Текст книги "На земле живых (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

  У подвального входа в Зал Тайн они остановились. Дверь была заперта.

  Глубоко и судорожно вздохнув, Сиррах ударил по замку топором, взятым у Хамала, затем методично начал вырубать замок. Открыв изуродованную дверь, они прошли в уходящий вниз узкий коридор. Им преградила дорогу ещё одна дверь, снова выломанная Сиррахом. На него было страшно смотреть.

   Неожиданно Хамал испуганно вздрогнул, ощутив под рукой острые волчьи уши, однако, тут же рассмотрел в тусклом свете чадящего факела Рантье, увязавшегося за ними следом.

  По мере того как они приближались к Залу Тайн, в погребной сырости всё сильнее ощущался тягучий тошнотворный запах. Последнюю дверь Риммон открыл кочергой. Столпившись у входа, они зажмурились – настолько въедалась в глаза едкая, струящаяся по залу смрадная вонь....

  Глава 33. Нестерпимое зловоние.

  Ибо так говорит Господь Бог: Я явлю славу на земле живых. Ужасом сделаю тебя, и не будет тебя,

  и будут искать тебя, но уже не найдут тебя во веки, говорит Господь Бог.

  Иезекииль, 26,20

  '...et surtout n'allez pas le chercher dans les grotes'.

  J. Cazott 'Le diable amoureux' 1772.

  ' ... и в особенности не ходите искать в подземельях'.

  Ж. Казот 'Влюбленный дьявол', 1772.

  'Когда кричит сова и воет пёс, и призраки выходят из могил...'.

  У. Шекспир 'Генрих VI' (Часть 2, сцена 4.)

  В дымных струях проносились и растворялись в полумраке очертания чего-то неведомого и пугающего, откуда-то доносились режущие слух чуть визгливые напевы, но поющих нигде не было видно. Риммон первый разглядел в тусклом свете два женских тела, лежащих на зиккуратообразном возвышении. Он ринулся вперёд, и его звериный вой заглушил все звуки зала. У Невера, подбежавшего к нему, зашевелились волосы на голове. Они опоздали.

  Горло Эстель было перерезано. Симона неподвижно лежала рядом с залитым кровью лицом.

  У статуи Бафомета Хамал увидел странное светящееся существо с рыжими волосами, казавшееся полуразложившимся или полувоскресшим одновременно. Он с ужасом узнал Лили. Откуда-то из-под потолка вспорхнула летучая мышь, силуэт которой мелькнул возле люнета на фоне желтого лунного диска в узкой прорези окна. На лестничном пролете, через резные щели перил которого Ригель и Невер когда-то наблюдали Часть демонического церемониала, стоял огромный волк с окровавленной мордой.

  – Это Нергал, а Мормо – вон, под потолком!

  – С Нергалом я справлюсь. – Невер отодвинул Ригеля и Хамала себе за спину. – Не подпускайте к себе нетопыря и эту рыжую лярву! Риммон, выносите тела! Сейчас я придушу его... – Невер в бешенстве двинулся к лестнице. Рантье, жутко зарычав, бросился следом.

  Но ни придушить Нергала, ни вынести тела, ни отбиться от нетопыря и Лили они не успели

  Риммон поднялся на вершину жертвенника, посмотрел вниз, где у его ног лежала Эстель. Тело его странно вспыхнуло, словно пораженное молнией. Мгновение – и из его глаз хлынул слепящий поток яростного пламени.

  Вспыхнули портьеры, запылал черный гроб, стоящий в углу, занялись огнём тёмные одеяния в ризнице. Рыжеволосая Лили истошно завопила, корчась в языках огня, её волосы полыхали. Эммануэль успел заметить, что огонь этот был странного, не оранжевого, а скорее кроваво-пурпурного, багрово-красного цвета. Невер обернувшись, в ужасе замер, увидя, что Риммон стал в десяти дюймах над жертвенником, – на воздухе...

  Взорвалась, взлетев искромсанными частями под потолок, статуя Бафомета, рог которой, отлетев, насквозь пробил голову волка на лестнице. Брызги волчьей крови тяжелыми каплями упали на Невера. Серое туловище не успело скатиться вниз, как сама лестница, вспыхнув и отделившись от балкончика, с грохотом обвалилась.

  Рантье одним прыжком добрался до волчьего тела, но, обнюхав, задумчиво отошёл.

