Текст книги "На земле живых (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

  – Нет... А я что-то подумал?

  – Да. В этом-то вся прелесть! Вы изумились сказанному. Но не глупости про принца, а факту, что девочки... что-то думают. Вас это изумило! Я полночи после хохотал. В этом смысле, вы, мсье де Невер, хуже Нергала. Он, как ни странно, видит в них людей, жаждет популярности и признания, и даже... извините, Морис... хочет, чтобы его любили. А вот вы – не хотите. Любая душевная связь с женщиной только обременяет вас, а все потому, что сами женщины вам противны. Соитие с женщиной для вас сладостно, но её присутствие рядом – невыносимо вам. Вспомните, кстати, эту чернявую чертовку, Патолс. Вас ведь тоже, как я понимаю, ...м-м-м... пытались очаровать? Двадцать тысяч, не так ли? Так вот, вы вспоминаете о происшедшем тогда с удовольствием, Морис, хотя и вели себя, судя по её мыслям, как настоящий маркиз де Сад! Ведь ваше наслаждение от этой флагеллации тогда зашкалило, и остановились вы чудом...– Лицо Мориса де Невера свела судорога. Он ничего не ответил. – Скажу откровенно, как попу на духу, – завидую. Тоже с наслаждением отхлестал бы мерзавку по ягодицам. Рафинированнейшее возбуждающее, n'est-ce pas? В 'Серебряном пауке' я выпорол однажды бабёнку, верещавшую как поросёнок...– Он сладострастно причмокнул, – впрочем, что я сбиваюсь всё время?

  – Я не наслаждался, Хамал. Я злился, только и всего.

  – Боюсь, что это не так. Нет-нет. Наслаждались и ещё как! И именно потому, что – не любите женщин как таковых. Вы проявили себя впервые в подлинном своём чувстве. – Гиллель рассмеялся и опять наполнил бокалы. Он уже слегка опьянел. – Впрочем, вы правы. Вы не наслаждались – вы блаженствовали и ликовали, упивались и трепетали от восторга.

  По губам Мориса де Невера вновь промелькнула судорожная улыбка. Он покачал головой, и снова нервно усмехнулся. Чёрт бы подрал этого всезнайку. Гиллель же продолжал:

  – С вашей внешностью, мсье де Невер, вы легко могли бы повторить путь Казановы, но для этого женщин и впрямь нужно любить.

  – Его лавры меня не прельщают, – поморщился Невер.

  – Заметно. К тому же, надо отдать вам должное, вы куда умнее этого итальянского жеребца. Но сути дела это не меняет. Я – временами похотлив... ну, сведет иногда, знаете, зубы, а так ...плевать.– Он слегка поморщился. – Особым успехом не пользуюсь. Женщины не любят умных мужчин. Оно и понятно. Кошкам не нравятся слишком осторожные крысы. Риммон – тот страстен, при этом обожает саму женственность, упивается ею, Нергал – развратен, но вы – просто блудливы. На вашем месте я бы удовлетворялся ...

  – Хамал, умоляю!

  – Умолкаю, – шутовски бросил Гиллель.

  Морис де Невер надолго замолчал. Смерть Виллигута, столь необъяснимая и внезапная, выбила его из колеи. А перед Хамалом, ошеломлённый и растерянный, он чувствовал себя совершенно беззащитным, точно голым. Он понимал, что своими язвительными выпадами тот мстит ему за догадку о его удивительных способностях, и в то же время ему почти нравилось слышать от Гиллеля то, в чём он едва смел признаться самому себе. Морис ощущал какой-то мучительный нарыв в душе, и безжалостные слова Гиллеля вскрывали его, точно скальпелем. Но, хотя Хамал безошибочно читал самые потаённые его мысли, он не видел того, что было подлинной мукой Невера. Этого не видел никто, и сам Морис, пытаясь постичь причины своей скорби, угнездившейся в сердце в последние месяцы, тонул в липких и зловонных пучинах, терялся в тёмных провалах и смрадных безднах своей души.

  – Да. Вы, наверное, правы. – Он сжал руками виски. – Но я не могу с этим покончить. Я слаб, – его лицо исказилось, он потерянно и жалко улыбнулся. – Эммануэль сказал бы, что я слабостью оправдываю собственную похоть...

