Текст книги "На земле живых (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

  По обе стороны от саркофага поднялись двое, медленно сдвинули крышку, положив её поперек гроба. Внутри был непроглядный провал и сверху, с отодвинутой крышкой, гроб выглядел как крест. Ещё двое, поднявшись на возвышение, замерли по обе стороны от статуи.

  К изножию гроба был подведён некто, укутанный чёрной мантией. Медленно поднявшись по ступеням и остановившись у гроба, он сбросил её, оставшись обнажённым. Его лицо прикрывала только алая шелковая маска. На сгибе локтя чернело родимое пятно. Переступив изножье, он по ступеням, которые вели внутрь, исчез в гробу. Двое в мантиях вновь перевернули крышку, закрыв гроб, и спустились вниз по ступеням.

  Свет стал тусклее, стоящие внизу опять забубнили что-то о пробуждении плоти и отрицании прошлых заблуждений, о радостях жизни и небытии смерти.

  У Ригеля кружилась голова, першило в горле, ныли колени.

  Прошло несколько томительных минут.

  Вдруг глухой удар потряс саркофаг изнутри.

  Крышка отлетела, с грохотом соскользнув вниз по ступеням. Изнутри показался голый адепт, судорожно цеплявшийся руками за воздух. Двое, замерших в тени статуи, поймали его за запястья. Ещё мгновение – и он оказался подвешенным, словно распятым, на рогах статуи, козлиная борода которой уперлась ему в грудь. Из гроба показался высокий худой человек, укутанный в чёрное, в шлеме с рогами. Скорее почувствовав его, чем увидев, распятый адепт беспокойно задергался и захрипел. Рогатый же, словно не слыша, приблизился к нему и, распахнув мантию, приник лоном к его ягодицам.

  Дальнейшее Эммануэль помнил смутно.

  В спёртом воздухе кружились дурманящие испарения, собравшиеся внизу опять что-то запели, одновременно вздымая руки, адепт хрипел и стонал, извиваясь всем телом. Наконец Рогатый, издав какой-то утробный вой, отодвинулся от своей жертвы. Замерев на возвышении, он оглядел собрание и, величаво сняв шлем, встряхнул густыми пепельными волосами.

  Ригель узнал Фенрица Нергала.

  Глава 7. Спёртый воздух.

  'Я, кажется, с ума сойду от этих диких оборотов...'

  И.В. Гёте 'Фауст'.

  – L'Air Epais, это l'Air Epais ... – услышал Эммануэль невнятное бормотание де Невера, который, сдавив его запястье, словно тисками, потянул к выходу. Тенями проскользнув в дверной проём, они, задыхаясь, пробежали по лабиринту коридоров и, влетев в комнату Ригеля, буквально свалились на тахту. Несколько минут оба пытались отдышаться. Наконец Невер, пошатываясь, поднялся и распахнул окно. Ночной туман, клочковато клубясь, растворялся в комнате, точно сигарный дым. Эммануэль глубоко вздохнул. Невер повернулся к нему.

  – У тебя есть вино?

  – Что это было?

  По лицу Мориса пробежала судорога, и глаза его, на миг вспыхнув, помертвели.

  – Я же тебе сказал, это l'Air Epais.

  – При чем тут спёртый воздух? Что это было?

  -Боже мой, Эммануэль, не мучь меня. Дай вина. 'Спёртый воздух' – это герметический ритуал, говорят, тамплиерский, – наполнив бокал почти до краев, Ригель протянул его Морису. И тут же, ощутив страшную сухость во рту, налил и себе. Вино освежило нёбо и немного согрело кровь.

  – А что ритуального в этой мерзости?

  – Ну, утверждается, что L'Air Epais отрицает-де смерть и боготворит жизнь, помогая адептам преодолеть идею умирания, превратив орудия смерти в инструменты наслаждения и жизни. Гроб, главный ритуальный атрибут, содержит олицетворение вожделения, порождающего новую жизнь. Название 'Спёртый воздух' подразумевает и специально нагнетаемую атмосферу церемонии, и гробовую затхлость.

  – И смердело там к тому же гадостно. Меня все время тошнило. А причем тут 'порождение новой жизни'? Когда это содомит рождал от содомита?

