Текст книги "Кликун-Камень"
Автор книги: Ольга Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
XXI
Как-то, вернувшись вечером домой, Иван Михайлович нашел квартиру пустой.
«Славно! Муж на заседаниях – жена дома. И наоборот. Раз уж моя «незаконная» теперь работает в комиссии труда, значит, свиданий будет еще меньше… Посижу. Подожду».
Тетрадь в клеенчатом пестром переплете лежала на столе. Он впервые увидел ее. Открыл «Дневник» – написано полудетским почерком Наташи. Он улыбнулся: жена вела дневник. Торопливо захлопнул тетрадь, словно коснулся чужой тайны. Однако интересно. Снова Малышев открыл тетрадь. На первой странице было обращение к нему:
«Мы мало видимся с тобой, Ванюша… Этот дневник я начала, как бы разговаривая с тобой. Прочитай и скажи мне все. Твоя незаконная».
Первая запись относилась к его возвращению из армии, к его болезни.
«…Сегодня ты бредил. Все время звал дядю Мишу и какую-то Наденьку. С Наденькой ты говорил нежно, влюбленно, называя ее своей мечтой. Я узнала, что у нее черные глаза и черные волосы. И если ты читаешь сейчас эти строчки – скажи мне, откуда надо мной такая беда? Знаю, я не доросла до тебя, поэтому ни в чем не обвиняю. Я только не хочу лжи. И не хочу, чтобы ты унижался до лжи. Уйти, оставить тебя больного? Если бы я знала, где живет эта Наденька, я вызвала бы ее. Но я не знаю, будет ли она ухаживать за тобой?
Для меня ты единственная в жизни цель, неожиданный мне подарок. Могу ли я осуждать тебя, моего учителя!»
Иван похолодел: «Какая чушь! И кто такая Наденька?»
Лихорадочно листая тетрадь, он читал разрозненно, вырывая глазами записи в разных местах.
«4 марта. На первом собрании Совета было более ста человек. Я сидела рядом с Марусей Куренных. Она моих лет. Веселая, уверенная, смеялась и говорила: «Земля станет хорошим местом для жизни».
6 марта. Партий всяких очень много расплодилось. Мы провели на Верх-Исетском митинг. Эсеры и меньшевики хотели сорвать его, пустили на нас вагонетку и кричали: «Казаки приехали!»
Все заволновались, но на подмостках появился Ваня и всех успокоил.
…Февраль разбудил молодежь. Верх-исетские ребята помогают другим разобраться во всем. Сами проводят митинги, рассказывают, каков характер революции, призывают на борьбу с империалистической войной и за то, чтобы в Советах было единовластие. Уже совсем хорошо говорит Абрам Мовшензон. Он все время ходит за Вайнером, за Мрачковским. На всех митингах их слушает…
Так интересно жить. Ваня говорит, что молодежи нужно сейчас потребовать охраны детского труда, шесть часов рабочий день подросткам, с восемнадцати лет избирательное право и всеобщее и бесплатное обучение.
«На покой» отпустили из храма епископа Серафима! Как-то это переживают мои мама и папа!
Я учусь, учусь. Теперь я учусь уже не только для того, чтобы быть достойной Ванюши. Я учусь борьбе. «Любовь окрыляет только слабых, – так он сказал когда-то. – Тех, кого подталкивать к делам надо искусственным возбуждением».
2 апреля. Сегодня в «Уральской жизни» статья Ванюши. «От вас будет зависеть судьба союза. Вы должны… решить вопрос, нужны ли нам профсоюзы и для чего они нам нужны?.. Не раскалывайте свои силы, не вносите раздора в рабочую среду! Помните, что сила рабочего класса в товарищеском единении!»
Как чудесно, что суровые испытания не ослабили его волю, а вроде – наоборот.
Мне надо перенять у него его спокойную силу, его умение действовать без нервной суеты. Но Наденька мне не дает покою! Когда я остаюсь одна, стены наваливаются на меня. Кто она? Все мое повседневное, все мысли и переживания до этого потеряли силу, смысл и цену. Все заполнилось одним желанием – узнать, кто она.
