355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ольга Маркова » Кликун-Камень » Текст книги (страница 3)
Кликун-Камень
  • Текст добавлен: 9 апреля 2017, 04:00

Текст книги "Кликун-Камень"


Автор книги: Ольга Маркова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

VI

Буланая лошадка бежала легко, далеко выкидывая вперед тонкие ноги, подбирала копытами версты, швыряла их назад.

Кедровники то раскидывались по обе стороны дороги, то расступались, открывая болотистую низину.

– Хороша лошадка!

– Э-э, под ней и цветочная пыль не опадет!

Кучер Семен Немцов, высокий, сутуловатый, с большой красивой головой, без конца курил. Его вьющиеся русые волосы шевелил ветер.

– Ну, а как вы… как вы жили… как живете? – спросил Иван.

– Сирота слезами живет, – ответил тот, улыбаясь.

Жали рожь. Когда телега пересекала поле, женщины побросали работу и уставились на Ивана. Видно, редки были здесь приезжие.

Навстречу неслось озеро, полное света и воздуха. Жар подсолнухов на поле слепил глаза.

Дым вился, плыл над селом кудрявой грядой. Шелудивые дома, казалось, не стояли, а сидели на черной земле, нахохлившись. Редко-редко мелькали пятистенники железными цветными крышами.

Показав на них кнутом, Немцов сквозь зубы, как бы для себя, произнес:

– Лесохозяева пыжатся. У нас мужики здесь почти не пашут. Все на лесопромышленников робят. Теперь вот помещик Кислов все леса вокруг скупил, всех в кулак зажал. Вицу в лесу у него срежешь – запорет… Не зря Удавом прозвали.

Иван с особым вниманием посмотрел на Немцова.

У одного пятистенника Семен остановил лошадь.

– Вот и здешний хозяин на лесе нажился… Савватий Новоселов. Дела́ имел в Тюмени, в Омске, в Верхотурье. Умер недавно. Здесь тебе квартиру школа сняла…

Вдова Новоселова Таисья Васильевна, сорокалетняя женщина с изъеденным оспой носом, похожим на губку, встретила квартиранта у ворот. Низко кланяясь, произнесла напевно:

– Милости прошу, господин Малышев, – подхватила один чемодан и присела под его тяжестью.

Возница рассмеялся:

– У него в чемоданах-то кирпичи. Кобыла моя еле из нырков телегу вытаскивала.

Иван сам перенес чемоданы один за другим в дом.

Горница держалась закрытой. Хозяйка ютилась в просторной светлой кухне.

Здесь же, отделив цветастой занавеской угол, приготовила кровать для молодого учителя. За занавеску он и внес свои чемоданы.

Хозяйка пригласила к столу.

– Мне говорили, что ты, Иван Михайлович, столоваться у меня будешь? – ее глаза, стеклянные, кукольные, с пристрастием вперились в чемоданы.

Иван объяснил:

– Учебников много привез… – и подумал: «Такая хозяюшка и под замок не постесняется заглянуть».

Таисья Васильевна, накрыв на стол, сообщила неизвестно к чему:

– Муж-то мой был оборотистый господин… Денежку любил. – Порывисто сорвалась с места, гостеприимно подвинула Ивану тарелку: – Ешь, Иван Михайлович, курочку-то. Я нарочно развожу, чтобы зимой курятинка была.

– Ну, наверное, все-таки петухов забиваете?

– Что ты! Каких петухов! Мы петухов не едим. Грешное дело. Когда Христос страдал на кресте, петух пел. Христос за это прогневался: куры летать не стали Рябчик из большой птицы в маленькую превратился. Грех.

– А рябчика-то за что Христос наказал, ведь пел-то петух?

Хозяйка растерялась, видимо, никогда ей не приходила в голову подобная мысль, затем всхлопнула в негодовании руками:

– Ты, молодой человек, со мной сомнительных речей не заводи. Ты еще маленький, хоть и учитель.

– Успокойтесь, Таисья Васильевна, у меня не было желания обидеть вас.

– Ну то-то. Уверуй, говорят, в бога – и не будет над тобой закона, ибо праведному закон не лежит, – туманно и назидательно сказала хозяйка. Выглянув в окно, сообщила: – Там тебя, учитель, ребятишки спрашивают.

И верно. На поляне около дома собрались дети.

День был полон нежного света. Иван, радостно-возбужденный и несколько испуганный предстоящим разговором с будущими воспитанниками, спустился с крыльца. В окно за ним наблюдала хозяйка.

