах собеседников не было явной враждебности. Но и симпатии не замечалось ни малейшей. – Ну, что, начнём? Я собрал всех. В Меровинге. Их тринадцать. Впрочем, вы и сами знаете.

  Гость его чуть устало и несколько болезненно поморщился.

  -Не понимаю Вас, – голос Рафаила был глухим и мягким. – Чтобы уничтожить этих несчастных, вам нет нужды собирать их вместе. Спасать же людские души ангелу смерти несвойственно. Чего вы хотите, Эфронимус? Позабавиться? И почему в Меровинге?

  – Их число за века уменьшилось, вы заметили, да? – словно не слыша, спросил Эфронимус. Рафаил молча кивнул. – Сколько поумирало в детстве, сколькие не давали потомства, кончали с собой, сходили с ума! Но эта чёртова дюжина, вы понимаете, поросль особая: последыши, появившиеся на скрещениях проклятых родов. Их демоническая мощь огромна. Вместе они могли бы...

  Его прервал мягкий, негромкий смех Рафаила.

  – Не смешите, Эфронимус. Сила дьявола была бы непомерна, обладай его адепты умением смирять гордыню и ладить друг с другом... Но смирившись хотя бы друг перед другом, они уже не будут адептами дьявола. Они не объединимы. В принципе.

  – Да, они попытаются перегрызть друг другу глотки. Но ведь будут и другие варианты.

  – Безусловно, но чего вы добиваетесь?

  – Помните ведьму из Шаду, Рафаил? Вы говорили тогда о милости Божьей к падшим... – Рафаил снова молча кивнул. – Ни вы, ни я не распоряжаемся Его милостью. Но вы говорили о её безграничности... Она распространяется и на этих, не правда ли?

   Рафаил ещё раз несколько утомлённо кивнул. Да, конечно. Эфронимус с насмешкой взглянул на него. Голос его, глубокий и резкий, напоминал вороний грай.

  – Я замечал, кстати, что вы не оставляли их без внимания. Стоило мне осиротить одного, чтобы препроводить его в приют...

  – ...к вашему выродку и растлителю Ленажу...– кивая, подхватил гость.

  – ...да-да... как вы утянули его у меня из-под носа к своему упрямому и тупому ортодоксу Максимилиану. Как будто это что-то решало! И, заметьте, дорогой Рафаил, – неожиданно усмехнулся он, – народец-то пообветшал. Как припомню ваших Бонавентуру, Аквино, Алигьери, Империали! Я не люблю людей, но эти подлинно были Люди, приходится признать. Нынешняя же поросль ничтожна. Однако, вы пытаетесь бороться и за неё. Я заметил, вы не сидели сложа руки и, едва я проявлял заботу о ком-нибудь из наших нынешних подопечных, норовили вмешаться.

  – Если о них 'проявляли заботу' вы, то почему этого не должен был делать я? – мягко возразил его собеседник.

  – Так вот, – снова, словно не расслышав, продолжал Эфронимус, – на каждом из них – печать дьявола, и с каждым из них, как вы утверждаете, милость Божья. И каждый – свободен, ну, то есть, он человек... – презрительно усмехнулся брюнет, – разве не великолепное развлечение – наблюдать за ними?

  Тот, кого он называл Рафаилом, тяжело вздохнул, пожал плечами и промолчал.

  – Каждый из них обладает особым чёрным даром, свойственным только ему. И все они – погибшие души.

  Рафаил покачал головой и улыбнулся.

  – Каждый свободен спастись.

  – Вы в этом уверены?

  – Уверенность – это по вашей части, Эфронимус.

  Часть 1. Сентябрьское полнолуние. Луна в Деве.

  Глава 1. Замок Меровинг. Чертова дюжина.

  'При виде сети стрельчатых окон

  Душой я как бы к небу вознесён'.

  И. В. Гёте 'Фауст'.