Когда-то он мне сказал: «Каждый порядочный человек чувствует себя ответственным за другого». Он, наверное, сейчас мучается из-за меня, не знает, как быть.
Мое чувство к тебе, Соловей мой, не изменилось от твоей измены. Ты не сделаешь подлости. Но может быть, это большая любовь. И я должна уйти. Но только прежде должна все узнать.
Вот тут он сидел и смотрел на меня. Я припадаю к стулу. Плачу: посмотришь ли ты еще на меня так? Вот в эту дверь он вошел, улыбнулся, как всегда широко…
Лучше молчать, не растравляться, думать о другом.
3 апреля. Сегодня у нас было организационное собрание молодых. Ваня, Леонид, Федич и другие быстро развивают их политически, знакомят с программой партии, устраивают лекции, беседы, чтения. Абрам Мовшензон такой вожак у молодых, что Ваня не нахвалится. Везде этот парень успеет. С улыбкой, весело. Ваня дал ему специальный план занятий по политэкономии, по текущему моменту.
Я давно поняла, что Ваня старше времени, в котором живет, старше той жизни, что идет вокруг.
А молодые – настоящие помощники: распространяют литературу, газеты, расклеивают воззвания, дежурят в партийной библиотеке. Только вчера с митинга у дома Поклевского вернулись избитые, схватились врукопашную с меньшевиками. Они призывали к борьбе за мир. А тут выскочил один меньшевичок и начал их поносить. Силенок-то не хватило, слов мало еще у наших, они и пустили в ход кулаки. Такая пошла потасовка! Брань… Кто-то крикнул:
– Иди за Иваном Михайловичем!
И когда вышел Ваня, меньшевичок убежал. Ваня пенял ребятам:
– Этак им свою правду не внушить. Надо учиться говорить. Самый страшный для них бой – словесный. Их от наших речей в пот бросает. Не выступайте по вопросам, которые нетвердо усвоили, а если противник не под силу, то вообще не следует выступать. А ваш «метод» борьбы – кулаки и брань – для большевиков неприемлем.
5 апреля. В городе появились буржуазные молодежные организации «Бубенчики», «Колокольчики», кружки «Разумных развлечений». Они стараются сбить с толку молодежь, оторвать от большевиков.
На днях там вели спор «Душа гимназистки». Бедные! Куда кинулись!
У Ванюши огромная ненависть к мерзостям российской жизни… И у меня теперь тоже. И это неверно, что ты, Ванюша, – единственная моя цель. Нет. Теперь – нет. Теперь я в борьбе. И борьба – моя цель! Я не хочу безмятежной жизни: ни за что не бороться, ни за что не отвечать! И это ты мне открыл глаза!
А думы, как сычи, стонут: Наденька! Есть еще Наденька! Моя вера в счастье, в силы, в будущее уходит…»
Ошеломленный, напуганный и чем-то очень обрадованный, Иван захватил голову руками:
– Проморгал жену! Так и бывает: к близким мы невнимательны!
Таким растерянным и счастливым и застала его Наташа.
– Натаха-птаха, что это? – Иван показал тетрадь.
В ее глазах страх и надежда.
– Я хотела все это сказать тебе, но не умею… Мне бы научиться так говорить, как ты… Но, как подумаю сказать… язык отнимается!
– Садись рядом… Садись сейчас же… Я тебе все расскажу… И про Наденьку, и про мечту, – с шутливой угрозой произнес Малышев, притягивая к себе жену. – А теперь слушай. Я все время не понимал, что за радость растет во мне? А сейчас понял: это ты, Натаха. Ты у меня прямо-таки министр. Только насчет Наденьки тебя обмануло твое прозрение. Так вот слушай…
Было совсем темно, когда Иван кончил рассказ. Огня не зажигали, сидели молча, обнявшись.
– Давай, Натаха-птаха, изгоним ревность из нашей жизни. Недостойное большевиков чувство!
– «Не вносите раздора в рабочую среду. Силы рабочего класса в товарищеском единении», – не поднимая головы, шутливо напомнила Наташа его слова из последней статьи. Но закончила она серьезно: – Спасибо тебе, Ванюша. За урок.
…Всю весну и лето семнадцатого года агитаторы-большевики разъезжали по районам. Возвращались охрипшие и довольные.
