Текст книги "Одесситки"

Автор книги: Ольга Приходченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

Женьку разбудил какой-то грохот. Это правда или ей снится? Свист, взрыв. Она еле раскрыла слипшиеся от крепкого сна глаза, сестры рядом нет, и стожок дымится. В голове сплошной шум, не хватает воздуха. Она прищурилась, сквозь дым и утренний туман увидела противоположную сторону их улицы. Что это? Там не было домов. А где их хата? Где хата? Вокруг все горело. Кусок стены, окрашенный бело-голубой извёсткой, был весь в кровяных капельках вишен. Женька обежала пустую тлеющую яму, здесь же стоял их дом, и не могла ничего понять. Мама, мамочка, куда они подевались? Что за сон такой страшный. Под тыном она увидела сестру. Та сидела, обхватив голову двумя руками. Из носа, рта и ушей текла кровь. Женька поползла к ней, едва хотела приподняться, какая-то сила её снова пригибала к земле.

– Наталочка, где мама? Где папа? Что это?

Сестра пыталась что-то сказать, но Женька ничего не слышала. Они обнялись и сидели под рвущимися бомбами и снарядами, бежать было некуда. Земля гудела и горела, как в аду. «Наталочка, мама с папой спрятались и Пашку спрятали? Да?» – в надежде спрашивала Женька старшую сестру. Но та хватала себя за волосы и начинала выть: «Сыночка, сыночек, мама, папа, что я ему скажу? Убейте лучше меня!» И опять они ползли к яме, где всегда был их дом. Женька, уцепившись в сестру, только повторяла: «Мамочка, мне страшно, мамочка, где ты?»

Сколько дней прошло, они не знали. Опять утро, опять сплошное марево, стреляют со всех сторон, совсем рядом, рухнула последняя стена их глинобитного дома, расколотые фруктовые деревья без единого листика, как чудовища, тянули к сестрам свои обгоревшие ветки. «Пить, пить!» – шептала, теряя сознание, Женька. Наталка кинулась искать бадью. Опрокинутая взрывной волной, простреленная и скрюченная, она валялась под грушей. Хорошо, что подвернулся детский совок, Наталка зачерпнула им остатки воды и поползла обратно. Обессиленная упала навзничь.

Вроде люди движутся, смеются, к ней идут, казалось в полудреме Женьке, даже голоса слышно, только этот гул не разобрать. А может, это наяву, и она бредит? Вот уже они рядом, орут, тыкаются ей в лицо своими грязными вонючими рожами, потом повалили на землю, издеваются над её беззащитным телом, как хотят. Она умирала у своего любимою Турунчука, но смерть не спешила к ней. У смерти было и без неё много работы. Как за всеми поспеть, когда такая очередь, стучало в Женькиных висках. Одна ведь, не разорваться. А смерть-то проклятая совсем не страшная, почему её так все боятся? Вот она, кажется, ко мне приближается. Нет, только прохладным ветерком обдала и дальше полетела, и я с ней летаю, и Павлушка, такой радостный, с нами летает, как много нас...

Темно, ночь, звёзды, Наталка очнулась. Где она? Детский стон, плач. Пашенька проснулся. Она исползала все вокруг – почудилось, сына нигде не было. Стреляли далеко, там, вдали, было светло, как днём. А здесь, на земле, в темени, как распятая на кресте, лежала её Женька. Худенькое тело девочки с маленькими грудочками было избито, окровавлено, без одежды.

Женечка, ты меня слышишь, родная? Не умирай, только не умирай! Господи, не оставляй меня одну! Наталка увидела дверцу погреба. Если он не завален, нужно перетащить туда сестру. Ступеньки только в начале обвалились, а дальше было всё цело. В крынке давно прокисшее молоко, вино в бочке и несколько бутылей с самогоном, для Женькиного дня рождения и её, Наталкиных, проводов отец заранее припас. У него всегда сбоку при входе на выступе спички лежали, рука сама потянулась, вспомнила где. Есть! Чиркнула, слабый свет на мгновенье осветил свод. Как все лежало с детства – ничего не изменилось. Только добавилось, что из хаты мать попереносила, как приехала старшая дочь, старье всякое из шифоньера выгребла. Отец злился. «Мовчы, Фёдор, – умоляла мать мужа, – поидэ до сэбэ, всэ знову занесемо, шо ему в погреби зробыться?» – «Ладно, хочь моля не зъисть и то добре. Може вона и права, у хати хламу немае и светлишь. Мабуть миста бильш стало. Мисяць пролетыть, як одын день».

