Текст книги "Кликун-Камень"
Автор книги: Ольга Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Кликун-Камень
В ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ ЛЕТЬ ПОГИБ ИВАН МИХАЙЛОВИЧ МАЛЫШЕВ, НО ЕГО ИМЯ ПРОЧНО ВПИСАНО В СТРАНИЦЫ СТАНОВЛЕНИЯ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ НА УРАЛЕ. В СВЕРДЛОВСКЕ ОДНА ИЗ УЛИЦ В ЦЕНТРЕ ГОРОДА НОСИТ ИМЯ МАЛЫШЕВА, НА МЕСТЕ ГИБЕЛИ НА СТАНЦИИ ТУНДУШ ПОСТАВЛЕН МОНУМЕНТ. КНИГА ПИСАТЕЛЬНИЦЫ ОЛЬГИ МАРКОВОЙ РАССКАЗЫВАЕТ О ТОМ, КАК СЫН ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОГО ВОЗЧИКА, ОБЫКНОВЕННЫЙ ПАРЕНЕК, КАКИХ КРУГОМ БЫЛО МНОЖЕСТВО, ПОНИМАЛ ДОБРО И ЗЛО, КАК ФОРМИРОВАЛИСЬ В НЕМ РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ВЗГЛЯДЫ, КОТОРЫЕ ОПРЕДЕЛИЛИ ВЫБОР ЖИЗНЕННОГО ПУТИ, И О САМОМ ПУТИ ОТ РЯДОВОГО РЕВОЛЮЦИОНЕРА ДО АКТИВИСТА-ОРГАНИЗАТОРА, ЧЛЕНА УРАЛЬСКОГО ОБКОМА РСДРП(б), КОМИССАРА ЗЛАТОУСТО-ЧЕЛЯБИНСКОГО ФРОНТА.
I
Отец приказал не пускать богомольцев на постой, держать калитку на запоре, не откликаться, если раздастся стук в окно, не выглядывать.
Дом стоял на пригорке, у самого тракта. Стучали в окно часто.
Иван не понимал, есть ли плохое в том, что люди тысячами стекались в Верхотурье. Даже на него, тринадцатилетнего мальчишку, они глядели с мольбой и печалью, как будто пришли сюда просить о помощи не бога и не Симеона Чудотворца, а его, Ваню Малышева, сына железнодорожного возчика.
По утрам, когда падал зазывающий звон с колоколен и богомольцы шли по улицам к монастырю, отец запрягал мохноногого Рыжика в большую телегу, чтобы ехать к железнодорожной станции собирать шлак и мусор около депо и увозить его на свалку.
Мать всякий раз ворчала:
– Хоть бы лоб перекрестил…
Михаил Васильевич хмуро продолжал свое дело. Иногда огрызался:
– Я много лет лоб-то крещу, все телегу на железном ходу выпрашиваю… Как перетрется деревянная ось, я опять глаза к небу, опять жду… А бог-то за мои кресты даже плетеного коробка не отвалил… И не вздумай богомольцев на квартиру пустить – выгоню! От бездельной жизни сюда таскаются.
Но когда освобождались из тюрьмы заключенные и шли по тракту к станции, отец выходил на улицу, заговаривал с ними, мать пекла свежий хлеб, варила большой котел щей.
От освобожденных можно узнать много интересного: за что попал в тюрьму, сурово ли держали там, как думает каждый жить?
Вот и в этот весенний день отец зазвал одного такого в дом, усадил за стол. Босые красные ступни гостя покрыты струпьями и грязью, почти посинели от холода. У него вдавленный лоб и круглые глаза. Широкий насмешливый рот скрадывал неприглядные черты.
Отец подкладывал ему куски, жаловался на то, что телега у него на деревянном ходу.
– Много не заработать тебе на деревянном-то, – соглашался гость.
– Каждый день – пять верст до станции да пять верст обратно… – все более мрачнея, говорил отец. – Вот за прошлый месяц я что купил? Мешок овса, сапоги вот сыну… На жизнь-то осталось всего ничего…
– Да-а, плохи заработки!.. Зато богатеи живут!
– А ты за что сидел-то? – допытывался отец.
