Текст книги "Эротическая утопия: новое религиозное сознание и fin de siècle в России"

«Кровавый навет» и антисемитизм Розанова

Оба издания «Людей лунного света», где провозглашается превосходство Ветхого Завета над Новым, выходят в разгар антисемитской кампании Розанова в прессе. Его фельетоны становились все более ожесточенными с 1911 г. и достигли апогея в 1913 г. Поводом к такому размаху для Розанова стало обвинение в ритуальном убийстве, выдвинутое в 1911 г. против еврея – приказчика Менделя Бейлиса. Напомним, что Бейлиса обвинили в ритуальном убийстве Андрея Ющинского, тринадцатилетнего русского православного мальчика. «Дело Бейлиса» стало русским делом Дрейфуса и углубило трещину в отношениях государства и интеллигенции[628]628
  Одной из первых своих антисемитских статей Розанов откликнулся в 1899 г. на дело Дрейфуса. В то время его не интересовало, виновен Дрейфус или нет: под угрозой была верность французских евреев Франции. Вместо того чтобы солидаризироваться с французским народом, пишет Розанов, французские евреи поддерживают Дрейфуса независимо от того, прав он или не прав. Он приходит к выводу, что сила евреев – в их цепкой солидарности друг с другом, а не в интеграции общества вокруг них. Статья завершается предостережением: «Берегись, Европа, твой лед хрупок, укрепи лед!» (Розанов В. В. Европа и евреи // Тайна Израиля: «Еврейский вопрос» в русской религиозной мысли конца XIX – первой половины XX века. Под ред. В. Ф. Бойковой. СПб.: София, 1993. С. 274).


[Закрыть]. Не только либералы, но и некоторые представители консервативных слоев общества были возмущены беспочвенным «кровавым наветом» на Бейлиса. Позиция Розанова оказалась тем более шокирующей и противоречивой, что он был известен как представитель модернистской литературы, а эти писатели редко были юдофобами, по крайней мере, открыто.

Растущий антисемитизм Розанова отразился в двух томах «Опавших листьев», которые выходили в это же время (1913 и 1915 гг.), а в публиковавшихся тогда же «Людях лунного света» писатель придерживается своей филосемитской позиции начала века. Однако в отличие от сознательной непоследовательности в отношении пола и религии (и тот, и другая отмечены синекдохой крови) его поворот от прославления иудаизма как религии продолжения рода к «еврейскому вопросу» имеет откровенно политический смысл. Я имею в виду его самую вопиющую работу, «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» (1914), напечатанную уже после оправдания Бейлиса, где «половой вопрос» вытесняется «еврейским вопросом». В нее вошли фельетоны, публиковавшиеся в «Новом времени» и «Земщине» (печатном органе черносотенцев), а также неопубликованные материалы. Опубликованные статьи послужили причиной бойкота в либеральной прессе, их следствием стал «суд» коллег по Религиозно – философскому обществу в 1914 г. Розанов упивался своей дурной славой – скверной репутацией у бывших почитателей и новой, реакционной читательской аудиторией. После Октябрьской революции Розанов возвращается к своему довоенному антисемитизму, явно пытаясь внести в него некоторые поправки, и пишет в «Апокалипсисе нашего времени»: «Я благословляю вас [евреев]во всем, как было время отступничества (пора Бейлиса несчастная), когда проклинал во всем»[629]629
  Розанов В. В. Апокалипсис нашего времени // О себе и жизни своей. С. 644. В этом пассаже он пишет, что в евреях «“цимес” всемирной истории: т. е. такое “зернышко” мира <…> – Я нисколько не верю во вражду евреев ко всем народам. В темноте, в ночи, <…> я часто наблюдал удивительную, рачительную любовь евреев к русскому человеку и к русской земле. Да будет благословен еврей. Да будет благословен и русский».


[Закрыть].

Стилистически книга ничем не примечательна. В ней отсутствует характерный розановский шепот и парадоксалистское мышление. Его полемический голос резок, как будто он пишет политические прокламации. Стоит ли говорить, что никакого диалогизма в книге нет: она направлена исключительно против иудаизма и евреев. Какое же тогда она имеет отношение к «Эротической утопии»?

Начнем с эпизода, имевшего место в начале века – стилизованного ритуала с кровопролитием в петербургской квартире Николая Минского и его жены Людмилы Вилькиной[630]630
  Розанов состоял в любовной переписке с Людмилой Вилькиной. В период их близких отношений он написал предисловие к книге ее стихов «Мой сад» (1906). Он много лет пытался забрать у нее свои письма, опасаясь, что она предаст их огласке, но тщетно. Розанов боялся, что его жена, которая была очень больна, узнает об этих письмах. Образцы этих писем см. в: Распоясанные письма В. В. Розанова. С. 69.


[Закрыть]. Предвоенные антисемитские тексты Розанова позволяют по– новому взглянуть на его участие в этом ритуале, состоявшемся 2 мая 1905 г. Друг и поклонник Розанова Евгений Иванов узнал о церемонии от падчерицы Розанова и описал ее в письме Блоку, которое и является моим основным источником. Религиозный обряд, сопровождавшийся дионисийскими плясками, был выстроен по образцу распятия и символизировал «Богообруче– ние». Идея обрядового празднества была предложена Вячеславом Ивановым и Минским на одном из воскресений у Розанова. Собрание у Минских, на Английской набережной, походило на подобные мистические сборища на Башне у Иванова и Лидии Зиновьевой – Аннибал. Стилизованный обряд – характерный эпизод жизнетворчества – напоминает также тайную инициацию Гиппиус, Мережковского и Философова 1901 г., которая должна был заложить основы их новой церкви. Обряд Мережковских, как и действо у Минских, символизировал распятие, воскресение Бога и обручение с ним, только без кровопролития.