  – Если бы посвящали тебя или меня, – в гробу была бы женщина.

  – Мой Бог... Я узнал Нергала. Хм, и он еще говорит о своей голубой крови.... Не знал, что он мужеложник.

   Невер усмехнулся.

  -А он и не мужеложник. Когда он говорит о чистоте своей голубой крови, он имеет в виду, что является достойным наследником своего отца, деда и прадеда. И это правда. Чистота крови – великая вещь. Его прадед был колдуном, разрывавшим могилы и скупавшим тела висельников. Дед был чёрным магом и оборотнем, а отец – настоящим чудовищем а ля Жиль де Ре. И погиб куда как загадочно. Фенрица нельзя даже назвать выродком. Он – не вырождение, а напротив – истинная цветущая ветвь древнего ублюдочного рода.

  – Но ведь там, в подземелье, он...

  – Там содомитом был, видимо, сам адепт. Хотя... если у Нергала против него зуб...

  – А кого посвящали? Ты узнал его? Мне показалось, это Генрих.

  Невер промолчал, вновь наполнив свой стакан.

  – А что за статуя там была? С рогами.

  – Бафомет, разумеется.

  – Кто?

  – Дьявол.

  – Ничего омерзительнее не видел. И они ... все эти ритуалы.. Это всерьёз? Они верят в ... Сатану?

  Невер пожал плечами.

  – Для таких людей, как наш Нергал, вся эта дьявольщина, наверное, просто антураж различных степеней извращённости, от безобидной театрализованной драмы до настоящих гнусностей. Все зависит от личных пристрастий. То, что мы видели, в общем-то, чепуха. Но есть ведь и sacrifice humanun.

  Эммануэлю показалось, что он ослышался.

  – Что?! Человеческое жертвоприношение? Ты шутишь?

  – Нет. Я полагаю, что Мормо и Нергал всё же, скорее, клоуны, чем палачи, но...

  – А откуда ты знаешь смысл всех этих бесовских ритуалов? Нергал предлагал тебе участвовать в этом? Ты изучал это? Невер поднял глаза на Эммануэля.

  – В уме тебе не откажешь. Да. Он сначала пытался затянуть туда всех отпрысков аристократических семей. Я сластолюбив и жаден до удовольствий, но, наверное, слишком эстет для того, что предлагает Нергал. – Морис помолчал, потом, заметив взгляд Ригеля, спросил, – почему ты так смотришь на меня?

  Эммануэль и вправду глядел на Мориса сумрачными, остановившимися глазами.

  – Я просто невольно вспомнил... – Эммануэль опустил глаза. – У тебя тогда с Лили – и у Фенрица сегодня... лица были одинаковые.

  Морис отшатнулся. Ригель прикусил губу, безумно жалея о своих словах. Они просто вырвались, ибо Эммануэль действительно был потрясён замеченным сходством. Но пока он лихорадочно думал, как смягчить сказанное, Морис успел прийти в себя и мягко заметить:

  – Может быть, ты и прав. Но скажи, только искренне, если бы в этом гробу была твоя Симона, разве ты не согласился бы поучаствовать в этом церемониале?

  Теперь отшатнулся Ригель. Сердце его упало. Они впервые заговорили о Симоне и влюбленности Ригеля, хотя Эммануэль и раньше не сомневался, что Морис понимает всё. Однако, неожиданно севшим голосом, взглянув прямо в лицо Морису, он твердо ответил:

  – Нет. Никогда.

  – ...Ты – глубокий человек, Эммануэль, – помолчав, тихо заметил Морис де Невер.

  Ночью Ригель пытался вспомнить, кто был участником полночного шабаша, ведь он насчитал внизу восьмерых. Исключались только они с Морисом да Симона – о её присутствии там он не мог даже помыслить. Хамал, кажется, был у себя, они, пробегая по коридору, видели свет под его дверью. Там были Лили, Мормо, Нергал и Виллигут, у статуи стояли Риммон и Митгарт. Сестра Митгарта – была ли она там? Где были Эстель и Эрна? Может, был кто-то с других факультетов? Он как-то видел около Зала Тайн странного субъекта с накрашенными глазами, напомаженного и нарумяненного, и с изумлением узнал в нём одного из конюхов. А однажды он видел там куратора!