  На массивном мраморном лестничном пролёте появился высокий худой брюнет лет сорока, в лице которого при желании можно было найти сходство как с Эразмом Роттердамским, так и с Джироламо Савонаролой. Он легко, совсем по-юношески, сбежал по ступеням и приблизился к группе молодых людей и девушек, только что прибывших в замок и толпящихся у Конюшенного двора. Лаконично и сухо представился, при этом ни у кого не возникло желание хоть чем-то поинтересоваться. Подошедшего разглядывали несколько испуганно, морщась ещё и от его необычного голоса, грудного, глубокого, хриплого, сильно резонирующего под сводами портала.

   – Я – Эфраúм Вил, ваш куратор, господа. Я запишу ваши имена и провожу в комнаты.

   В ночные часы замок Меровинг, где располагался университет, выглядел почти сказочно. Днём он производил меньшее впечатление. Увитые виноградом витражи порталов и ниши крохотных балкончиков казались романтичными осколками старины, хотя подлинные её знатоки морщились и что-то бормотали об эклектике.

   Сиррáх Рúммон, высокий смуглый двадцатичетырехлетний брюнет, равнодушный к тонкостям архитектуры, приехавший и записавшийся первым, теперь внимательно оглядывал прибывающих. Его пристальный взгляд сразу притянули, заставив выделить их из толпы, двое: стройный голубоглазый красавец, назвавшийся куратору Морúсом де Невером, и грациозная блондинка, которую он называл Эстель. Риммону девица показалась очень хорошенькой, а вот французишка одобрения не вызвал. В Лозанне таких называли 'сахарными леденцами'. Разве это мужчина, помилуйте? Херувимчик какой-то.

   В эту минуту красавца окликнули. Рослый юноша со странными желтоватыми глазами приветствовал его небрежным полупоклоном. 'Дорогой Морис, здравствуйте'. 'Рад видеть Вас, Нергáл'. Красавец немного натянуто улыбнулся и представил его блондинке. 'Фенриц фон Нергал', 'Эстелла ди Фьезóле'. Девушка зарделась и кокетливо улыбнулась. Знакомый француза поинтересовался, итальянка или испанка его новая знакомая? Оказалось, итальянка, но мать её – француженка.

   Сиррах продолжал оглядывать тех, с кем ему предстояло провести ближайшие годы. Субтильный юноша, похожий на эль-грековских идальго. В тёмных глазах застыли испуг и вызов одновременно. Представился куратору как Эммануэль Рúгель. Говорит по-французски с явным южным выговором. Испанец? Итальянец? Или все-таки француз? Белокурая красотка обратилась к нему по-итальянски и он, чуть смутившись, вежливо и тихо ответил. Значит, все-таки итальяшка? Но почему фамилия испанская?...

   А это – клинок другого закала. Прибыл в роскошном экипаже, пожилые слуги в ливреях торопливо сгружают дорогие кованые сундуки, на которых латунно поблескивало имя владельца – 'Август фон Мóрмо'. Речь – с сильным немецким акцентом. Наглое выражение умного лица, возле алого рта, на скуле – чёрное родимое пятно. Типичный бурш, зло подумал Сиррах.

   В наёмном экипаже приехали ещё трое – нервный блондин с незапоминающимся лицом, похоже, немец, и англичане – юноша и девушка, с явно выраженным фамильным, но отнюдь не благим сходством. Куратор записал их имена – 'Генрих Виллигут' и 'Бенедикт и Хелла Мúтгарт'. Когда девица оказалась вблизи Сирраха, он вгляделся в неё внимательней и почувствовал, как по всему телу прошла волна противнейших мурашек. Горгулья, ей-богу... Корявый бесформенный нос девицы уныло нависал над квадратным корытообразным ртом, а по обе стороны от носа были близко посажены маленькие глаза, причём один был расположен на треть дюйма ниже другого! Сиррах поёжился. Девица была наделена столь завораживающим уродством, что внушала не отвращение, не жалость, а суеверный ужас.