– А вот за то и сидел… Из Златоуста я. Слыхал про нас? В марте еще прокатка забастовала, а потом и весь завод. Жить нам совсем уж стало плохо… Уж так плохо, не приведи бог! Уполномоченных к хозяину послали, а их арестовали… Ну, мы, конечно, и потребовали их освободить. Так ведь отказали! Тогда тюрьму чуть не разнесли, потому что зазря людей туда бросили! Полицейское управление осадили… Уфимский губернатор, Богданович фамилия, пообещал нас выслушать на другое утро. Обрадовались мы, думали, что теперь уж товарищей вызволим! А пришли, губернатор приказал в нас стрелять! Ох, и положили головушек! Человек семьдесят. И дети! И бабы!
Отец побледнел.
Мать вздохнула и прошептала Ивану:
– Шел бы ты, Ванюша, на улицу погулял!
Она не позволяла сыну слушать такие разговоры.
Фыркал, отдувался в стойле Рыжик, глядя ореховым глазом на Ивана.
Они друзья. Зимой мальчик устилал стойло соломой, покрывал рваным байковым одеялом спину Рыжика; летом часто купал лошадь в реке, сидя верхом на ее твердой красной спине. Рыжик осторожно входил в прохладную воду. Слыша, как ездок взвизгивает. Рыжик все бережливее уносил его вглубь. Обратно же несся, шумно разбивая грудью реку. На берегу стряхивал с себя остатки воды, обдавая маленького хозяина блестящими брызгами.
В глазах Рыжика было веселое озорство.
…Сейчас, увидев Ваню во дворе, Рыжик втянул в себя теплый воздух.
– Все понимаешь!
Весна. Лес за огородами дышал утренним светом, свежестью; небо легкое, пушистое. Нарастала воробьиная возня. Давно пора прилететь скворцам, а они где-то медлили. Шершавый скот, обессилевший за зиму, слонялся по дорогам.
С завалины под окном слышно каждое слово, сказанное в избе.
– Меня-то за что посадили? – говорил гость сиплым, простуженным голосом. – За «Искру»…
– Что же, не ту зажег? – спросил Михаил Васильевич.
– Не тому читать ее дал… Знаешь, как ее читают? Ленин ведь ее пишет, вот и не любо кое-кому…
Имя заинтересовало Ивана. Он хотел знать, что это за «Искра», кто такой Ленин, почему за «Искру» садят в тюрьму.
– Анна, не припрятан ли у тебя какой старый пиджачишко или штаны?.. Одеть бы человека… – попросил отец.
Штаны, рубашка или пиджак всегда находились. Мать копила старье, случалось, покупала его на рынке, чтобы помочь таким вот нечаянным гостям.
Гость в избе переодевался, довольно покашливал. Голос его повеселел:
– Может, на ноги что-нибудь найдется, люди добрые? Без обуви я…
Иван поглядел на свои ноги, обутые в новые «на вырост» сапоги. Их недавно привез отец и шутливо сказал:
– На дороге у зайца отнял…
Раньше часто он привозил сыну «заячьи гостинцы», но таких еще не было… А идти арестанту далеко, тяжело босиком. Может, и ночевать придется под небом, не согреться… Чтобы купить эти сапоги, отец каждый день собирал и возил шлак.
Как бы ни возражал себе Иван, ноги арестанта, босые, покрытые струпьями, стояли перед глазами. «Собьет их совсем… болеть начнут, а в тюрьме и без того настрадался…»
Когда Ваня вбежал в избу и протянул сапоги гостю, тот обрадовался:
– Как по мерке! Вот спасибо… Теперь я до дома доберусь. – Легко надел сапоги, притопнул, почему-то поглядел на себя в стертое зеркало, погладил впалые щеки.
Бросив взгляд на родителей, Иван понял, что поступил неправильно: брови отца тяжело нависли двумя взъерошенными кустиками.
Когда политический ушел, отец с обидой спросил:
– А сам в чем ходить будешь? Босиком, лето пришло.
– А осенью? Сапоги-то я тебе купил с запасом, на три года должно было хватить… Ничему же ты цены не знаешь.
За сына заступилась мать.
– Сам заработает. Купим.
Иван после окончания городского училища служил писцом в военном присутствии, приносил в дом деньги и гордился этим.
Отец уважал мать и часто называл ее полным именем – Анна Андреевна. Она – тихая, говорила мало и все вышивала, тоже зарабатывая этим. Отец больше не упрекал сына. Сидя у окна, он думал о чем-то сосредоточенно и упорно.
С улицы несся разноголосый благовест.
– Поет Верхотурье на все голоса! – умиленно прошептала мать.
Иван знал, что говорит это она, отвлекая отца от гнева.
Он и сам робко спросил, чтоб только предотвратить ссору:
– А почему наш город Верхотурьем называется?