  Мысли Эммануэля сбивались и путались. А что там было после? Непохоже, чтобы на этом всё закончилось.

  Ночь Мориса была не менее тревожной, но совсем по другой причине. В наблюдаемом ими шабаше он разобрался намного быстрее и лучше Эммануэля, и обременяли его не столько мысли, сколько тяжелые ощущения. От смрадного фимиама, которым пропитались волосы, голова снова начала кружиться, а вспомнив Фенрица и Генриха, он неожиданно почувствовал жесточайшие спазмы в желудке. Через несколько минут его мучительно вырвало, и он ощутил во рту отвратительный вкус желчи. Позвонил слуге, и после того, как спальня была приведена в порядок, он, освежённый умыванием, настежь распахнул окно и уставился мутными глазами на бледный диск луны, отдававший по краям чуть золотистой желтизной. 'У тебя тогда с Лили – и у Фенрица сегодня... лица были одинаковые...' Как ударили, нет... как раздавили его эти слова Эммануэля! Лицо Нергала ... Мой Бог! Он прикрыл отяжелевшие веки, а, когда снова приподнял их, вздрогнул от неожиданного шороха. Мышь?

  У стены за постелью стояла мисс Эрна Патолс.

  Ничего более неподходящего, чем этот галантный полуночный визит, Морис де Невер не мог себе даже представить. Голова продолжала кружиться, его опять подташнивало. Пеньюар Эрны выставлял напоказ все немалые достоинства её фигуры, но в желтоватом лунном свете, струящемся из окна, её тело показалось Неверу мертвенным и каким-то призрачным. Он мысленно застонал. Зачем? Он никогда не хотел её. Мало ему, что ли, той рыжей шлюхи? Между тем Эрна подошла к нему и медленно и внятно проговорила:

  – Надеюсь, двадцать тысяч не покажутся вам, Морис, чрезмерной платой за этот вечер?

  Часы на стене мерно отбили третий час пополуночи. Где-то за окном стрекотала последняя осенняя цикада. Морис глубоко вздохнул, опустился в кресло и, закинув руки за голову, учтиво осведомился:

  – Почему двадцать, моя королева? Я бы хотел положить к вашим ногам целый мир...

  Морис вяло разглядывал Эрну с головы до ног, и прикидывал в уме. Любая шлюха в борделе мадам Бове стоила, с учетом нелегальности заведения и высокой степени риска, около 100 франков, ибо экономика тайного борделя – вещь закрытая, цены тут в пять – восемь раз выше рыночных, бокал абсента стоил 3 франка, шампанское от 20 до 30 франков, бургундское – 10 франков за пол-литра... В Париже можно было найти шлюху, правда, совсем уж невысокого пошиба, и за пятьдесят сантимов. Но двадцать тысяч за ночь – это дороговато, мадемуазель. Интересно, сколько так можно заработать в год, если двадцать тысяч перемножить на тридцать, минус регулы, и снова умножить на двенадцать? Морис вяло пытался было произвести нужные вычисления в уме, но запутался в подсчётах. Получалось около шести миллионов франков...

   Видя его отсутствующий взгляд, Эрна резко спросила:

  – Вы полагаете, что ведете себя как джентльмен?

  Морис почесал за ухом. Но потому, что задумался над вопросом. Просто зачесалось ухо.

  – Я француз, мадемуазель.

  – Считаете, что я прошу много?

  – О, нет-нет, это совсем misere, но, к великому моему сожалению... я потерял давеча свой кошелек на псарне... – он с притворной скорбью печально покивал головой, приглашая её разделить с ним горечь его утраты. Морис даже не пытался отыграть свою роль артистично. Появление Эрны в его спальне поставило её в его глазах в ранг обычной проститутки, а с ними он, хотя не был грубым по природе, никогда не церемонился. Как бы ни называли их другие – ночными бабочками, женщинами для пирушек, кабацкими кокотками, шлюхами, гетерами, подстилками, сточными канавами и выгребными ямами, гостьями художников, суками, веселыми холостячками и Бог знает как ещё – он про себя думал о них с омерзением.