  – О, вы, я вижу, уже судите себя его словами...

  – Он – единственное, что мне по-настоящему дорого. Он ... – лицо Мориса странно напряглось и застыло, – он умеет любить. Вы говорите, я не хочу, чтобы меня любили? Может быть. Не знаю, чего я не хочу. Но знаю, чего хочу, я хочу – любить. И знаете, Хамал, если Эммануэль останется со мной, я... научусь любить и я – найду Бога.

  – Бога?... – Хамал странным, долгим взглядом пронзил Мориса де Невера. – Я где-то слышал, что интерес к богоискательству уже есть действие Бога в человеческой душе. Я как-то о Боге не думал... А знаете, мне понравилось, что вы в ответ на мои попрёки не прибегли к излюбленному аргументу подлецов: 'А вы-то, мол, сами!' У вас и в мыслях того не было. Спасибо. Ведь должен признаться, мои собственные представления о женщинах – куда пакостнее ваших. Скоро сам остановлюсь на целомудренном детском самоудовлетворении, ей-богу...– Он вздохнул. – Но поверьте, Морис, знай вы, подобно мне, мысли самих женщин...– Хамал помрачнел и перешёл на шёпот. – Этот мерзавец Нергал, волкодлак чертов, – просто свинья... но в последнее время я действительно способен быть мужчиной только в кромешной темноте. Не могу возбудиться, читая, что она думает. Это мерзость, Морис... Хочется изнасиловать и избить...

  Морис поднял глаза на Гиллеля.

  – Вы это серьёзно?

  – Да, но, боюсь, эти потаскушки только об этом и мечтают...

  – Да нет же ... я о Нергале. Почему... волкодлак?

  – Что? А ... Да. А вы и не знали? Да, уверяю вас, он – оборотень-вервольф, а Мормо – вампир.

  Морис де Невер вздрогнул и побледнел.

  – Вы...ш-ш– шутите?

  – Да нет. С чего бы? – Хамал недоумевал, совсем забыв, что не все читают мысли собеседников. – Но вы не бойтесь – они не безумны и понимают, что афишировать подобные склонности здесь опасно. Они удовлетворяют свои аппетиты за пределами замка. В этом смысле просто остерегитесь выходить из Меровинга в полнолуние – и только. Это не сущностно. Но вы сбили меня. Я же о другом.

  Побледневший Невер медленно приходил в себя. Сомневаться в истинности сведений Хамала оснований не было, но сами сведения своей неординарностью завораживали и ошеломляли. Гиллель же продолжил было рассказ о своих мужских проблемах и женских мерзостях, но, неожиданно взмахнув рукой, перебил себя.

  – Тьфу! А ведь до чего странно! Стоит двум мужчинам сойтись вместе, с чего бы ни начался разговор, обязательно свернут на баб!... Но не могу не поведать вам забавнейшую историю одной девственницы, – продолжал он. – Услышал летом от одного знакомого в лупанаре. Пока не забыл. Впрочем, это настолько прелестно, что, надо полагать, запомнится. Так вот, дочь одной разбогатевшей дамы полусвета промышляла в течение семи лет – с тринадцати до двадцати – любопытным промыслом, позволяющим сохранить невинность, умудрившись при этом пропустить через... м-м-м... задний проход свыше тысячи мужчин. Желающие находились постоянно, несмотря на немалую цену. Закончилось всё пышным бракосочетанием с состоятельным джентльменом, которому в дар была принесена непорочность и солидное приданое, заработанное в поте м-м-м... известного места. Приехавший поздравить новобрачных старший брат молодожёна с изумлением узнал в невестке привычный объект своих... высоких чувств, стоивший ему к тому же солидной части семейного капитала. Он пригрозил новой родственнице, что выдаст её мужу, и принудил к бесплатному оказанию ему прежних услуг. При этом, заметьте, он был настолько порядочен и благороден, что никогда не покушался на то, что принадлежало брату как мужу. Всплыло всё случайно. Проболтался старый камердинер, неоднократно наблюдавший всю церемонию через замочную скважину гардеробной.... В чудном мире живём, в чудном, ей-богу... В нём – если девственницы, то ложные, а если педерасты, то, как назло, настоящие. Да-да. Мир de vrais pedes et fausses vierges.

