Текст книги "Кликун-Камень"
Автор книги: Ольга Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
XXV
В хоромы миллионера Харитонова[9]9
Ныне Дворец пионеров.
[Закрыть] ворвались молодые голоса. В город начали съезжаться делегаты первого съезда Союза молодежи.
Около кинотеатра «Художественный»[10]10
Ныне кинотеатр «Салют».
[Закрыть] группу делегатов окружили реалисты из организации «Колокольчики», совали деньги, упрашивали голосовать на съезде за список контрреволюционных союзов.
Молодежь расправлялась с ними просто: кулаками.
Во дворце – песни, веселый шум. Делегаты проникли и в сад. В саду – беседки, павильоны, скульптуры, на прудке – островки.
В залах лепные потолки, дорогая живопись то и дело вызывали восхищенные возгласы.
Говорят, здесь происходили неслыханные кутежи, сюда привозили выкраденных на рудниках девушек; здесь масса всяких тайников, раскольничьих молелен.
Клавдия Завьялова и Елена Вайнер с тревогой следили за каждым делегатом: это именно они подняли молодежь, учили ее по кружкам, и для них это собрание – проверка сил.
Римма Юровская, дочь подпольщика-большевика, черноглазая, стройная, сидела рядом с подругой Марусей Жеребцовой, нежной и застенчивой. Костя Наумов чем-то смешил их.
Абрам Мовшензон осевшим от волнения голосом открыл заседание.
Начался первый съезд Союза молодежи Урала.
Приветственные телеграммы встречали стоя, громко аплодируя. Римма Юровская звонко читала письмо от большевиков Лысьвы.
«В лице съезда мы приветствуем социалистическое юношество Урала, новую, поднимающуюся силу, которая будет надежным и крепким союзником в борьбе за III революционный Интернационал и за социалистический строй».
Малышев с любопытством оглядывал оживленные лица.
«Подняли силушку! Молодец к молодцу!.. Да это же надежный и крепкий наш помощник!»
Обсуждалась резолюция по текущему моменту. Теперь почти ничего не приходилось подсказывать: ребята сами все понимали и решали. «И когда успели»! – удивлялся про себя Иван, забывая, как он и его товарищи бегали по молодежным кружкам, учили, подсказывали.
Пробрался к трибуне Алистратов, делегат из Мотовилихи, белобрысый, курносый. Парень волновался, вначале косноязычил.
Успокоившись, заговорил четко, возвышая голос. Но что такое он несет?
– Мы, делегаты Мотовилихи, голосовать за эту резолюцию не будем! Нас на это не уполномачивали!
Быстро шел он по проходу обратно, к своему месту. Зал гневно гудел.
Малышев, вначале оглушенный, думал: «Вот тебе и надежный, и крепкий помощник! Ах ты, революционная Мотовилиха! Повыдергали царские тюрьмы лучших твоих сынов, отстала ты, матушка!»
К трибуне подвигался новый оратор – Свинкин из Златоуста. Широкое лицо. Тяжелая спина. Он шел развязно, загребая руками воздух. Он повторил слова Алистратова, но ему не дали договорить.
– Довольно! Хватит! – крикнула с места Светлана Смолина.
Иван подумал с гордостью: «Вот мы какие!»
– Подожди, Света, дай ему до берега доплыть!
– Ему не доплыть! – негодовала та. – Петляет! Да где у него партийная совесть?
– А он беспартийный!
Как показательны эти два оратора! И в Мотовилихе, и в Златоусте рабочее движение последние годы замерло. Нельзя людей оставлять без руководства.
Чернобровый, черноглазый паренек, красный от негодования, выскочил вперед. Миша Луконин, делегат от Верх-Исетского.
– Мне тоже не давали наказа, как я должен думать, за что голосовать! – для храбрости он размахивал руками. – Но я буду голосовать за то, что мне дало возможность свободно прийти на съезд и свободно высказаться. Я душой рабочего чувствую, что за эту резолюцию голосовать надо!
Аплодировали неистово.
Многие соскочили с мест, тянули к Луконину руки, когда тот проходил к своему месту.
Савва Белых, делегат от злоказовского пивоваренного завода, светловолосый красавец, живой, смешливый, страстно продолжил его мысль:
– Наш путь указан партией большевиков и Октябрьской революцией. Другого мы никогда искать не будем!