Мамочка, прости, мамочка! Наталка в углу за бочками устроила постель. Светает, нужно закрыть чем-нибудь вход, чтобы их никто не обнаружил. Она вылезла наружу, закидала сверху погреб ветками, соорудила настоящий бурелом, оставив только маленький лаз. Нарастающий гул самолетов был такой сильный, что земля задрожала. Наталка смотрела вверх, может, это её Валера к ним на помощь летит? Нет, это опять они, каждое утро, едва светает, как на работу. Чёрной ордой закрывают всё небо, и никто их не останавливает. Она отчётливо увидела под брюхом у самолётов бомбы, поняла: на Одессу будут сбрасывать, гады. Через полчаса назад возвратятся, радостно покачивая крыльями. Где же наши, где ее муж? Ей бы зенитку, сама всех перестреляла бы. Не прячась, Наталка медленно побрела по улице. С ужасом смотрела на обгоревшие дома. Никого, даже собак и кошек нет. Всех снесло, словно ураганом. Неужели в живых никого? Решила до Надьки дойти.

– Це ты, Наталка? – из кустов показалась голова бабы Фроси. – Твои як?

– Не мае никого, только Женька и та помирает, изнасиловали ее сволочи, – Наталка со слезами бросилась к бабке.

– Ну, доця, ты ж охвицерська жинка. А дэ вона?

Наталка крепко схватила старуху за руку и потянула за собой. С трудом они пролезли в погреб. Женька стонала, звала мать. Баба Фрося наклонилась, послушала грудь.

– У неё кровотечение. Та бачу, це хуже. Лампу дай сюды, пиднимай ий ногы, раздвынь, шо ты ни баба, а ну, не дрожи, – она послюнявила свои пальцы. Наталка от страха закрыла глаза. – Ничего, дай Бог, выживе, самогон е? – Баба Фрося обтёрла окровавленную руку. – Давай сюда бутлю, налывай кружку. Та нэ цокай ты зубами, рятуваты девку треба. Сколько выпье – столько выпье. Выпей, дытыночка моя ридненька, пей, пей, от молодець.

Потом она раскрутила на кофте пришпиленную нитку с иголкой, обмакнула в самогонку, из-за пазухи достала платочек, тоже намочила в самогонке, перекрестилась. Матерь божья, помоги!

– А теперь ты от так ноги и лампу держи, и шоб не дернулась.

У Наталки руки и ноги затекли, ей казалось, время остановилось. А баба Фрося только приговаривала:

– Ще любыты будешь и дитёв рожать будешь, жить будешь, хтось дасть тэбэ помереть? Я не дам. Мы ещё цым гадам покажем хто кого. И за мамку твою, и за батька, и за ангелочка Павлика, за всех рассчитаемся, за всех. – Женька застонала. – Ну вот бачишь, зараз полегчает. А ты як? Шо мовчыш?

– Мне все равно, жить не хочу, до Турунчука пойду.

– Э, девка, мы так с тобой не домовлялысь. От бабы пишлы, ничого без ликаря не знають, не вмиють. Ото треба робыты, для дизинхвекции. Тепер давай сами выпьем, усих помьянем. Там Марья, царство ей небесное, заготувала ковбасу у глэчыку з салом. Там, за бочками пошукай... Есть! А я шо казала? Женьке червоного вина побольше давай, и сама пий, сколько сможешь.

– А вдруг они вернутся, баба Фрося? – Наталка разрыдалась.

– Ти вже нэ повернуться, чуешь, як бабахае. Шо там робыться, всю ничь горыть, там воны и свий кинець знайдуть. Помьяны мене потим. Наливай! Аты куды неслася?

– Хотела кого-нибудь найти. Женькину Надьку, других.

– Воны уси живы, ничью вид клопив з хаты побиглы, на соломе спали, от и живы. У плавнях з дитямы уси ховаються, – старуха ещё глотнула самогону, – Я их усих знайшла, а до вас сил недостало.

– Тётя Фрося, только вы никому не говорите, что с нами, ладно?