– Здравствуйте, ребятки, – сказал сдавленно Иван.

Ему ответили робко, вразнобой:

– Здравствуйте…

– А вас как зовут? – тоненьким голоском спросила одна из девочек и спряталась за спину подружки, которая тупо смотрела на учителя и сосала палец.

Иван подошел к ней, молча отнял палец от губ и сказал, обращаясь ко всем:

– Зовут меня Иван Михайлович, по фамилии Малышев. А теперь – пошли, показывайте ваше село, реку.

Каждый старался идти рядом с учителем, на тропе не вмещались. Дорогу пересек быстрый ручей. Дети с визгом бороздили ногами воду.

Вот и река Тагил. По ней шли плоты леса.

На берегу – черное здание кузницы. Звенящая дробь молотка заглушалась гулкими ударами кувалды.

Березы стряхивали с листвы дождевые капли, распрямляли ветки, наполняли лес тихим шорохом. Сосны казались молодыми, праздничными. Грустно куковала кукушка. Утки падали на воду с радостным криком, ныряли, отряхивали крылья, гоготали.

Все дышало теплом и надеждой.

Иван чувствовал прилив нежности к травам, деревьям, к этим ребятишкам, которые то робко, то озорно заглядывали ему в лицо. Жизнь казалась богаче и прекраснее, чем прежде. В радостной оторопи он не понимал слов детей, мысли путались.

Дети сшибали кедровые шишки, собирали бруснику.

– Иван Михайлович, а верно, что в лесу лешаки живут?

– А в воде – русалки? Моя мамка сама русалку видела.

– Выдумка все это. Нечистой силы нет…

– А бог-то тогда для чего? Он ведь, чтобы нечистую силу побороть.

Радость Ивана спа́ла: сколько надо знать, чтобы сломать суеверия детей. Он их называл ласковыми именами, ему казалось, что он любил их давно. И это все, что он мог пока им дать.

Дети нарвали цветов, украсили себя венками.

Издалека послышался звон бубенцов.

В один миг дети побросали букеты и венки у дороги и скрылись. Из кустов послышался их разноголосый шепот.

– Иван Михайлович, прячься!

– Прячься скорее! Удав с ширкунцами…

Он отошел в сторону, пропуская мимо тройку. На козлах сидел унылый старик, а сзади развалился тучный человек с багровым лицом. Картуз оттопыривал его красные уши. Он вперил в Ивана неподвижный мутный взгляд. Тройка промчалась, дети вновь окружили учителя. Из их испуганного шепота он понял, что это лесохозяин Кислов, хромой, всех ненавидит, и его все ненавидят и прячутся от него. «Так вот он – Удав», – отметил Иван, вспомнив слова возницы.

На краю села – темное приземистое здание.

– Это наша школа…

– А вон мой дом! – вцепившись в руку Ивана, радостно взвизгнула белоголовая девчушка, та, что первая заговорила с учителем. Ее звали Симой. Она показала на покосившийся, черный от времени, неуклюжий дом напротив школы.

– У меня и мама книжки умеет читать. И дядя Евмений.

– Евгений, – поправил Иван.

– Нет, Евмений. Кочев Евмений… Они с тятькой портные. Пошьют-пошьют да и почитают.

Иван заинтересованно оглянулся на дом.

В ласковых сумерках окна дома Кочевых ярко освещались упругими лучами закатного солнца.

Угасла последняя узенькая, как щель, полоска над лесом. По земле низко расстилались клочья тумана, окутывали сыростью улицы.

…Условились и завтра бродить по лесу. Иван был рад этому: завтра ему исполняется семнадцать лет. Он решил провести этот день с пользой для дела. Не рассказать ли детям об Оводе? Они невежественны, но доверчивы и восприимчивы.

У хозяйки сидела какая-то лохматая гостья. Пили чай. Увидя Ивана, обе, как по приказу, поставили блюдечки и уставились на него.

Иван поздоровался и прошел за занавеску. Свет от лампы проникал и сюда. Пахло щами, керосином. Душно. Хотелось снова выйти на воздух, но нужно было подготовиться к завтрашнему дню. Учитель уселся на табурет у кровати и, держа тетрадь на коленях, стал набрасывать план беседы. Разговор в кухне возобновился.

– Жила я хорошо, Васильевна, в гости ходила да гостей принимала. И моды всякой нашивала! Только овдовела не ко времени. Вот и пришлось мне порчу отшептывать, ворожить… Но уж всю я правду угадываю!