Иван Михайлович ласково думал: «Здорово. Надо этих ребят использовать для агитационной работы среди населения».
Вот они ведут разговор о новом законодательстве, экономическом положении подростков. Правильный разговор.
Малышев повеселел: «Не дадут ребята глумиться над своей правдой!» – Он радовался и тому, что съезд этот объединит молодежные организации, утвердит программу и устав. Этот союз будет называться ССРМ – то есть Социалистический Союз рабочей молодежи.
В зал вбежал Хохряков, потрясая пистолетом:
– Анархисты грозили забросать вас гранатами!
Делегаты съезда повскакали с мест:
– Записывайте нас в рабочие дружины!
– Меня запишите!
– Нас! Мы им покажем!
В городе неспокойно. На заводах поддерживали порядок члены дружины из Союза молодежи.
У станков около молодых рабочих стояли винтовки. Ермаков записывал дружинников, распределял между молодыми оружие, вел обучение.
Летучий отряд Хохрякова много снимал оружия у проезжавших через Екатеринбург казаков, которых для чего-то везли в Омск. Их разоружали, чтобы они не смогли создать ударную силу против Советов.
Верх-исетские мальчишки караулили Малышева на улице и кричали:
– Иван Михайлович, дайте и мне револьвер. Пойду за Советскую власть.
– Просите у Захарыча.
– Он с нами не разговаривает. Он все выбирает поядренее.
– Так и я выбираю поядренее. Вам надо подрасти. А борьбы у нас будет много, успеете. На вас надеемся.
– Мы хотим сейчас…
– Айда, ребята, в Центральный штаб Красной гвардии, к товарищу Хохрякову!
Им доставляло удовольствие произносить эти новые слова: «комитет партии», «Центральный штаб Красной гвардии».
Иван, поднимаясь на крыльцо городского комитета, проводил их любовным взглядом. За ним следом шел в отдалении Савва Белых.
– Чай у тебя есть? – спросил Иван Хохрякова, войдя в комнату.
– Прессованный, земляничный.
– Есть новости?
Хохряков, строгая перочинным ножом в кружку чай, сказал:
– Полно́… Царь сидит в Тобольске. При облаве взяли военного специалиста флота. Говорит, что едет в Тобольск осмотреть готовность судов для плавания Северным морским путем. Признался, что с открытием навигации они намерены выкрасть в Тобольске царя и переправить его в Обдорск, оттуда на английском судне – за границу… Это тебе не новость? – Прихлебывая чай, Хохряков продолжал: – Уголовные шайки налетчиков напали на составы с продовольствием. На Северной улице[11]11
Ныне улица Челюскинцев.
[Закрыть] вчера двух девушек зарезали – это тебе не новость? В Ревде, в Шадринске, в Ирбите мародеры из кулаков, из купеческих сынков и эсеров разгромили магазины и военные склады. Пришлось отправить туда красногвардейцев. В Перми, в Челябинске эсеры учинили погромы, это тебе не новость?
– Да, больно новости-то тяжкие…
– Сюда сейчас стягивается вся контрреволюция… заговоры… заговоры… Нельзя допустить бегство Романова. Закрыть надо дороги, чтобы на Восток его не увезли.
Декабрь выл метелями, заметал дороги.
Вместе с завыванием пурги неслась тревога: казачий атаман Дутов организовал контрреволюционный мятеж, захватил власть в Оренбурге и Верхне-Уральске, арестовал руководителей партийных комитетов и Советов.
Цель атамана Дутова была всем ясна: овладеть Челябинским железнодорожным узлом, не пропускать эшелоны с хлебом из Сибири в Центр и на западный фронт, захватить Тюмень. Дутовцы налетали на железнодорожные станции, разворачивали рельсы, обрывали телефонные провода. Заготовка хлеба для рабочих центров остановилась.
Именно в это время Советское правительство начало переговоры о заключении мира с Германией и Австрией.
Ровно сутки собирались красногвардейцы Екатеринбурга в поход на Дутова. За три дня до Нового года, вечером, Малышев провожал от Верх-Исетска отряд по всему городу. В окнах иных домов виднелись расцвеченные елки. Стекла окон, затянутые морозным узором, переливались радужными огнями. Это было красиво и мирно и почему-то наполняло сердце Ивана стыдом.
Всякий может думать: «А почему же ты, председатель партийного комитета, с нами не едешь? В городе елки зажигать остаешься?»