– Ой, ты, дытына, шож ты важаешь, шо им вид цых гадов не досталося? Даже Верку дытыну и ту, падлюки. Дивчина майже тронулася, смиеться, дывится страшно, от так. Це вы, молодь, ничёго не зналы, та и мы не казалы. Скилькы на цеи земли живемо, стилькы бабам и достаеться. Раниш турки кляты булы, ще моя бабка казала, девок и кралы и с илу налы, а то и зовсим вбывалы. А в революцию шо творылося, як в анекдоти тому: то били, то червони. Одна спасительница для баб – ричка та плавни. И зараз вона нас сховае, покы наши не повернуться. До вечора покимарю у вас, а потим до плавень подамся. А ты за Женькой в оба гляди, одну не залышай. Розмовляй з нэю, кажи, шо без ней жить сама не будешь. Одэжа е?

– Тут узлы, мамка з хаты вид мене сховала, чтоб я не бачила, – Наталка опять разревелась.

Старуха спала и во сне продолжала слать проклятия. Впервые за всё время уснула и Наталка. Через несколько дней сёстры перебрались в плавни. Кроме местных было несколько раненых солдат. Жили цыганским табором. Только поздним вечером разжигали костёр, варили рыбу, кормили детей и ждали. Баба Фрося собрала команду, заставляла плавать по несколько часов каждую ночь, учила нырять и дышать через камыш, плести из ивовых веток корзины, сачки, лапти и петли. А петли зачем? «Ими наши «русалочки» врагов на дно опускать будут, – поясняла бабка, вдруг перейдя на русский. – С Богом, девки, только осторожно, сами себя не потопите».

– Такого я ещё не видел. Во бабы днестровские дают! Где они? – пожилой солдат перегнулся через торчащий у берега сук, пытаясь на блестящей глади воды их разглядеть.

– Он там камышинки бачыш? Це воны. А вы, шпана, як побачилы нимцив, чы румын, як воны в воду мыться пидуть – бигом, ну, не бигом, а як я вчила: ты ворона, ты кряква, а ты цвырикай. От так, и сыдыть тыхо, шоб тебе нихто не бачив. Все воны вже на острове.

– Как вы видите? – продолжал поражаться солдат.

– Не бачу, чую. Гандзя, як ты думаешь, мабудь, там вже. А ты казала им, шо як передыхать будут, шоб плыли, як утопленники?

Бабы прижимали к себе детей, крестились, пацаны постарше, подражая девкам, подныривали. «Тихо вы тут, разгулялыся, ничого не бачу», – злилась Фрося.

– От воны в заду! – Шустрый пацанёнок, синий, цокающий зубами от холода, первым увидел русалочек.

– Як вы проплыли? Мы уси стоялы и даже ни почуялы. Дэ вы проплыли?

– Та миж ваших ниг.

– Тепер цёго солдата пидмахните, – скомандовала баба Фрося. – Та не бойся, зайды по задницю, а вы з плавень по двое сзаду, одна з переду Пишлы! Гандзя, так? Чы я шось забула!

– Угу, ты забудешь, як бы не так!

А где солдат, здоровенный детина? Только что сидел у кромки воды и пропал. Девчата подкрались незаметно и стянули его за ноги, сейчас достанут, а то действительно захлебнется мужик. Выпучив глаза, он размахивал руками, ничего не видя вокруг, под общий хохот баб и детей. Больше он даже заходить в речку не решался. Старый солдат ходил уже несколько раз к линии фронта, притаскивал оружие, спички, зажигалки. Один раз двое суток пропадал, что делал, никому не сообщил, только сказал: у меня с ними свои счёты.

Каркала без устали ворона, крякала утка, цвиркали заросли вербы. Их на мотоциклах выехало на берег человек десять. Пораздевались догола, крики, смех, поплыли – гады.

– Шо бабы? – Тётка Фрося опустилась на колени, помолилась, потом перекрестила и поцеловала девчат. С Богом! «Всем в камыши и не высовываться», – командовал солдат. Слёзы текли по его почерневшему лицу, он потихонечку сам перекрестился.

В серебристой искрящейся воде ничего не было видно. Девчатам плыть против течения, камышинки он сам отбирал, продувал, чтобы крепкими были, связывая по нескольку в пучок, для страховки и петли. На своей ноге проверял – выдержат, не порвутся? Тряпками обматывал ногу, а потом по многу раз дергал. Не должны подвести. Плечи и шея у Фёдора Ивановича, так теперь называли солдата, затекли, глаза слезились, эх, был бы бинокль.