   Потом к куратору подошли ещё две англичанки, прибывшие в дорогой карете – красивая брюнетка, чьи волосы украшала диадема с претензией на старину, и бледная шатенка, тоже красивая, но куда менее заметная, чем соседка. 'Эрна Пáтолс и Симона Утгарт' – записал Эфраим Вил.

   Последними приехали рыжеволосая зеленоглазая наяда в весьма пикантном платье, вырез которого вызвавал двусмысленный шёпоток среди молодых людей, и невысокий большеглазый юноша с чертами, выдававшими еврейское происхождение. В блокноте куратора появились два последних имени – 'Лили фон Нúрах и Гиллель Хамáл'. Риммон отметил, как при взгляде на молодого иудея презрительно выпятилась вдруг нижняя губа Августа фон Мормо, уподобляя его представителям габсбургской династии, сам же Сиррах обратил почему-то внимание на то, что сукно фрака Хамала – запредельно дорогое, а пошив – просто бесподобен.

   Между тем, записав всех и педантично пересчитав все тринадцать имен, Эфраим Вил коротко сообщил, что первокурсникам гуманитарного факультета Меровинга по традиции жить предстоит в Северном крыле замка. Через год они будут переведены в центральное здание, к студентам старших курсов.

   Необычный, глубокий и грудной голос куратора прозвучал под стрельчатыми сводами очень отчетливо и как-то зловеще, словно в предутренней тишине каркал ворон. Некоторым показалось, что вдруг стало холоднее, но они приписали это впечатление кто – морскому бризу, а кто – извечной сырости старых замков. Напоследок куратор ещё раз высокомерно оглядел собравшихся, и мрачно, словно через силу, изрёк, что Меровинг – частное, аристократическое и весьма привилегированное учебное заведение, о чём всем им надлежит помнить...

   Столпившиеся студенты исподлобья рассматривали друг друга, чувствовали себя неловко и торопили слуг поскорее разместиться в комнатах. Никто никого не запомнил, лишь юноши восторженно оглядывали белокурую Эстель, хорошенькую, как картинка, да девушки искоса бросали взгляды на красавца Мориса де Невера.

   Впрочем, на него был устремлены не только женские взоры. Немец Генрих Виллигут, бледный полноватый блондин, о лице которого можно было что-то сказать лишь после получасового вглядывания в него, ибо если оно чем и выделялось, то именно невыделяемостью, тоже заворожено пожирал глазами безукоризненную красоту молодого француза. В свою очередь, на самом Виллигуте неожиданно остановился взгляд Гиллеля Хамала. Продолжалось это несколько минут, после чего лицо еврея исказила легкая гримаса брезгливого отвращения. Он, гадливо передернув плечами, торопливо поднял свой небольшой саквояж, высокомерно кивнул слугам, нёсшим сундуки, и, не оглядываясь, двинулся вверх по лестнице.

   За ним последовала Хелла Митгарт, светловолосая англичанка, чьё уродство столь заворожило Сирраха Риммона. Её сундук занёс в замок брат, остальным девицам помогли их будущие сокурсники. Морис де Невер, опередив Августа Мормо, галантно протянул руку красавице Эстель, Ригель робко предложил свои услуги Симоне Утгарт. Риммон поднял дорожную сумку величавой Эрны Патолс, а Нергал решил было помочь рыжеволосой Лили фон Нирах, но она предпочла опереться на руку Августа Мормо, мелодично затараторив по-немецки, что у неё родня в Австрии, ведь он оттуда, не правда ли? Кажется, его дядя, Адольф фон Мормо, если ей не изменяет память, был министром юстиции? Мормо кивнул, запустив глаза в наоткровеннейшее декольте фройляйн фон Нирах и, похотливо улыбнувшись, подумал, что здесь, возможно, будет и не столь тоскливо, как ему ожидалось...

   Девицы устроились в просторном портале на третьем этаже, при этом итальянка Эстель оказалась вместе с англичанкой Симоной Утгарт и немкой Лили Нирах в больших апартаментах, где у каждой из девиц была своя спальня, а две другие англичанки, Эрна Патолс и Хелла Митгарт, поселились отдельно – каждая в разных концах коридора, – в уютных номерах с одной спальней и небольшой гостиной.