На вокзале красногвардейцам выдавали теплую одежду и валенки. У складов, где шла раздача, стоял шум: теплых вещей не хватало, многие остались в сапогах, в пальто.
«Я бы и в пальто пошел… и спорить бы не стал…» – подумал Иван. Около него остановился Савва Белых, смущенно улыбаясь.
– Чего ты зубы скалишь?
– Вас приятно видеть, Иван Михайлович!
Иван замолчал, вспомнив, что все последнее время Савва неотступно ходил за ним. Шел ли он домой ночью, Савва брел за ним по сугробам. На всех совещаниях и митингах сидел близко и, озираясь, следил за всем, что происходит. Он сиял, когда Иван Михайлович встречался с ним взглядом. Сейчас Иван сказал ему:
– И чего ты таскаешься за мной? Ты же сам член областного комитета Союза молодежи!
– В этом все и дело, Иван Михайлович: учусь.
И вдруг Иван понял: Савва решил охранять его.
Отгрохотали кровавые бои, в столице сменилось два правительства, кончился семнадцатый год, год двух революций.
А заводчики продолжали бороться против рабочего контроля, не признавали декрета о нем, закрывали предприятия, отказывались их финансировать.
«Вопрос на Урале очень острый, – писал в те дни Ленин Дзержинскому. – Надо здешние (в Питере находящиеся) правления уральских заводов арестовать немедленно, погрозить судом (революционным) за создание кризиса на Урале и конфисковать все уральские заводы».
Горнозаводская промышленность национализировалась. Техническая интеллигенция саботировала. Большевики метались от завода к заводу, создавали комиссии, которые накладывали арест на имущество хозяев для погашения задолженности рабочим, защищали семьи тех, кто боролся с Дутовым, поручали фабзавкомам управление предприятиями. На заводах неспокойно.
– Торговки кричат, что все голодом живут, кроме комиссаров! – сообщали Малышеву.
– А вы что, поверили? Нет? А если нет, так чего вы ко мне всякий слух несете? Научитесь убедить их, что они ошибаются…
– В Шемахе купец Ситников восстание поднял!
Слухи об этом восстании оказались верными. Немедленно сформировали отряд на подавление мятежа.
Встретил на улице Иван верх-исетского рабочего паренька Сашу Медведева. Совсем еще мальчик, худенький, одетый в старый полушубок с отцовского плеча, с наганом на поясе, в серых подшитых валенках и в мохнатой папахе, он брызгал радостью и не мог стоять ни минуты на месте. Снял папаху, помахал ею. Черные волосы на его голове были так густы, что казалось, он и не снимал папахи с головы.
Иван взял у него из рук разорванную косматую папаху, рассмотрел внимательно.
– Ага, навылет… Чуть бы пониже пулька прошла – и пели бы теперь над тобой «Вы жертвою пали», Саньша Медведев! Как это случилось?
– Да как, Михайлыч… Мы крикнули ему: «Сдавайся, мол, сволочь!». А он – ни в какую, понимаешь? Ну, я кулаки сжал, поднял их над головой и пошел на него… Он и пальнул… Наши-то вверх стреляли, а он в меня ведь целил… Жаль – скрылся…
– Кто он? Ситников?
– Враг, – посерьезнев, ответил Саша. – А красногвардейцы на дутовском слыхал что делают, Михайлыч?
Иван знал: Дутов бросил Оренбург, части его разбежались. Дружинники Екатеринбурга возвращались домой.
XXVI
У заборов толпы людей. Читали листовки:
«Всем, всем, всем!
Социалистическое отечество в опасности!
Выполняя поручение капиталистов всех стран, германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян, вернуть землю помещикам, заводы фабрикантам и банкирам, власть – монархии… Социалистическая Республика Советов находится в величайшей опасности… Священным долгом рабочих и крестьян России является беззаветная защита Республики Советов против полчищ буржуазно-империалистической Германии».
В толпе говорили:
– Что толковать? Надо! А то ведь расшатают Советы-то!
– Раз наша революция в опасности, все пойдем в ряды Красной Армии!
– Красная Армия теперь из народа, и командиры свои…
Разбитые, но недобитые белоказачьи отряды Дутова, вновь собрав силы, появились в районе Верхне-Уральска и Троицка, создавая угрозу Челябинску.
Большевики начали формировать особую молодежную сотню.