В числе присутствовавших на собрании 1905 г. были Розанов с падчерицей, Иванов и его жена Зиновьева – Аннибал, одетая в эксцентрическую красную рубаху до пят, Бердяев и Алексей Ремизов с женами, Сологуб, Зинаида Венгерова (участница любовных треугольников Гиппиус 1890–х гг. и будущая жена Минского) и ее знаменитый брат Семен Венгеров[631]631
  В кругу Иванова, Минского, Гиппиус и Блока многие знали об этом собрании. Белый пишет, что «в каком‑то салоне [гости, “компания литераторов”] кололи булавкой кого‑то и кровь выжимали в вино, называя идиотизм “сопричастием” (слово Иванова)» (Белый А. Между двух революций. С. 176).


[Закрыть]. Некоторые из них ранее посещали Религиозно – философские собрания.

Длительная церемония управлялась Ивановым, который в те годы работал над теорией сходства дионисийского и христианского жертвоприношения. Кульминацией вечера был декадентский кровный ритуал, для которого потребовалась добровольная жертва со стороны одного из гостей. Из письма Евгения Иванова следует, что в качестве волонтера выступил единственный посторонний человек на этом сборище – молодой еврей, студент консерватории, друг падчерицы Розанова, которая и пригласила его на собрание. После продолжительных дебатов о том, подходит ли он в качестве жертвенного агнца, Иванов и Зиновьева – Аннибал надрезали ему запястье и собирали кровь в чашу. Потом ее смешали с вином и пили, как причастие, хотя вампирический подтекст не мог остаться незамеченным. После церемонии Розанов и его падчерица, пишет Евгений Иванов, почувствовали нечто новое, подобное евхаристическому единению[632]632
  Подробности этого действа см. в письме Е. П. Иванова в: Штрихи воспоминаний // В. В. Розанов: Pro et Contra. T. l. C. 250–253.


[Закрыть]. Гиппиус, не присутствовавшая на мероприятии, тоже описывает его с чужих слов, превращая молодого человека в женщину: «радение», «где для чего‑то кололи булавкой палец у скромной неизвестной женщины, и каплю ее крови опускали в бокал с вином. Ходил туда Розанов, конечно, в величайшем секрете от жены, – тайком»[633]633
  Гиппиус З. Н. Задумчивый странник // В. В. Розанов: Pro et Contra. T. 1. C. 170.


[Закрыть]. Варвара Дмитриевна, набожная православная, по словам Иванова, «пришла в бешенство» от сомнительного мероприятия у Минских. Она вообще не одобряла розановских друзей – символистов. Мероприятие, мягко говоря, имело черты декадентского действа с символическим кровопролитием.

Если бы Розанов не вытащил этот обряд на свет во время дела Бейлиса, оно бы вошло в анналы как типичная декадентская игра с религиозным синкретизмом, совмещающая смерти Христа и Диониса. Антисемитские высказывания о ней, по всей видимости, ограничились бы игривым замечанием in absentia Мережковского, процитировавшего известное пушкинское стихотворение «Гусар» (посетив ведьминский шабаш, гусар описывает его как венчание «жида с лягушкою»)[634]634
  Розанов В. В. Напоминание по телефону: Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови // Сахарна. Под ред. А. Н. Николюкина. М.: Республика, 1998. С. 337. (Все цитаты из «Обонятельного и осязательного отношения евреев к крови» далее – по этому изданию.) Образ молодого студента – еврея в качестве жертвы напоминает антисемитскую фантазию Лизы Хохлаковой в «Братьях Карамазовых» о распятом еврейском ребенке. Истеричная Лиза представляет, что ест ананасный компот и смотрит на мучения ребенка. Евгений Иванов пишет, что жена Розанова говорила, что после совершения обряда все снова «ели апельсины с вином».


[Закрыть]. В статье «Напоминания по телефону», впервые опубликованной в «Новом времени» (1913), а потом в «Отношении», Розанов предлагает новую редакцию действа у Минского: он, нисколько не смущаясь, трактует его в антисемитском ключе, хотя, по словам Евгения Иванова, сам с энтузиазмом принимал участие в церемонии. Розанов, как и Иванов, описывает событие как пример литературной карнавализации в тепличном мире петербургской художественной элиты. Чтобы получить из вены кровь для евхаристии, пишет Розанов, поочередно использовались булавка и перочинный нож, на сей раз утверждается, что это была кровь еврейского музыканта и молодой еврейки – добавим, в противоположность крови русского православного Андрея Ющинского, якобы пролитой Бейлисом. Розанов пишет: «Во всем этом событии <…> замечательно, однако, то, что мысль о причащении человеческою кровью возникла не у кого– либо из русских, не в русской голове и мозгу <…>, а именно в дому еврейском, в обществе по преимуществу еврейском и в мозгу еврейском»[635]635
  Розанов В. В. Напоминание по телефону. С. 337. К перепечатанному фельетону Розанов сделал примечание, в котором сообщает о своем антисемитизме и реакции на него со стороны интеллигенции: его падчерица, бывшая вместе с ним на этом действе, была возмущена статьей и называла ее предательством, говоря, что он выдает старых друзей властям, которые могут обвинить их в совершении ритуальных жертв. Она потребовала, чтобы он написал в редакцию опровержение, что он и сделал, выставив себя на посмешище. Однако в заключение примечания он заявляет, что кровь Ющинского стоит больше «литературного этикета» (С. 338).