  Из-под постамента вдруг брызнули всполохи разноцветных искр – это разлетелись бриллианты из спрятанного там ларца. И судя по тому, как вдруг воспламенились наверху стропила, Риммон, видимо, искал под потолком Мормо. Он обнаружил крохотную тварь среди изгибов рожков люстры, и огненный столб его глаз не только в мгновение спалил нетопыря, но и сама люстра, заскрипев в трещинах потолка, начала раскачиваться.

  Невер опомнился и, схватив тело Эстель, выволок его из пламени. Хамал и Ригель вынесли Симону.

  Зал наполнился серым удушливым дымом, клубы которого сразу чернели и осыпались слоем угольной пыли. Невер, пробормотав Эммануэлю: 'Молись за меня', метнулся в дымную пелену. Через несколько минут он, не дойдя совсем немного до дверного проёма, упал, таща на плечах почерневшее от гари и копоти тело Риммона. Глаза Сирраха теперь померкли и запали, как у мертвеца. Хамал, Ригель и Рантье, схвативший хозяина зубами за полу сюртука, оттащили его подальше от входа – в сырой портал подземной галереи.

   Вино Эммануэля спешно поделили между Невером и полумёртвым Риммоном. Придя в себя и отдышавшись, Невер поволок Риммона через изувеченные двери к выходу, на воздух. Эммануэль нёс тело Симоны, Хамал – Эстель.

  На Центральной башне что-то хрустнуло и заскрипело, и часовые стрелки вдруг двинулись вперед. Когда они добрались до апартаментов Риммона, наверху гулко пробило полночь.

  Эфраим Вил и Рафаэль Вальяно в черных хламидах почти терялись на фоне обгоревших, покрытых копотью стен Зала Тайн. Они стояли на том же чудом уцелевшем от пожара небольшом балкончике, с которого когда-то Невер и Ригель следили за обрядом посвящения Виллигута и откуда только что свалился Нергал.

  Вил был откровенно озлоблен и даже не пытался скрыть раздражения. Вальяно же спокойно озирал картину пожарища, и был настроен поэтически. От дымящейся волчьей шкуры вверх, к балкону, поднимался омерзительный запах горелой псины.

  – 'Там Мешех и Фувал со всем множеством своим, потому что они распространяли ужас на земле живых. С воинским оружием своим сошли в преисподнюю, и осталось беззаконие их на костях их, потому что они, как сильные, были ужасом на земле живых...'.

  Усевшись на перила, мягко и певуче цитируя Иезекииля, Рафаэль Вальяно, казалось, не замечал бешенства куратора. В эту минуту порывом ветра из лопнувшего оконного витража начало слегка раскачивать люстру, и с её рожков вниз заструилась забившаяся в них пыль.

  – О, Господи, да это же Мормо! Подумать только, etiam periere ruine... даже руины погибли...– пробормотал Вальяно, и снова, точно поэт, окрылённый вдохновением, начал снова цитировать Писание. – 'И тогда снова увидите различие между праведником и нечестивым, говорит Господь Саваоф, между служащим Богу и не служащим Ему. Ибо вот, придет день, пылающий как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома, и попалит их грядущий день, говорит Господь Саваоф, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей. А для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные; и будете попирать нечестивых, ибо они будут прахом под стопами ног ваших в тот день'. Малахия. Впрочем, вы и сами знаете, Эфронимус.

  Нельзя сказать, чтобы собеседник разделял его безмятежность и склонность к обширному цитированию. Глаза Вила метали искры, руки то и дело сжимались в кулаки.

  Между тем Вальяно деловито и прагматично продолжил:

  – Однако, мне кажется, нам пора, Эфронимус. Я, понимаете, не то чтобы эстет, но этот запах подгоревшей волчатины... Удручающее зрелище и нестерпимое зловоние. Вы не чувствуете, нет? Впрочем, я понимаю, вам-то не привыкать, но для меня это непереносимо. О, сад с гранатовыми яблоками, о, киперы с нардами, шафран, аир и корица с благовонными деревами, мирра и алой с лучшими ароматами ...Что же это, Господи? – Вальяно закатил глаза к небу с видом мученика и доверительно сообщил Вилу:

  – Смердит страшно.