– Что только делается! Ребята наши целыми организациями вливаются в красногвардейские отряды! Мартеновцы всем цехом требуют включить их в отряд… – сообщил Ивану Похалуев.
– Нет, нет… Уговорить их надо. Иначе завод остановится! – Малышев немедленно направился на Верх-Исетский завод.
Снова по улицам города маршировали рабочие дружины: члены Союза молодежи обучались военному делу.
Шапки у парней решительно надвинуты на уши, за плечами торчат винтовки, серые холщовые сумки поверх рабочих пиджаков.
Ребята жили в восторженном полусне.
На пустыре бравый Петр Ермаков упругой походкой расхаживал перед рядами своей сотни. Завидя Малышева, весело крикнул:
– За комиссаром дело у нас!
– Будет комиссар! – ответил тот, невольно поддаваясь общему возбуждению.
Пожилой рабочий с черными повисшими усами спросил:
– Как, Захарыч, поступите с теми, кто в хулиганку в походе ударится или воровать научится?
В рядах бойцов гневно загудели.
– За кого нас принимаете?
– Мы сами таких расстреляем!
Люба Вычугова в сером клетчатом платке схватила мужа за полы пальто и на всю площадь закричала:
– Не пущу на Дутова! Хоть бей – не пущу! Куда я без тебя с дитем?
Костя с багровым от стыда лицом отмахивался от нее и хмуро твердил:
– Отцепись, репейно семечко! Не позорь, говорю, отстань!
Светлана Смолина пробиралась вперед, сильными плечами раздвигая ряды.
– Запишите и меня в дружину! Любого парня заменю.
Сбоку на Малышева напирал старик. Глаза слезились, сердитая борода топорщилась.
– Как хоть, а записывай меня!
– Да куда ты, дедушка? – оттягивал его назад молодой паренек. – И без тебя оружия, слышь, мало.
– Внучек выискался! Да тебе еще у мамкиной сиськи сидеть! – Руки старика, оплетенные вздувшимися синими венами, угрожающе поднялись: – Да у меня на царской войне двух сынов убили, как две руки отсекли, а я теперь сиди?!
Светлану, видимо, уполномоченные записали, и теперь она, успокоенная, стояла рядом с Михаилом Лукониным. В стороне плакала Вера Краснова, ей отказали: мала ростом и силой. Мимо группой прошли работницы.
– Девчата, вы от какого завода?? – спросил один из парней, туго подпоясываясь полученным желтым ремнем и прицепляя сумку с патронами.
– С злоказовской фабрики.
– А у вас все такие?
– Через одну, – лукаво бросила через плечо маленькая девушка с угловатым смуглым лицом.
– Ишь ведь! Остра! Как хоть звать-то тебя?
– Шура Лошагина.
Малышев вышел вперед, взмахнул листком. Гул голосов потух. В тишине кто-то без нужды крикнул:
– Тихо! Малышев обязательно читать будет.
– За уход с поста, мародерство, воровство, пьянство и прочие поступки… – читал Иван, все повышая голос и все более волнуясь, – порочащие звание солдата пролетарской армии, – расстрел…»
Одобрительно зашумели в рядах:
– Трибунал надо выбрать!..
– Сейчас же! Пусть строго судят..
– Синяева выбрать надо!
– Василия Ливадных!
– Орешкова!
В партийном комитете тоже шумно и тесно. На лестнице, в комнатах – на окнах, на полу, на стульях – сидели люди.
Хохряков пожаловался Ивану:
– Оружия мало… А то бы всех взял. Придавили бы Дутова, как гниду, в один день.
В коридоре Светлана, стоя на коленях перед Шурой Лошагиной, подрезала шинель. Та поворачивалась, то и дело посматривала на подол.
Светлана весело кричала кому-то:
– Книг с собой не берите, я захвачу на всех! Мы там еще над мировоззрением поработаем!
Высокий паренек, подмигивая, играя саблей, лукаво произнес:
– Я зарок себе дал мировоззрения не иметь. Сабелька – вот мое мировоззрение!
Сабли были у многих. Паренек то доставал, то вкладывал саблю в ножны. Почти на всех девушках кожаные куртки, белые повязки с красным крестом, санитарные сумки.
В комитете собрались члены бюро. Вайнер смотрел на всех выжидающе. Мрачковский что-то бубнил Давыдову. Улыбался Толмачев.
– А где же Сыромолотов?