[Закрыть].

В статье Розанов заявляет, что большинство гостей были евреями, хотя Ивановы, Ремизовы, Бердяевы, Сологуб и сам Розанов – гораздо больше половины присутствовавших – не евреи! Даже упомянув, что жертвами в этом «кровавом обряде» были евреи, а не русские (в этой версии кровь проливалась дважды) и что главным инициатором мероприятия был Вячеслав Иванов, фельетонист в дальнейшем умело обходит эти факты. Он приписывает саму идею Минскому, потому что желание ритуального причастия настоящей человеческой кровью могло родиться только в его «еврейском мозгу». Минский и Вилькина были выкрестами, как и семья Венгеровых, и единственным иудеем, присутствовавшим на этом действе, был жертвенный агнец.

В этой позднейшей редакции Розанов объясняет ритуал как продукт еврейского «атавизма» и примата «наследственности», которые отсутствуют в «русском примитивном мозгу». У русских, пишет Розанов, «нет атавизма и наследственности, нет бессознательных, безотчетных воспоминаний в застарелых первобытных клетках мозга», нет «испитая, <…> вкушения человеческой крови»[636]636
  Там же. С. 337–338.


[Закрыть]. В дискурсе вырождения атавизм, в числе других характерных черт, отмечает звероподобие нимфоманов, то есть в данном контексте предполагается сексуальная хищность евреев; а их жертвы, по умолчанию, принадлежат к русскому народу[637]637
  Ломброзо связывал атавизм с репродуктивным бесплодием, которое, по его мнению, отличало и физиологию гениев.


[Закрыть]. Таким образом, Розанов от восхищения тем, что он считает поклонением крови у иудеев – особенно в обряде обрезания, – бросается в противоположную крайность. Обряд, совершенный на квартире Минских в 1905 г., подвергается в фельетоне гневному осуждению, а отношение евреев к крови трактуется как атавистическое. Здесь Розанов не называет кровь обрезания и дефлорации в иудаизме знаком детородного изобилия, как в предыдущих (и некоторых позднейших) работах, но рассматривает фетиш крови у евреев как вампирический и заразный.

Хотя во втором десятилетии XX века половой вопрос находится в негативной корреляции с еврейским вопросом, кровь так и остается связующим образом розановского дискурса, который отличает взаимозаменяемость крови и семени. Это особенно явно видно, если рассмотреть его ярый национализм как реакцию на эпохальный страх вырождения нации и – как следствие – «недостатка [русского] семени», который он связывает то с учением Христа, то с еврейским вампиризмом.

Две версии обряда 1905 г. – типичный розановский палимпсест. Розанов переписывает раннюю версию, представленную Евгением Ивановым, в непредвзятости которого у нас нет оснований сомневаться. Новый извод отчетливо пренебрегает фактами, в том числе и, по общему мнению, экзальтированным отношением Розанова к обряду. Метафорически выражаясь, гибридный дионисийско – христианский ритуал он замазывает слоем грубо антисемитского толка. В поздней версии видны механизмы полемического стиля Розанова, здесь доведенные до отвратительной крайности. Будучи беспринципным и аморальным, как Ницше, Розанов игнорирует потенциальный эффект своих подстрекательских фельетонов. Его не беспокоит, что заявления вроде: «Андрюша Ющинский есть мученик христианский. И пусть наши дети молятся о нем, как о замученном праведнике», – могут вызвать погромы[638]638
  Розанов В. В. Андрюша Ющинский // Сахарна. С. 304.


[Закрыть]. Его интерес сугубо дискурсивен.

Исчерпав полемические возможности одной темы, Розанов обращается к другому противоречивому предмету и вцепляется в него мертвой хваткой. В начале 1900–х гг. его мальчиками для битья были христианство и историческая церковь, ибо они пропагандировали дискурс, лишавший народ репродуктивной силы. Во втором десятилетии века козлом отпущения все чаще становились еврейские хищники, высасывающие народную кровь[639]639
  Розановский хищник – еврей помимо того, что заражает биологическое генеалогическое древо народа, вписывается в его экономическую и культурную жизнь: евреи контролируют банки, бизнес, прессу, литературу и т. д. Розанов выбирает самые шаблонные антисемитские метафоры, к которым прибавляет свой собственный, характерно бранный и плотский дискурс: «Паук один, а десять мух у него в паутине, – пишет Розанов в “Опавших листьях”. – А были у них крылья, полет. Он же только ползает. И зрение у них шире, горизонт. Но они мертвы, а он жив. Вот русские и евреи. 100 миллионов русских и 7 миллионов евреев». Далее Розанов заявляет, что погром – результат злодеяний паука: «Паук сосет муху. Муха жужжит. Крылья конвульсивно трепещут и задевают паука, рвут бессильно и в одном месте паутину». В следующей записи он предлагает решение: «надо подрезать паутину по краям, и бросить ее, и растоптать ее. Нужно освободиться от паука и вымести из комнаты все паутины» (Опавшие листья. 2: 428). Отвратительно антисемитский пассаж, который он нагружает своими любимыми образами липкости дома и сосания, недвусмыслен. Обсуждение его в контексте русского антисемитизма XX века см.: Михаил Золотоносов. Ахутокоц – Ахум: Опыт расшифровки сказки К. Чуковского о мухе // Новое литературное обозрение. 1993. № 2. С. 262–282.