  Он, как веером, помахал перед своим точёным носом бледной рукой с тонкими и длинными, словно фарфоровыми пальцами, чем, похоже, ещё больше взбесил куратора. Эфраим Вил, бросив на него злобный взгляд, наконец, не выдержав, со всей силы ударил кулаками по перилам.

  – Выродок! Кто бы мог подумать...

  – Вы о Риммоне? А на что вы, собственно говоря, рассчитывали, Эфронимус? – Вальяно, пытаясь скрыть улыбку, склонился к куратору. Эфронимус отпрянул.

  – Я не о нём, хоть и он хорош, ничего не скажешь. Кто бы мог подумать, что ваш жалкий щенок, беспомощное ничтожество, выкормленное Максимилианом...

  – ...перепортит всю вашу компанию отъявленных мерзавцев? – Вальяно рассмеялся. – Должен заметить, что вы, безусловно, правы, видя в Ригеле причину происшедшего. А в итоге, эти шестеро, живые или мертвые – мои. А, учитывая, что Митгарт изначально был всего лишь фантомом, вы проиграли половину там, где полагали выиграть вчистую.

  – Вы так говорите, словно наша партия завершена, Рафаил. Вы уверены, что ваш маленький святой не искусится, а? – Эфраим Вил насмешливо взглянул на Рафаэля Вальяно

  – Извечный дьявольский вопрос: 'Разве даром богобоязнен Иов?' ...Но умоляю, Эфронимус, эта вонь становится невозможной...

  – Он в отчаянии...

  – Риммон – тоже, в итоге Бафомет разлетелся вдребезги. Эммануэль согласится умереть. Сам, добровольно.

  – Вы уверены?

  – Уверенность – это по вашей части, Эфронимус. Простите, но мне кажется, смердит всё сильнее. Вроде бы, и серой откуда-то потянуло? Или мне кажется? Видит Бог, сил моих нет. – Вальяно прикоснулся белоснежной рукой к чёрной хламиде Эфраима Вила. Тот снова отпрянул. – Вынужден покинуть вас.

  И в мгновение ока его силуэт исчез в струях сероватого дыма, поднимающегося от обломков постамента и досок обгоревших гробов Зала Тайн.

  Через мгновение растаяла в воздухе и тень куратора.

  Глава 34. Встреча с Сатаною.

  Я говорил: не увижу я Господа, Господа на земле живых;

  не увижу больше человека между живущими в мире;

  я должен отрезать, подобно ткачу, жизнь мою...

  Исайя, 39, 11.

  'Tantum doluerunt, quantum doloribus se inseruerunt'.

  'Мы страдаем настолько, насколько поддаемся страданиям',

  бл. Августин 'О граде Божьем' 1, 10.

  Хамал полагал, что Риммон начнет бредить, однако, тот лежал без движения, тихо, точно мертвый. Но пульс прощупывался. Гиллель только сейчас заметил на своих руках, измазанных копотью, запекшуюся кровь. Он налил в таз немного воды и принялся отмывать саднящие ладони от сажи, тереть пальцы, намыливать запястья.

  – Куда оно делось? – он и не думал, что сказал это вслух.

  – Вы о чём, Хамал? – Невер был мрачен и говорил с трудом.

  – Да пятно! У меня от рождения на запястье было родимое пятно. Его нет. И кожа не свезена.

  – Странно.

  – Согласен. – Хамал глубоко задумался.

  Невер со стоном поднялся, тоже кое-как смыл с рук и лица копоть, и снова молча опустился на пол у стены, уставившись в пустоту. Ригель ушёл рассказать о произошедшем декану и отцу Бриссару.

  С Хамалом творилось что-то странное. Кусок ветчины он жевал, странно жмурясь, пил вино как небесную амброзию. У всего был какой-то новый необычайный вкус – вкус жизни. Казалось, он поправился после изнуряющей, мучительной болезни, убивавшей в нём все ощущения. Все было божественно вкусно. Гиллель вдруг почувствовал себя свободным, необременённым тягучим и липким страхом и извечным гнетом мрачных мыслей. Ничего не тяготило. Лёгкие, как глубоко он ни вдыхал, казалось, не могли вместить свежесть заснеженной ночи, хотелось смеяться, пить шампанское, петь веселые куплеты, кружить в вальсе хрупких девчушек и делать какие-то смешные глупости.