   Молодым людям коридорный показал их комнаты на втором этаже – первого и второго класса. Наиболее состоятельные из студентов – ими оказались Нергал, Мормо, Риммон и Невер – расположились в апартаментах, выходящих окнами на побережье и состоящих из гостиной и двух спален, одну из которых обычно делали кабинетом. Ригель, Митгарт и Виллигут поселились в номерах поскромнее, в которых были только спальня и гостиная. Такой же выбор сделал и Гиллель Хамал, предпочтя небольшую угловую комнату в два окна с видом на приморские скалы. Он не любил море.

   После расселения все предпочли уединиться в своих комнатах – сказывалась усталость долгого дня. Никто из прибывших не видел, как на крохотном балкончике возле кабинета декана на третьем этаже появились две темные фигуры.

   -Не знаю как вам, Рафаил, а мне они не понравились. Дурная эпоха стандартных фраков и сюртуков, одинаковых шейных платков и ботинок – как это нивелирует, как убивает личностное начало, не правда ли? Все неразличимо похожи, натура загнана в шаблон, в трафарет! Мне были по душе времена медичейские, борджиевские, фарнезийские – вот где человек раскрывался-то! Помните Ферранте Неаполитанского? Титан!! Пировал с мумиями своих собственноручно засоленных врагов в склепе под замком, напевая дивные ариозо...

   Его собеседник кивнул, подтверждая сказанное, но не согласился с говорившим.

   -Ну, пел-то, положим, плохо, Эфронимус. Ни голоса, ни слуха...

   -Не придирайтесь к мелочам, Рафаил. Это были гиганты мерзости, исполины страсти! А что ныне? Впрочем, что я утрирую? Это просто горечь завышенных ожиданий, сам виноват. Я ждал большего. Этот, читающий мысли, ох... бедняжка. Он трусоват и когда осмотрится... – куратор хохотнул, – а вот вампир и вервольф просто милашки. И девочки иные недурны! Истинные ведьмы. А ваш выкормыш, признаюсь, совсем серенький. Боюсь, когда упырь с волчком развернутся – ему не сдобровать...

   – Ждать от них добра было бы непростительной наивностью, Эфронимус, – миролюбиво согласился Рафаил.

   В расплывшихся тучах появился месяц, желтой лимонной долькой зависший над замком. Внизу в траве звенели цикады, а воздух разрезали шуршащие крылья и писк нетопырей.

   Куратор усмехнулся.

   -Так сколько отведём на партию? К декабрю управимся? Или потянем до весны? Ведь погост романтичней в дни цветения жасмина... Если честно, самому торопиться не хочется – ребятишки всё же забавны.

   -Вы правы, Эфронимус, – тон Рафаила не изменился, – не будем торопиться.

  По прошествии нескольких дней, встречаясь на лекциях и в библиотеке, приезжие стали запоминать имена и лица друг друга, некоторые делали первые попытки лучше узнать своих сокурсников. Бог весть почему, но особенно настойчивым это желание было у Эрны Патолс, величавой англичанки с горделивыми чертами египетской царицы. На третий день по приезде она, подпирая спиной косяк двери, мерцающими глазами смотрела на свою сокурсницу, рыжую немку Лили фон Нирах, которая, припудрив лицо, застегивала на шее замочек бриллиантового колье и непринуждённо болтала. Вращавшаяся среди отпрысков самых аристократических семей Европы, она была для Эрны, приехавшей из Лондона и не знавшей никого из студентов, неиссякаемым кладезем информации. Лили же о каждом слышала хоть что-то – слушок ли, сплетню, разговорчик, а о некоторых располагала и вполне достоверными сведениями. Эрне не очень-то нравилась эта высокомерная и изломанная кривляка, считавшая, что ей равны разве что Гогенцоллерны, но выбирать не приходилось.