  Морис осознавал оскорбительность своего поведения, но события предшествующих дней – жуткая ночь с Лили, долгое томительное недомогание, ставшее следствием её визита, вонючий и тяжкий смрад Черной мессы, Нергал и Виллигут, убийственные слова Эммануэля, всё ещё длящаяся мутная немощь и вкус желчи во рту – всё это, вместе взятое, не располагало к куртуазной галантности. У Эрны потемнело в глазах. Она подскочила к Неверу, размахнулась и, что было силы, наотмашь ударила его по лицу.

  Но звука пощечины не последовало.

  То ли Морис оказался проворнее, то ли она, промахнувшись, просто поскользнулась на мраморных плитах пола, но мгновение спустя взлохмаченная Эрна в разорванном пеньюаре оказалась в узкой щели между кроватью Мориса де Невера и огромным дубовым шкафом. Попытавшись подняться на ноги, она зацепилась остатками батистовой ткани за прикроватный полог и снова упала. Вид обозлённой голой фурии с подбитым глазом был настолько комичен, что Морис против воли расхохотался. Наконец, поднявшись, она, тяжело дыша и пошатываясь, попыталась снова броситься на Невера. ...На сей раз она, испуганно озираясь, почему-то оказалась в десяти футах от него, на кровати. Что происходит, чёрт возьми?

  Морис лениво подошёл к ней.

  – Моя королева, мне кажется, уже светает. Как ни приятна мне наша сегодняшняя встреча и как ни вдохновляет меня светлая радость нашего общения, я хотел бы попросить вас, дорогая, предоставить мою постель в моё единоличное пользование...

  Она злобно зарычала, отпихнула его ногой, но снова странно промахнулась и оказалась у изножья кровати. Морис, почувствовав, как закипает в нём холодная злость, левой рукой грубо стиснул шею Эрны, прижав её лицом к покрывалу, и коленом сдавил руки. Её нагота не столько возбуждала, сколько раздражала его. Он почувствовал почти непреодолимое желание отстегать её по упругим ляжкам, и возликовал, нащупав в сапоге кнут. Эрна дергалась и попыталась вывернуться, но он только сильнее прижимал её к постели.

  – Chere dame, вы так игривы и страстны... и хочу заметить, что ваш изумительный темперамент никак не соответствует вашим запросам. Просить за такое двадцать тысяч? – свободной рукой он со всего размаху огрел её кнутом по ягодицам. Эрна взвизгнула, и Морис вдруг почувствовал, что страшно возбуждён и сладострастно взволнован. – Вы продешевили, дорогая! Ваши достоинства намного выше. – Хлыст вновь со свистом рассёк воздух, и звук удара отозвался даже в потолочных стропилах. По ногам Эрны прошла судорога, она яростно пыталась вырваться из его рук. Как ни странно, такая же волна трепетного упоения прошла и по телу Мориса. – Клянусь, за такие сокровища и тридцати мало...– после третьего удара на ягодицах Эрны пламенели алые рубцы.

   В отличие от Гиллеля, Морис никогда раньше не практиковал подобные изощрения любви и, почувствовав, что начинает входить в раж, неимоверным усилием воли остановил себя. Взбешённая, Эрна попробовала вскочить, но он уже и не держал её. Она спрыгнула с кровати, метнула в него разъярённый взгляд и исчезла за дверью. Несколько мгновений Морис стоял, затаив дыхание, всем телом ощущая необычайно острую дрожь сладострастия. Пароксизм чувственности не миновал, а как-то тихо растворился в нём. Тогда, утомлённый суетой, раздосадованный, вымотанный и перевозбуждённый, Морис отбросил плеть, задвинул тяжелый засов и, совсем обессиленный, рухнул на постель. Засыпая, он сначала пожалел о том, что, напрочь забыв об учтивости, не предложил мисс Патолс свой китайский халат, а после – уже в полусне – о том, что не залепил ей на прощание звонкую затрещину...