  Хамал совершенно не постигал причин этого переполнявшего его ликования и, понимая, что Риммон и Ригель несчастны, считал это ощущение собственного счастья предательством по отношению к ним. Привычно пытаясь продумать происходящее, он натыкался на пустоту. Погибли Нергал и Мормо? Слов нет, ни малейшей симпатии он к ним не испытывал, и огорчаться из-за их смерти не собирался. Но вовсе не это было причиной его радости. Совсем нет. Он и думать о них забыл с той минуты, как все они выбрались из зловонного Зала Тайн. Что же тогда?

  Неожиданно Гиллель замер с полуоткрытым ртом.

  – Невер! – Морис вздрогнул от неожиданности. – А ... о чём вы думаете?

  – О погребении, завтра нужно с утра... постойте. А почему вы спрашиваете? Сами же знаете!

  – Не знаю. Ничего не вижу. Ровным счетом ничего. ...И ваши мысли не вижу, Эммануэль, – заметил он вошедшему Ригелю.

  – А почему?

  – Не знаю. – Хамал помедлил и вдруг метнул в Невера пробку от бутылки. Ударившись о плечо Мориса, она упала к его ногам. – И ваша хвалёная неуязвимость тоже трещит по швам...

  – Вами хвалёная, – счел нужным подчеркнуть Невер. – Мне она всегда была ... несколько в тягость.

  – Сейчас придет служанка Эстель. Она омоет тела. – Эммануэль тяжело вздохнул и почти рухнул на диван. – Отец Бриссар сказал, что отпоёт их завтра в два, после обедни у него ещё крестины в городке.

  Эммануэль выглядел больным и потерянным, черты обострились, глаза запали и казались сплошь чёрными. Но на Невере, как отметил Хамал, прошедшая ночь не оставила иных следов, кроме ожогов. Он был утомлён и изранен, но в его глазах отрешённо голубело весеннее небо.

  ...Проснувшись на рассвете, Хамал увидел Христа, обмывающего ноги апостолу Петру. ...И померещится же! В тёмном углу на коленях стоял Эммануэль, снимая повязку с обожженной ноги Мориса. Гиллель потянулся, от чего всё тело сковало болью – вчерашний вечер и ночь напоминали о себе. Но вчерашняя радость не ушла, осталась с ним.

  Риммон лежал, как и накануне, не подавая признаков жизни, но руки его потеплели. Вокруг его глаз темнели круги. Хамал приложил к его лицу смоченное водой полотенце, и тот зашевелился. Ригель сказал, что пойдет к Причастию. Морис на минуту удержал его, попросив промыть глаза Риммону. Эммануэль безмолвно повиновался. Веки Сирраха запеклись, и глаза тускло светились в их узких прорезях. Увлажнённые Эммануэлем, они утратили красноту, воспаление стало спадать.

   Эммануэль направился в храм, а Невер и Хамал решили накормить Риммона, который ничего не ел со вчерашнего завтрака, и обещали привести его после службы в притвор к гробам. Есть Риммон ничего не стал, но несколько глотков коньяка чуть скрасили его смертельную бледность. Через час он смог подняться сам, прошёл, чуть пошатываясь, по комнате и остановился.

  – Пойдемте в храм. – Невер и Хамал молча двинулись за ним.

  Месса закончилась. Эммануэля они нашли в притворе, сидящим в изголовье гробов. Лица покойниц были фарфоровой белизны, горло Эстель прикрыли белым шарфом, но страшный кровавый шрам сбоку всё же был заметен. Её служанка тихо вздыхала в неосвещенной нише нефа, прикрыв глаза платком и мерно раскачиваясь из стороны в сторону. Золотые лампады горели перед ликом Христа, отражаясь бликами на складках гробовых покровов.

  Трое вошедших сели рядом. Хамал опасался истерики Риммона, но тот сидел, словно окаменевший. Обе створки двери, выводящей из храма, тихо распахнулись. Вошли куратор и профессор Вальяно. Эммануэль встал и, подойдя им навстречу, обессилено прислонился лицом к плечу профессора.

  Голос Эфраима Вила, негромкий и грудной, заставил его вздрогнуть.

  – Ну, зачем такие скорби, Ригель? – Эммануэль недоумённо взглянул на него. Куратор никогда не обращался к нему, не произносил его имени, даже походя. Между тем Эфраим Вил продолжал, – вам ведь ничего не стоит вмешаться в Божий Промысел. Одна... всего одна ваша молитва – и любая из них вернётся к жизни. Одна из них, – насмешливо уточнил он и усмехнулся.