– Закипела борьба… Особенно с горнопромышленниками! – рассказывали они.
– На Михайловском заводе рабочие управителя от должности отстранили за жестокость. Такой зверюга был! Мастера за взятки выгнали.
– В Надеждинске волнение…
– В Богословском…
– В Сосьве…
– Комиссары Временного правительства как ни стараются, а конфликты с рабочими предупредить не могут!
– Верхне-Туринский Совет старые расценки пересмотрел. Заставил администрацию завода платить рабочим по новым. Проглотили. Совет же вышвырнул из заводских квартир всех взяточников и тех, кто особенно лютовал. А квартиры отдал рабочим…
– Хозяйчики-то что делают! Революционное настроение срывают тем, что сокращают производство, никакого ремонта не делают…
– В Кизеле нарочно добычу угля снижают!
– «Меки» и эсеры везде нам вредят!
В горком пришел высокий бледнолицый человек. Пенсне в тонкой оправе как бы вросло в переносицу. За стеклами ласковые светлые глаза.
Малышев вскочил радостно:
– Толмачишка мой приехал!
Николай Гурьевич Толмачев – местный, родился и вырос здесь, отличный пропагандист, знал город, знал обстановку. Учился в Питере, в политехническом институте; сюда приехал по поручению ЦК.
– Очень здорово!
Они обнялись, засыпали друг друга вопросами.
– Ну как? Рассказывай, как здесь?
– Коллегией пропагандистов руководит Леонид Вайнер, его люди успевают всюду: на Верх-Исетский, в железнодорожные мастерские, на Макаровскую, на «Ятес». По три-четыре собрания в день! Охрипли все. Ты будешь помогать Вайнеру. Там крепкое ядро: Крестинский, Тунтул, Завьялова, Быков, Парамонов.
– А забастовки?
– Повара города забастовали да портные. Требуют восьмичасовой рабочий день, учениц оплачивать, сверхурочные работы прекратить.
Толмачев, тихо улыбаясь, утвердительно кивал головой.
– Звучит вроде просто: прошла забастовка. А что для нас это значит?
Не в силах скрыть радости, Иван снова обнял товарища.
– У нас намечен митинг на Верх-Исетском. Пойдем?
– Конечно! Еще раз выступим против империалистической войны…
Митинг был многолюден.
Когда Кобяков требовал продолжать войну до «победного конца», Вессонов оттолкнул его плечом.
– Хватит, натрепался! Братцы, вот я о чем: воевать, набивать им карманы дураков больше нет. Временное правительство на посулы для нас только богато! Где декрет о восьмичасовом рабочем дне? Нечего с нами в дурачка играть! Предлагаю всем с завтрашнего дня перейти на восьмичасовую работу!
Толпа заколыхалась, зашумела:
– Верно! Хватит, поизмывались!
– Долой комиссаров Временного правительства!
Толмачев взглянул на Малышева, усмехнулся: такой гордостью и удовлетворением дышало лицо товарища.
Довольные, расходились с площади люди.
Резкий одинокий выстрел за углом конторы остановил всех.
Малышев с Толмачевым кинулись туда.
В луже крови лежал на земле Вессонов, откинув в сторону изуродованную руку. Быстро тускневшие глаза смотрели в небо, словно спрашивали недоуменно: «Кому понадобилась моя жизнь?»
Да, кому понадобилась?
Ему стреляли в затылок, сзади.
Побледневший Кобяков сказал в тишине:
– Анархисты шалят…
Малышев подозрительно посмотрел на него.
Знойный яркий май. Частые лучистые дожди не омрачали землю. Подобрело небо. Подобрела зеленая земля. Только народ жил неспокойно под неожиданными и мрачными тяготами.
Кобяков после смерти Вессонова стал избегать Малышева.
Иван иногда видел в открытую дверь, как воровато он скользит в дверь комитета своей новой партии – партии эсеров. На митинги появлялся Кобяков, окруженный какими-то гимназистами, наслаждаясь их льстивым вниманием.
Молодые рабочие ребята бросали ему вслед:
– «Основа прогресса» идет!