Отец удивленно вскинул брови, сухо ответил:
– В верховине реки Туры вырос… – и продолжал, смягчаясь – Раньше здесь вогулы жили, и город назывался Нером-Кар, потому и речка, что впадает в Туру недалеко от города, Неромка называется.
Сколько былей скрывал отец в своих усах! Он любил рассказывать их: и скоро забыл о сапогах.
Прямые немощеные улицы сбегали с пригорков к центру. Неплотные кварталы разбивались пустырями; домишки небогатые, деревянные. Только центральную площадь окружали большие храмы и монастырь, да на окраине городка широко раскинулось белое здание каменной тюрьмы.
Далеко, за крутым изгибом реки, стоял Камень-Кликун. Говорили, что Камень тот разговаривал всякими голосами, и все подозревали, что в нем чертова сила, и боялись его.
Темные, как тени, монахини в клобуках скользили по улицам.
Степенно двигались к монастырю старцы.
Солнце утонуло в реке, вызолотило ее до дна. Мальчик лег на берегу, достал из кармана книгу, которую начал читать несколько дней назад, и порадовался тому, что еще немало страниц осталось до конца.
Книги ему привозила сестра. Мать ворчала:
– Только и толмишь стишки! А эта вон какая толстая книжка! С ума сойдешь, в голове все перепутается. С товарищами раздружился. Раньше, бывало, и в бабки играл, и змея пускал. Побегай на улице.
Иван представил, как это он побежит по улице, и рассмеялся. С товарищами неинтересно, они маленькие. И напрасно беспокоилась мать, что у него все перепутается в голове. Он помнил и читал наизусть целые страницы, например:
«Наше дело свято и справедливо и не умрет с нами. Путь к победе ведет по крови: только благодаря самоотвержению и жертвам торжествуют великие идеи. Мужественная и почетная смерть лучше постыдной и гнусной жизни. Погибнув, мы оставим нашим потомкам окрашенное нашей кровью наследство мести и победы, знамя свободы и равенства. Братья, не отступать ни на шаг! Победа или смерть!»…
Это из «Спартака».
Иван видел себя отважным гладиатором. Это он увлекает за собой боевые полки и кричит: «Победа или смерть!»
То видел он себя Тарасом или Остапом Бульбой. А что? Он сможет храбро бороться и умереть за правое дело, если придется.
Книга «Тарас Бульба» подарила ему не один час счастья и горя: смерть Тараса и Остапа, и даже Андрея, казалось, обрекла его на вечные страдания.
После смерти Бульбы невозможно было разговаривать или думать о мелких житейских делах. «Хоть бы кто-нибудь остался в живых!» – подумал, прочтя книжку, Иван и сказал матери:
– Мама, а Остап Бульба жив остался! Совсем у смерти был, но Тарас спас его!
Анна Андреевна лукаво улыбнулась:
– Ну и слава богу! Только помнится мне, что не остался он в живых… Читала я эту книгу.
– Остался! Ты забыла!
Мать в ласковой печали пригладила его волосы.
По улице мимо окон вели группу арестантов. Звенели кандалы.
– О господи, прости мои прегрешения! – вздохнула Анна Андреевна.
Какие у нее прегрешения? Ивану хотелось спросить об этом, но глаза матери, вдруг ставшие сухими, горящими, испугали его.
Испугал и шепот:
– Бог, ты видишь?
Припомнив это сейчас, Иван шепотом спросил:
– Видишь или не видишь, бог?
…Ночью раздался в окно дробный веселый стук.
– Маша приехала!
Враз все поднялись, засуетились. Маша, сестра Ивана, учительствовала в церковно-приходской школе недалеко от Надеждинска. Она приехала на каникулы. Озорно оглядела брата и протянула:
– У-у, как же ты вытянулся, Ванюша! Да тебе ведь ныне тринадцать! А ноги-то, ноги почему в ссадинах?
Отец пробурчал:
– Доброту свою тешит. Арестанту босому сапоги отдал.
Маша. Румяное лицо, густые ресницы. От ее волос Ивану не хотелось оторвать взгляда: они так бурно вились, что их трудно было плести в косу. Налитые губы всегда готовы к улыбке. Говорили, что Иван похож на сестру, но он этому не верил: уж очень сестра была красива.
Маша привозила в дом покой, мир и новые песни. Они были печальные, длинные – о тяжелой жизни, о притеснениях и изменах. Иван слушал не дыша, А в голове проносилось: «Что бы такое сделать, чтобы всем жилось легко, чтобы никто никого не боялся».