– Так сворожи мне, я тебе говорю. Не даром ведь! Петушка подарю.

– Не грешно ли?

– Дареный-то? Что ты!

Загремела посуда. Зашелестели по клеенке карты.

Приглушенный загадочный шепот чуть не рассмешил Ивана.

– Карточки печатные, четыре туза, четыре короля, четыре дамки, четыре вальта, четыре десятки…

Неожиданно занавеска раздвинулась, хозяйка спросила с притворной лаской:

– И что ты, господин учитель, все пишешь? Лучше бы с нами посидел, чайку попил.

– А вы не обращайте на меня внимания, – с улыбкой ответил Иван. – Я готовлюсь к разговору с детьми.

Женщины дружно рассмеялись.

– Да чего к нему готовиться!

– Что ребятишки понимают!

Хозяйка задвинула занавеску. Гостья сказала:

– Торкала я языком-то, торкала да еще поторкаю. Ждет тебя, Таисья Васильевна, большая нежданная радость! Всю жизнь радоваться будешь.

– Чему бы это, а?

– Вот помяни мое слово. А петушка-то как – сегодня или завтра отдашь?

– Возьми хоть сегодня. Пойдем, с седала сниму.

Женщины вышли.

Иван подумал:

«Вот здорово! Вот и это бы детям рассказать… Нельзя только сразу… Нельзя. Осторожно нужно. Не озлоблять никого раньше времени. Но о петушке… как его бог покарал, не забуду!»

Умываться утром Иван Михайлович пошел к реке, которая шумела вблизи. Косматый туман сочился меж берез.

С плотов неслись голоса:

– Черти веревки вьют из тумана-то.

– То-то крепка будет!

Дома хозяйка, оглядев его, воскликнула:

– Какой красавчик! Румянец-то – как у девки на выданье, волос волной. И лицо-то круглое да улыбчивое! Иди в школу, начальница требует, покажи ей свою красоту.

…Совсем бесшумно вошла в класс женщина. Тонкое матовое лицо светилось доброжелательностью. Он знал ее имя – Аглая Петровна, но не знал, что она молода и красива.

– Господин Малышев? Ну, давайте знакомиться!

Они сели за одну парту, искоса поглядывая друг на друга. Аглаю Петровну забавляло смущение учителя, и она медлила начинать разговор. Наконец, сжалившись, спросила:

– Нравится вам здесь? Я слышала, вы уже встречались с детьми?

– Суеверий много, – выпалил Иван первое, что пришло в голову.

– О да, суеверий много. В прошлом году скот поразила сибирская язва. Знаете, как ее лечили крестьяне? Вся деревня столпилась, начали тереть сухие доски одну о другую, добывать, как они говорят, «деревянный огонь». Чудодейственный огонь. Этим огнем прижигали язвы. Мор, особенно на лошадей, был огромный. Наших советов не слушали.

Под внимательным взглядом умных карих глаз женщины Иван покраснел. Безо всякой связи попросил:

– Расскажите о Кислове.

И по тому, как вздрогнула Аглая Петровна и оглянулась, понял, что это имя, действительно, всех пугает.

– Это помещик, пьяница, самодур, – полушепотом начала объяснять заведующая. – В общем, несчастный старик.

Слово «несчастный» было для Ивана неожиданным.

– Да, да, несчастный! – повторила женщина. – Живет он с девицей Анной Филаретовной. Она им командует, спаивает, держит в подчинении… Он и сам со странностями… Вот, например, не любит свиста… – Аглая Петровна грустно рассмеялась: – А молодежь наша по ночам вдруг начала его травить свистом… Окружат парни его усадьбу и такое устроят!.. – уже с сокрушением сообщила она и пытливо взглянула на учителя: – Я не знала, что такого мальчика пришлют мне в школу.

– Я справлюсь, Аглая Петровна! – снова покраснев до ушей, воскликнул Иван.

– Да где там! – вздохнула та. – Вы – мальчик. И вот слушайте. Свистит наша молодежь. А Кислов вызовет стражников, и гоняются за парнями целую ночь. Я всегда боюсь – вот кого-нибудь поймают… тогда… забьют до смерти! – Она вздрогнула и нахмурилась.

Иван, превозмогая застенчивость, сказал:

– Вы мне напоминаете народоволку!

– Ну нет! – неожиданно резко бросила заведующая и поднялась: – Я далека от политики… – и тут же переменила тему разговора: – Я знаю, Иван Михайлович, что вы уже познакомились с детьми, они нас ждут, Я придумала сегодня прогуляться с ними в лес.