Немцы или кто, может, румыны или итальянцы, поди узнай, продолжали загорать, орали во всю луженую глотку, бултыхались, пугая рыб. Даже раки еще глубже, наверное, попрятались. Плавали они хорошо, двое уже с того берега что-то кричали. «Господи, помоги девочкам!» – заклинал солдат. Наконец один нырнул, обратно переплывать Турунчук собрался, другой ещё подтягивался, вот и он в воду входит. Непонятно, вроде плывёт, всплеска не слышно, где же он, нет его, нет. И того, первого, не видать. Кажется, обоих нет.

– Ты куда вылез, присядь, поганец! Тебе что сказали – за берегом присматривать, – прошептала одна из баб. Мальчишка лег двенадцати, Зойкин внучок, сжав кулаки, не отрываясь, следил за немцами. «В следующий раз я с девчонками, тётя Фрося обещала».

– Почуяли, орут, по берегу забегали, в воду кидаются, шукают, – прошепелявил мальчишка, попытался опять вскочить, но получил по заднице.

– Хай теперь шукают, Турунчук их не отдаст, – обрадованно сказал солдат, – девчата уже далеко, они через остров пройдут, а потом по течению на базу к тетке Фросе.

Пока сам он, раздвигая плавни и боясь отстать от пацанов, добрался, девчата уже обтирались тряпками, весело рассказывали, как поймали в петлю сначала того, кто плыл вторым, а затем решились под самым носом у немцев заарканить за ноги и первого. Ни тот, ни другой даже не рыпнулись, послушненько пошли на дно с выпученными глазами. Уж днестровской водицы напились вволю. Правда, петли было снимать тяжело, до дна пришлось не раз нырять, еле воздуха хватало. Баба Фрося матюкала девок последними словами. Одного им мало стало, еще захотелось. «А як сами бы захлебнулися». Но видно было, своими девчатами старая женщина была довольна.

– А вы, хлопци, хто шо ляпне, своимы руками задушу, – пригрозила она. – Ничого не знаемо, ничого не чуялы, плаваты не вмию, тут завжды из покон вику тонуть.

Дети серьёзно слушали наставления, каждый знал уже, что такое смерть, кто её принёс на их землю. «Не бойся, тётя Фрося, мы им ещё покажем».

По Турунчуку вперемешку плыли раздувшиеся трупы солдат, женщин, детей, скотины. Казалось, вся страна уплывает в море. К плавням тоже прибивало мёртвых, их нужно было выталкивать на свободную воду. Баба Фрося молилась, чтобы зараза не распространялась, не дай Бог, холера пойдёт, тогда всем крышка. Солдат каждый день убеждал – на той неделе наши в наступление пойдут. И тут уж точно конец войне. Сколько можно ждать, два месяца ждут, сидят, как жабы в воде. Дети простужены, болеют, ночи прохладные, ноги у самого до самого сердца крутит. Федор Иванович опять на пару дней отлучался, теперь рассказывал, что немцы, видимо, надолго обустраиваются, раз такие сараи сооружают, снаряды в них завозят, едой затовариваются. Осадили Одессу со всех сторон.

Русалочки так наловчились, что потеряли всякую осторожность. Румыны рыбачили на лодке, так они петлю им прямо на шею накинули и скинули в воду, а там уже утянули на дно. Ещё и лодку прибуксировали в плавни, потом, в следующую ночь, перегнали на остров. Баба Фроси нервничала: где же наши, румыны тут вовсю орудуют, а наших нет. Она немного разбирала их речь; что молдаване, что румыны одинаково говорят, когда-то и она могла свободно изъясняться, почти все в деревне могли. Ешё в 20-е отпетые девки, особенно Гандзя, хорошенькая такая, в кудряшках, глазки им строили, те в охранниках у Петлюры служили. В любовь играли, а потом склады подпаливали, вот бы сейчас так же. Как же это сделать? Гандзя и слушать не хочет: «Девок погубим и ничого не зробым. Може, девчата сами шось прыдумають, а може, ничого не казаты. А то як ухватятся, це ж ни ричка, та плавни, спасу не буде». Баба Фрося выслушивала ее, а сама думала: за водонапорную станцию в Беляевке бои идут, как там в городе ее дочка, зять, внуки? Где воду берут? Замучаются от жажды.