Он немедленно усваивал напев любой песни, его голос выделялся среди других.
– Прямо соловей… – часто вздыхал отец, удивленно разглядывая сына.
Сестра с матерью под песни рукодельничали.
Верхотурье славилось рукодельницами. В женском монастыре держали даже специальную школу. Вышивка матери ложилась на полотно неожиданными и интересными сказками: то красавица русалка заманивала в волны молодого ухаря, то леший, сидя на суку большого дерева, лукаво следил за монашкой.
Сегодня, как только отец уехал на работу, Анна Андреевна впустила в дом богомолку.
Молодая, чернобровая, с рябым скорбным лицом женщина спросила, не найдется ли угла на неделю, дешевого.
Анна Андреевна замотала головой:
– Нельзя, милка моя! Сам-то у меня богомольцев не любит!
– Что нас не любить? Не от радости на богомолье идем… У меня вот муж пьет… Чем попало хлещет. Живого места нет… все изрешечено. Раз пять я в мертвых была. Вот и пришла поклониться заступнику. Святой, думаю, воды принесу в туесочке, напою мужика тихонько, может, опамятуется… А не то… слыхала я, здесь камень говорливый есть… нечистая сила в нем с монастырской борется… Святой Симеон не поможет – к камню пойду…
Мать всхлопнула руками:
– Грех-то!
– А мне уж все равно! – всхлипнула богомолка. – Только, говорят, ночью к камню тому пробираться надо… и одному. Страшно…
«Камень-Кликун! Сколько о нем разговору! Обязательно я должен пойти к Кликуну ночью, проверить, так ли все, как болтают», – пронеслось в голове Ивана.
Маша оторвалась от вышивки, тронула его за плечо:
– Пойдем-ка, Ванюша, на волю…
Гряды в огороде были недавно вскопаны и засажены. По черным бороздам прыгали галки. У прясел голые рядки малины. Только на тополе, который стоял у бани, лопались рыжие почки, да трава под ним уже проклюнула землю.
Маша недовольно проворчала:
– В Кликуне «нечистая сила»! Наговорят семь верст за околицу… – помолчав, тихонько затянула:
Спускается солнце за степи,
Вдали золотится ковыль…
Иван лежал рядом, вперив в небо глаза, так бы и слушал, и слушал Машу. Но она оборвала песню, задумчиво сказала:
– Ко мне ученичку приводят домой, она глухонемая…
– Как же ты ее учишь?
– А вот так, – Маша быстро начала выделывать пальцами какие-то выкрутасы, соединяла их, опускала, тыкала ими, указывая себе на глаза, на нос, на брови, на рот. Иван с удивлением следил за ней.
– Ну, и что это?
– Это я сказала тебе, что небо сегодня очень красивое!
– А как ты научилась так говорить?
– Мать девочки меня научила.
– А я смогу?
К ужину они опоздали. За столом, время от времени колдуя пальцами, молча смеялись.
Анна Андреевна испуганно следила за ними, Михаил Васильевич сказал:
– Я вот возьму ремень, допредставляетесь, артисты полоумные!
Они прыснули, но немой разговор прекратили.
После ужина Иван тихо выскользнул из избы. В сенях натолкнулся на сестру. Та подозрительно оглядела его:
– Далеко ли собрался?
Маша добрая. В ее глазах всегда искрится смех. Ей можно доверить любую тайну – не выдаст.
– К Кликуну…
– Не боишься?
– Боюсь… Богомолка сказала: надо одному идти. Ты, Маша, не говори никому.
– Не скажу.
Их дом по левую сторону Туры. Маленькие речонки – Калачик, Свияга, Дарнейка – делят город на три части. Вот эта – Городская. В ней крепость с собором; Ямская и Заречная – на том берегу Туры. Левый берег утыкан нагими утесами. Один Троицкий Камень высотой в двенадцать сажен. Улицы не освещены. Только в редких домах желтеют огни.
Днем не чувствуешь, как живут люди в чужих домах. А вот ночью сразу представляешь жизнь под этими огнями и почему-то обязательно горе людей. Так бы и захватил всех с собой к Камню-Кликуну, чтобы узнали, когда же придет счастье.
Тепло, босые ноги не мерзнут. Осталось пройти пустырь, заросший репейником и крапивой. Здесь ночь полна запахов. Спящие ягнята теснятся на узкой тропе. Уже слышен плеск воды. Кликун выступает на белесом небе темной глыбой. От него идет неясный шум.