  Его голос отчетливо и резко прозвучал под сводами храма. Странно, но проступивший в словах Вила сарказм казался не иронией, – но злой издевкой и пароксизмом злобы. Что он, Ригель, сделал куратору, чтобы тот так шипел на него? Эммануэль недоумевал, но тут до него, несколько заторможенного из-за тягостных событий и усталости, стал доходить смысл сказанного. Куратор бредил?

   Риммон с трудом поднялся и застыл, глядя на Эммануэля.

  – Твой дар, дар великий и страшный, дар дьявольский, мой мальчик, исцеление болящих и воскрешение мёртвых. – В негромко произнесённых словах заговорившего Вальяно Эммануэлю, и уже не в первый раз, послышались интонации аббата Максимилиана. – Ты можешь сделать это.

  Риммон замер, как истукан, потом сделал два шага вперёд и, рухнув на колени, пополз к Эммануэлю. Ригель в ужасе попятился. Он не сразу осмыслил сказанное Вальяно – настолько нелепым и не имеющим к нему никакого отношения оно показалось. Он – может... воскрешать умерших? Это – безумие. Кто смеет вмешиваться в Божий промысел? Дьявольское ли это? Конечно. Это не от Бога. Но... тут в сказанном вдруг проступил и иной, ускользавший, как вода меж пальцев, потаённый и необретённый им пока смысл. 'Ты можешь сделать это...'. Он может? Что?

  Может суметь, может дерзнуть, может иметь право? Эммануэль всмотрелся в бездонные глаза Вальяно.

  – Что ...это значит?

  – Если ... ты решишься на это, – жизнь воскресшей будет стоить твоей жизни, мой мальчик.

  Риммон остановился, вцепился бледными, костлявыми, скрюченными пальцами в волосы и – заскулил. Всех передернуло. Эммануэль бросил взгляд на Мориса. Тот с ужасом смотрел на Ригеля и умоляюще качал головой. Хамал взглянул на гробы, перевёл взгляд на Эммануэля, потом на Вальяно и побелел. Риммон продолжал скулить.

  – Nolite flere: non est mortua puella, sed dormit... не плачьте, ибо не умерла девица, но спит, – почему-то в евангельской цитате куратора Эммануэлю снова послышались издевка и вызов.

  Эммануэль, наконец, понял. Но, если так... Он задумался. Он умрёт, а она будет жить. Ценой своей жизни он может спасти Симону. Почему он решил, что это – не от Бога? 'Нет больше той любви, чтобы положить душу свою за други своя...' Эммануэль глубоко, всей грудью, вздохнул. Вот она, Вечность. Он только что причастился Господу. Он сделает это. Ригель посмотрел на гробы. Сиррах уже не скулил, а как-то жутко завывал, надрывно и надсадно. Это мешало плавному течению мыслей Эммануэля, вторгаясь в них мучительным и надрывным диссонансом.

   Если Симона будет жить, она ... будет любить... Эммануэль повернул голову. Невер, отвернувшись от него, стоял на коленях, обнимая подножие статуи Богоматери и что-то исступлённо шептал, запрокинув голову к лику Пречистой Девы.

  Бессмыслица.

   'Одна из них...' Фигура хрупкого Хамала едва различалась в тени арочного пролета. Сиррах то умолкал на мгновение, то, задыхаясь, надсадно всхлипывал. Эммануэль поморщился. Стенания Сирраха надрывали его душу. Когда скулят люди, подобные Риммону, это невыносимо. Ригель на мгновение замер между двумя гробами, вздохнул, закрыв ладонями глаза и заткнув уши, помедлил несколько минут. Все звуки ушли, но ему всё равно казалось, что он слышит плач Риммона.

  Потом все смолкло. Исчезли цвета, померкли воспоминания. Ушла куда-то вдаль бледная Симона, ставшая почти призрачной, за ней медленно уходили Риммон и Хамал, шаг за шагом отступал и тускнел Морис, но его глаза долго мерещились Эммануэлю. Потом погасло все. Воцарившийся мрак не был пугающим, просто это была беззвездная и безлунная ночь. 'Умереть, уснуть. Уснуть! И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность... Какие сны приснятся в смертном сне, когда мы сбросим этот бренный шум? Вот что сбивает нас...' Но шума не было. Здесь надо было понять что-то. Что? Зачем ему даны эти минуты тишины перед исходом в Вечность? Перед исходом? Ригель удивился. Значит, он уже твердо уверен, что он сделает это. Он был готов к смерти.