Дул теплый пахучий ветер. Лес, как и вчера, радовал тишиной, яркостью красок, из его гущи слышались смутные звуки. Несся плот по сверкающей реке. Волны плескались и пели.

Дети тащили на палке котелок, ложки, узелки.

С берега мужики закидывали невод. К неводу привязывали бутылку водки и какой-то сверток в тряпке.

– Зачем это они? – в недоумении спросил Малышев.

Дети враз начали объяснять:

– А это водяному царю…

– Задобрить его надо… – тоненьким голоском объяснила Дашутка Пименова.

Она всех хуже одета. Отец не обращал внимания на дочь, мачеха ее била. Иван еще вчера узнал об этом от детей, и сердце его ныло от жалости. Дашутка забита, поднимет глаза на учителя и тотчас опустит. В глазах страх.

Иван и сейчас поймал на себе ее испуганный взгляд, как бы мимоходом обхватил девочку за плечи и возразил:

– Что ты говоришь такое? Хватит нам царя земного!

Дашутка под его рукой пугливо и радостно сжалась и сообщила:

– В узелке-то табачок, пирог с рыбой!

– Да для чего, Дашутка, скажи мне?

Как меняется человек, когда к нему вдруг отнесутся хорошо!

Совершенно счастливая, уже более окрепшим голосом Дашутка объяснила:

– А чтоб не серчал… чтобы рыбки отпустил!

Когда невод достали, все подошли ближе. Тряпка на неводе растрепалась и была пуста, на воде всплыли кусочки пирога.

– Принял! – переговаривались довольные рыбаки.

Аглая Петровна спустилась к ним, о чем-то поговорила. Те согласно кивали. До Ивана донеслись слова:

– Река-матушка кормит и куском не укоряет.

Рыбаки достали первый улов, отобрали Аглае Петровне крупных окуней. Дети начали чистить рыбу, собирать хворост для костра.

Уха выдалась отменная. Все расселись в кружок. Только беленькая Сима стояла, в смущении теребя фартук. Все вдруг стали степенны, важны. Ждали чего-то.

Сима сказала:

– Господин учитель, Иван Михайлович, мы тебя проздравляем с днем ангела. Мы радуемся, что ты к нам приехал. Мы будем тебя слушаться. Вот и все. А словам этим меня тятя научил.

Аглая Петровна сухо сказала девочке:

– Ты хорошо, Сима, говорила. Только старшим надо говорить «вы», а не «ты». И «поздравляем», а не «проздравляем». Поняла? Садись…

Девочка покорно села, поджав под себя тоненькие ножки.

Иван подумал: «Я не буду учить так назойливо, на каждом шагу», – и покраснел, словно сказал это вслух.

– А откуда вы узнали о моем дне? – тихо спросил он заведующую.

Та усмехнулась:

– Из дела. Там указано, что вы родились 27 августа 1889 года. Значит, вам сегодня семнадцать?

Аглая Петровна налила ухи в блюдце и ела отдельно. О котелок звенели ложки. И опять Иван подумал:«Или каждому бы отдельно посуду, или – общий котел». Заведующая и нравилась ему своей силой, и за что-то он осуждал ее.

Дети затеяли игру в «ляпы», бегали меж высоких сосен. Иван бросился за ними. Аглая Петровна недовольно сказала:

– Господин Малышев, идите ко мне!

Когда он подошел, добавила:

– Не советую вам так держаться с детьми. Если будете слишком свойским, они перестанут вас слушаться.

Иван возразил:

– Я думаю – наоборот. Нам нужно с ними быть здорово свойскими. Зачем отдаляться? – и снова бросился за детьми, которые лукаво поглядывали на него из-за деревьев, плутовато ждали, заманивали.

Он услышал насмешливое восклицание заведующей:

– «Здорово»? Самого, кажется, учить надо!

«Назло это слово с языка не спущу!» – весело подумал Иван.

Видимо, Аглая Петровна почувствовала себя неловко.

Когда шли к селу, миролюбиво сказала:

– При школе есть лошадь и кучер. Если вам потребуется, можете ими пользоваться.

VII

Молодой учитель скоро стал для учеников «слишком свойским». Они провожали его в школу и из школы. Иногда с сумками из мешковины через плечо ходили вместе с ним за село.

Сжатые полосы розовели в солнечном блеске, но солнце не грело, холодно сияло голубое небо. Паутина, висевшая на кустах, была усеяна капельками росы. Утки летели молчаливыми стаями, не садились на кормежку. По оплывшим грядам на огородах скакали вороны. Падали снежинки, набивались в каждую щель замерзающей земли. Прибитая морозом трава хрустела под ногами.