Эти когда-то сказанные им слова прилипли к нему, как прозвище.
Гимназисты, преданно глядя на Кобякова, кричали подражая ему:
– Мы требуем новых выборов в Совет!
С преувеличенной радостью Кобяков мял руку Малышеву при встрече, спрашивая с ехидцей:
– Ну, как живешь?
– По привычке, – усмехался тот.
Беспокойные колючие глаза Кобякова, казалось, говорили: «Недолго ты еще попрыгаешь!» Малышеву все время хотелось спросить:
– За что ты убил Вессонова?
Он был уверен, что это сделал Кобяков. Не случайно тогда прятал глаза. Убил за то, что Вессонов, этот увечный рабочий, прозрел, стал борцом, убеждая своей жизнью, своим измученным телом. Он мешал и пугал. Его надо было убрать. Всем эта смерть казалась случайной. Похоронили рабочего и забыли о нем. Но Малышев не забыл и все выискивал, за что убили. И понял: за силу. За ту силу, которую когда-то в пермской тюрьме нашел в мальчишке Малышеве дядя Миша.
В середине июня по приказу Временного правительства началось наступление на фронте. В Питере расстреляли мирную демонстрацию.
Заволновались, зашумели рабочие Екатеринбурга.
– Протестуем и клеймим позором кровавую расправу над революционными рабочими и солдатами Петрограда!
– Надругались над знаменами, освященными кровью борцов!
– Требуем удаления буржуазных министров! Требуем перехода власти в руки народа!
Рабочие собирали деньги в пользу большевистской партии: она одна выражала их желания.
Все понимали, что война завела страну на край гибели.
XXII
Пыль носилась по екатеринбургским улицам, когда делегаты-уральцы уезжали на шестой съезд партии большевиков.
Пыль, зной и тревога носились по улицам Питера.
Делегатов встретили рабочие и тут же разделили: Голощекина и пермяков-мужчин увели в одну сторону, Клавдию Завьялову – в другую. Малышев, потрясенный величием города, казалось, этого и не заметил. Он впервые видел трамвай, удивлялся быстроте его движения. Он смотрел в окно, не на дома и не на город, а на конку и на извозчиков, радуясь тому, что трамвай стремительно обгоняет их.
– Как революцию закончим, заведем трамваи в каждом городе! – сказал он своему проводнику.
– Тс-с! – рабочий приложил палец к рыжим прокуренным усам.
Иван пристыженно смолк: забыл, что делегаты приехали в столицу тайно, что съезд собирается нелегально. «Тоже мне, конспиратор!»
Провожатый был высок, его серые глубокосидящие глаза, казалось, все понимали. Что он рабочий, видно было по рукам, по сутуловатости.
Вот он поднялся, чуть-чуть кивнул. Они направились к выходу. На улице молчали. Иван шел сзади, глядя на спину провожатого. Верх коричневого пиджака на плечах отцвел. Воротник потрепался, но был аккуратно заштопан.
Уже не было слышно грохота и звонков трамвая. Дома простые, маленькие, как на Верх-Исетском заводе, только дворы не крыты, а обнесены легкой изгородью, да огородов за ними нет.
Рабочий ввел гостя в прохладную опрятную квартиру. Из-за печи вышла полная приветливая женщина. Темное платье было прикрыто полосатым фартуком. Сказала напевно:
– Пожалуйста, проходите вперед.
Провожатый пригладил волосы с рыжеватым отливом и произнес басом:
– Вот теперь познакомимся. Звать меня Петром Игнатьевичем. Рабочий я на Семениковском заводе. Токарь. Тоже делегат съезда. Жить ты будешь у меня. Питаться – тоже. Ходить на съезд будешь так, как сегодня шел: молчком и отступя от меня подальше, чтобы не приметно…
– Но как же у вас питаться? У вас тоже, небось, карточки.
– Об этом не сомневайся. Прокормим. Иначе нельзя. Партия наша пока не разжилась. Так уж договорились. Спать будешь тут, – Петр Игнатьевич указал на угол, завешенный ситцевой пестрой занавеской. – Там и переоденься. Кто придет, будем говорить, что ты моей Татьяны Афанасьевны родня.