Иван присел на сухую землю неподалеку и сразу же вздрогнул от отчетливого и очень близкого звона: «Дзинь!» Так звенят кандалы на заключенных, когда тех ведут на работу в монастырь и обратно в тюрьму.
Вот послышалось шлепанье многих ног, чей-то вздох:
– Покурить ба…
И громкий окрик:
– Замолчать!
И снова топанье ног по дороге и равномерное и частое: «Дзинь! Дзинь!»
Иван до боли в глазах глядел в темноту: сейчас пойдут и пойдут из каменной глыбы арестанты. Но Камень стоял недвижимой гранитной стеной.
Снова громкие шорохи. Женский нежный голос произнес в темноте:
– Грешница я, Федя… Приехала Симеону Праведному поклониться, а так грешу!
И легкий ответ:
– Симеон Праведный небось тоже грешил…
– Ой, что ты!
– А ты не знала?
– Да куда ты меня ведешь?!
– От глазу подальше! Эх, зазноба!
Ясные шаги перебила одинокая песня:
По тебе ли, степь, вихри мечутся?
На тебе ль орлы по пескам живут?
Песня была так хороша, что Иван замер: вот сейчас голос продолжит ее, и случится чудо. После такой песни обязательно случится чудо.
Но не в песне прозвучал тот же мужской голос, а в отвратительной брани; и снова шаги, шаги шлепали по дороге и стихали.
Прогромыхала телега, раздался удар кнута и унылый оклик возницы:
– Но-о, сонная!
Звуки неслись именно от Камня: город был за версту, ближе не проходила никакая дорога. Камень пугал тайной, его далеко обходили и объезжали. Снова он выбросил злобную брань:
– У тебя хайло-то горит, так заливай его сивухой, а не греми.
Нежно и совсем близко прозвенели часы.
«Как есть с колокольни храма Николая Чудотворца», – подумал мальчик, поднялся, крадучись, прошел в долину по другую сторону Камня и долго сидел, ожидая. Здесь Кликун молчал, не изрыгал ни голосов, ни шагов, ни песен. И снова Иван обогнул камень и сел, слушая город. Лучше слушать зажмурившись. Кажется, не одни городские звуки исторгает Камень, а жизнь всех людей на земле, так много их, и так разнообразны были они. Осторожные шаги слышались за спиной, отчетливые, легкие. Казалось, рядом кто-то остановился, затих. Иван приник к земле, боясь шелохнуться.
Камень заговорил снова. Не заговорил, а нестройно загорланил песню в несколько голосов. Забренчала балалайка.
Только этот шум начал затихать, как тихий, проникновенный мужской голос произнес:
– Так верую, так верую я, что видит господь бог муку нашу и поможет нам! – И отчаянно выкрикнул: – Кто-то же должен помочь нам!
Раздался истошный женский крик:
– Спасите!
Звуки ударов, стоны, визг, мольба, полная отчаяния и боли:
– Помогите, люди! Ох, не бей, Климушка! Не бе-ей!
Камень кричал, взывал о помощи, пел. Камень жил страшной жизнью, вещал и смеялся.
Иван, собравшись с силами, вскочил и бросился по тропе к городу. Он слышал за спиной шаги, будто гнался за ним кто-то, пытаясь схватить. А Камень продолжал стонать и хохотать, казалось, он корчился от злобы на человеческую жизнь, дразнил и пугал.
За поворотом дороги Иван словно провалился в тишину ночного города, и это было так же страшно, и он упал.
Кто-то легко пробежал мимо.
Рассвело, когда мальчик вернулся домой. В сенях его опять встретила Маша.
– Был?
Иван, продолжая дрожать, ткнулся ей в грудь. Она тихо провела его в чулан с маленьким окном, выходящим в кухню, где Иван спал, уложила в постель. Он поймал ее руки и, задыхаясь, спросил.
– Что же это, Маша? Где же в Камне люди? Голоса, драки, убийства… все в нем есть…
– Отражает… Резонанс называется… Я тебе когда-нибудь расскажу… А для чего ты пошел?
– Надо же понять! – выкрикнул мальчик и смолк, увидя репей на подоле платья у Маши. Сестра, проследив его взгляд, оборвала репей и улыбнулась.