  -Мормо? Август? Он родом из Австрии. Его прапрадед сколотил недурное состояние, кое-кто даже считал, что он нашёл философский камень, так вдруг обогатился. Во всяком случае, Августу принадлежат сейчас замок Мормон в Цислейтании, не помню, в Далмации или Галиции, и дом Чемош в Транслейтании, в Венгрии. Или это Хорватия? Впрочем, что за разница? Он считается завидным женихом, хотя...

  – Хотя?

  – Да кто его знает... – Лили внимательно оглядывала себя в зеркале, пудря нос, – сплетни ходят разные. Представь, в его огромном замке всего трое слуг, и никто с окрестностей туда – ни ногой. А, впрочем, мало ли вздора люди несут...

  – А этот, что с ним постоянно... Нергал, кажется...

  – Фенриц тоже далеко не нищий. Я слышала о нём. Веселый малый, гурман и жуир. Кутежи, карты да бордели. В последнее время, говорят, увлёкся наукой.

  – А этот, высокий, чернявый...

  – Риммон? Он, вроде бы, из Швейцарии. Но они пришлые. Там в роду – тёмная история. Вся родня вымерла в одночасье, дом Риммона как скосило. Сиррах – младший, по праву рождения ему светил бы разве что полковничий чин в армии, а теперь в его распоряжении солидный семейный капитал. Он единственный, кто остался в живых. Погибли его отец, брат и несколько слуг. История там тёмная, очень тёмная. Но сам он очень недурён... В нём что-то есть...– Лили плотоядно причмокнула губами и прикрыла веки.

  Эрне на мгновение стало как-то не по себе, но она с равнодушным видом продолжала осторожные расспросы, и, казалось, что предмет беседы занимает её весьма мало.

  Лили же болтовня доставляла видимое удовольствие.

  – Морис де Невер? Юный Казанова... Очень любит женщин. Когда проездом из Ньевра был в Париже, из борделей, по слухам, не вылезал. Хи! Говорят, его совратила лет в тринадцать камеристка его сестры, а может, шельмец соблазнил её, кто знает? Во всяком случае, красавчик – тот ещё ловелас. Говорят, что однажды он поспорил в Ньевре с приятелем на бутылку перье, что за один вечер обольстит жену местного судьи, славящуюся своей добродетелью. И, представь, выиграл, Вальмон чёртов. А его слава дуэлянта? Замечено, кстати, что сам он не слишком-то вспыльчив, никого никогда не вызывал, но на него самого вызовы так и сыплются. Он убил уже дюжину возбуждённых болванов, чьи подружки, сестры и жёны были в восторге от красавца. На нём же самом – ни царапины, а ведь стрелялись с ним и де Перлон, и Валери – прекрасные стрелки. Забавно, да? А в последнее время Селадона просто сторониться стали – кому охота на пулю-то нарываться?

  – И, конечно, долги? Небось, прокутил уже всё, что было в семье?

  – Нет. Его отец почему-то имел право пользоваться только процентами с семейного капитала, а завещано всё было Морису. Кроме того, мать Мориса – она из Шатобрианов – оставила ему немалую сумму. К игре он равнодушен, а бабы ему сами на шею вешаются. Правда, он транжирит деньги на наряды, но при его-то состоянии... Красавчик очень, очень мил. – Лили кокетливо провела щеточкой по бровям, и снова причмокнула алыми губами.

  Эрна почему-то опять вздрогнула, ощутив волну непонятой, нервной дрожи, прошедшей от пяток и до макушки. Но всё снова быстро прошло, и она продолжила расспросы:

  – А кто этот... как его... На испанца похож или на итальяшку...

  – Ригель? – Лили задумалась, потом презрительно сморщила нос. – Декан сказал, что он испанец. Ничего о нём не знаю. И ведёт себя странно. Хотя, кто знает, он так красив... – Лили склонила голову и снова задумалась. В её зелёных глазах что-то блеснуло, и она, едва заметно улыбнувшись, обнажила мелкие белые зубы, мелькнувшие среди алых губ.