…Часто в сильные холода дети оставались в школе на ночь, разжигали печи. В классе витал запах липы, мочала. С приходом зимы он усилился.

– Заточили нас в школе, – сказала как-то Дашутка.

«Заточили» – слово вызывало воспоминания о Перми.

Иван снял с головы Дашутки гребенку, причесал ей волосы.

– Мягкие да светлые, как золото, волосы-то у тебя, девочка… – нежность поднялась в нем.

На улице верещала колотушка ночного сторожа.

Иван Михайлович задерживался с детьми, читал для них вслух, беседовал с ними, а сам думал: «Почему нет писем? За все время пришло одно письмо из тюрьмы от дяди Миши. Он спрашивал: «Поешь ли ты, как раньше? А здесь тоска: все певчие птицы в клетках», – значит, партия разгромлена, все арестованы». Иван был уверен, что понял намек дядя Миши правильно, и был горд, что ему сообщают об этом как равному, как борцу, надеясь на него, веря в него.

В один вечер к Малышеву в школу пришел молодой человек, дядя Симы Кочевой, которого она называла странным именем Евмений. Увидев его, Иван мысленно сказал себе: «Начать? Пора начинать!»

Снимая снег с нависших бровей, Евмений улыбнулся.

– Вечеряете? А я… книжку хочу попросить, тоскливо сидеть без книжки, – Евмений надсадно закашлялся. Был он даже с мороза бледнолиц: суконная шапка с козырьком удлиняла его лицо. В ворот распахнутого полушубка видны пестрый шарф и галстук.

Снег на густых бровях и на усах гостя растаял, Евмений вытирал их заскорузлыми пальцами.

– Любим мы с братом книжки читать. Только бы посерьезнее.

От гостя исходил тот же запах мочала и липы.

Иван открыл шкаф, в котором держал часть литературы, достал книгу.

– Вот и серьезная. «Царь-голод».

– А-а! Слыхал я об этой книжке. Почитаем, – Евмений подмигнул и вновь закашлялся.

– Что с вами?

– Попростыл… Сейчас даже на клиросе петь не могу.

– Вы, что, верующий?

– Не в этом дело. Просто петь люблю.

Евмений запел жидким приятным тенорком, лукаво глядя на учителя:

 
Как по речке, по быстрой,
Становой-то едет пристав,
А за мим – письмоводитель,
Страшный вор и грабитель…
Горе нам, горюшко, великое горюшко…
 

– Это вы про вашего Кислова?

Дети затеяли какую-то игру. Громко говорили и смеялись.

– А не боитесь такие песни петь? – все допытывался Иван, не спуская с Евмения глаз.

– Так ведь только вам. Вы не из бар, – Евмений протянул Малышеву руку. Ладонь его была влажная, горячая. – Мы у фельдшерицы книги раньше брали. Так у нее только про любовь, а нам хочется другое.

Вышла к детям и Аглая Петровна. Она жила при школе. Дети смолкли, с боязнью глядя на нее. Поспешно ушел и Кочев. Иван сиял: «Вот, кажется, и есть «певчая птица». Аглая Петровна посмотрела на него подозрительно.

Ночь свистела, мокрые хлопья снега налипли на окна школы. Промозглый ветер колотился в ставни, перекатывался через кровлю, врывался в круглую печь. На воле было уныло. Луна ползла по корявому небу. Обледенелые ветки были пусты.

Не замечая ничего вокруг, Иван торопливо шагал по суметам к дому. «Читать! Читать! Каждую свободную минуту – учиться!»

Через день Евмений Кочев снова пришел в школу к Малышеву.

– Разбирали мы с братом книжку, разбирали… зовет она… лучшую жизнь обещает. Но надеяться-то на что?

– На себя, – ответил Иван.

Евмений задумался.

– На себя? Мы вот живем далеко от железной дороги… почту ждем месяцами. Она приходит не к нам, а в село Махнево. Люди наши редко к домам собираются, все на заработках: летом – на реке Тагил, на реке Туре плоты собирают для Тюмени, зимой – лес рубят. Леса повысекли вокруг, а живут впроголодь. Орехами да клюквой кормятся. Женщины наши рогожи ткут. А лесопромышленники богатеют. Законы-то не для нас писаны. Куда еще податься? Тайга вокруг. Кто все расскажет? С нами и поговорить некому. А слово-то – оно и ржавчину смоет. Верховодит всей округой Кислов, помогает ему сельский писарь.