Не успел уснуть Иван, как отец начал собираться на работу. Женщины звенели посудой в кухне, готовя завтрак, тихо переговаривались. Услышал Иван, как Маша произнесла:
– Ванюшку учить надо: умный растет…
– На какие вши? – прозвучал угрюмый вопрос отца.
– Все равно – надо. Пытливый он. Помогу же!
– Смышленый, – согласился отец. – Только уж больно сердобольный. Доброта его и погубит. Тебя выучили и – ладно. А он пусть семье помогает. Он уже сейчас восемь рублей в дом приносит, шутка ли?
Иван вышел из чулана. Мать, стоявшая у печки, с доброй улыбкой притянула сына к себе, пригладила на его лбу кучерявый вихорок.
Мальчик сказал упрямо:
– Все равно уеду учиться…. Я все должен узнать…
II
Осенняя слякоть и мокрядь не мешали бродить по городу. Пермь с ее Камой в высоких крутых берегах, с баржами, с запахом пеньки и смолы нравилась Ивану.
Во все стороны то вниз, то вверх уходили улицы, мостик через реку Иву гудел под ногами, как колокол. По косогору развернулись одноэтажные деревянные дома с палисадниками.
По сырым размокшим тропкам Иван ушел к Мотовилихе: ему нужно узнать город.
Накатила на Ивана волна тоски по Верхотурью, по дому, по матери. Он забрался в лес, потом к шумному порту, на Каму. Черная вода все эти дни гневно плескалась, белея гребнями волн. По утрам у берегов уже лежала белая корочка льда.
А люди здесь так же глядели просяще и обвиняюще, как в Верхотурье, как будто и они чего-то ждали от Ивана.
По утрам мальчика встречали белошвейки, одна – бледнолицая, чахоточного вида, другая – румяная хохотушка. Эта всякий раз смеялась при виде мальчика, подтыкала локтем подругу. Иван краснел, отворачивался.
Поздно возвращался Иван на квартиру к старому бобылю-учителю, который сдавал ему маленькую комнатенку. Остальные две комнатки – спальня учителя и столовая, она же и кабинет – тоже были маленькие, как клетушки.
Окна покосились, скрипел изношенный пол, мебель обветшала и тоже скрипела. Время вывело на ней глубокие узорчатые канавки.
Учитель всегда встречал мальчика приветливо: радовался, что в доме теперь есть человек.
Высокий, седой, он то и дело потирал выпуклый, ребристый лоб или собранный в мелкие складки рот.
В этот вечер учитель, сидяо кор на кухне, стряпал пельмени. На нем был полосатый красный фартук, на коленях стоялыто с рубленым мясом.
– Нагулялся? Садись помогать. Сегодня у меня праздник!
Не решаясь спросить, какой праздник, Иван вымыл руки, сел и начал скать сочни для пельменей. Кирилл Петрович без умолку говорил:
– Пельмень – на языке коми – хлебное ухо. Точно подмечено, правда? Значит, знакомишься с городом? Хорошо. Любознательность в человеке – отменное качество…
Иван уже понял, что учитель одинок, несчастен, поэтому говорит много и долго, и слушал его с жалостным вниманием.
– Сегодня к нам в гости придет одна женщина необыкновенной душевной красоты, Надежда Васильевна… Наденька… – голос Кирилла Петровича молодо зазвенел, лицо покрылось розовым налетом, восторженно заблестели глаза.
Иван уже знал, что Наденька – это купеческая дочь, насильно выданная замуж.
– Несколько раз, мальчик, собирался я уехать отсюда, но дурно живет Наденька… Пьет ее муж, иногда и рукам дает волю… Нельзя оставлять ее…
Столько было муки в голосе учителя, что Ивану хотелось что-то сделать для него, утешить, помочь.
Наденька опаздывала. Кирилл Петрович рассеянно прошептал, разжигая очаг:
– Неужели опять он буянит?
Желая его отвлечь, Иван тихонько затянул, прислонившись к косяку:
Спускается солнце за степи,
Вдали золотится ковыль…
Кирилл Петрович неожиданно подхватил:
Колодников звонкие цепи
Взметают холодную пыль…
И выкрикнул:
– Оказывается, мы поем, молодой человек! Вот Наденька обрадуется!
– А я думал, что эту песню только сестра моя знает… – задумчиво произнес Иван.
– Нет, мальчик, эти стихи написал Толстой Алексей Константинович лет тридцать назад, напечатаны они в «Вестнике Европы», и знают их многие.
Наденька не пришла. Пельмени ели одни в унылом молчании.