  Эрна удивилась, что нищий испанец показался Лили красивым, сама она отнюдь так не считала, но тут она, уже в третий раз, ощутила странный, необъяснимый трепет, волной прошедший по телу. Уж не простудилась ли она, в самом деле? Почему так знобит?

  – Толстого немца я тоже не знаю, – продолжила между тем Лили.– Говорят, из какого-то приюта. Декан, он женат на кузине моего отца, говорит, что эти двое – тёмные лошадки. Но все документы в порядке и обучение обоих оплачено.

  – А этот... забыла имя... ну, еврейчик. Тоже тёмная лошадка? Как он смог пробраться сюда?

  – А, Хамал? Да с такими деньгами – куда хочешь проберёшься.

  – Так он богат? – в вопросе Эрны промелькнула тень заинтересованности.

  Лили хохотнула – возмущенно, злобно и несколько завистливо.

  -Не то слово. Он состоятельнее Нергала, Мормо, Риммона и Невера, вместе взятых. Его прадед и дед были ювелирами и сколотили, в дополнение к уже имеющемуся, колоссальное состояние на заказах двора. Да и этот щенок разбирается в камнях. Сразу назвал стоимость моего колье и серег, представляешь? С точностью до франка. Оказывается, я переплатила. Подумать только! Куда всё катится, чёрт побери, не понимаю. Раньше сынкам и внукам еврейских ремесленников путь в общество приличных людей был заказан. А теперь – нате вам, пожалуйста! При желании этот иудей мог бы купить Версаль! Подумать только! Лезут эти парвеню отовсюду, как голодные крысы. Один такой купил недавно фамильный замок Митгартов, представляешь?

  – Митгартов? Его продали? – Братца и сестру Митгарт Эрна запомнила.

  – Они разорены. Подчистую. И думать, что положение можно поправить, – безумие. Бенедикту долги достались от отца, а, что касается Хеллы, то полагать, что такая уродина и бесприданница может сделать приличную партию, – несусветная глупость. Ты же видела эту жабу? Разве я не права?

  Эрна согласно кивнула и бросила на Лили внимательный и пристальный взгляд своих странных, мерцающих, словно яхонты, глаз. В их тёмной радужной оболочке зрачок терялся, и трудно было понять, что за ним таится. Она медленно переводила глаза с сияющих на груди Лили бриллиантов – на стоящую на краю трюмо чёрную шкатулку, окованную по краям медными заклепками. Потом её взгляд погас и устремился за окно, на старый вяз, среди зеленой листвы которого уже проглядывали первые пожелтевшие листья.

  Глава 2. Судьбы проклятых.

  'Я воззвал к Тебе, Господи, я сказал: Ты прибежище мое и часть моя на земле живых.

  Внемли воплю моему, ибо я очень изнемог; избавь меня от гонителей моих.

  Вокруг меня соберутся праведные, когда Ты явишь мне благодеяние'.

  Пс., 141, 5.

  ...Эммануэль Ригель не знал своего происхождения. Ребенком он смутно запомнил громыхающую повозку, старуху, что-то настойчиво и утешающее бормочущую ему на языке, которого он не понимал. Потом был маленький домик на юге Франции, в Буш-дю-Роне, неподалеку от Марселя, а спустя ещё год, когда он едва-едва стал понимать французский – в памяти мелькали разверстая могила и седовласый священник, что-то нараспев скорбно читающий на латыни.

  Именно он, аббат Максимилиан, сжалился над ним, семилетним, и поселил сироту после смерти его бабки у себя в доме при церкви. Поддавшись первому порыву жалости к перепуганному ребёнку, священник наутро сам испугался последствий столь необдуманного шага. Что он наделал? Он стар, а мальчишка может оказаться неуправляемым.