  Гиллель Хамал слышал шаги на лестнице Мориса и Эммануэля, ставших свидетелями демонического ритуала Нергала, но даже не шевельнулся, поглощённый своими мыслями. Несмотря на то, что сокурсники уже не досаждали ему юдофобией, он по-прежнему чувствовал себя в Меровинге точно в клетке с тиграми. Да, Мормо перестал говорить в его присутствии о необходимости вешать евреев на фонарных столбах. Но думать об этом не перестал! Не перестал этот вурдалак раздумывать и о том, как славно было бы на досуге присосаться к нему и оценить вкус иудейской крови! Мерзавец-вервольф Нергал по-прежнему имел наглость при каждой встрече размышлять о том, что же могло привести этого крохотного жида к импотенции в столь юные годы?

   К чёрту, не думать об этом!

  Хамала трясло от сознания своего бессилия, подавляемого страха и клокочущей в нём ненависти. Ну, ничего. Он происходил из одного из богатейших домов Ашкеназа, его предки финансировали европейских королей! Деньги правят миром, и очень скоро он займет в этом мире подобающее ему место. И тогда никто не посмеет...

  Логичный и безжалостный, как топор палача, ум Хамала не позволял ему впадать в юношеские иллюзии. Он насмешливо перечитал шиллеровского 'Дон Карлоса': 'Drei und zwanzig Jahre! Und nichts für die Unsterblichkeit getan!' 'Двадцать три года! И ничего не сделано для бессмертия!'Смешно. Ему тоже двадцать три. Но его бессмертие придёт позже. Хамал усмехнулся. Он богат, а его удивительный, уникальный дар поднимет его до невиданных высот! Все эти презирающие его сегодня ничтожества и выродки когда-нибудь рабски склонятся перед ним.

  Но это будет позже. А пока нужно затаиться, наблюдать, накапливать сведения, постигать рычаги управления людьми.

  Внезапно Хамал вспомнил вчерашний вечер и напрягся. Около шести пополудни он столкнулся на лестнице с Мормо. Тот прошёл мимо, смерив его взглядом. Прочтя его мысли, Хамал побелел. Ноги его едва не подкосились. Липкий страх парализовал его. Он ненавидел в себе эту слабость, корни которой уходили в века гонений и погромов, этот трепет испуга, неизменно вспыхивавший в жилах...

  Сколько бы он заплатил, чтобы избавиться от него?

  Ненавидел он и всех этих надутых европейцев, высокомерных тевтонов, всегда готовых задеть и унизить. Тоже мне аристократия! Хамал мог бы проследить свою родословную до самого Льва Цфата, Исаака Лурии, когда родов этих жалких дворянчиков не существовало и в помине! Ненависть захлестнула его, дыхание сбилось, от обиды и боли мутилось в голове. Дрожа от бессильной ярости, Гиллель взбежал по ступенькам на второй этаж и, почти задыхаясь, остановился.

  Навстречу ему, неслышно ступая по гулким плитам пола, тихо шёл Эммануэль Ригель. Поравнявшись с ним, он улыбнулся Хамалу и мягко поприветствовал его. Хамал поднял глаза. Мысли Эммануэля не содержали ничего, кроме обеспокоенности нервным и взвинченным видом Гиллеля. Чёрная пелена медленно сползла с глаз Хамала. Нет. Он всё же не прав. Не все из них подонки. Он попытался улыбнуться Ригелю, и его одеревеневшие губы медленно и вяло подчинились ему. Дыхание выровнялось, напряжение спало, злость прошла. Вспоминая об этом сегодня, Хамал снова почувствовал странную расслабленность, возникшую при одной мысли об Эммануэле.

  Что такого в этом странном испанце без роду и племени?

  Глава 8. Убийство.

  Мы очень близки к злу, если не содрогаемся при одной мысли о нём.

  Ипполит де Ливри.

  Резкие черты Фенрица Нергала всегда напоминали Виллигуту хищное животное, его внешность отталкивала Генриха, считавшего себя эстетом. Не нравилась ему и проповедуемая им философема. Но эта ночь, ночь Чёрной Мессы, изменила многое.

   Перед посвящением его заставили просидеть почти три часа обнажённым в полной темноте подвала под Залом Тайн. Пугающие звуки, имитирующие то змеиное шипение, то чьи-то сладострастные стоны, струились в темноте. Он то возбуждался, то страшился неведомой опасности. Наконец, его плечи обернули шелковой мантией, и он оказался в маске в круге неяркого света. Генрих чувствовал себя утомлённым, словно траченным молью, злился и недоумевал.