Стены столовой были завешаны репродукциями.
– Крамской! Поэт печали! А вот это Репин, «Бурлаки», – неожиданно заговорил учитель. – Писано здесь, около Перми. Это не картина, а крик! – Кирилл Петрович иногда говорил странно и непонятно. Иван думал, что на учителя «находило». – А вот Пукирев – «Неравный брак». Смотри, как невеста заплакана, как стар и злобен ее нареченный, а сзади, видишь – это тот, кто ее любит, и кого любит она… – голос учителя начал дрожать, прерываться. Пукирев был любимым художником Кирилла Петровича. Он подолгу стоял перед репродукцией и тяжело о чем-то думал.
Так же неожиданно учитель смолк.
Перед сном Иван подумал: «Почему же не пришла Наденька? Наверное, красивая, ясноглазая, как Маша…» Он рассмеялся, потеребил нежный, чуть пробивающийся пушок над верхней губой. «Наденька с черными волосами и с голубой лентой на голове, как Джемма в «Оводе»…»
Утром рано Кирилл Петрович куда-то исчез. День был воскресный, слышался благовест. Свежестью и белизной веяло от окон. На улице косыми полосами падал снег.
Иван весело вскочил с постели, оделся, намереваясь бежать к Каме, но, как всегда, в столовой остановился перед книжными полками. Хорошо бы прочитать все книги! Но почему часто в книгах герои страдают безвинно, гибнут, кончают самоубийством, и так мало бывает на страницах книг счастья!
Иван достал потрепанную книгу, и тихая радость овладела им: «Овод»!
Быстро вошел Кирилл Петрович, румяный, оживленный.
– Пожаловала матушка стужица! А ты интересуешься «Оводом»?
– Я читал эту книгу. Сейчас просто вспоминаю…
– Так вот: Наденька к нам вчера не пришла потому, что полицией были оцеплены улицы: снова забастовала Мотовилиха. И Наденька не могла пройти. Я ее в церкви подкараулил… Мы с ней часто встречаемся в церкви, – сообщил Кирилл Петрович.
– Почему же забастовала Мотовилиха?
– Э-э, мальчик мой, она ото всего может забастовать… Кризис… Знаешь, что это такое? Кризис всю промышленность в России сжал клещами, не одну Мотовилиху! Безработица! Заводы закрываются! Кстати, и в Верхотурье твоем была забастовка, когда ты еще был дома. Ты об этом знаешь?
– Богомолки бастовали? – шутя спросил Иван, но внутренне весь вздрогнул: как же он не знал о забастовке?! Кто бастовал? Чего добивались? Спросить неловко и стыдно! «Живу как маленький!»
Кирилл Петрович подтвердил:
– Маленький ты еще…
Иван мысленно согласился: «Да… хоть уже год зарабатывал деньги. Вот сейчас учусь на курсах учителей сельских школ, а живу на шее Маши. И все учение буду болтаться на ее шее, как гиря!»
Кирилл Петрович продолжал говорить о забастовках: по слухам, они вспыхнули на Воткинском заводе и в Златоусте.
– Народ не знает, что за заводским начальством стоят полиция, губернатор и министры, и сам… царь…
– А вы знаете?
– На митинге слышал.
– А там говорят, что надо их всех смести? – эта мысль показалась Ивану так проста, что он обрадованно повторил: – Конечно, надо так и сделать! Только – куда их деть?
Учитель, растягивая слова, отрицательно покачал головой:
– Я тебе не говорил, что их надо смести… я даже этого не думал, я не борец… нет… Об этот орешек многие зубы пообломали…
Учитель снял со стены гитару, перебрал струны, тихонько запел:
Соловьем залетным
Юность пролетела,
Волной в непогоду
Радость прошумела…
В дрожащем голосе была тоска.
Иван подумал о Наденьке.
Образ ее давно сложился: высокая, с открытыми черными глазами, Джемма из «Овода».
Сердце Ивана сжалось от предчувствия большой радости, которая уже сейчас порой охватывала его и которую он не мог понять.
…На курсах в парте Иван нашел листок, прочитал и еще раз прочитал. Почему-то он решил, что этот листок запретный, и быстро оглянулся. За ним следил Юрий Чекин, соученик, белобрысый, с тонким носом. Стараясь не показать волнения, Иван спрятал листок в карман и улыбнулся. Юрий тоже улыбнулся ему.
После уроков они вышли вместе.