  Морис де Невер вдруг поймал себя на том, что, несмотря на проговариваемые собеседником пошлости, он любуется Гиллелем. Густые чёрные кудри, словно руно, обрамляли бледные впалые щеки, а громадные, широко расставленные глаза под тяжелыми складками век искрились каким-то загадочным потаённым блеском. Древняя, даже не голубая, а скорее, индиговая кровь пульсировала в этих венах, гнетущей мудростью Екклесиаста веяло от этого лица. Даже линии носа с причудливо вырезанными ноздрями напоминали Морису буквы иврита. Он подумал, что такое лицо могло быть в юности у Христа, если бы ни это странное, инфернальное свечение глаз.... Или – у Иуды... если бы ни глубина в чёрных провалах зрачков, казавшаяся свободной от зависти и предательства, и вообще – лишенной человеческих чувств. Он отметил про себя, что Хамал, оказывается, развращён и искушен ничуть не меньше, а, возможно, и куда больше его самого, но эта мысль мало его утешила.

  – Но хватит. Действительно, что я всё о мерзостях? – прервал сам себя Хамал.– Судя по вашим мыслям, я кажусь вам отродьем дьявола, n'est-ce pas? Боюсь, что равно не гожусь ни на роль Христа, ни на роль Иуды. Если ваше амплуа premier amoureux вполне определено, то я своё ещё не нашёл, – лицо его порозовело.

  Он был польщён мыслями Невера и вдруг перестал сожалеть, что его тайный дар стал известен им с Ригелем. Это, в принципе, не страшно. Он знал, что его не выдадут, а, кроме того, у него впервые появились собеседники, от которых не нужно было таиться и обдумывать в разговоре каждое слово. Но с Ригелем полная откровенность была немыслима, с Невером же скрывать себя и свою сущность нужды не было. Хамал потому и был столь словоохотлив сегодня. В кои-то веки можно было выговориться. Кроме того, и он с благодарным чувством отметил это, ни у Невера, ни у Ригеля никогда даже в мыслях не мелькало ничего антисемитского. Сейчас, неожиданно осознав, что нравится Морису, Гиллель был смущён и растерян. Он не привык читать в мыслях собеседника хоть что-то лестное для себя.

  Он улыбнулся и расслабился.

  – Однако, вы не ответили давеча на мой вопрос. О l'Air Epais...

  – Ну, вы тоже не блеснули красноречием. Я о нём читал в нергаловой книге, а после мы с Ригелем случайно на него натолкнулись, – Морис коротко рассказал об их ночном приключении.– А вот вам-то откуда всё известно? Стояли внизу у гроба и подпевали? Я пытался разглядеть участников, но эти чертовы маски и мантии...

  Хамал насмешливо покачал головой.

  – Не трудитесь, Морис. Меня там не было. Я прочёл всё по мыслям Нергала и Мормо. Их мысли, особенно с перепоя после Чёрной мессы – о, это Песнь Песней! Нет, дорогой Морис. Сам я – плохой адепт вашего христианского Бога, но это не основание для целования зада вашего же христианского дьявола. Азазеллу – козлы. Не понимаю, почему я должен быть в их числе? Назовите это гордыней, но я не считаю себя глупцом. Иногда даже являю проблески подлинного интеллекта. Кстати, вы заметили странность...

  – Странность?

  – Да, назовём это так. На курсе вообще нет глупцов. Дьявольские духовные искажения – есть и, боюсь, тут мы с вами – не исключение, а вот глупцов нет. А жаль, кстати. Глупец не умеет скрывать свои пороки, умный же превратит их в основополагающие принципы, оправдывающие любую подлость. Вам будет трудно поверить мне, Морис, но покойник Виллигут был весьма умён, и если бы его ум не состоял на службе у его же содомских прихотей... К тому же... вы не знаете немецкий?

  Морис отрицательно покачал головой.

  – Я-то сперва предположил, что его родовая фамилия переводится как 'добряк Вилли', а оказывается, я сужу по экслибрису на его книгах, в веках она звучала как Willgott – Бог воли.

  – Бог воли?

  – То есть – дьявол. Так что для него l'Air Epais был, возможно, обретённой родиной духа.