– В типографии.
– Крестинский?
– Дежурит в Совете.
– Жаль, – протянул Иван. – Так вот, товарищи, прошу отпустить меня с верх-исетской первой сотней комиссаром!
– Ты не сошел с ума? – привстал с места Вайнер. – Смотри, и голос каким задорным стал!
Смело и радостно глядел Малышев в глаза товарищам.
– Нет, не сошел, Леонид. Не могу я остаться в городе. Что скажут рабочие и их жены, если я каждый день агитирую на митингах, призываю вступать в рабочие дружины, а потом они пойдут на фронт, а я буду отсиживаться в тылу?
– Город нельзя оголять… Мало нас! Толмачев едет комиссаром алапаевской дружины. Мрачковского отпускаем, да еще ты!
– И все-таки вы меня на этот раз отпустите! На фронте я нужнее.
Удивилась и испугалась Наташа, увидев мужа в шинели. Грудь перекрещивали скрипучие ремни, на голове серая смушковая шапка. Наташа стала сразу будто меньше ростом, сосредоточеннее.
Иван поглядывал на ее обезображенную фигуру, на лицо, неузнаваемо измененное беременностью. Только глаза остались те же.
– Ты только обязательно гуляй, больше гуляй! Я думаю, что мы недолго.
– Я хотела бы с тобой, Ванюша!
– Мыслимо ли? Помоги собраться. Через час ехать.
Площадь перед вокзалом и перрон заполнены народом: заводы провожали свои дружины. Реяли знамена, стоял веселый гомон, смех, песни.
Дружинники, завидя Малышева, закричали:
– Иван Михайлович, к нам!
– Вон Малышев, ребята!
У передних вагонов плясал Миша Луконин, с прибаутками подбрасывался, ухал:
– Эх, жизнь звонкая!
Около Петра Ермакова стояла чернобровая его жена. Они ненасытно глядели друг на друга.
Наташа невольно подумала:
«А в кружке на Верх-Исетском парням жениться не советовал. Верь ему. Глаз от жены не отведет».
Гармошка, ликуя, играла «Комаринского». Вокруг Миши вилась Светлана, мелко и часто семеня ногами, подкатывалась к нему, вьюном выскальзывала из-под рук.
Малышев почувствовал какое-то беспокойство и не мог понять, откуда оно.
Матери и жены, сгорбись, стояли вокруг. Зажав в глазах слезы, какая-то маленькая высохшая бабенка лихорадочно говорила мужу:
– Будто у тебя три жизни в кармане. Разум-то заячий! А дома – ребятишки…
Рядом обнимались старик с воспаленными глазами и молодой безусый паренек. У старика редкие, как у китайца, усы в уголках губ. Он хрипел:
– Сам бы пошел, да ноги плохо слушают… длинны дороги стали!
– Я этому Дутову мозги выгрызу! – твердил парень.
Костя Вычугов хмуро наказывал Любе:
– Себя соблюдай!
Кто-то из товарищей его утешил:
– Ты не бойся, Костя, мы всем заводом ее караулить будем.
Плеск веселья, смех, хлопки, шутки.
– Не горюй. Я скоро обратно тебе свое сердце привезу…
– Что ты уставилась на меня, как на архангела!..
Беспокойство в сердце Малышева нарастало. Он уже не мог поддерживать разговора с женой, резко обернулся, поймал взгляд Кобякова. Тот ринулся к нему с распростертыми объятиями. Иван, как бы не видя его, повел Наташу в сторону.
– Послушай, как поют! Ах, как поют!
Лицо Наташи будто задымилось. Малышев целовал его, приговаривая:
– Вызови маму. Береги себя. Ой, наверное, и во сне я тебя видеть буду!
– Ты слишком мало спишь, чтобы увидеть меня во сне, – произнесла Наташа, пряча свою боль за улыбкой.
Тихонько посмеялись. Оба взглянули на небо. Оно было полно сверкающих белых барашков.
– По вагонам! – крикнул высокий и бравый Колмогоров, командир сотни.
Миша Луконин, раскрасневшись от пляски, подошел к Малышевым, приподнял шапку и, переполненный радостью и воодушевлением, сказал:
– Извиняюсь. Я ведь, Иван Михайлович, как увидел, что ты с нами, обрадовался: с тобой ведь всяк себя человеком чувствует. Извиняюсь! – Миша ушел.