  Зачем он согласился на всё это? От безнадежности? Фенриц туманно обмолвился о постижении каких-то скрытых тайн жизни и смерти, которые даст посвящение. Генриху не были нужны тайны жизни и смерти, ему был нужен... Ему протянули бокал с какой-то странной мешаниной, но запах её был приятен. Выпив до дна, Генрих ощутил, как все его чувства вдруг предельно обострились, он был странно возбужден и расслаблен одновременно. Его подвели к гробу. Как ему и приказали, он снял мантию и спустился в гроб. Сумеречная темнота зала здесь, в непроглядном провале под гробом, сменилась кромешной. Неожиданно Генрих ощутил чье-то потаённое, но несомненное присутствие. Во мгле распахнулись огненные глаза, осветившие пространство вокруг настолько, что различимой стала сама фигура смотрящего. Виллигут не мог пошевелиться. Смрадное дыхание скрытого существа подавляло все его ощущения. Неожиданно длинная рука, похожая на щупальце, протянулась к нему и коснулась его локтя. Сгиб руки парализовало, все тело напряглось как струна. Виллигут почувствовал невыносимое, саднящее возбуждение, которому, казалось, не может быть исхода. Горящие глаза захлопнулись, словно створки раковин, и Виллигута вновь объяла темнота. Ему послышался слабый шорох, и он вдруг ощутил, как кольцами его обвивает огромная липкая змея. Генрих в ужасе закричал. Кольца разжались и он, не помня себя, ринулся вверх к выходу, ощупью находя ступени.

  Его подхватили, его руки оказались прикованы к рогам фигуры, буравящей его тусклым взглядом. Воздух становился всё тяжелее, жгло возбуждение, дышать Генрих почти не мог, как вдруг он ощутил мощное вторжение обожаемой им силы. Он почти терял сознание, захлебываясь новым, необычно глубоким и пронзительным наслаждением. Он ощутил себя на вершине блаженства. Оковы на его руках ослабели. Он оказался лежащим на крышке гроба. Потом к нему протянулась рука, ухватившись за которую, он был поднят и поставлен рядом с Фенрицем Нергалом.

  Но далеко не все участники полночного шабаша чувствовали себя счастливыми.

   'Что такое стыд?' – таким вопросом Сиррах Риммон никогда не задавался. Жизнь его складывалась так, что сызмальства его занимали в основном практические заботы. Отец и старший брат трагически погибли, мать умерла. Опекун отдал его в иезуитскую школу, где ему, в общем-то, нравилось. Преподавателям был по душе спокойный и мощный ум Сирраха, но, понимая, что богословие ему глубоко чуждо, они старались поощрять его склонность к математике и естественным наукам. Его наставник – иезуит Эдмон Лавэ, к которому Сиррах привязался, как к отцу, – всегда предостерегал своих коллег от попыток излишнего воздействия на юношу, мотивируя это достаточно странно: 'Господь уже вложил в эту душу всё, что надо, даже если сегодня это и непроявлено...' Сиррах случайно услышал эти слова, но, хоть и глубоко задумался над ними, до конца наставника не понял.

  По окончании школы, перед поступлением в Меровинг, он несколько месяцев жил у своего опекуна в Лозанне в его особняке возле старой готической церкви Сен-Франсуа, где томился в обществе ветхих старух, слушая разговоры о генеалогических древах и этикете былых времен. Родичи-мужчины казались нудно болтавшими маразматиками, и у него сжималось сердце от жалости к этим мумиям из мрачных гробниц эпохи сеньоров-епископов.

  Побывал Сиррах и в Париже, где попытался сойтись с молодыми людьми своего круга. Они распутничали, ездили на бега и в оперетку, играли в баккара и ландскнехт, проматывали состояния. Но за пару месяцев такой жизни ему надоели все эти компании с их убогим и легкодоступным разгулом, не возбуждавшим ни крови, ни нервов.