  -Чёрт меня подери, я признаться, думал, что после того, как Нергал ублажил-таки Генриха, я избавлюсь от его надоедливых приставаний. Неужто ему Фенрица мало было?

  Гиллель неожиданно прыснул со смеху.

  -Тут уж я могу просветить вас в полной мере, мсье де Невер. Нергалу, в общем-то, всегда было абсолютно всё равно, куда ткнуться, но он не содомит и предпочитает женщин. Виллигут надоел ему, и Фенриц сыграл с ним третьего дня изуверскую шутку, велев приготовить на их 'любовный' ужин салат с солеными огурцами, молочный коктейль и торт с масляным кремом. Не доверяя проверенным народным рецептам, он заказал в Шаду у аптекаря кварту слабительного, смешал коньяком – и всем этим угостил Генриха. Цель его была проста – он просто хотел несколько дней отдохнуть от его навязчивости. Три дня он и отдыхал...

  Морис против воли тихо рассмеялся.

  -Родина духа обернулась мачехой?

  Хамал кивнул и вдруг помрачнел.

  – Эммануэль сказал, что я – по его мнению, Человек Духа. Если только предположить, что духовность придаёт мерзостям оттенок некой гармоничной завершённости, так сказать, одухотворяет их? Но, боюсь, он говорил о другом. Если же то, что тебе воздают, больше того, что ты есть, нужно либо стать выше, либо – исчезнуть совсем. – И увидев, как побледнел де Невер, Хамал поспешил заметить, – это я о себе, Морис.

  Оба надолго замолчали.

  – Я вначале полагал, что Эммануэль наивен, – проговорил наконец Невер, – Чист и наивен. Потом понял, что просто – чист. Он не понимает многого именно по кристальной чистоте, но ведь всё, что он не понимает – просто мерзость. Не понимать мерзости! – Лицо Мориса де Невера исказилось, и Хамал впервые рассмотрел, как он истомлён и измучен. – А я? Есть ли на свете мерзость, которой бы я не понимал? Вы правы, Хамал. Чем я лучше Нергала, с которым мы сталкиваемся в одних и тех же смрадных притонах? Странно как раз то, что я цепляюсь за Ригеля, так боюсь упасть в его глазах. А ведь, узнай он обо мне всё, он, наверное, просто пожалел бы меня.

  – Ну полно вам, Морис...– Хамал поднялся. – Пора. Хотя знаете, вы все-таки не правы, – вдруг заметил он, вернувшись от порога. – Не думаю, чтобы это было значимо, но все-таки вы – лучше Нергала. Вы осознаёте свои бордельные вояжи как гнусность, а наш дорогой Фенриц уверен, что его инфернальные проделки – абсолютная норма. Умение назвать мерзость мерзостью, пожалуй, и есть основной признак нравственности, подлец же всегда скажет, что всё распределяется по гауссиане, а мерзостей не существует как таковых. Покойник Виллигут, кстати, именно так и высказывался.

  Он ушёл. Морис задвинул засов и сел на кровать. Потом тихо опустил голову на подушку и лёг. Его глаза неожиданно увлажнились, и сквозь слёзы он долго смотрел на чёрное звёздное небо.

  Глава 14. Странного много.

  'На Броккен ведьмы тянут в ряд. Овес взошел. Ячмень не сжат.

  Всей кавалькадой верховых, чертовок, ведьм и лешачих!'

  И.В.Гёте 'Фауст'.

   Возросший уровень смертности в Меровинге тревожил не только Хамала. Декан факультета был весьма обеспокоен. Взволнованы были и наставники. Правда, двое из них – преподаватель латыни профессор Рафаэль Вальяно и куратор Эфраим Вил сохраняли странное спокойствие, расположившись у окна в деканате и лениво передвигая по шахматной доске фигурки из слоновой кости.

  Экзальтированный и впечатлительный профессор Франсуа Ланери был особенно изумлён тем, что подобное могло произойти в древних стенах Меровинга. Преподаватель греческого Анастасиос Триандофилиди снобистски отметил тот негативный факт, что, несмотря на дороговизну обучения, в университет всё же проникают достаточно странные субъекты. Кто такой этот Виллигут? Его фамилия не значится в Синих книгах. Откуда он, спрашивается?