Румыны свет ночами не зажигают – боятся. Но склад со снарядами берегут. Склад этот покоя не даёт Федору Ивановичу. Как одним махом такую махину подпалить? Столько охраны, собак, проволока. Он с пацанами всё шушукается. Что надумали? Молчок. Сегодня вместе еще раз обмозгуем, обговорим, как всё сладить. В ночь перед операцией, как её обозначил Фёдор Иванович, не спалось. Тетка Фрося с баб поснимала лучшие кофты, юбки и туфли, чтобы приодеть девчат, только не подвели бы они. Женьку с ходу завернула, как та ни рвалась. Пацаны насобирали пустых банок из-под тушёнки. И девчата, обнимая друг дружку, как ни в чем не бывало, пошли напрямую к солдатам, наломав по дороге пыльной мальвы. Двое двинули им навстречу. Наталка обняла одного, долговязого, показывая на пустую банку.

– Давай тушенку, любить тебя буду! – прошептала она ему на ухо. – Вечером сюда, на речку, приходи. Мы все придём, и ты своих ребят на свиданку веди, понял?

Она поцеловала смущённого парня в щёку, под свист и хохот остальных развернулась и убежала. Вечером никто не появился. Побоялись. Девчата прождали, попели частушек и скрылись в вербах. На следующий день пришли опять, встали подальше от склада, дорогу не переходили. Неужели кавалеры не загорелись? Несколько раз каркнула ворона, закрякала утка, девушки быстро скрылись под обрывом речки. Успели лишь заметить на песчаной отмели несколько банок с тушенкой. Ага, значит, клюнули, оставили. Решено было сразу консервы не трогать, забрать, когда стемнеет, а так побегать по берегу, покричать, горланить песни, но самим не показываться.

На следующий вечер солдат пришло много, они разделись, полезли в воду, но далеко заплывать никто не отваживался. Выкрикивали русские женские имена, особенно им нравилось: Маруся! Маруся! Через день, к вечеру, их появилось на берегу еще больше, пришли вместе с собаками. Девчата прижались к обрыву, наблюдали за ними, боясь шелохнуться, чтобы не выдать себя. Не каркали ребячьими голосами вороны и утки. Федор Иванович с пацанами уже орудовали под складами. Выстрелы и взрывы прервали купание румын, в панике они натягивали на себя одежду, хватали оружие, бегом бежали назад. Стаю светло, как днём. Гул, осколки снарядов, разлетающихся в разные стороны, производили впечатление настоящего боя. Хорошо, что догадались детей и баб по погребам заранее рассовать. Осколки долетали до плавней, они стали гореть, девчата бросились тушить. Фёдор Иванович с мальчишками не появлялись. «Больше ждать не будем, пора уходить, здесь больше делать нечего», – Наталка кивнула в сторону складов. Те цепочкой взрывались один за другим.

Румыны обозлились. С мотоциклов, объезжая село, орали: «Увага! Увага! До 12 годын треба усим вид мала до велыка выйты на площу биля комендатуры». Баба Фрося распорядилась каждой молодой девке взять на руки по дитю, «замурзать лыця, шоб ридна маты не прызнала». Когда все выстроились, они обошли все сараи, погреба, крыницы и повзрывали. Потом выдали всем лопаты, заставили копать ямы, сами устанавливали столбы, натягивали колючую проволоку. Селяне очутились в лагере под открытым небом. Ни воды, ни еды не давали, целый день мучались под палящим солнцем, а ночью мерзли от холодных рос. «Шось удумалы гады», – скрипела зубами баба Фрося.

Только через три дня покормили вонючей баландой и стали отправлять на работы: убирать картошку, свеклу, морковь, знали ведь гады, что всюду на полях неразорвавшиеся снаряды. Сколько баб погибло, не считали. Наталка всегда шла первой, требуя, чтобы Женька с Надькой ступали за пей, след в след. Бог миловал – живы остались. Потом бараки деревянные построили, дети болели, умирали, когда хоронили, никто не плакал, слезы все высохли. Злоба душила, наступления так и нет, Одессу сдали даже не за червонец.