Иван Михайлович снова посмотрел на жену. Пройдет еще несколько минут, и они расстанутся. Сказал шепотом:
– Видишь? Нельзя мне было оставаться!
XXVII
Поезд отбросил город назад. Дым от паровоза плыл, цепляясь за кусты, беспомощно клонясь к земле.
На каждой остановке, а они были часты, Иван Михайлович шел из вагона в вагон. В теплушках разучивали революционные песни.
В одном из вагонов появился подросток, одетый в лохмотья.
Его изумленно разглядывали.
– Откуда ты вылез?
– Из-под нар… Хоть что делайте… Можете даже расстрелять, а в тылу я не останусь. Я только Ивана Михайловича ждал.
– Чей ты?
– Верх-исетский! – с вызовом ответил парнишка. – Я храбрый!
Его звали Ленька. Ленька Пузанов – один сын у матери-вдовы.
– Да как ты это пальтишко-то надеваешь? Наверное, путаешься в лохмотьях? – спросил Малышев.
– А я нарочно такое надел, чтобы шинель скорее выдали, – искательно глядя на комиссара, заявил парнишка. – И саблю с наганом! – нетерпеливо и восторженно напомнил он.
Неудержимый смех сопровождал каждое его слово.
– Вишь ведь, и губа желобком!
– Да в нагане-то ведь – смерть…
– Так ведь не нам смерть-то, а Дутову!
– Разбирается!
Бойцы начали доставать для парнишки из своих мешков кто белье, кто рубаху, кто штаны.
Парнишка покрякивал от удовольствия.
– Только я вот слышал, что ты, Ленька Пузанов, в партии меньшевиков состоишь, верно ли? – спросил Малышев.
Люди шумно задышали, сдерживая смех. Ленька оторопело посмотрел на всех и протянул:
– Не-ет… Я с Иваном Михайловичем…
На одном полустанке поезд, казалось, увяз. Малышев обошел несколько вагонов.
В углу Миша Луконин, сидя рядом со Светланой, говорил вкрадчиво:
– Мы с тобой отлично в одной упряжке пойдем…
– Спасибо за доверие.
Иван напомнил:
– У девушек есть свой вагон. Здесь тебе, Света, не место.
Та послушно поднялась.
– Пели здесь. Да и Миша звал. Меня на песню потянуло, Иван Михайлович.
Когда девушка вышла, Иван спросил, обращаясь к Михаилу:
– А ты зачем ее все обхаживаешь: не время и не место…
– Знаю, Иван Михайлович. Но ведь надо же и мне кого-то на сердце положить. Ознобила она меня совсем.
В следующем вагоне пожилой рабочий с красными обветренными руками приговаривал, обжигаясь картошкой:
– У меня тело большое, его надо накормить! Садись, Иван Михайлович, с нами поешь.
Рядом сидели Мрачковский и Толмачев, тоже ели картошку.
Малышев присел на полено к печурке.
– Костя, вставай, все комиссары у нас собрались. Чего ты лежишь, корни пускаешь! – глядя с улыбкой на Малышева, рабочий пояснил:
– Курить любит этот Костя! Сунь ему сонному папироску – сосать будет.
Костя Вычугов, поднявшись с нар, тоже подсел к печке.
– Хочу узнать поподробнее, товарищи комиссары, кто такой этот Дутов? Откуда взялся?
– Дай ты людям поесть. Говори сам. Чем больше говоришь, тем меньше есть будешь, – заворчал рабочий с черными руками, утаивая усмешку.
– Ну, что о Дутове рассказать? Кто же он? Избран наказным атаманом Оренбургского войска, – поблескивая очками, начал Толмачев. – В августе участвовал в корниловском заговоре. Временное правительство назначило его особоуполномоченным по заготовке продовольствия в Оренбургской губернии. Заготовку он срывал.
А после Октября поднял кулацкое восстание.
– Так, что, он сам по себе? Захотел и восстание поднял?
– Нет… Еще в ноябре кадеты и эсеры в Оренбурге образовали контрреволюционную организацию. «Комитет спасения Родины и революции» называется. Захватили власть. Работников Советов арестовали. Вот Дутов и кричит, что это созданное им правительство – единственная законная власть по всему оренбургскому казачьему войску, армию создает из казачества и белогвардейцев.
– Ну, мы ему покажем «Комитет спасения России!» Спаситель выискался!