[Закрыть]. «Половой вопрос» был вытеснен «еврейским вопросом». Однако модель развития, в которой одна группа козлов отпущения сменяет другую, неверно интерпретирует переменчивую идеологию Розанова, гораздо более нелинейную и незавершенную. Мы можем в этом убедиться, сопоставляя «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» (в дальнейшем – «Отношение») с написанными примерно в то же время «Людьми лунного света». Единственное, что можно сказать с некоторой степенью уверенности, это что «Отношение» демонизирует евреев и все виды иудейской обрядности, а «Люди лунного света» – нет. В противоположность прежним положительным отзывам писателя о еврейском фетише крови, в «Отношении» этот термин навязчиво употребляется как символ не продолжения рода, а вырождения.

Антисемитизм XIX века был введен в психопатологию ее ведущими специалистами: Шарко, Крафт – Эбингом, Ломброзо и другими[640]640
  См.: Charcot J. – M. Leçons du Mardi à la Salpêtriere. Paris: Progrès médical, 1889; Krafft‑Ebing R. Text‑Book of Insanity, trans. Ch. Gi. Chaddock. Philadelphia: F. A. Davis, 1905; Lombroso C. L’antisemitismo e la scienze moderne. Turin: L. Roux, 1894.


[Закрыть]. Они выделяли две противоположные причины вырождения евреев: браки между близкими родственниками и пагубное влияние современных, просвещенных европейских обществах. Розанов, как и Вейнингер в «Поле и характере», соединяет два сексуальных стереотипа того времени, которые кажутся несовместимыми: сексуально ненасытный еврей, подрывающий чистоту «крови» принявшего его народа, и феминизированный еврей, дитя союзов между родственниками, продукт вырождения. Еврей становится живым воплощением кошмара fin de siècle — вампиром, покушающимся на здоровье общества с двух сторон. Многие европейские читатели считали графа Дракулу Стокера евреем, отчасти из‑за его чужестранных, восточноевропейских корней. Вырождающийся потомок древнего рода, Дракула поддерживает в себе жизнь тем, что пьет свежую девственную кровь женщин. Вампирический троп при этом двусторонен: сосание крови подразумевает сексуальную ненасытность, а метафорический половой акт заражает будущих матерей отравой вырождения[641]641
  Об антисемитской пропаганде, что евреи были причиной падения рождаемости в России см.: Engelstein L. Keys to Happiness. P. 305.


[Закрыть].

Противоречивый миф о невероятной гетеросексуальной силе евреев, для поддержания которой, тем не менее, требуется христианская кровь, был характерен для антисемитизма Розанова 1910–х гг. В нем отразились взгляды эпохи, отравленной дегенеративной наследственностью и декадентским мироощущением. В 1912 г. Розанов пишет о еврейском народе в «Опавших листьях», подчеркивая его силу: «Сила еврейства в чрезвычайно старой крови… Не дряхлой: но она хорошо выстоялась и постоянно полировалась (борьба, усилия, изворотливость)» (Опавшие листья. 1: 220–221). С другой стороны, он заявляет, что еврейский народ слишком стар, чтобы поддерживать свою генетическую жизнеспособность: «Это, действительно, изношенная нация, – тертая и перетертая и обратившаяся в труху»[642]642
  Розанов В. В. Записи, не вошедшие в основной текст «Сахарны» // Сахарна. С. 264.


[Закрыть]. В отличие от других вырождающихся народов, у которых не хватает сексуальной энергии на то, чтобы выжить, евреи, согласно «кровавому навету», возрождают к жизни свои стареющие тела, впитывая, в прямом и переносном смысле, кровь христианских мальчиков и девственниц. Отсюда и миф о паразитизме евреев.

Таким образом, взгляды Розанова на дело Бейлиса инвертируют его многократные заявления, что христианская кровь вырождается, а еврейская – здоровая. Если, как он пишет в процитированном выше отрывке из «Опавших листьев», сила еврейской крови в ее «изворотливости», то именно на ней лежит вина за все более глубокий упадок России. Он представляет бледное обескровленное тело Андрея Ющинского, истерзанного Бейлисом, как образ вырождения России, которому следует поклоняться. Христоподобный образ юного мученика напоминает его предыдущие изображения мужчин – вырожденцев, в том числе Иисуса. Сделавшись самодовольным националистом, особенно в годы дела Бейлиса, Розанов полностью отказался от былого неприятия феминизированного Христа и сменил свое полемическое презрение к нему на любовь, несмотря на многочисленные образы христианского вырождения в «Людях лунного света». Связывая в «Отношении» кровавый навет с распятием Христа, он обвиняет евреев в распятии, как самые яростные антисемиты[643]643
  Монография Розанова 1903 г. «Юдаизм» – «научное» исследование религии иудеев с филосемитских позиций, она была опубликована в «Новом пути» Гиппиус. Как обычно, он цитирует священные тексты и другие письменные источники и помещает в примечаниях свои соображения. Если за этим и есть антисемитизм, он выражается только словами других – например, русского еврея, который рационализовал русский антисемитизм, заявив, что если бы он не был евреем, то считался бы мерзким антисемитом. Розанов пишет, что русский крестьянин – антисемит свято верит в миф, что евреи убили Христа, и прибавляет к этому якобы древнее крестьянское поверье, что глаза у еврейских младенцев, как у щенков, открываются только после того, как их протрут христианской кровью (Розанов В. В. Юдаизм // Тайна Израиля. С. 167). Как ловкий имморалист, в первую очередь отвергающий либеральные ценности, Розанов не комментирует эти истории о русском антисемитизме, но его реакция на иудаизм, его обряды и повседневность евреев в «Юдаизме» исключительно позитивна. Он восхваляет обрезание и другие обряды, связанные с кровью, за их религиозную силу.