  С детства Риммон, погружаясь в перипетии запутанных готических романов, воображал себя их отважным героем – то Ланселотом, то Робин Гудом. Буйная сирийская кровь, дававшая себя знать в последнем отпрыске погибшего рода, помутила в нём изначальное благородство и чистоту, но свои хождения по борделям Сиррах был склонен считать скорее приключениями, чем развратом. Любовь можно было купить везде – от роскошных домов в районе Пале-Ройяль до вшивых меблированных комнат улицы Монжоль, от шикарных борделей Шато-Гонтье до баров и кафе, где разносили пунш полуодетые официантки. Но сам он как-то не думал об этом серьезно. Для кого бордель был сточной канавой для низменных страстей, для кого – средоточием мрачных страстей, кто-то называл его миром роскоши и страсти. Для Риммона бордель был всего-навсего приключением. И в Меровинге приглашение Нергала участвовать в тамплиерских ритуалах он тоже воспринял как приключение.

  Тем тяжелее и жестче было потрясение.

  Он, в свои двадцать четыре, никогда не переживший даже воображаемой неловкости, не знавший первых симптомов, вдруг ощутил, как вся шея, щеки, лоб покрылись испариной, стало душно и неимоверно тяжело. То, что на его глазах сделал Нергал, было для него мерзостью невообразимой, гнусностью запредельной. Лицо Виллигута потрясло не меньше. Он знал, но никогда не произносил слово 'достоинство', оно было для него слишком книжным и высокопарным, но... но ...sunt modus in rebus, et sunt serti denique fines, есть мера в делах, и есть, наконец, определенные пределы, господа! Это же... Это невозможно, мсье! Почти бегом, задыхаясь и спотыкаясь на ступенях, Сиррах, не дожидаясь конца церемониала, выскользнул из душного зала.

   Бенедикт Митгарт не понял, куда выскочил Риммон, да и не очень-то интересовался. Спёртый воздух помещения не тяготил его, он находил всё происходящее в меру забавным. Легкое презрение к Виллигуту не помешало ему воспринять всё с должной мерой юмора. Он понял наконец, чего тот неотступно крутился рядом, но это не вызвало в нём никаких эмоций, а продолжение церемониала даже увлекло его. Открывшийся в стене занавес обнажил странное алтарное углубление, где на невысоком пуфе, словно пифия на треножнике, сидела голая рыжая Лили. На ней были очень красивые туфельки а ля маркиза де Помпадур, с дорогими сверкающими пряжками. По шее и груди струились виноградные лозы бриллиантового колье.

  Митгарт вынужден был признать, что дьявольское богослужение интересней божественного, неизменно нагонявшего на него скуку. Он не верил в Пресуществление тела Христова, и осквернение причастия, потоптанного каким-то толстым попиком, было ему непонятно – чего так усердствовать? Но зрелищное театральное соединение на алтарном пуфике Лили и Мормо, облачённого в какое-то смехотворное подобие сутаны, оставлявшей открытыми гениталии, понравилось ему и возбудило. Наркотическое зелье, розданное участникам, оказало дополнительное действие, и Бенедикт с изрядной долей удовольствия принял участие в развесёлой свальной забаве, последовавшей в заключение. Он не помнил, кто попадал под него, но старался даже в разгаре оргии не оказаться рядом с Виллигутом, чьи склонности теперь стали явными. Собственно, он ничего бы не имел против подобных изысков, но не в Меровинге, и не с Генрихом, – тот не нравился ему. Он забавлял уже третью девицу и, одурманенный предложенным ему настоем, не очень удивился, увидев в разгаре развлечения рядом с собой куратора.

  Утром он не вспомнил об этом, хотя и ощущал, что позабыл нечто странное.

  Утомлённый Мессой Мормо тем не менее не хотел отпускать Лили, и после церемониала затащил её к себе. Но их общению помешал стук в дверь – слишком хозяйский, слишком вагнеровский. Так стучат только кредиторы. Qui diable!? В ярости распахнув дверь, Мормо остановился, как вкопанный, почувствовав, что в горле мгновенно пересохло. Он осторожно сглотнул слюну и облизнул губы.