  Его поддержал профессор Реджинальд Уильямс, читавший курс английской литературы. Да, происходит чёрт знает что. Практически все на курсе – сироты. Хорошо хоть – далеко не нищие. Но много странного, да. И физиономии какие-то порочные и любви к искусству ни на грош. Профессор Ланери не согласился. Нет-нет. Есть всё же приятные исключения. Он вспомнил Мориса де Невера. Вот уж воистину, дивная поросль лозы цветущей! А к ак глубоко знает и чувствует историю!

  – Странного много, – вернулся к теме разговора профессор Вольфганг Пфайфер, – местные жители как с ума посходили. Уверяют, что видели в окрестностях Меровинга огромного волка. Говорят, что это он зарезал трёх пастухов. У покойников взрезано горло, но все трупы обескровлены и похожи на мумии. И исчезает он-де всякий раз около замка. Чёрт знает что. А ещё говорят, что какая-то фурия носится над замком на метле. Видели и какой-то странный призрак, проходящий сквозь каменные стены. Оголтелые глупцы. Простонародье, тупое мужичьё, что с него взять?

  Профессор Вальяно передвинул белого ферзя на соседнюю клетку и молча посмотрел на куратора. Эфраим Вил задумался. Его согнутая в запястье рука с длинными тонкими пальцами и острыми ониксовыми ногтями хищно нависла над рядом чёрных пешек.

  Между тем в ночь гибели Виллигута бодрствовали не только Хамал и Невер. Не спал и Риммон. Бродя в Нижнем портале, обдумывая происшествие с Виллигутом, Сиррах устроился на скамье под облетевшими вязами, стараясь увидеть освещённое окно спальни Эстель. Нет. Ему не померещилось. Неожиданно он заметил её на балконе. Её белокурую головку нельзя было спутать ни с чем. Эстель оказалась на перилах и... вдруг взмыла в ночное небо. Чёрный изящный силуэт пышноволосой женщины на метле был отчетливо различим на золотом фоне лунного диска. Через несколько минут она вновь мелькнула среди полупрозрачных ночных облаков, устремилась назад к балкону и тут, наконец, заметила Риммона. Испуганно вскрикнув, юркнула в окно спальни.

  ...Распахнув двери своей гостиной, Риммон резко свернул к буфету. Налил стакан вина и залпом выпил. Налил ещё и выпил снова. Кровь ощутимо пульсировала в жилах Сирраха. Руки тряслись. Стучало в висках. Дыхание сбивалось. Ноги странно ослабели. Он любит ведьму. Самую настоящую ведьму. Он налил ещё один стакан и вновь осушил его, не почувствовав вкуса. Да, ведьму.

  Риммон прошёлся по гостиной. Немного успокоился. Дрожь в ногах постепенно прошла. Дыхание выровнялось. Да, ведьму.

  С размаху Сиррах плюхнулся на диван и глубоко вздохнул.

   А, собственно говоря, чего он так разнервничался? Столько вздора про них говорят! Но... если правда, что они могут любить только инкубов... Нет, это чепуха. Она... любит... будет ... любить его. Он уверен... Почти ...уверен. Нет. Это всё бредни. Риммон пожал плечами. Инквизиции уже нет. Пусть себе летает...

  'Ничего себе – пусть! – всколыхнулся он снова. – Зима на дворе! В одной рубашке! Простудится, сляжет! А если упадёт?! А если кто увидит? О чём только думает?! О, le femme, le femme...'

  Риммон вскочил и поспешил в женский портал.

  Эстель спряталась за портьерами спальни и тряслась в беззвучном плаче. Её мать убили селяне, сшибли поленом в воздухе и затоптали ногами, крича, что она ведьма. И дернула же её нелегкая! Почему она не утерпела? Неумолимая и неконтролируемая сила полнолуния всегда путала её мысли. Она вдруг становилась каким-то совсем иным, безумным и неуправляемым существом. Небо манило её, метла начинала приплясывать и кружиться около неё. Пересилить этот мощный зов ночного звездного неба и белого лилейного лунного сияния она была не в силах. И надо же было... Он видел всё. Он всё понял. Не мог не понять. Это конец.