  Эммануэлю оставалось лишь выбрать – за кого умереть. Странно, но это утратило важность. Утратило важность все. Все? Он закрыл глаза, что в общем-то было глупым, – кругом и без того была кромешная темнота. Странно, но во тьме вдруг стал проступать свет. Он приближался. Это были ушедшие во мрак. Отец Максимилиан, Морис, Хамал, Риммон – он был в гостиной накануне экзамена, грезил об Эстель, пока они с Хамалом препирались... Ригель помнил его тогдашнее лицо. Он открыл глаза – и темнота вдруг исчезла. Он стал различать ниши храмовых притворов, алтарь, золото светильников...

  Он понял. Жить должна Эстель. Пусть осуществится Любовь. Единственная – взаимная, среди всего того нагромождения смертей, бывших – и его будущей, коим им довелось быть свидетелями. Он уходит, но – 'мир должен быть населён...'

  Свет проступил ярче, полоснул по глазам. Ригель по-прежнему стоял между двумя гробами – и не колеблясь, даже излишне торопливо – сделал шаг к гробу Эстель. Прикоснувшись рукой к ледяным пальцам покойной, он попросил у Господа, если такова воля Его, жизни для неё.

  Где-то на хорах зазвенел хорал, хотя храм был пуст.

   Хамал зачарованно смотрел, как страшный кровавый след на шее Эстель начал исчезать и пропал, щеки порозовели, а голубые глаза испуганно заморгали. Она что-то попыталась произнести, но не смогла. Риммон, сквозь слёзы взглянувший на лицо Хамала, увидел на нем, как в зеркальном отражении нечто, от чего вздрогнул всем телом, опираясь обожжёнными руками о плиты пола, на коленях дополз до гроба и, чуть не перевернув его, шатаясь, встал. Оглядев воскресшую безумными глазами, несколько секунд моргал, потом снова пошатнулся, но, поддержанный Вальяно, не упал, а вцепился в испуганную Эстель.

  Эммануэль подумал, что он всего на пару дюймов выше Эстель, и её гроб вполне ему подойдёт. 'Ныне опускаешь, Владыка, раба Твоего, по слову Твоему с миром...' Сколько минут у него остаётся? Он посмотрел по сторонам, ища Мориса. Нужно проститься. В эту минуту он снова вспомнил о Симоне. Оглянулся на гроб. Правильно ли он поступил? Да. Эстель нужна Сирраху, но Морису Симона не нужна. А ему? А что он? Он уходит. Nunc autem, Domine, dimittis... Ныне опускаешь... Nunc dimittis. Он улыбнулся. Там они... может быть... встретятся. Поступи он иначе, он сделал бы несчастными и Сирраха, и Симону. Но почему он ещё жив? Ригель повернулся и тут заметил Хамала, который, окаменев, стоял в тени портала. Его глаза были полны слёз. Эммануэль никогда не видел Хамала плачущим. Но почему?

  Он...оплакивает тебя, медленно дошло до него.

  Эммануэль отвернулся от Хамала и неожиданно встретился глазами с куратором. И, мгновенно похолодев, в ужасе отступил,– такая бездонная и леденящая ненависть читалась в этом взгляде. Эфраим Вил медленно подходил к нему, и каждый его шаг Эммануэль ощущал как приближение смерти. Да, смерть, точнее, какое-то жуткое Ничто, мрачная пропасть адской бездны глядела на него черными провалами глаз Эфраима Вила.

  – Nolite tangerе christos meos! Не трогайте помазанников моих! – голос Вальяно остановил куратора. – Ты проиграл, Эфронимус. Он ведь готов умереть.

  Куратор резко обернулся, взгляды Рафаэля Вальяно и Эфраима Вила на мгновение скрестились, и чёрные глаза куратора, в последний раз вспыхнув, погасли. Губы его искривились, он что-то пробормотал, но что – никто не понял. Эммануэль, словно опомнившись, содрогнулся всем телом и, скорее инстинктивно, чем осознанно юркнул за спину профессора. В ужасе выглянул из-за плеча Вальяно. Он вдруг, ничего не осмысляя и не ощущая, начал постигать – кто перед ним.