[Закрыть].

А вот другой пример полной смены курса: Розанов связывает противоречивый антисемитский миф о еврейской сексуальной ненасытности и вырождении с обрезанием, которое в филосемитских сочинениях превозносит как божественный обряд биологической преемственности, прославляющий деторождение и генеалогию (Люди. С. 266. Сн. 1). В филосемитских речах он называет обрезание местом прокреативного поцелуя Бога и знаком обручения мальчика Богу. Называя гениталии «искрой» Божией в теле, писатель считал обрезание источником святости еврейского народа. Как и следовало ожидать, в «Отношении» он связывает этот обряд с декадентской феминизацией еврейских мужчин, а не только с их сексуальной силой. Лора Энгельштейн отмечает, что Розанов выявил «гомосексуальные подтексты мифа о кровавых обрядах, [которые он] вытеснил своей фантазией об обрезании как божественной фелляции»[644]644
  Engelstein L. Keys to Happiness. P. 327.


[Закрыть]. Однако в «Людях лунного света», посвященных однополой любви, он не связывает обрезание и гомосексуальность.

В «Отношении» Розанов описывает обряд обрезания чужими словами – типичный для писателя полемический прием, – но в данном случае он никак не проявляет себя в примечании и отчетливо выражает согласие с цитируемым автором. Чужой голос здесь неоправдан: вместо полемической диалогичности цитирование придает описанию «наукообразность». Как пишет Вячеслав Соколов в «Обрезании у евреев», приводимый Розановым источник – «мезиза (mezizah), “четвертый акт”» обряда, «состоит в высасывании крови устами из раны [ребенка] и исполняется так: могель <…> схватывает кровавую рану устами, <…> высасывает из нее кровь и выплевывает последнюю в сосуд. <…> Считая кровь обрезания священною, раввины заставляют могеля держать младенца над сосудом с водой, чтобы кровь из раны стекала в сосуд, и присутствующие при этом <…> мыли свои лица кровяной водой»[645]645
  Работа В. Соколова «Обрезание у евреев: Историко – богословское исследование» печаталась в «Православном собеседнике», казанском теологическом журнале в 1890–1891. Отдельным изданием она вышла также в Казани. Цит. по: Розанов В. В. Важный исторический вопрос // Сахарна. С. 297.


[Закрыть].

Если рассмотреть этот пассаж с точки зрения fin de siucle, можно обнаружить и вампирический подтекст у Розанова. Любопытно в этом описании и сходство образа крови, истекающей из раны в сосуд, с описанием обряда, совершенного в 1905 г. Ивановым и Зиновьевой – Аннибал, хотя гости на этом действе не умывались кровавой водой, а пили кровь, смешанную с вином, как на Евхаристии. Хотели того участники действа или нет, но ритуал, совершавшийся на квартире Минских, при взгляде сквозь призму розановского расистского фельетона и сформулированных им в «Отношении» взглядов на обрезание приобретает резко антисемитские обертона.

Каковы бы ни были взгляды Розанова на обрезание в тот или иной определенный момент, за или против, интерес к фетишу крови связывает его с беспокойством о русской нации и боязни вырождения рода, так же как и Блока. И возможно, не случайно написание «Возмездия», самого пространного сочинения Блока о вырождении и дурной наследственности, как и юдофобских фельетонов Розанова, пересекается по времени с делом Бейлиса. Но в отличие от Блока, не допускавшего в поэме антисемитских выпадов, Розанов довел беспокойство о здоровье русского народа до крайности, обвиняя евреев в человеческих жертвоприношениях.

Если предпринять следующий герменевтический шаг и рассмотреть дискурс розановских омерзительных нападок на иудаизм и русское еврейство, мы увидим литературную стратегию, обнажающую как его риторические задачи, так и идеологию. В рассуждениях автора о русском еврействе, где оно лишается своей детородной силы, – а таким образом и способности восстановления природного целого, – проявляется и его фетишистекое отношение к языку. Он символически связывает язык с евреем, который в этих примерах является символом декадентского избытка и жертвоприношений, а не продолжения рода. Отсюда и «избыточный» характер собственной речи писателя, который его увлекает больше, чем что‑либо еще. То же относится и к изображению гомосексуализма, как я показывала ранее: когда он не является символом первобытной бисексуальности, то становится воплощением извращенного, избыточного отношения к языку. И если функция языка Розанова – выражение избыточности, то образ угрозы духовной содомии продолжению рода, а иудаизма – русскому народу служат именно этой функции.