  Она вспомнила вдруг глаза Риммона, изгиб губ, привычку откидывать волосы со лба. Её власть над ним, которой ей порой так нравилось забавляться, его прерывающееся дыхание и темнеющий, словно от вина, взгляд, когда он смотрел на неё... Неожиданно она осознала, насколько успела привязаться к нему. При мысли, что теперь она потеряет все это, её сердце болезненно сжалось. Да, теперь Риммон уйдёт. Надеяться не на что. Рыдания сотрясали её хрупкое тело.

  Ей захотелось умереть... Или убить его... или уничтожить весь Меровинг...

  Его приближающихся шагов она не услышала и встретилась с ним глазами лишь, когда он отдёрнул штору.

  Да, он всё понял. Не мог не понять. Риммон долго молча смотрел в заплаканные голубые глаза, ставшие от слёз почти бирюзовыми. Молча обнял хрупкие плечи. Поцеловал высокий бледный лоб, и его чёрные пряди впервые перемешались с её белокурыми локонами. Прижал к себе. Долго гладил по волосам. Слёзы Эстель высохли. Спрятав лицо у него на груди, вдыхая исходящий от его сюртука запах сигар и пороха, ощущая тепло его тела и согреваясь в нём, она ликовала.

  Симона была права! Он – стоящий мужчина. Он не испугался её странного дара, не бросил её, он остался ей предан! Он любит её! Любит! Любит. Любит...

  Ей захотелось смеяться, петь, танцевать, летать...

  Летать вместе с ним.

  Мысли других девиц были не столь возвышенны. 'Это просто загадочно, куда исчезают деньги?' Для Эрны Патолс этот вопрос был одним из самых непостижимых. Впрочем, она никогда всерьёз не упрекала себя за это, – женщине, которой хватает денег, как известно, просто недостаёт фантазии. Но здесь, в Меровинге, она рассчитывала существенно поправить своё финансовое положение. Однако прошло уже три месяца, а что изменилось? Обстоятельства сложились не в её пользу. Богача Риммона перехватила у неё под носом эта вертихвостка Эстель, о мерзавце Морисе де Невере она не хотела и вспоминать, еврей Хамал оказался чёрт знает кем и не пожелал иметь с ней дела. Мормо никогда не домогался её, но скорее, пугал, нищий Митгарт, в свою очередь, никогда не интересовал её, и лишь Нергал неоднократно пытался затащить её в постель, но при этом и словом не обмолвился о звонкой монете.

  Что происходит, чёрт возьми?

  Тем временем сонное сознание Нергала потревожил удар колокола. Ему снился Виллигут – танцующим канкан в совершенно бесстыдном женском белье. Генрих то подкидывал ноги вверх как заправская хористка, то крутил тощим задом у Нергала перед глазами. Фенриц чувствовал странный, томящий диссонанс, но нить понимания чего-то важного безнадежно ускользала. О! Наконец-то он понял! У Виллигута вовсе не было тощего зада! Напротив, он был даже излишне, по-женски полнотел в бедрах... откуда же...Новый удар колокола... Где звонят? В каком вообще варьете танцует Виллигут? Нет, чего-то все-таки он не понимал. Колокол ударил снова. Совсем рядом. Отчетливо и гулко. Это Меровинг. Фенриц открыл глаза. Тьфу! И приснится же такое! Нергал потянулся и хрюкнул. Надо рассказать Мормо, он обхохочется. Неожиданно Фенриц вспомнил ночь. Чёрт возьми! Виллигут мёртв. Вот, что он не мог вспомнить во сне!

  Одним рывком Нергал спрыгнул с кровати.

  Митгарт же был на ногах с рассвета. Сестра спросила о ночном происшествии, весть о котором разнеслась утром по всему Меровингу. Он выразил уверенность, что Виллигут покончил собой: дверь пришлось взламывать, окно было закрыто и снаружи оковано чугунной решеткой. Куратор смотрел и в спальне – балконная дверь тоже была заперта изнутри. Странно только, что он кричал. Впрочем, возможен и несчастный случай, ведь Генрих вечно возился со своими колбами. Мог случайно отравиться.

  Хелла кивнула.

  Смерть Виллигута стала темой многих разговоров, но все они, в общем-то, сводились к тем же двум версиям, что изложил Митгарт. Девицы не были шокированы – Виллигут им не нравился.