  Но первая неделя пребывания малыша Ману в доме не подтвердила опасений аббата. Мальчик отличался кротким нравом, чистым сердцем и удивительной тягой ко всему таинственному и запредельному. Изумившись этой склонности своего питомца, аббат, однако, сумел направить её к тому единственному запредельному, которому служил сам. При этом преподав малышу евангельские истины, он не затруднял юного Ригеля их повторением, но его ежедневные жертвенные труды для паствы учили Эммануэля лучше всяких слов. Мальчик министрировал на мессах, вёл приходские книги, легко научился играть на скрипке и веселил старика вечерами старинными мелодиями.

  Теперь аббат уже не понимал, как раньше обходился без него.

  При этом, занятый делами прихода и молитвенными бдениями, священник не обратил внимания на одно незначительное, но весьма диковинное обстоятельство. Его старый облезлый кот Корасон, давно уже переставший ловить мышей и часами без движения лежавший на солнцепеке, с появлением в доме малыша Эммануэля неожиданно залоснился блестящей полосатой шерсткой, засверкал зазеленевшими глазами и вновь стал грозой всех церковных крыс. Кухарка священника ничего не понимала. Ведь кот появился в доме в тот самый год, когда женился её старший сын, а было это, без малого, восемнадцать лет назад...

   Чудеса...

  В год своего семнадцатилетия Эммануэль неожиданно получил письмо, уведомлявшее, что он зачислен на первый курс университета Меровинг, и его обучение полностью оплачено. Аббат был изумлён – учёба в Меровинге стоила баснословно дорого. Кто и когда записал его приёмного сына туда, где обучаются только отпрыски аристократических родов и дети нуворишей? Кто оплатил обучение? К несчастью, он не успел расспросить покойную бабку Ману о его родне, но, как бы то ни было, это решало многие проблемы. Аббат перестал молить Господа о продлении своих дней, ибо будущее юноши было определено. Его смерть стала для юного Эммануэля первой до конца прочувствованной и весьма болезненной утратой.

   Он потерял отца.

  ...Первым впечатлением Эммануэля от Меровинга было ощущение неминуемо надвигающейся беды, сменившееся вдруг щемящим томлением потаённой радости, когда он, помогая вносить сундуки в спальни, подняв глаза, встретился взглядом с Симоной Утгарт. Она проронила: 'Благодарю' и отвернулась. Мягкая и строгая красота девушки заворожила и околдовала его.

  Меровинг и вправду оказался весьма элитарным заведением, преобразованным полвека назад в университет из иезуитского колледжа. На четырех его факультетах обучалось менее ста человек, и огромный замок всегда выглядел безлюдным. Студенты первого курса гуманитарного факультета занимали два этажа в Северном корпусе, отгороженном от остальных корпусов Конюшенным двором и бронзовой оградой с литым гербом древней королевской фамилии.

  На факультете Ригель сразу пришёлся не ко двору. Он не мог назвать никого из своих титулованных предков, а здесь это было равносильно колотушке прокажённого. Он отдалился от всех и старался держаться в тени. Но и это не помогало. Его сокурсники-аристократы избрали его, Генриха Виллигута и еврея Гиллеля Хамала мишенью для постоянных насмешек. Но Виллигуту удалось быстро заручиться покровительством куратора, Хамалу – декана, и лишь Эммануэль был беззащитен.

  ...Ригель стоял в храмовой нише, кутаясь в свою ветхую мантию, и думал о Симоне. Грубый окрик вывел его из задумчивости. Мормо и Нергал. За их спинами маячил Сиррах Риммон.

  – Эй, замарашка, опять витаешь в облаках?

  Эммануэль почувствовал сильный толчок в плечо. Он понимал свое бессилие. Нергал был силён, как медведь, а вместе с Мормо и Риммоном, тоже отличавшимся геракловым сложением, мог просто забить его до смерти. Любая попытка защититься только озлобляла и разжигала их, и стоя под градом ударов в разорванной мантии, он больше всего боялся, как бы случайно не появилась Симона. От резкого удара по лицу, задевшего висок, в его глазах потемнело. Он медленно сполз по стене вниз.