Сегодня с утра управляющий отбирал девок в господский дом. Новый барин румын объявился. Женька с Наталкой и Надькой попали ухаживать за немецкими коровами и другой живностью, делать брынзу, барин каждый раз требовал ее к столу, там, в коровнике, и жили. У бабы Фроси сильно опухли ноги, она похудела до неузнаваемости, сдалась, когда похоронили её подружку Гандзю.

– Девки, я знаю, как перетянуть к нам Фросю! – Надька хлопнула себя по ляжкам, подскочила. – Нужно, чтобы коровы немного поболели, вот и скажем румыну, что есть такая бабка, всё вылечить может.

Барин распорядился, и совсем больную тётку Фросю перевели на работу в коровник, все коровы тут же выздоровели. Теперь бабу Фросю на выручку стали приглашать неизвестно откуда появившиеся новые зажиточные селяне. Они строили себе каменные и кирпичные дома, обзаводились большим хозяйством. От лагеря ничего не осталось, кто куда подевался: кого увезли, кого убили, а кто и сам помер, не выдержав такой жизни. Год пролетел, как в страшном сне. Девчата после вечерней дойки ходили на речку мыться. Баба Фрося умоляла, чтоб не чудили, вели себя смирно. Если бы даже не послушали, клиентов всё равно не было.

– Девки, сын нашего барона в отпуск приехал, обер-лейтенант, закрутила бы хоть одна, глядишь, баронессой стала бы, – сестры с Надькой перемигнулись между собой.

Каждый день к барону из города приезжали гости, пили, жрали, гуляли, потом компанией отправлялись на речку. У троицы созрел план, однако баба Фрося упёрлась, но девки уже заготовили петли. Им теперь из ребят кого-то найти, чтобы подражали вороне или крякве. Баба Фрося наконец сдалась, раздобыла двух цвыриков, хто на них шо подумае! Главное, шоб голопузые подали сигнал вовремя, когда офицер или кто из гостей в Турунчук залезет.

– Баба Фрося, ты уж за коровами пригляди, не подведи.

– А колы я вас пидставляла? С Богом, девчата, с Богом!

Она с остервенением доила, потом взбивала сливки, масло. Только бы скорей всё кончилось. В коровник забежали запыхавшиеся хлопчики: «Всё, баба Фрося!» – «Тихо вы, гавнюки, пейте молоко и до хаты».

– Та знамо, шо мы маленьки? – Допив молоко, вытерли руки о голый живот и пулей унеслись. Старуха мыла вёдра, стараясь наделать как можно больше шума. Первой, как ни в чём не бывало, вернулась Наталка с ведром. Надька прошмыгнула, прикрывая рукой глаз.

– Здоровый гад, петля сорвалась, и он мне со всей силой заехал. Я двумя руками в его ногу вцепилась, а сил тянуть вниз нету. Сама не знаю, как справилась. Камыш потеряла, плыла подныривая, они думали, что это он, руками махали, мол, давай обратно. Глаз открыть не могу.

– Тебэ хто-нибудь бачыв?

– Да вроди нихто.

С речки послышались выстрелы, бабка аж присела от испуга: «Шо с Надькой робыты?»

– А шо з ней робыты, скажем, шо ци коровы таки скажены, як почуялы выстрелы, як сталы кыдаться. А Надька як раз доила, корова и боднула девку. Такое в мене самой було.

Надька сидела с тряпкой, смоченной в разведенном уксусе, Женька влезла на стреху и наблюдала из маленького окошечка:

– Бегут, порядок! Сама баронесса выбигла, и барон, в машину садятся, поихалы, крычать вси».

– Молчиты, а ну спускайся, рано ещё радоваться, не знаем даже, кого утопили.

– Пиду поспрашаю, шо трапилось? Бач, як стриляють! – Баба Фрося направилась к прислуге, девчата видели, как, услышав что-то, она замотала головой.

– А Надька як раз корову доила, та як бабахне, корова як бодане копытом Надьке прямо в глаз. От такой глаз у девки. Та не втоне ций барон, плаваты вмие, балуеться, мабудь, а може, пьяный, пыоть цилыми днями. От горе, пиду дивчатам скажу, вин так им нравился, такый гарный, от горе, – старуха, продолжая качать головой, пошкандыбала до коровника. – Кажись, чисто зробылы. Девки, масло взбиваты, поминки готуваты. Господи, прости души наши, хочь и румыны, а теж горе для батька, маты.