  Но... этого.. этого же не может быть... Куратор?

  Весь трепеща нервной и болезненной дрожью и ощущая неимоверную слабость в ногах, Эммануэль трясущимися обессиленными руками вцепился в потрёпанную мантию Вальяно. Он не знал, что делает, но внутреннее безотчетное понимание влекло его к профессору, в котором он видел единственную защиту от угрожавшего ему... дьявола. Да, дошло до него, настоящего дьявола – бесплотного, но во плоти и крови. Существа, по сравнению с которым Нергал и Мормо казались невинными младенцами. Это он, он убил Симону, дошло до него, может быть, руками Мормо или Нергала, но это сделал он! Он! Ригеля затрясло. Эфраим Вил, метнув в него ещё один ненавидящий взгляд, снова невнятно пробормотав что-то, отступил в глубину тёмной стрельчатой арки храма.

  Тихо вошёл отец Бриссар и растерянно отпрянул от пустого гроба. Столь же тихо к Эммануэлю подошёл Морис де Невер и, нервно дрожа, обнял. С другой стороны его плечо с неожиданной силой сжал Хамал, который вдруг сполз по его руке вниз и дрожащими горячими руками обвил ноги Эммануэля. Страшное напряжение немного отпустило, Ригель стал приходить в себя, и только пальцы, судорожно вцепившиеся в рукав мантии Вальяно, не разжимались, несмотря на все его усилия. Понимание чего-то важного все время безнадежно ускользало, словно он гаснущим сознанием пытался уловить некое туманное сновидение. Профессор улыбнулся и, когда его взгляд встретился с глазами Эммануэля, а его ладонь коснулась его щеки, пальцы Ригеля, расслабившись, сами отпустили ткань.

  Невер и Хамал, повинуясь мановению руки Вальяно, который вдруг обрёл над ними непререкаемую власть, посадили обессиленного Эммануэля под статуей Богоматери, а затем вынесли пустой гроб из притвора. Эммануэль, наконец, осмыслил внезапную перемену своих чувств и с неожиданной силой прочувствовал ставшую вдруг очевидной мысль. Он был готов, оказывается, только к встрече со смертью.

  Но не с сатаной.

  Риммон, вцепившийся в Эстель, даже не пытался разжать руки. Похоже, он вообще ничего не замечал с той минуты, как увидел её глаза раскрытыми. Сама Эстель тоже не разжимала рук, обвивших шею Сирраха, но глаза её с ужасом, куда более явным и откровенным, нежели у Эммануэля, следили из-за плеча Риммона за передвижениями Эфраима Вила. Её сильно трясло, и как Риммон ни старался согреть её в своих объятиях, дрожь не проходила. Куратор, все ещё стоявший в глубине арочного пролета, перед отпеванием Симоны внезапно куда-то исчез, точно растаял в темноте, но его страшный взгляд, исполненный сатанинской злобы, ещё долго после мерещился Ригелю в сумрачных порталах Меровинга.

  ...На похоронах Эстель горько рыдала и билась о гроб подруги, Риммон не спускал с неё полубезумных горящих глаз. Хамал и Невер суетились. Вальяно молился.

  На Эммануэля все старались не смотреть.

  Глава 35. Подлинная Любовь – это очень больно...

  'Wer nie sein Brot mit Tranen ass,

  wer nie die kummervollen Nachte

  auf seinem Bette weinend Sass,

  der kennt euch nicht ihr himmlischen Machte'.

  J. W. Goethe.

  'Кто никогда не ел свой хлеб со слезами,

  кто не просиживал скорбных ночей,

  плача на своей постели,

  тот не знает вас, силы небесные'.

  И.В. Гёте.

  – Господа, я должен вам кое-что сообщить.

  Голый Риммон появился в тумане парной, где Эммануэль, Морис и Гиллель пытались смыть с себя нагар, копоть и усталость кошмарной минувшей ночи и не менее тяжёлого дня. Всё это время они держались невероятным напряжением всех своих сил и сейчас чувствовали себя совершенно разбитыми.

  -Если ты скажешь, что случилось что-нибудь ещё, Сиррах, клянусь, я кинусь кусаться, – пробормотал Невер, едва прикрытый простыней и более чем когда-либо похожий на античного бога.