  На заупокойной службе все стояли так же отрешённо и молчаливо, как и на похоронах Лили. Лишь только Фенриц Нергал, которому Виллигут порядком надоел в последнее время своими приставаниями, блаженно улыбался, жмурясь, почесывал за ухом и тихо мурлыкал: 'Encore une etoile, qui file et disparaît...' 'Ещё одна звезда, упавшая и исчезнувшая... ' Мормо отнёсся к смерти Генриха так же, как в своё время Нергал – к убийству Лили.

  'Requiescat in pace' 'Да почиет в мире', – донеслось откуда-то с хоров. 'In pice, в смоле', если я что-то в этом понимаю', – вяло подумал стоящий недалеко от гроба Бенедикт Митгарт, с тоской предполагая, что именно ему с Нергалом, Мормо и Риммоном придётся тащить тяжёлый дубовый гроб на погост. И он не ошибся.

  Речь священника Меровинга отца Бриссара на кладбище была немного скомкана и сумбурна. До него дошли разговоры о весьма греховных склонностях покойного, но теперь – Бог ему судья. Опуская гроб в могилу, Риммон случайно, заторопившись, отпустил веревку раньше остальных, и гроб в яме слегка перекосило. Но в остальном всё прошло чинно.

  – Очень милые были похороны, – вернувшись с кладбища, констатировал Нергал – и заказал себе и Мормо рыбные тефтели с risotto a la Milanese. Как-никак, пятница, день постный.

   И никто не обратил особого внимания на то, что отдать последний долг покойному не пришли ни Морис де Невер, ни Гиллель Хамал.

   Часть 4. Декабрьское полнолуние. Луна в Близнецах.

  Глава 15. Третья смерть в Меровинге.

  Молитвы. Камни. Стихи.

  Для презрения к смерти вовсе не нужно ни храбрости,

  ни несчастий, ни мудрости. Иногда достаточно скуки.

  Френсис Бэкон.

  'Хромой сонет, ума его творенье, в честь Беатриче...'

  'Много шума из ничего'.

  У. Шекспир.

  Спустя четыре недели, незадолго до Рождества, Хелла сказала Бенедикту, что хотела бы съездить в город. Он проводил её. Отъезд сестры Митгарт воспринял как прекрасную возможность сделать то, что давно намеревался. Он с самого утра сжёг в камине все бумаги, которые счёл личными или компрометирующими, тщательно убрал стол и комнату. Вернувшись с лекций, методично продолжил начатое утром. Скрупулезно пересмотрел содержимое своих карманов, перебрал фамильные документы. Кажется, всё.

  Он наклонился и из нижнего ящика шкафа вынул пистолет, завернутый в кусок истёртого зеленого бархата. Зарядив его, ещё раз осмотрел комнату. Встал, запер дверь. Вновь вернулся к дивану. Не оставить ли всё же записку Хелле? Минуту подумав, решил, что не стоит. Поднеся дуло к груди, хладнокровно выстрелил.

  Прошло несколько минут. В дверь осторожно постучали тремя ровными ударами. Митгарт услышал голос Риммона:

  – Бенедикт! У Вас всё в порядке?

  – Да, Сиррах. Упала вешалка, извините.

  Шаги Риммона затихли в глубине коридора. Митгарт сжал и снова разжал руки. Пощупал пулевое отверстие в груди. Боли не было. Крови – тоже.

  Чёрт знает что. Пуля, пройдя навылет через сердце, оставила отверстие в диванной подушке. Около получаса Митгарт сидел почти неподвижно. Наконец поднялся и, накинув сюртук, вышел в коридор – и неторопливо побрёл по внутренней галерее. Ему встретились профессор Вальяно и куратор, занятые беседой. Он поклонился, и ему кивнули на ходу. Эрна Патолс величаво прошествовала по ступеням. Она спросила, как он находит красоту ночи? Он ответил, что нынешнее полнолуние словно придаёт ему сил. Мимо прошёл Мормо, странно на него посмотревший и даже заботливо осведомившийся о его здоровье, что было совсем несвойственно Августу. У входа в библиотеку Митгарт столкнулся с Нергалом. Он поклонился, и Нергал ответил ему тем же. Фенриц улыбнулся, при этом конец его длинного носа шевельнулся, а в глазах мелькнула тень недоумения. Фенриц свернул в коридор, напоследок окинув Митгарта пристальным взглядом желтых глаз.