На столе весело посвистывал самовар. Петр Игнатьевич сказал хмуро:
– Ильича на съезде не будет.
Малышев задохнулся от огорчения:
– Как же так… Ведь мы его избирали делегатом…
– Его многие избрали. Не будет. Да ты ешь… Ильич здоров, не беспокойся. Кричат правители-то временные, что он шпион немецкий, судом грозят. Вот и приказали ему наши товарищи скрываться.
– Владимиру Ильичу позор не пристанет.
Малышев вскочил, взглянул на часы, шагнул к двери.
Петр Игнатьевич, понимая его нетерпение, успокоил:
– Не волнуйся, сегодня заседание начнется вечером, когда съедутся все.
Наконец поднялся:
– Пора.
Шли тихими улицами. Около одного здания Петр Игнатьевич приостановился:
– Наш Совет. Недавно Керенским приказ отдал, чтобы разоружить рабочих. А наш районный Совет призвал всех прятать оружие, – и снова смолк, продолжая путь.
После долгих кружений рабочий остановился около двухэтажного длинного здания с частыми окнами вверху и редкими внизу. Посередине – нарядный широкий подъезд с двумя ступеньками. Через два окна в обе стороны две узенькие двери, на одну из которых и указал питерец.
У дома поодиночке и группами расхаживали люди.
«Патруль», – догадался Малышев.
Пока поднимались по лесенке вверх, Петр Игнатьевич говорил, теперь не таясь:
– Рядом с этим домом – Гренадерский мост. Около него Девятого января положили народу много!
– Здесь?
– Везде положили, не только здесь. Но и здесь. В каждом районе есть улицы, кровью политые. Помним мы это. Очень даже помним!
Делегаты Екатеринбурга встретились друг с другом шумно, как после долгой разлуки. И сразу же к ним подошел Свердлов, загудел:
– Ну, как устроились?
– Яков Михайлович, неудобно только, что сели мы на шею рабочих. Ведь и у них карточки, – начал Малышев.
– Это пусть вас не беспокоит. Питерские большевики сами предложили этот выход.
– А город нам удастся посмотреть?
– Нежелательно. За делегатами могут охотиться временщики… А нам терять сейчас людей нельзя.
Стремительный, собранный весь, Яков Михайлович ушел. Голос его слышался теперь уже из боковой комнаты.
Небольшой зал быстро заполнялся.
Рядом с Иваном сидел пермяк Александр Борчанинов. Иван еле признавал в этом человеке с усталыми глазами того живого и влекущего оратора, которого мальчишкой бегал слушать на митинги в Перми.
Вышел на сцену полноватый седой человек, встал за столом, выжидательно глядя в зал.
– Ольминский?.. Ольминский… – зашептали сзади.
– Из Москвы…
Ольминский открыл съезд.
Уже на другой день Малышев понял, что небольшая группа делегатов съезда как бы нарочно спорит по каждому вопросу, вызывает смятение. Ну как могут эти люди всерьез требовать, чтобы Ленин отдал себя в руки власти? Разве можно доверять Временному правительству?! Отдать им Ленина! Вишь, чего хотят: обезглавить партию! Это же травля вождя!
– А это кто? Преображенский? Из Златоуста?
– Наш, уралец, а что мелет?
– Чего захотел: сказать в резолюции о политическом положении, что Россию можно направить по социалистическому пути только при наличии пролетарской революции на Западе! Вот варнак!
Это простое уральское слово «варнак», сказанное Борчаниновым, развеселило Малышева.
…Среди делегатов волнение. Еще бы! Услышать от Бухарина, что крестьянство настроено оборончески, находится в блоке с буржуазией и не пойдет за рабочим классом! Да ведь это против Ленина! Неверие в силу пролетариата, в его способность вести крестьянство по социалистическому пути!
Бухарин с бородкой клинышком. Острые глаза бегали по лицам делегатов неспокойно.
Малышев все замечал, все впитывал в себя. Он волновался за каждого оратора: «Что-то скажет! Куда-то этого понесет?» Волновался за Свердлова, когда тот иногда исчезал из президиума, радовался при мысли: «Наверное, к Ленину… Ведь именно Яков Михайлович связывает нас с Лениным в эти дни».