– Мы их сюда не приглашали, – Надька злобно смотрела одним глазом.

Два дня искали тело, нашли далеко, отнесло в Днестровский лиман. Турунчук постарался, не подвёл. Гроб не открывали, говорили, раки успели поработать. На машине на родину увезли хоронить. Барон с баронессой укатили следом. Управляющий с женой тут же переехали в господский дом. Гостей не убывало, приезжали на охоту и отдых.

– Ну что, баба Фрося, холодает уже, можем не успеть.

– Ой, девки, вы як ти пьянчушки, без цёго життя не маете.

– Не маем, не маем, и  за борт её бросает в набежавшую волну! Ой, вы гости дорогие...

– Что распелись тут. Нимець одын на ричку пишов. Пацанов немае, сами як нибудь подивитесь там.

Баба Фрося уже и подоила, и коров напоила, молоко по второму разу процедила, а девок всё не видать. Куды воны подивалыся? Ой, господи, шо я роблю? Дочку ридну так не кохала, як оцих девчат. Сама их натравила. Бильш их не пущу да як же послухають.

Она вынесла помои, обернулась. Батюшки, сама жена управляющего до коровника идёт. Баба Фрося размахивая ведром, бросилась ей навстречу.

– Фроська, где девки?

– Где им буты, роблять, по колино в говне, за поросятами прибирають.

– Фу, Фроська, вы что, совсем не моетесь? Скажи девкам, пусть как следует вымоются и в дом идут, гостей развлекать. Поняла?

– Як не понять, передам.

– Нет, лучше сама схожу, а то, как в прошлый раз, такими вонючими заявились, что пришлось выгнать.

– Передам я, не ходите, а то сами пахнуть будете, помоются, я сама прослежу.

Хозяйка ручкой помахала у себя под носом, вонь отгоняя. Днём мухи, вечером комары, но доход хороший, и как барыня живу, а так бы давно в город уехала. Скука, правда, хорошо, гости приятные приезжают. Зачем им сдались эти грязные деревенские девки?

Наконец девчата заявились. «Загорал напоследок, подлюка, – Женька опередила вопрос старухи, – мы уже уходить собрались, как он решился. Да по колено только залез, намылился, а дальше никак. Надька тут отчебучила, голая к нему навстречу пошла. Он за ней поглубже, ну, мы его и сработали». Баба Фрося руками всплеснула: «Надька, так вин тебе бачив?» – «Полюбовався напоследок, спасибо, что в другой глаз не дал». Женщины засмеялись.

– Хозяйка приказала вам вымыться, як в той раз не выйде. А по-тим до кавалеров у госьподьский дом. Шо робыты будемо?

– Так и будем мыться, как барыня велела.

Старуха пошла печку топить, велев девчатам отдыхать. «Як тут ослухаешься? – упавшим голосом сказала она. – Две машины гостей прыихалы, гогочут, вино пьють. А вдруг нимця не найдут и вами займуться?»

– А мы на речку мыться пойдём. Открыто, и хай поднимем. Веши немца есть, а его самого нет.

Баба Фрося засияла: «А для надеги кавалеров з собой прихватите. А шоб не лапали, говном обмажьтесь, а як вещи побачите, так в крик, и бигом до дому». Она смотрела вслед стройным фигуркам и перекрестилась. После этого утопленника барон продал своё проклятое имение. Управляющий с женой вернулись в город. Новый хозяин не появлялся, все хозяйство было на бабе Фросе.

Осенью работали на току, поганили хлеб. Целую систему разработали. У каждого была металлическая кружка, в неё потихоньку мочились и выливали в мешки с зерном, потом зашивали, а через неделю-другую пшеница прела изнутри. В пути она портилась окончательно. Грузчики в порту по запаху определяли такие мешки и разбрасывали по всему трюму

В 1943 году в имении сменился очередной хозяин-перекупщик. Пил по-чёрному, любил баню и пел «Катюшу». В этой бане и задохнулся. Сначала девчата закрыли дверь снаружи, потом влезли на крышу и заложили в трубу кирпич. Под утро кирпич вытянули, дверь открыли, хорошо проветрили, труп от двери оттащили на лавку. Полицаи, прибывшие удостоверить смерть, лишний раз убедились, что усадьба проклята, даже вина не стали пить. Пошныряли по ящикам, побросали себе в машину несколько узлов и чемоданов и уехали.