«Отношение» – безусловно, самая неистовая книга Розанова. Поэтому неудивительно, что образ крови, его любимый риторический фетиш, представлен в этом самом кровавом его тексте в таком количестве, что глаза разбегаются. В воображении антисемита, самый очевидный локус фетиша крови в повседневной жизни евреев (помимо сексуальной сферы) – это, конечно, кошерная бойня, которую Розанов описывает в нескольких фельетонах, посвященных убою и жертвоприношению животных. Как и следовало ожидать, он оскорбительно отзывается о древнем способе заготовки мяса, заявляя, что именно в нем корни всех ритуальных кровопролитий, в том числе жертвоприношения христианских детей.

Подобно Толстому, посетившему бойню в 1891 г. (см. главу первую), Розанов побывал на кошерной бойне на юге Российской империи где‑то между 1905 и 1910 гг.[646]646
  Розанов В. В. Что мне случилось увидеть… // Сахарна. С. 394.


[Закрыть] И подобно Толстому, описывавшему убой скота в «Первой ступени» (читаной Розановым) с целью пропаганды вегетарианства, Розанов пишет фельетон под заглавием «Что мне случилось увидеть…» с дидактическими целями[647]647
  Розанов В. В. Семя как религия // В мире неясного и нерешенного. М.: Республика, 1995.


[Закрыть]: он проповедует закрытие всех кошерных боен в России. Вслед за Толстым Розанов обращается к риторике насилия для изображения убоя животных, образам разделения целого посредством расчленения животных на наших глазах. Толстовское нагнетание деталей достигается Розановым при помощи риторической вивисекции, соответствующей последовательности действий на кошерной бойне. Правда, описание не столь безжалостно натуралистично, как у Толстого: например, реакция животного на убийство здесь не показана через изображение жуткого распада центральной нервной системы, его страданий. Но риторические и нарративные стратегии сходны: повторение фетишистской детали, которая начинает жить собственной жизнью.

Нарративная кульминация толстовской проповеди о вегетарианстве – это садистское и чрезвычайно длинное описание убоя животных, жестокостью которого автор, по – видимому, риторически наслаждается. Изображая убой и расчленение множества животных, одного за другим, Толстой втягивает себя и читателя в кровавую риторику ужаса. Тот же прием и фетишистское наслаждение отличают и розановские описания. Он получает риторическое удовольствие от демонстрации расчленения животных во всех подробностях, параллельно все время обвиняя хищника – еврея в заразе фетиша вырождающейся крови. Толстой прибегает к столь кровожадному описанию ради пропаганды вегетарианства – Розанов изображает окровавленные части тела животных, чтобы втянуть весь еврейский народ в ритуальные убийства. Будучи мастером полемической журналистики, он использует гораздо более подлую тактику, чем Толстой: картины бойни перемежаются подстрекательскими антисемитскими заявлениями, повторяющими этот ужас, и одновременно сам автор вовлекается в риторику кровавого ритуального избытка.

Самое откровенное описание бойни у Розанова содержится в наукообразном фельетоне «Жертвоприношение у древних евреев». В соответствии со священными книгами иудаизма разделывание ягненка кошерным мясником продолжается до тех пор, пока весь ягненок не будет подготовлен к ритуальной жертве. Вот пассаж в сокращении: «Он (снимавший кожу) не ломал задней ноги, но продырявливал колено и вешал; кожу снимал до груди; дойдя до груди, он срезал голову <…> затем срезал голени <…> он доканчивал снимание кожи, разрывал сердце, выпускал кровь его, отрезал руки (передние ноги) <…> приходил к правой ноге (задней), отрезал ее <…>, а с нею и оба яичка; затем он разрывал его и весь оказывался перед ним открытым; он брал тук и клал на место отреза головы, сверху; <…> Он брал нож и отделял легкое от печени и палец печени от печени, но не сдвигал его с места; он прободал грудь…»[648]648
  Розанов В. В. Жертвоприношения у древних евреев // Сахарна. С. 354–355.


[Закрыть]

Изображение ритуала убоя внешне объективное, нарочито «научно» основывается на «Тамиде», трактате Кодашима в Талмуде, где подробно описывается бойня и подготовка агнца к жертвоприношению. Однако объективность Розанова – лишь прикрытие для вытесненного фетишистского желания, в данном случае удовлетворяемого расчленением животного в надлежащей последовательности. Фетишист мелочей, согласно своему собственному определению, Розанов становится фетишистом жестокого разъятия тела, фрагментирующая затексто– вая поэтика которого – как и у Толстого – изобличает сомнительную трансформацию его ветхозаветного идеала.

Позиция Розанова по «кровавому навету» и ритуальному убою скота требует дополнительных комментариев к его юдофильству. Лора Энгелыптейн, автор самой удачной интерпретации непоследовательных отношений Розанова с иудаизмом, метко назвала их «инвертированным миром юдофилии» – как будто юдофилия накладывается на гомосексуальное желание эпохи. Она также утверждает, что его отношения «любви – нена– висти» с евреями были следствием его сущностной аморальности. Я бы добавила к этому утрату веры Розанова в риторическое целое, подтекстом которой были приход в мир естественного избытка – деторождения – и непрерывность человеческого рода. Вместо этого его «инвертированный мир юдофилии» породил безжалостный фетишизм частей, с кровью в качестве извращенного субститута семени, которого недостаточно для поддержания здоровья русского народа. Розанов вместе со своим злобным хищником – евреем сам проливает кровь на странице, что делает его гневный пафос сомнительным.