  Рана в груди на следующее утро исчезла, но дыра в диване – осталась.

  Заметил Митгарт и начавшиеся с ним после смерти странные мутации, то разложения, то регенерации тканей. Каждый день он открывал в себе новые интересные свойства и изменения, и невольно вынужден был признать, что его бытие после смерти было интереснее и насыщеннее того, что он вёл при жизни. Втайне он с любопытством изучал свои новые возможности...

  Через день вернулась сестра. За время до её отсутствия не произошло никаких событий. Заходил Риммон. Перебросились в картишки, выпили, поужинали. Ел Бенедикт теперь со странным, словно удвоившимся аппетитом. Поговорили о последних событиях, о Виллигуте. Помимо прочего, Митгарт спросил, что думает Риммон о самоубийстве. Сиррах видел в суициде нарушение этикета. Не следует являться к Господу незваным гостем. Это неучтиво.

  Так или иначе, третья смерть прошла в Меровинге незамеченной.

  -... Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen Tuum, adveniat regnum Tuum, fiat voluntas Tua, sicut in caelo, et in terra. Рanem nostrum quotidianum da nobis hodie, et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris, et ne nos inducat in tentationem, sed libera nos a malo. Quila tuum est regnum, et patentia, et gloria in caecula. Amen – слова молитвы Эммануэля доносились до Риммона из гулкой глубины храмового притвора.

   Рождественская неделя прошла в Меровинге тихо. Большинство студентов разъехалось по домам, но Ригель, несмотря на неоднократно повторённое Морисом де Невером приглашение поехать в его имение, остался в замке. На последней вечеринке он заметил странный взгляд Симоны на Мориса, взгляд почти рабского обожания, взгляд преклонения. Сердце Эммануэля болезненно сжалось, ногти с силой непроизвольно вонзились в ладони. Но, преодолев усилием воли минутную слабость, он стал внимательно присматриваться к Симоне и Неверу. Он подметил ещё один её взгляд, исполненный той же страсти и любви.

   Эммануэль хотел побыть один, разобраться в себе.

  Не уехали брат и сестра Митгарт, Хамал и Риммон. И без того полупустой замок в эти дни и вовсе обезлюдел.

  ...Сирраху тоже было тоскливо. В течение последнего месяца дела его пошли на лад. Эстель неизменно встречала его появление улыбкой, не отвергала подарки, не отказывалась от приглашений, откровенно кокетничала с ним. Пена кружев подола её платья по временам поднималась почти до округлой коленки. Губы Сирраха сразу пересыхали, черты обострялись. Она уже не обращала никакого внимания на Мориса де Невера, и Риммон почти перестал ревновать. Она даже сказала Симоне, разумеется, так, чтобы Сиррах случайно это услышал, что он удивительно мужественен и по-своему очень красив. И хотя изначальная его страсть погасла, сменившись болезненным чувством очарованности, зависимости и боли, Риммон был счастлив.

  Но теперь Эстель уехала, и мир вновь опустел. Сиррах целыми днями бесцельно шатался по залам Меровинга, а вечерами сидел у себя, глядя на колеблющееся пламя свечи, иногда безуспешно пытаясь что-то читать. В эту ночь, в начале января, он забрёл в храмовый притвор, где натолкнулся на Эммануэля, стоявшего на коленях перед алтарём и молящегося. Сам Сиррах не молился никогда, даже в иезуитской школе он просто бормотал затверженные слова, не вникая в их смысл, и сейчас с недоумением слушал слова молитвы Ригеля. Странно, но уходить не хотелось. Ладанное курение медленно струилось от еле горящих лампад, но его запах, обычно неприятный Риммону, сегодня мягко обвил его и, казалось, проник в душу. Стало спокойно, и такой безмятежной тишины в своей душе он не помнил.

  – О Иисусе сладчайший, человеческого рода искупителю, милостиво призри на нас, к престолу Твоему со смирением припадающих. Мы – Твои и хотим быть Твоими... Тебя многие никогда не знали, от Тебя многие отреклись, презрев заповеди Твои, сжалься над теми и над другими... Будь Царем, Господи, не только верных, никогда не оставлявших Тебя, но и блудных сынов, ушедших от Тебя... – Эммануэль поднялся и только тогда увидел Сирраха.