…На остановке из открытой двери одной теплушки кто-то палил из винтовки по соснам, кричал на присмиревших в стороне, у вокзала, женщин.
Подходя, Малышев спросил:
– Что здесь происходит?
– Стреляем! – отозвался хмурый паренек с туповатым плоским лицом.
– Отставить! Встать по форме! – прикрикнул комиссар. – Фамилия?
– Щукин. Верх-исетский я…
– Староста!
В проеме дверей вырос долговязый, без пояса, парень, в папахе, сломанной налево.
– Разоружить Щукина! Внушить, что пугать жителей нам не к лицу И кроме того – патроны надо беречь.
– Есть, товарищ комиссар!
Около вагонов девушек крутились парни, перебрасываясь шутками. Девушки учились накладывать бинт.
– Как настроение? – спросил Иван Михайлович.
– Хорошее!
– Ребята не обижают?
– Нет, они от наших песен ошалели.
Иван поднялся в вагон. В дверь заглянул паренек с наивными голубыми глазами на рыхлом веснушчатом лице:
– Вот поют, Иван Михайлович. Тетерин слушать без слез не может. Вы им прикажите только плясовую петь. Такими голосами только плясовую бы! Тетерин плясовую тоже любит.
– А кто такой Тетерин?
– Да я же, Тетерин-то! Как запоют, волком бы выл!
Девушки хохотали:
– Это он о себе так: Тетерину раз плюнуть, и Дутова нет.
– А не кажется ли Тетерину, что ему в своем вагоне надо быть!
– Не-е, не кажется.
Малышев выпрямился.
– Товарищ Тетерин. Марш в свой вагон!
– Так ведь, Иван Михайлович…
– Товарищ комиссар, а не Иван Михайлович.
Озадаченность парня рассмешила девушек, но они сдержались: так ново, что Иван Михайлович недоволен обычным обращением к нему.
Малышев спросил строго:
– Повторить?
Тетерин скрылся.
На путях Иван встретил Ермакова.
– Надо признать, Захарыч, что наши бойцы приказы выполнять не умеют.
– Научим! В этот вагон не ходи, там сказки рассказывают! – посоветовал Ермаков уже издалека.
«Сказки? Вот как раз я сюда-то и зайду. Любопытно!»
Только комиссар влез в вагон, поезд тронулся. Он рассмеялся:
– Так и ехать теперь мне с вами.
– Садись, Иван Михайлович!
– Сяду и мешать не буду.
– А ты нам никогда не помешаешь. – Саша Медведев освободил для него место. – Ну, так слушайте дальше: положил солдат грош на божницу, полежал, опять спрашивает: «Спишь ли, батюшка?» – «Отлепись ты! Сплю давно. Чего ты опять?» – «Хоть сшивай глаза, не спится: все за грош свой боюсь. Вдруг воры придут!» – И опять думает: «Кокнуть бы тебя, долгогривого. Концы в воду и пузыри вверх». – «Вот прилип! – ворчит поп. – Кому твой грош богатство принесет? У меня вон в кринке на полке на сотни золота лежит – не боюсь. А ты! Еще солдат!»
Саша рассказывал в лицах: надувался, басил – за попа и прищуривался хитренько, повышал голос – за солдата. Бойцы дружно хохотали.
– Поутру проснулся поп – в избе ни солдата, ни золота, а в кринке на донышке солдатский грошик поблескивает, да записка накарябана: «Спасибо, мол, за золото. За двадцать пять лет я его честно заслужил. А ты, поп, еще нахватаешь. Царь-батюшка тебя не оставит!» – Попа чуть кондрашка не хватила. Ударился он в рев. Попадье кричит: «Иди, матушка, с побором: за крестины, за упокой собирай требу». А солдатик пришел в деревню, золото меж бедняками разделил и стал жить-поживать, ума наживать. Ума ему много требуется. Все надо обмозговать: и как на свете жить, как свою власть утвердить, и как Дутова победить».
Иван одобрительно выслушал сказку, долго молчал, а дружинники, как нарочно, смотрели на него, ждали.
– И не только об этом думал солдат, – бросил раздумчиво комиссар.
– А еще о чем?
– Он думал, как военную тайну сохранить, как Красную Армию не опозорить! Мы выиграем, если у нас будет железная дисциплина! – Малышев оглядел всех придирчиво: – А что? У кого дисциплина, тот уж хулиганить, пьянствовать, дебоширить и военную тайну выдавать не будет!