И наконец, резкий антисемитизм Розанова фактически представляет собой парадоксальный расистский поиск козла отпущения и паранойю[649]649
  Антисемитизм Розанова во втором десятилетии XX века включает в себя многие стандартные антисемитские навязчивые идеи, – такие как поиск еврейских корней у политических радикалов, общественных активистов, писателей и художников, чтобы показать, как их дурная кровь заражает современную русскую культуру. В своей паранойе он иногда включал в свои «разоблачительные» списки писателей, которые не были евреями. В числе прочих он причислял к евреям Владимира Короленко, а в качестве доказательства ссылался на портрет Репина, на котором Короленко, утверждает Розанов, похож на еврея (Розанов В. В. В Сахарне // Сахарна. С. 71). Когда он не может найти еврейских корней, он их выискивает по ассоциации: он обвиняет Мережковского в том, что тот «тайный иудей» (Розанов В. В. После Сахарны // Сахарна. С. 227), а Толстого и Соловьева – что те «заражены» еврейством.


[Закрыть]. Накануне войны он заявил, что все русские – немного евреи («все маленькие Бейлисы»), подразумевая, что заражен весь народ[650]650
  Там же. С. 178. Многие критики односторонне освещают антисемитизм Розанова, либо полностью избегая его, либо сосредоточиваясь на нем. Например, в новаторской статье о Розанове Виктора Шкловского его антисемитизм не упоминается: она посвящена риторическим стратегиям, а не идеологии. Тем не менее розановский антисемитизм был одним из ключей к тому употреблению оксюморона, который Шкловский считает его основным тропом; но Шкловский был формалистом. Андрей Синявский, сам парадоксалист в духе Розанова (выбравший себе еврейский псевдоним Абрам Терц), обличает антисемитизм Розанова, но и утверждает его любовь к иудаизму и восхищение органическим отношениям евреев с физиологией и сексуальностью. Синявский объясняет антисемитские выступления Розанова в начале 1910 гг. приливом активного христианского мироощущения, связанного у него с нелюбовью к евреям. (Синявский А. Д. Опавшие листья Розанова. П.: Синтаксис, 1982). «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» до недавней публикации в России в 1998 г. переиздавалось только один раз, в эмиграции в 1932 г. (стокгольмское репринтное издание). В Советском Союзе были запрещены все сочинения Розанова, поэтому публикация 1998 г. под редакцией А. Н. Николюкина, исследователя Розанова, стала столь важным событием в издательской истории. Однако заглавие книги не присутствует на обложке. Она вошла в состав тома под заглавием «Сахарна» (географическое название) – таково было заглавие одного из томов первого собрания сочинений Розанова. Почти половина тома отведена под «Сахарну», неопубликованный антисемисткий «пучок» «опавших листьев» от 1913 г., гораздо менее интересный, чем первые книги Розанова в этом жанре. Комментарий к ней составляет 15 страниц. Комментарий к «Обонятельному и осязательному отношению евреев к крови» – лишь в две с половиной страницы длиной, хотя эта книга гораздо важнее «Сахарны». Жаль, что столь существенная работа до сих пор не снабжена удовлетворительным научным аппаратом. Можно предположить, что Николюкин предпочел особо не привлекать внимания к самой позорной и скандальной книге Розанова.


[Закрыть].

Сочинения Розанова представляют собой уникальный палимпсест раннего модернизма. Писатель довольно часто кидается из одной крайности в другую, но основные проблемы, занимавшие его, видны сквозь каждый новый слой. Исследование случая Розанова выявляет типичные для времени навязчивые идеи на фоне эксгибиционистского прославления фаллического секса и того, что я называю «завистью к вагине». Если к Розанову приложить терминологию Фуко, мы можем сказать, что он в большей степени, чем остальные рассмотренные авторы, воспринимал «все социальное тело в целом [как снабженное] “сексуальным телом”»[651]651
  Фуко М. История сексуальности. Т. 1. С. 232.


[Закрыть]. В его гимне детородному сексу мы можем увидеть желание повернуть ход вырождения эпохи и влить в народ здоровую кровь. Что касается зависти к вагине, Розанов выражает зависть к женской сексуальности. Его амбивалентные воззрения на, как он пишет, «своеполое влечение» отражают свойственный эпохе медицинский подход к сексуальным извращениям, а также фетишизирующую многоуровневую риторическую стратегию.

Определение фетишизма конца XIX века у Фуко (он подчинен «игре целого и части, первоначала и недостатка, отсутствия и присутствия, избытка и нехватки») представляется удачным описанием того, как он работает в произведениях Розанова[652]652
  Там же. С. 261.


[Закрыть]. В этом отношении Розанов не отличается от остальных героев данной работы, сексуальная идентичность которых сформирована страхом как физического избытка, так и недостатка; но у него другое видение целого. Оно уходит корнями в природу, ее восполнение, и ветхозаветный дискурс продолжения рода, в то время как Соловьев и его последователи искали его в апокалиптическом преображении телесного гештальта. Из всех авторов «Эротической утопии» только Розанов оставался верен сексу и деторождению; в конце концов, даже Толстой отвернулся от этого императива природы.