Свердлов объявил:
– Здание обратило на себя внимание охранки. Вокруг появились подозрительные люди: слежка. Завтра собираемся в школе у Нарвских ворот. Новосивковская, 23.
В перерыве Борчанинов предложил:
– Знаешь что: заседания начинаются около одиннадцати. Кончаются в восемь. Махнем-ка с тобой… хоть на Петропавловскую взглянем? Питер я знаю… Мы с тобой в Петропавловке не сидели еще, надо поприсмотреться! – оба рассмеялись.
Иван Михайлович быстро нашел хозяина своей квартиры.
– Вы не волнуйтесь, я приду позднее.
– А если попадешься?
– Хоть иглы под ноготь – ничего не выдам!
Вспомнилась Наташа: так она сказала когда-то. Казалось, это было так давно! И какие события разделяют то время с сегодняшним! «Ждет не дождется, незаконная!» Бегом спустился вниз к пермяку.
На улице было светло. Взявшись об руку, Малышев и Борчанинов быстро шли к трамваю: надо успеть.
Иван Михайлович произнес:
– Все ясно. Значит, такие главные задачи ставит перед нами партия сегодня: вытеснить меньшевиков и эсеров из всех революционных организаций и готовить вооруженные силы для победы пролетарской революции.
– Знаешь, екатеринбургский большевик, если ты намерен митинговать, я от тебя убегу.
Ехали. Шли пешком. Показался остров, комендантская пристань и высокий шпиль Петропавловского собора. Борчанинов сказал:
– Помолчим?
Долго смотрели они на роковой остров, на пристань, на гранитную высокую ограду, на блестевший золотом шпиль.
– Для чего же ключ на шпиле?
– А чтобы все знали, что запоры крепки. Тюрьму эту еще при Петре поставили. Там и «секретный дом» есть. Попадешь в него, выйти не думай. Декабристы там сидели. Софья Перовская, Александр Ульянов… Отсюда только на смерть увозят!
Идя обратно, снова молчали.
Прощаясь, Малышев произнес в раздумье:
– И все-таки мы с тобой больше в тюрьме сидеть не будем. Кончилось. Все равно власть наша будет, пролетарская.
…Школа, вот она, квадратное, одноэтажное помещение. Кровля ограждена низеньким парапетом. По семь окон с трех сторон, два – по обе стороны подъезда.
У двух огромных тополей перед школой стояли рабочие, за углом прятались еще двое: патруль.
Напряжение на съезде не спадало.
Иван Михайлович почти с ненавистью следил за всеми, кто спорил, кто брал под сомнение тезисы ЦК.
Одни требовали, чтобы лозунг «Вся власть Советам» был снят, другие спорили с этим, считая, что партия отказывается от борьбы за Советы совсем. Они не хотели понять, что после июльских событий политическая обстановка в стране изменилась. Нужно бороться с контрреволюцией и за власть пролетариата в союзе с крестьянской беднотой.
«Вот какое дело: путем вооруженного восстания! И как они не понимают, что партия не отказывается от борьбы за власть Советов, а ставит вопрос о борьбе с контрреволюцией и с предательством нынешних Советов».
Все, теперь подведен итог работы партии после апрельской конференции, выражен протест против травли Ленина, намечена политическая линия на новом этапе. Ленин, его указания чувствовались во всем.
То, что изложил Владимир Ильич еще в Апрельских тезисах и что приняла и утвердила конференция, теперь закреплено съездом: власть должна перейти в руки рабочего класса.
И главное, здесь сказали о том, что Малышев чувствовал давно, как, наверное, чувствовали все большевики: социалистическая революция назрела, мирное ее развитие дальше невозможно.
Захотелось немедленно ехать домой и действовать, действовать.
Видимо, все делегаты переживали это же чувство Нетерпеливо кричали они маловерам и спорщикам:
– Оппортунисты!
– Хотите расколоть партию!
– А мы едем домой с ясной целью!
Съезд закончился. Словно по команде, поднялись делегаты. Постояли молча. Каждый взвесил свои силы. Каждый представил себе, что необходимо готовиться к большим и жестоким сражениям.