  – Ничего не случилось, просто я решил, что свадьбу лучше сыграть сразу после Поста, в конце апреля.

   Невер и Хамал переглянулись и молча посмотрели на него, будучи не в силах ни ругаться, ни смеяться. Потом Морис встал, ушатом воды окатил намыленного Эммануэля и удивленно заметил Хамалу:

  – Посмотрите, у Эммануэля тоже пропало пятно на лопатке.

  Риммон, оскорблённый пренебрежением друзей к столь важной для него теме, обиженно тёр могучие плечи мочалкой. Окатив себя водой из ушата и подняв фонтан брызг, он удостоился замечания Мориса.

  – И у Риммона ничего нет на ребре.

  – У вас тоже, Морис, только я не стал привлекать к этому внимание, учитывая его былое местоположение, – отрешённо заметил Хамал.

  – Неужели? – Морис де Невер попытался загнуть взгляд себе за спину, к 'diabus natibus circa anum', но этот трюк ему, естественно, не удался.

  Эммануэль, однако, уверил его, что Гилберт прав, и никакого пятна сзади и впрямь нет. Он сильно осунулся, казался похудевшим и больным, но уверял Хамала и Невера, что чувствует себя хорошо. Морис бережно укутал Эммануэля махровой простыней, собрал банные принадлежности, и оба медленно потянулись на выход. Риммон и Хамал проводили Эммануэля взглядом. Так смотрели апостолы на Христа, остановившего бурю на Генисаретском море. Хамал пробормотал:

  – Ты что-нибудь понимаешь в нём?

  – Он – сын Бога Живаго... или я вообще ничего не понимаю.

  – Мёртвые восстают – слепые прозревают...

  – Ты же клялся, что уверуешь, если увидишь чудо, Фома. Тебе мало?

  – Нет. Если у такого, как я, может быть Бог, его Бог будет моим Богом.

  Риммон с изумлением заметил на лице друга совсем новую, странную полуулыбку, болезненную, жалкую и затаённо-печальную. Хамал выглядел утомлённым, но в его глазах, потерявших блеск, светились робость и надежда. Он всё понял. То непостижимое счастье, что он ощутил, вернувшись из Зала Тайн, заключалось в обретённом им бессмертии. Да-да, неожиданно для самого себя в двадцать три года он, Гиллель, обрёл бессмертие, заключавшееся вовсе не в богатстве и славе Ротшильда. Встреча с невысоким черноглазым испанцем была для него встречей с Богом, хоть он далеко не сразу понял это. А теперь Истина вошла в него, он был прощён и свободен, и явственно осознавал это. Ригель прав. Бог есть Любовь, и хотя любовь болезненна и скорбна, но именно она сняла с его души чёрное бремя беды. Он будет любить. Он научится любить, и Любовь не оскудеет в его душе. Потому, что Бог есть. Мертвые восстают – и слепые прозревают. Его ум отказывался это понять, ну и что? Понимание было выше ума.

  – А почему он называет тебя Гилбертом? – голос Риммона вывел Хамала из задумчивости.

  – Меня так крестили, но... я... Меня так зовут.

  Сиррах с удивлением покосился на Хамала. Оба некоторое время молчали.

  – А ведь он любил Симону, – неожиданно заговорил Риммон. – Я понял на похоронах. – Сиррах вздохнул и покачал головой. – Непостижимо... Как ты сказал? – встрепенулся он вдруг – 'Его Бог будет моим Богом?..'

  Хамал кивнул. Медленно поднявшись, оба пошли за Эммануэлем и Морисом.

  – ...А насчет свадьбы, Риммон, – заметил Хамал по дороге, понимая, что от обсуждения этой темы ему всё равно не уйти, – почему бы ни сыграть её немедленно, до Поста ещё есть время.

  Риммон покачал головой.

  – Траур по Симоне. Да, ты слышал? Потолок в Зале Тайн обвалился.

  – Ты ж его и обвалил.

  – Ничего я не обваливал. Он сам упал. Сегодня. Сразу после похорон Симоны. Я и не подозревал, какой он толщины. Завален даже боковой выход, тот, что наверху. Не разгрести и за год.

  – Ты ходил смотреть? Зачем?

  Риммон замялся.

  – Да подумал, вдруг...

  Лишившись дьявольской способности читать чужие мысли, Хамал, однако, отнюдь не поглупел.