И все же, по – видимому, после 1905 г. и особенно накануне войны стремление Розанова вырвать прокреативное тело у отрицающего жизнь христианства уступило место грубой форме русского национализма, дискурс которого тоже физиологичен, причем с особым акцентом на образе крови. Писатель часто совмещает восстанавливающую кровь обрезания, дефлорации и родов с жертвенной кровью христианских мальчиков. Самый картинный антисемитский образ Розанова – тело народа как труп, из которого высосали кровь хищные еврейские вампиры. В образе вырождающегося безжизненного тела отразился характерный для эпохи страх вымирания русского народа. Как будто троп христианской содомии, полный разделяющей риторической силы, совмещен с равной по разделяющей силе метафорой еврейского вампиризма. Если приложить зловещий образ русской мухи, запутавшейся в паутине еврейского паука («Опавшие листья») к самому Розанову, мы увидим, что он сам оказывается и пауком, и мухой, попавшейся в собственную паутину противоречий и собирающей липкое, пахучее удовольствие[653]653
  См. Сн. 54.


[Закрыть].

По – видимому, единая обоснованная позиция противоречит самой сути писательского стиля Розанова. Но, меняя курс своей политической журналистики накануне войны с выступлений против христианства и отречения от крови распятия на брань в адрес евреев и еврейского фетиша крови, он провозглашает превосходство христианства над иудаизмом. Вопреки своему сущностному парадоксализму, Розанов делает выбор между двумя религиями в «Людях лунного света» и «Обонятельном и осязательном отношении евреев к крови». Вероятно, тела русского и еврейского народов для него не могут гармонично сосуществовать в одном и том же дискурсивном пространстве, что повторяет ситуацию в обществе Российской империи. На страницах этих книг они могли только состоять в глобальном конфликте: в одной моральное превосходство отдается телу еврейского народа, а в другой – обескровленному христианскому трупу, что предполагает между ними отношения хищника и жертвы.

Литературная интеллигенция модернистского толка терпела метания Розанова из крайности в крайность и изменчивость по отношению к полу и христианству за их оригинальность. Его резкий антисемитизм, напротив, оригинален отнюдь не был, особенно в контексте дела Бейлиса. Его бывшие сторонники по Религиозно – философским собраниям (и пришедшему им на смену Религиозно – философскому обществу, в членах которого состоял Розанов) испытали глубокое потрясение от такой расистской журналистики. В 1902 г. пять Религиозно – философ– ских собраний было посвящено «половому вопросу», и Розанов настаивал на священности Ветхого Завета и его превосходстве над Новым. В конце 1913 – начале 1914 гг. Религиозно – философское общество посвятило три заседания социальной безответственности Розанова, в первую очередь – его антисемитским сочинениям. На смену прежней радикальной позиции Розанова по вопросам брака пришел «розановский вопрос». Его бывшие литературные соратники – Мережковский, Гиппиус, Философов, Карташев и другие – предлагали исключить его. Цитируя финальные строки статьи «Андрей Ющинский» о том, что мальчик является мучеником, за которого должна молиться вся Россия – Философов обвинил Розанова в «призывах к погрому, крови и мести». Это заявление прозвучало на третьем собрании, 26 января 1914 г.[654]654
  «Суд» над Розановым: Записки С. – Петербургского Религиозно – фи– лософского общества // В. В. Розанов: Pro et Contra. T. 2. C. 190.


[Закрыть] В нем отразилась либеральная позиция, к которой у Розанова всю жизнь была нутряная неприязнь (как он пишет в «Уединенном»: «Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали»[655]655
  Розанов В. В. Уединенное // О себе и о жизни своей. С. 86.


[Закрыть]). Современники писателя, символисты и их союзники, соглашались мириться с его политикой продолжения рода и отвратительным «физиологическим варением», поскольку их объединяло многое другое, но терпеть антисемитизм они намерены не были[656]656
  Однако в итоге большинство членов Религиозно – философского общества не проголосовали за исключение. Во – первых, потому что такие люди, как Вячеслав Иванов, превыше всего ставивший литературную свободу, отказывались считать Религиозно – философское общество политической партией. Вячеслав Иванов, Петр Струве и Анастасия Чеботаревская в числе прочих выступали против исключения Розанова. Вместо исключения постановление выносило суровый выговор; в ответ Розанов сам вышел из общества.


[Закрыть].

Другое фундаментальное различие между Розановым и последователями Соловьева заключалось в приверженности последних жизнетворчеству и обретению бессмертия. Несмотря на восхищение венгерским хирургом, Розанов не имел никакого желания возиться с физиологией в апокалиптическом смысле. Его взгляды на время и историю диктовались природой, а не эсхатологией. Он, напротив, надеялся перевести свою натуралистическую физиологию в сферу языка. Несмотря на свои фетишистские фантазии, Розанов был традиционалистом, верившим в патриархальную семью, которая стояла за великими романами Толстого. Его не привлекало конструирование новых, эксклюзивных форм радикального сектантства, как Гиппиус, Мережковского, Белого и даже Блока. Напротив, он призывал народ вернуться к фаллическому сексу и продолжению рода.