Баба Фрося всё твердила:

– Девки, пора копать погребок и з цёго дома тикаты. Як наши наступать будут, дэ ховаться будемо? Где земля лёгкая?

– Там, где наши старые погреба, – ответила Наталка, – завалы разгребём, из коровника доски повытягиваем. Плотик собьем и в плавнях спрячем, может, сгодится.

Так оно всё и вышло, ранней весной 44-года.

Жанночка лежала на постели, не сомкнув ни на минуту глаз. Столько лет она старалась не вспоминать эту проклятую войну, не отмечать свой день рождения. И вообще, она только в паспорте Евгения – Женя. В новой жизни она Жанна, и завтра ей стукнет 28 лет. О том, что было с ними во время войны, подружки договорились никогда никому не рассказывать. Да и как такое рассказать... В 15 лет была влюблена в рыженького курсантика, потом, стоя за колючей проволокой, она узнала его мохнатую грязно-рыжую голову среди военнопленных. Их колонну холодной осенью гнали по дороге в сторону Одессы. Солдаты раздеты, без сапог, кто в кальсонах, кто голый, даже без рубахи. Он оглянулся, наверное, почувствовал ее взгляд, и улыбнулся чёрным кровавым ртом, без единого зуба. За него она мстила, за себя поруганную, за отца, мать, за ни в чем не повинного двухлетнего племянника. Она этого никогда не забудет, какие клятвы ни давай. Но жизнь продолжается, любовь поселилась в ней, в её истерзанной, пустой, как ей казалось, душе. Всё время только о нём думает. А он женатый, с ребёнком – зачем ей всё это?

Одной рукой гонит – другой обнимает. Куда подевалась её клятва, что больше ни один мужчина не дотронется до её тела. А теперь это тело её предало. И Наталка, теперь Наташа, вышла замуж за простого солдата, родила девочку Валюшку. Одна Надька держится – мужиков на дух не переносит, всё учится. Баба Фрося тоже в Одессу перебралась, у дочки живёт, надо её навестить, сама она уже не ходит. Добрая она, дурного никогда не посоветует. Всегда правильно рассудит. Когда девчата хотели разделаться с пожилым румыном, который отвечал за охрану барского имения, баба Фрося за него вступилась: «Не повинен вин, двох сынив вже вбылы пид Сталинградом. Та ёго самого силком на фронт погнали, а куды деваться? Дома залышилысь стара жинка, сыновни вдовы та онукы, вин мени все росказуе. Я ще думаю, згадався вин про нас – та мовчить. Хай живе, а то прыйдуть полицаи не дай Бог, бандеровци кляты, ще хуже нимцив. Отоди нам капут и буде».

Как только Лёнечка на дежурстве, Жанна уснуть никак не могла. Вот и сегодня эти проклятые воспоминания до тошноты мутят. Как тогда, первый раз, когда вынырнули, она потом во сне всё время ощущала дёргающуюся ногу немца, он пытался вырваться, но уж больно крепко его держали. Так и сейчас у неё внутри всё крутит, к горлу подступает тошнота. И груди разболелись, не дотронуться. Что я за дура! Я беременна, все признаки, а мне ни к чему. Что теперь будет? Я-то справлюсь, только бы с ним ничего не случилось. Эта служба в уголовном розыске – не шутки, тоже война. Для населения война давно закончилась, а для него продолжается.

Чего только стоило дело сынка бывшего хозяина Украинского театра, сколько они за ним охотились. Чудом её Леня тогда уцелел, раненый катился по крыше театра, хорошо успел зацепиться за водосточную трубу. Смешно им потом было, когда здесь, в этой комнатушке, три опера распили бутылку водки, а она обегала соседей и выцыганила жареной картошки и какой-то рыбы. Потом, когда она к крану во дворе вынесла стирать его грязную окровавленную рубаху, бабы её погнали назад, к нему, сами всё выстирали и вина принесли с закусками. Я беременна, у меня будет от него ребёнок, как я счастлива, как я люблю его. Жанночка потихонечку запела: «И всю ночь, мне спать было не в мочь, раскрасавец парень снился мне всю ночь». Прав её Лёнчик, женщина должна дарить жизнь, и я это сделаю.