Юрий спросил:
– Погуляем? Забегу домой, кусок в зубы и – айда! И тебе принесу… – Голос его сорвался, дал петуха.
Снег лежал у изгородей, прилип к крышам домов, серел в канавах. Дышалось легко, Юрий, не таясь, громко сказал:
– Ты прочитал сегодня о том, что три дня назад в Петербурге царь расстрелял мирную демонстрацию рабочих…
– Это все правда?
– Так говорится в листовке…
Словно наяву Иван увидел надежду и мольбу в глазах людей. Люди несли хоругви. Матери поднимали на руках детей. А их убили.
Юрий продолжал:
– Это случилось 9 января. 9 января – навеки день позора царя. Давай размножим эту листовку. Надо много таких листовок… – онемевшее от мороза лицо Чекина было багрово.
– Откуда этот листок в парту ко мне попал? – недоумевал Иван.
– От партии социал-демократов, – гордо ответил Юрий.
Иван, чтобы не показать своего невежества, не спросил, что это за партия. Он понимал, что слова листовки – справедливые слова, и предложил:
– Пойдем ко мне и сразу начнем переписывать.
Уединившись в комнате Ивана, они до полуночи размножали листовку. Чувство отваги переполняло обоих.
Теперь ежедневно друзья бродили по городу и где-нибудь обязательно наталкивались на толпу рабочих, перед которыми какие-то люди рассказывали о приказе царя стрелять в мирную демонстрацию, о том, что необходимо требовать от заводчиков восьмичасового рабочего дня, повышения заработной платы. Ивану казалось, что они говорят так смело только потому, что прочитали их листок. Юноши весело переглядывались. А увидя на заборе свежую листовку, снимали ее, прятались в комнатке Ивана, переписывали, а ночью расклеивали на заборах.
Листовки не всегда были понятны Ивану. То призывали к восстанию. Иван вспомнил Верхотурье, Кликун-Камень, который отражал кандальный звон, вспоминал арестанта со вдавленным лбом, которому отдал сапоги, и уверенно выводил: «Долой самодержавие!», «Долой царское правительство!» А то вдруг листовки звали всех к примирению: «Довольно крови!» Эти листовки были написаны каллиграфически, от руки. И также казались ему правильными. Но как прогнать царя без крови? «Небось уцепится за трон, с места не сдвинуть. А жандармы убивать рабочих пойдут…»
От противоречий кружилась голова. Иван стыдился своего невежества.
…По-весеннему грело солнце, пробуравливало сугробы. Плотно слежавшийся снег подтаивал и снизу, кое-где сверкали первые лужицы. Голые деревья качались под ветром. Слышался крик птиц над бурой, словно вспотевшей, землей.
Где-то здесь недалеко, в Мотовилихе, сейчас идут митинги, открывают людям глаза. Трудно разобраться Ивану в том, что слышал он. Одни выступали за союз рабочих с крестьянством в революции, другие – против этого союза и вообще против власти пролетариата, за мир с либеральной буржуазией. Находились люди, которые и на митингах выкрикивали лозунги листовок «Довольно крови!». Их называли меньшевиками.
Иван исхудал и вытянулся. Кирилл Петрович как-то сказал:
– Много занимаетесь с Юрием… Тебе, Ванюша, надо больше быть на воздухе, больше спать… – Кирилл Петрович вздохнул. – А у меня забота. Наденька прибегала… Ее муж снова пьет… И плачет она, бедная, плачет!
Иван рассмеялся:
– А вы знаете, Кирилл Петрович, что здесь сейчас идет забастовка в железнодорожных мастерских?
– Еще бы мне не знать? По всему городу митинги! Но какое отношение это имеет к тебе? Тебе надо учиться!
Кирилл Петрович сердился. Иван не мог сдержать смеха: да, конечно, все эти митинги и забастовки не имеют к нему, Ивану Малышеву, никакого отношения! Да знал бы Кирилл Петрович о той радости, какую испытывал Иван, сидя по вечерам а своей комнате и выводя четким почерком призывные слова обращений к железнодорожникам! Это он вместе с ними требовал восьмичасового рабочего дня, повышения заработной платы, вежливого обращения с людьми!
– Не сердитесь, Кирилл Петрович, на мой смех! Я иду спать. Уроки я выучил!
– Дай мне слово, что по ночам не будешь заниматься, мальчик.
– Вот этого слова я не дам! – вознегодовал тот. – Так много интересных книг! Не успеешь за жизнь их прочитать! – Иван заметил, что его ответ понравился учителю.