Сельского писаря Иван уже знал. Тот ходил по селу в огромных очках, с пером за ухом.

– От кого милости ждать? Молчим и терпим, – раздумчиво закончил портной.

– Надо бороться, а не терпеть.

Евмений быстро взглянул на учителя и неожиданно спросил:

– А о Ленине ты слыхал?

Иван промолчал. Уже окончательно переходя на «ты», Кочев строго спросил еще:

– Тебе сколько лет?

– Семнадцать.

– Ты еще врать не научился. Говори мне все.

Иван верил этому вздрагивающему голосу, этим глазам, которые жарко впились в него. Он достал книжку Ленина «К деревенской бедноте» и заговорил:

– Сознательных людей собрать надо… Но вот можно ли?

– Конечно.

– Где?

– Да хоть у нас. И в Махнево желающие есть. Это село соседнее.

– Собирай. Почитаем вместе. Я ведь и сам Ленина толком не знаю, попала вот одна книжонка…

Евмений полистал книжку, вчитываясь в отдельные фразы, и снова лукаво подмигнул Малышеву.

Собрались у Кочевых на другой же вечер.

От лампы шел керосиновый чад. Половину избы занимал примитивный ткацкий станок. Под лавкой кучей навалено мочало.

Так вот почему стоит этот запах в школе: в каждом доме ткут рогожи, запахом мочала пропиталась одежда учеников.

Старший Павел Кочев тоже франтил, носил галстук. У него были темные усики. Лицо одутловато и румяно. Федосья, жена его, усадила Малышева в передний угол. Здесь же вертелась белоголовая Сима, останавливалась около одного гостя, другого. Наконец забралась на колени к учителю.

Фельдшерица Стеша Лапина, застенчиво улыбаясь, помогала хозяйке принимать и усаживать гостей. Рослая, с красивой широкобедрой фигурой, она вся дышала деятельной добротой. Конюх Семен Немцов нетерпеливо потирал руки.

Невозможно сразу запомнить все имена. Иван внимательно вглядывался в лица.

Братское чувство к этим людям наполнило его сердце. Он им верил. Да и трудно было в ком-то усомниться: все так жадно и доверчиво смотрели на него. Немцов порывисто оделся и сказал:

– Покараулю у окон…

Мест не хватало. Некоторые гости уселись на полу.

Павел взял с колен Малышева Симу, спустил на пол. Девочка спряталась под лавку, зарывшись в мочало, притихла.

Люди придвинулись ближе к столу.

– Почитаем мы в следующий раз, товарищи, – начал Иван. – Сегодня я расскажу вам о событиях этих лет.

– Правильно. Тогда нам и в книжках все будет ясно, – Евмений закашлялся, хватаясь за грудь: – Кое-что и мы слыхали… Но мало…

В полной тишине говорил Иван. Никто не шевелился. Мужчины молча курили. Стеша, не мигая, зачарованно смотрела на учителя.

В избе накурено. На минутку открыли дверь.

– А книги-то где хранишь, Иван Михайлович? – спросил кто-то.

Малышев уклонился от ответа, пожал плечами.

Братья Кочевы в голос сказали:

– Давай литературу нам, сохраним.

– Уж будь покоен.

– Но я должен взять часть для Махнево. Соседей забывать нельзя.

– Побывал там?

Иван снова уклонился от ответа, неопределенно произнес:

– По воскресеньям туда удобно ездить.

В этот же вечер он передал Кочевым часть книг. В следующие дни незаметно опорожнил свои чемоданы.

Раза два Малышев видел, идя по селу: за ним брел бородатый человек с висячим красным носом и опущенными плечами, но не придал этому значения.

Федосья Кочева сшила из холста мешочки: их нагрузили книгами, запрятали в снег.

На святках в дом ко вдове Новоселовой пришли ряженые в вывороченных шубах, с бородами из пакли, с румянцем из свекольного сока. Один из них бил в сковородку, другие плясали под резкие однообразные звуки. Хозяйка, вздыхая, наградила их грошиками и пряниками. Ряженые ушли в соседний дом.

Малышев тотчас побежал к Кочевым, закричал с порога.

– Какая неделя сейчас?

– Ну, святки.

– Ряженые ходят… Пошли и мы.

Кочевы весело засуетились. Федосья извлекла из чулана шубы, цветные опояски, принесла ворох кудели. Нашлась где-то лохматая маска медведя. Иван примерил ее.