  На пороге стоял куратор. Отстранив Мормо, Эфраим Вил прошёл, словно был у себя дома, в гостиную и, присев на вращающийся стул у рояля, долгим взглядом пронзил раскинувшуюся на подушках полусонную, одурманенную Лили. Взгляд его упёрся в небольшое родимое пятно, черневшее на её левой груди. Потом он повернулся на стуле, задав несколько ничего не значащих вопросов Мормо, придвинулся к роялю и его длинные пальцы с ногтями, больше похожими на когти, упали на клавиши. Послышались такты мелодии, в которой Мормо, обладавший недюжинным слухом, сразу опознал заупокойную мессу. Но опознал с трудом, ибо аккорды её доносились только из-под правой руки куратора, тогда как левая, порхая abbassamente di mano, разухабисто наигрывала пошлейшую шансонетку 'Повыше ножки, дорогая'. Мормо неоднократно слышал её в свинском исполнении Нергала, который всегда игриво подхрюкивал в такт вульгарному напеву. Потом аккорды шансона стихли, и через несколько тактов vivace, con brio, мягко превоплотились в сентиментально-слезливую песенку, слова которой Мормо помнил с детства: 'Ah, mein lieber Augustin! Alles ist weg... Ах, мой милый Августин, всё прошло...' Музыка резко оборвалась. Куратор посидел ещё несколько минут и, по-хозяйски налив себе коньяку, выпил. Затем резко встал и вышел, неслышно прикрыв за собой дверь.

  Мормо в недоумении задвинул засов.

  Сумбурная субботняя ночь наконец иссякла выпитым пьяницей последним бокалом, и сквозь пустое дно забрезжил вялый октябрьский рассвет. Утром в воскресение Эстель и Симона собрались в лавчонку, расположенную в городишке Шаду, неподалеку от Меровинга. Сиррах, хоть и не успел выспаться, вызвался проводить их. Его предложение, правда, без энтузиазма, всё же было принято, девицы боялись идти совсем одни пустынной дорогой.

   На рассвете Сиррах ощущал мутную тошноту и головную боль, при воспоминании о ночном шабаше морщился. Тяжело было на душе, но хуже того, что мрачное нездоровье – ещё со времен той ужасной ночи с чёртовой рыжей ведьмой, уже месяц как угнездилось в нём, точно червь, и исцеление не приходило.. Сиррах не мог понять, в чём его недуг. Сердце странно щемило, точно сжимало неясным предчувствием смерти. Это ощущение неимоверно угнетало.

  Что с ним такое, Боже?

  Милое личико Эстель заставило его на время забыть о недомогании, а спустя час ему вдруг неожиданно полегчало.

  В глазах просветлело, Сиррах внезапно успокоился, расслабился, словно стряхнул с себя многодневную усталость и напряжение. Почувствовал себя собой, обрёл исходную силу духа и изначальную волю. Перестало мучительно спирать дыхание и ныть левое плечо. Его косноязычие вдруг тоже пропало. Риммон искрился остроумием, рассказывал забавные истории, смешил их любым своим замечанием, всегда приходившимся кстати.

   Эстель то и дело заливалась хохотом, с удивлением спрашивала, что это с ним сегодня?

   Пообедали они в два часа пополудни в придорожной харчевне. В Меровинг возвращались пешком, и всю обратную дорогу Риммон чувствовал себя счастливым. Подумать только! Что вдруг случилось? Эстель была теперь приветлива и разговорчива, улыбалась, а порой и откровенно кокетничала с ним!

  Сиррах не мог понять , что произошло, но ликовал.

  Вернувшись в замок, они, миновав Южный портал, подошли к статуе Помоны, вокруг которой полукругом располагались скамейки. На одной из них в чёрном бархатном пальто и берете с белым пером сидела Лили Нирах. Сирраху не хотелось ни видеть её, ни приветствовать, но кто знает, какую сцену способна закатить эта дрянь, да ещё при Эстель?! Сжав зубы, он галантно поклонился, про себя пожелав ей сдохнуть. Симона вдруг вскрикнула, остановив остекленевший взгляд на груди Лили. Риммон с недоумением взглянул на неё, потом на Лили и вздрогнул. Оказывается, он был не одинок в своих тайных желаниях.

  Под левой грудью Лили почти неразличимая на чёрном бархате, чернела ручка ножа, вошедшего в тело по самую рукоять.

  Глава 9. Ну, и кто это сделал?

  'Все кончено'. А было ли начало?

  Могло ли быть? Лишь видимость мелькала.