– Ясно. Не беспокойтесь, Иван Михайлович. Военную тайну не выдадим… – заверили ребята в голос.
– Да и голова своя мало кому лишней кажется, – эти слова были встречены одобрительным смехом.
– Я и мокрого в рот не возьму.
– И нельзя: по нашему поведению люди о Советской власти судить будут.
За вагоном раздались выстрелы, впереди поезда, с боков. Поезд остановился.
– Это за мной. Я говорю, пули за мной следом летают… – пошутил кто-то.
На этот раз никто не рассмеялся. Но шутка разрядила наступившее напряжение.
– В чем дело?
Малышев оттянул двери, выпрыгнул в снег. Откуда-то появился Савва Белых.
– Что за стрельба?
– Дутовская конница обстреляла эшелон и скрылась.
Медленно ползет по путям состав. На частых остановках бойцы вступали в разговор с жителями, всем докладывали, что они красные дружинники.
Малышев снова прошел по вагонам, провел беседы о революционной бдительности.
Где помогала сказка, где песня, где просто он говорил о том, как их встретят в станицах и как они должны будут держаться.
– За продукты платить, быть вежливыми, не болтать ни с кем о нашем задании.
В Троицке в штабной вагон пришел высокий казак. Малышев невольно залюбовался им: черные брови вразлет, смоляной чуб свисал из-под серой мерлушковой шапки. Нос прямой, тонкий. Нервные наливные губы под черными усами приветливо улыбались.
– Просим в город дорогих защитников. Я член Совета рабочих и казачьих депутатов. Ильиных моя фамилия. Квартиры мы вам выделили самые лучшие. Только вначале вы нам расскажите, что делается на белом свете. Люд на площади собрался, ждет.
До города три версты шли пешком, таща на себе оружие и снаряжение.
На площади качалась толпа горожан. Из одного двора выкатили телегу вместо трибуны.
Ильиных легко вспрыгнул на нее и громко сказал.
– Товарищи! Сейчас комиссар из Екатеринбурга Иван Михайлович Малышев скажет речь.
Раздались редкие возгласы:
– Послушать желательно..
– Пусть скажет, может, мы не все знаем.
Малышев тоже легко поднялся на телегу. В устремленных на него глазах разные чувства – дружелюбие и надежда, пытливость, а то и ненависть. Привычно рассказал Малышев о событиях в стране, о двух революциях, о борьбе партий. Когда заговорил о Дутове, толпа колыхнулась. Комиссар понял, что в ней есть и дутовцы.
Ильиных стоял на телеге рядом. Умные глаза его пробегали по толпе.
– Я так думаю, граждане-товарищи, нам нечего бояться. Надо вступать в ряды Красной гвардии, чтобы этого атамана скорее выгнать из наших степей.
Ермакова окружила молодежь: он начал запись в боевые отряды.
Вокруг города поставили заслоны. У железнодорожного моста показался казачий разъезд. Боясь, что взорвут мост, Малышев направил туда молодежную сотню. Дутовцы не приняли бой, рассеялись.
Комиссары и начальники дружно сидели над планом действий, тут же создали центральный штаб отряда, старшим комиссаром которого назначили Малышева.
Ночью поймали диверсанта. Он хотел взорвать вагон Военного совета, оставленный на путях. Пленный дрожал и ничего не мог сказать, кроме того, что он дутовец.
Одет он был в добротный полушубок, в папаху, обут в высокие валенки. Видимо, имел задание на длительное время, в одну ночь не удастся, удастся в другую.
– К членам Военного совета у них особенное внимание, – шутил Малышев.
Вышли из Троицка рано утром. Скрипел под ногами синий снег. Скрипели полозья саней обоза. Молодые бойцы тихо переговаривались, мечтали о боевых трофеях. Слышался возбужденный смешок.
В станицу Берлинскую вошли без единого выстрела. Улицы словно вымерли. Дома наглухо закрыты. Только лениво тявкали собаки.
Так же без боя были заняты еще две станицы.
Несколько бойцов, увидя Малышева, враз закричали:
– Товарищ комиссар, мы решили домой ехать. Что же мы идем-идем уж сколько времени, боев все нет, а дома дел по горло!
– Неужели уедете домой? – спросил Иван. – Вы не понимаете, что Дутов решил силы наши помотать?