Прибежала Стеша, задохшаяся, бледная.

– Скрылась от своего. Опять нализался.

Узнав об их затее, оживилась, потребовала наряда и для себя.

Иван посмотрел на нее с восхищением: выданная замуж насильно за пьяницу, она не опустилась, не озлобилась.

– Надо так, чтобы не узнали, – весело говорила Стеша. – Голоса менять! Пищать, а не говорить.

Через полчаса никого нельзя было узнать. Наряженные в вывороченные шубы, опоясанные цветной широкой тесьмой, все, даже женщины, с бородами, с измазанными лицами.

На улице навстречу ряженым попался Немцов, поймал Стешу, вывалял ее в снегу. Та, оберегая бороду, кричала:

– Оставь, Сенька!

Потом вдруг оробела, протянула руки к Семену, собираясь что-то сказать и не решаясь.

Семен прошептал, дыша прерывисто и громко:

– Подождите меня… лицо сажей намажу. Шубу выворочу, догоню.

Ватага в шесть человек ввалилась в первый дом от школы.

– Ряженые! Бабы, не спите, – кричала с печи старая женщина.

Выскочили из горенки две молодушки, с полатей опустил голову парень. Федосья била в сковородку, Евмений по кругу водил на веревке «медведя», пел басом:

 
Как по речке, как по быстрой,
Становой-то едет пристав,
А за ним – письмоводитель,
Страшный вор и грабитель…
Горе мам, горюшко, великое горюшко!
 

«Медведь» неуклюже топтался под песню, «грыз» веревку, несколько раз перевернулся через голову и снова принимался топтаться на месте, рычал. Порой Иван дергал шнурком, протянутым под рукавом, и тогда пасть «медведя» открывалась и снова закрывалась, щелкая.

Парень хохотал, молодки хлопали руками.

– Ай же! Про писаря-то верно! Еще бы про перышко, что за ухом таскает.

– Хорошо! Так их!

Хор получился слаженный, сильный.

В каждой избе ряженые пели и танцевали, «медведь» топтался, вырывался, рыча, пытался обнять женщин, а то принимался плясать вприсядку. Дети визжали, дразнили его. Восторгам, взвизгиваниям не было конца, когда Евмений просил «медведя»:

– Мишенька, сосчитай до пяти! – и тот топал мохнатой ногой пять раз.

– Он у меня ученый: и петь умеет, и стихи говорит… – хвастался Евмений. – Ну-ка, Мишка, скажи нам, чем же Русь славна?

«Медведь» прорычал:

 
Несчастьем, жизнью колкою,
Романовым Николкою,
Развратницами Сашками,
Расшитыми рубашками,
Полнейшею разрухою
И царскою сивухою.
 

– Верно! Еще Удавушкой-свинухою! – выкрикнул взъерошенный старик, сидевший на лавке, в восторге хлопая себя по колену.

Молодая корявая женщина прикрикнула на него:

– Помолчи, тятенька! Может, они выведывать пришли? А ну-ка, вы, уходите с добром! Идите-ка!

…Свободного времени у Ивана было все меньше. По вечерам он устраивал в школе читки Некрасова, Успенского, Толстого.

Все больше приходило на них людей.

Аглая Петровна как-то сдержанно спросила:

– Куда вы хотите вести фоминских крестьян?

Иван удивленно развел руками:

– Я вас не понимаю.

– Зато я давно поняла, что вы такое, господин Малышев. Вы говорите крестьянам о несправедливости и зовете к борьбе. Вам нужно, чтобы все блага земные были разделены поровну. Зачем вы смущаете народ? Мы здесь жили дружно. Никаких противоречий между людьми у нас не было.

– А с Удавом тоже дружно жили? – спросил Иван.

Не отвечая ему, Аглая Петровна продолжала:

– Будет время, крестьяне сами соберутся в общины. Но не нужно никакого уравнивания. Вас губит, что вы делите людей на классы. Ну какие в деревне классы?

– Вы заблуждаетесь, Аглая Петровна. Ваши мысли – это мысли эсеров. Это вас здорово далеко заведет.

Аглая Петровна вспыхнула и посмотрела на него злыми глазами.

Иван после этого разговора потерял интерес к своей начальнице, но стал осторожен.

«Ошибаюсь я в людях, – вывел он. – Ведь мне вначале показалось, что она знает жизнь. Всех уравняла: нет ни кулаков, ни Удава, ни писаря, нет и бедноты».

Читки в школе он не прекратил. На них приходила и Аглая Петровна, слушала, молчала.

«Надувает зоб, эсерка», – думал Иван и торопился скорей рассказать крестьянам все, что знал о партии эсеров, насторожить их.

Вот и фоминский священник появился на уроках Малышева. Седобородый, костлявый, в суконной потрепанной рясе, он молча уселся за стол рядом с учителем. Темные, колючие глаза его впивались в лица учеников.

После звонка священник дружелюбно попенял:

– Слухи о тебе, господин учитель, идут дурные: сборища в школе устраиваешь, в храме божьем тебя не видать. В Махнево вот каждое воскресенье зачем-то таскаешься. Ты еще – вьюнош. Наставить тебя некому. Приходи в церковь, успокой Аглаю Петровну… И ко мне в дом милости прошу, вот завтра, после обедни, и приходи. У меня в доме женское общество найдется.

Иван слушал, полузакрыв глаза. Вспомнилось Верхотурье, храмы, испуганные глаза богомолок.

Он поблагодарил, избегая прямого отказа, но ни в церковь, ни в дом попа на другой день не пошел. Хотелось побыть одному. Иван с утра направился к реке.

Дома́ заиндевели. Мороз клубился туманом. Солнце искрами рассеялось по сугробам. На снег больно смотреть – сверкал. Следы птиц на нем, как строчки. Но и те оборвались, словно птицы зарылись в теплый снег. Кедры, скованные стужей, потрескивали. Ветки берез синели, как серебряные, и ветер не мог их пошевелить.

Кругом – ни души, кроме мужика с висячим носом, который шел следом за Иваном, да и тот скоро отстал.

На реке Малышева догнали Евмений и Стеша. Сзади бежал Семен Немцов, окликая:

– Степанида Ивановна… Стеша!

Женщина отстала.

До Ивана Михайловича донесся ее дрожащий голос:

– От мужа не уйдешь… Отказываю я тебе, Сеня… Он без меня пропадет, а я, может, его человеком сделаю. Не зови ты меня.

Немцов упрекал ее, сердился:

– Слезы-то твои лукавые…

Евмений то и дело кашлял.

– Тебе лечиться нужно! – сказал Иван.

– Не умру. Я за тебя беспокоюсь. Что-то Реутов стал часто бегать за тобой. Вот мы и вышли на выручку. Поберегись!

– Это тот, с висячим носом?

– Именно, с висячим… – рассмеялся Евмений.

– Я не боюсь. Вот придумал я… Нам нужно посиделки посещать… Там слово-два сказать.

В тот же вечер Иван, Евмений и Семен с гармошкой пошли на посиделки. Навстречу им из дома лилась песня. Ее стонущий мотив был знаком с детства. Когда они вошли, девушки и парни оборвали песню, неловко смолкли. Иван сказал весело:

– Мы на песню, как на огонек, к вам зашли, а вы замолчали.

– Милости просим.

– Лучше вы нам песню скажите, говорят, много их знаете, – раздались в ответ нестройные голоса.

– Хорошо! – согласился Иван. – Я вас научу песне! – и вскинул голову:

 
Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно…
 

– Ай, песня хороша!

Немцов, усевшись на лавку, быстро подобрал на гармошке напев. Под его пальцами – ширь, жизнь. Гармонь будоражила, вызывала дрожь в сердце.

У печи стоял такой же станок, как у Кочевых, так же пахло мочалом, весной. Рыжая девушка, сидя на скамье, раздирала широкую полосу мочала на тонкие пряди, развешивала их на шнурок, протянутый от печи к окну. Другая, красивая и строгая, опустила руки и слушала, не отрывая глаз от Ивана. Девушки закраснелись, любуясь им.

 
В роковом его просторе
Много бед погребено…
 

И он знал, что песня хороша, и поет он хорошо, и сам он в этот час хорош, и все сегодня ему удается.

Когда Немцов сдвинул меха, долго еще хранилось молчание. Потом враз о чем-то заговорили, зашумели.

Немцов заиграл кадриль.

– Эх, девочки-припевочки мои, спляшите, потешьте! – Немцов не мог обходиться без прибаутки или поговорки. Глаза его смеялись, и лицо лучилось лукавством, удалью.

Девушки побросали рукоделия, стали в пары. Иван, подхватив строгую ткачиху, закружился вместе со всеми. Перебегая с места на место в сложном танце, выделывая разные коленца, приседал, кланялся и снова подхватывал свою подругу, легко приподнимал ее, стремительно кружил. После танца снова все чинно расселись по местам, отдыхая.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю