Текст книги "Одесситки"

Автор книги: Ольга Приходченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)

Гроб с покойницей стоял во дворе, на кухне варили пшеницу, Вовчик попробовал – не вкусно, потом ее пересыпали в большой таз и залили сладкой водой. Баба Катя пригрозила: «Не трогай, нельзя, боженька накажет». Он видел, как тетка из большого кулька вынимала мармелад и нарезала маленькими кусочками, перемешивая с пшеницей. Все это увезли на кладбище, наконец, забрали и крышку гроба, которую так боялся Вовчик. Когда приехал грузовик, ею накрыли гроб, они с бабой Катей стояли у окна и все видели. Деда Веню усадили в кабину, он плакал, как маленький, даже кричал, чтобы баба Мара поскорее его с собой забрала. Тетка на кладбище не поехала, она варила картошку для поминок, баба Катя чистила селедку, обсасывала шкурку и голову и приговаривала: «На всех не хватит, сейчас вороны повалят, помяни мое слово, знать не знати, а все на халяву припрутся. Как гроб таскать – так ты с Доркой, слава Богу Иван подскочил с Петькой с того двора, хороший мужик такой. Вот бы Дорке нашей такого, тогда я бы и умерла спокойно. Вы только мне никаких поминок не вздумайте устраивать, лучше на себя потратьте. Меня Господь и так примет».

Вовчику было страшно, как баба Мара будет на том свете жить, как там со своим сыночком встретится, как к нему доберется, если ходить и говорить перестала. Баба Катя оказалась права. Вечером появлялись какие-то люди, даже с другого конца улицы приходили, пили вино, тетка не успевала варить картошку, все сжирали нахалы. Жалели деда Веню, что он теперь будет делать, без своей Марочки. Но дедушка быстро оправился и, едва дождавшись утра, уходил то на базар, то на пляж, или к другу. Добегался, как говорит баба Катя, притащил-таки гадюку на собственной шее. В общем, франтил недолго, попалась рыбка на ржавый крючок.

Особенно доставалось Вовчику Галкин Богдан, здоровый чернявый хлопец, проходу ему не давал, прищурившись, зло смотрел на Вовку своими маленькими глазками. То щелбан врежет, то по заднице коленом больно поддаст, когда никого вокруг, а сам истошным голосом орет, что жиденок ему рожи корчит – дразнится. Житья Вовчику не стало. В коридоре Богдан покидал свои ржавые обручи и кочерги, аж два, хоть бы Вовчику с одним дал побегать. Дворовые ребята не приняли этого жадину, раз, когда он заперся в уборной, стырили колесо и забросили на крышу сарая, так такой вой подняла Галка, сучка злая, на весь дом разоралась, ну бабы ей быстро рот заткнули.

И вот сейчас наступил для Вовчика момент мщения. «Тетя Надя, он меня все время бьет, прохода не даст, это он в кастрюлю Сидорчуков плювал, а мамка его только хихикала, я видел!» Дорка с Надькой залетели в комнату вслед за Галкой, той не удалось закрыть за собой дверь. Надька вцепилась в волосы ненавистной стервы, завалила ее на кровать. Дорка открыла буфет, там стояли две бутылки масла. «Вот она, моя! Ах ты, падла, воровка гнусная, и откуда ты взялась на нашу голову». Сидорчуки, обозленные, что им этот выродок плевал в борщ, бросились на Богдана, тот попятился к окну. У окна стояли стулья, накрытые простыней. Один упал, раздался глухой стон. Все оцепенели от ужаса. За стульями под окном, на грязной дорожке лежал совершенно голый Вениамин Александрович. Старика невозможно было узнать, это был настоящий скелет, седые отросшие космы сбились на голове в колотун. Впалые щеки заросли щетиной, он лежал в беспамятстве. Первой опомнилась Дорка.

– Дядя Веня, что с вами?

Старик молчал. Дорка схватила простыню, обмотала его, и вдвоем с Надькой, как ребенка, уложили дядю Веню на кровать.

– Куды? – завопила Галина. – Вин сцыться та сэрэ пид сэбэ!

Все обернулись на крик этой гадюки, на лицах соседей Галина прочитала приговор, от испуга задрожала: «Вин сам казав, шоб я туды его поклала, от спытайте его, от спытайте! Я все для него роблю, а як жеж».

– Руки о тебя не хочется марать, сука. Иван, вызывай милицию и «скорую», от гадюка, так гадюка, – старый Сидорчук не сдержался и плюнул в лицо Галины. – Что с таким человеком сделала, гадина.

Сидорчучка схватила мужа за руку и, очевидно, в назидание ему и другим, пробурчала, громко, чтобы все слышали: «Доигрался франт, нашлялся, на старости лет молодую захотел, вот и получил, на все сто процентов получил».

– Да будет тебе злобствовать, Маня. Ну и Новый год, встретили так встретили.

Надежда, прихватив Доркино масло, увела Вовчика в комнату, сняла с него обновки, уложила с бабой Катей спать. Старуха плакала, прижимаясь к ребенку, хоть ей боженька под конец жизни подарил хороших людей.

Дорка с Надеждой, как смогли, помыли Вениамина Александровича, одели, приехала «скорую», увезла его в больницу Иван привел милиционера, тот как-то сконфуженно объяснял, что дела это семейные. Галинка, обнявшись с Богданчиком, плакала, не забыв, вроде нечаянно, приподнять халатик, ее белые бесстыжие ляжки возбуждали слегка подвыпившего участкового, мешали составить протокол. Перед Новым годом он получил от Галины Станиславовны литр самогону и добрый шмат сала – благодарность за быструю прописку и «шоб всэ було як треба», и вот на тебе. Проклиная себя, он все юлил, то одно выспрашивал, то другое, однако так ничего и не написал. Решили завтра на свежую голову в отделении все заполнить.

Утром побежали на работу, а вечером дверь комнаты Вениамина Александровича оказалась закрытой на большой висячий замок. Отложили поход в милицию на потом, но Галинка не объявлялась, потихоньку все стало забываться. В воскресенье Иван сходил в больницу к дяде Вене, да припоздал, он уже умер от двустороннего воспаления легких, тело забрала жена. Галина так и не появилась, а через полгода в комнату по обмену въехали новые соседи. Пожилая пара, сын их закончил в Ленинграде институт, женился и остался там. Супруги обменяли свои две комнаты на Греческой площади на эту одну. И всем рассказывали, что в их доме жила сама Вера Холодная. Про доплату умалчивали, только сожалели, что потеряли «самый центр». Жильцы опять сдружились и радовались, что эта ужасная бандеровка больше не вернется.

Больше других радовался Вовчик, теперь опять его все любили, угощали чем могли. Особенно дядя Ваня, мальчишка с нетерпением поджидал, когда тот возвращался с работы. Иван высоко подбрасывал парня над головой, целовал в обе щеки, а Вовчик тащил ему всякие железяки мастерить санки и сачки, чтобы ловить бабочек или рыбок. У Ивана были две дочки, старшая, Ленка, родилась еще до войны, она уже в школу ходила, а младшая, Ниночка, появилась через год, как Иван с фронта вернулся, ей два годика – малявочка, все на руки просится. Жена дяди Вани, Валентина, глядя на Вовчика, не переставала удивляться: «До чего ж похож на отца, смотри, Вань, разговаривает, как Витька, и глазки закатывает, как он. Даже походка та, плечики приподнимает, когда ходит. Это же надо, а на мать не похож совсем».

Раньше Иван ревновал жену к другу, до армии она гуляла с ним. Так получилось, что Иван отслужил, а Витьку только забрали. Вот здесь Иван, что называется, и подсуетился. Да и Витька ни одного письма ей не написал. Он знал, что Иван в Валентину влюблен, и поступил по-товарищески. А потом уже, после армии, Витька Дорку встретил.

Мастеря с детьми незатейливые игрушки, Иван вспоминал, как будто вчера все было. На этом же месте теплым летним вечером, под этой же акацией они с Валентиной сидели и ели рачков, а Витька, озираясь, вышел из парадной с девушкой, и они быстро юркнули в ворота. Это была Дорка, мать Витьки как раз в ночную работала. Валентине Дорка поначалу не понравилась – и такая она, и сякая, какой парень наш Витька, ну хоть ты, Иван, ему скажи, столько девок хороших, всех своих подруг уже пересватала, а он все с этой. На пляж часто ездили, особенно Лузановку любили. В тот день человек двенадцать поехало, кто уже женат был – с женами, как он с Валентиной, а Витька первый раз с Доркой. Ладная она была, ничего не скажешь, все при ней, фигурка, грудь, ножки. Витька все ее тащил в заросли диких маслин, там обычно прятались парочки от посторонних глаз, Валька бесилась, ревновала, чистить рыбу отказывалась... Иван улыбнулся, щелкнул Вовку но носу: «Кто так держит молоток? Сынок, вот так, понял?» У Витьки хоть сын остался, а после Аркашки никого. Эх, даже отца его не защитили.

– Ты, Вовчик, здесь все собери, снеси домой, а я схожу водно место. Кто будет спрашивать, скажи, скоро буду – Иван протер руки и побрел в пивную.

Надька с Доркой собрали передачу для свекрови, летом полегче как-то. Зиму пережили, и слава Богу. Народу было мало, очередь двигалась быстро. Посылку приняли, она облегченно вздохнула: раз принимают, значит жива. На работу возвращаться не хотелось. «Пойду-ка на еврейское кладбище, оно здесь рядом», – решила Дорка. Давно, еще в детстве, с отцом и его старшим братом ездили на это кладбище. Маленькая была, не помнит, к кому и зачем они там ходили. Запомнила только раввина и мужчин, они все в черной одежде были и пели, потом плакали.

Старое еврейское кладбище было в запустении, нигде ни души, но ей почему-то не было страшно. Она шла через заросли бурьяна, кустов и деревьев, рассматривая памятники. Те, что уцелели, ей казалось, стояли, как солдаты над своими ранеными товарищами. Но многие были простреляны насквозь, воронки вместо могил, поросшие травой. И на этом свете нет покоя, и на том, везде одинаково. Она присела на край гранитной плиты, солнце приятно грело, ее сморило и в дремоте почудилось, что к ней идет мать, совсем молодая, высокая, красивая, с распущенными волосами.

 «Мама, ты жива, а мне все говорят, что тебя убили. Мамочка, я так счастлива, я люблю тебя, слышишь? А где папа?» – «Все со мной, доченька, и папочка рядом, только тебя нет и Розочки...»

Дорка испуганно открыла глаза, в лучах ослеплявшего лицо солнца, ей показалось, застыла мать с детьми... Она не могла поверить, щипала себя за руки, вскочила. Перед ней стояла цыганка, волосы, такие же вьющиеся, черные, как у мамы, развивались на легком ветерке. Рядом, держа женщину за подол широченной юбки, стояли дети, разных возрастов, в руках у них были узлы. Вероятно, они ночевали здесь, на кладбище, в уцелевших склепах. Цыганка что-то сказала. обращаясь к мальчику возраста Вовчика, он быстро протянул Дорке металлическую кружку с водой. Чумазое личико улыбнулось, обнажив белые зубки.

– Пей, голуба, пей!

У Дорки дрожали руки, зубы стучали о кружку. Цыганка положила руку Дорке на плечо, озноб прекратился.

– Пей, голуба, пей! Садись сюда.

Дорка послушно села на надгробную плиту, цыганка присела на корточки напротив. Лицо ее было молодым и красивым, только проступившая на голове седина не давала возможности определить возраст. Дети отошли в сторону, вдали Дорка заметила еще нескольких женщин с детьми, мужчин в таборе не было видно.

– Ты мать звала, отца, детей?

Она взяла Доркину руку в свою, мягко погладила, провела по ладони, лицо ее осунулось, она заволновалась, что-то зашептала.

– Ты была в казенном доме?

Дорка не поняла сначала и молчала.

– Не ходи туда больше, не носи, нет ее там.

– А где? – Дорка обеими руками вцепилась в цыганку.

– На мертвом поле она.

– Каком поле? – не унималась Дорка, продолжая крепко держать цыганку. – Где моя мать, отец, сестры? Ты знаешь?

Цыганка утвердительно кивнула головой.

– Там они все, на мертвом поле, там целый город, твой народ, тысячи, и наши там тоже, и русские сеть, целый город – мертвое поле...

Дорка еще сильней прижала женщину к себе:

– Поведи меня туда, я заплачу!

– Не говори о деньгах. О сыне своем заботься, а сейчас иди с ними, – она указала на двух юношей и девушку, спрятавшихся в ожидании ее за памятником.

Дорка едва поспевала за ними. Вдруг она услышана ржание, из-за дерева появился паренек с лошадью, он передал поводья старшему, и старая кляча под характерный свист быстро перебежала через пыльную дорогу, скрылась в небольшом перелеске между полями. В кустах Дорка заметила спрятанную подводу, в нее впрягли несчастного Воронка, так звали клячу, парни уселись на козлы. Тронулись, наказав девушке ждать. По одним им известной дороге ехал навстречу уходящему солнцу, словно пытаясь его догнать. «Тпрууу, это здесь, слезай!» – скомандовал Дорке старший, и помог сойти с повозки. Лошадь отвели в посадку привязали к дереву, сами юноши уселись рядом, поджав под себя ноги. Дорка стояла в нерешительности – поле как поле, несеянное, наверное, несколько лет. Она медленно двинулась вперед, несколько ворон вспорхнуло прямо из-под ног. Дорка остановилась, и вдруг все поле заходило ходуном, тысячи черных птиц, захлопав крыльями, с криками поднялись над землей. В ужасе она закрыла лицо руками и тоже стала кричать. Цыганенок, что поменьше, отломал большую ветку чумака, стал разгонять ею птиц. Дорка руками сгребла немного земли в небольшую тряпицу и быстро побежала к телеге. Она все оглядывалась, пытаясь запомнить это жуткое место, над которым кружили эти страшные черные вороны смерти. Хотела спросить что-то, но комок подкатил к горлу, не дал вымолвить ни слова.

– Там людей больше, чем во всей вашей Одессе, – произнес паренек постарше, – вы найдете это поле, мы там посадили тополя, в каждой посадке по пять на углах. Под ними закопаны гранитные камни с кладбища. Это наши цыганские знаки. Мы подвезем тебя к остановке, подождем, пока в трамвай сядешь...

– Я к вам вернусь! А откуда вы знаете про это место?

Ребята смолкли. Дорка схватила одного из них за плечо и стала трясти: «Говори же, почему молчишь? Что за тайна такая?» Мальчик попятился, чуть не упал: «Нельзя об этом... если жить хочешь...» Дорка не заметила, как в ярости буквально впилась ногтями в худенькую его руку: «Прости меня, мальчик, я тоже должна была здесь лежать, вместе с сыном». Она разрыдалась, не стесняясь детей, крепко прижимала узелок с землей к груди, причитала что-то на идише, который немного знала.

– Так вы, тетенька, с нами или куда поедете?

– К вам в ваш табор можно? Как вас зовут? Меня Дора, а вас?

– Я Ромка, а этот шустрик – Колька.

Обратно доехали быстро, распрягли лошадь, повозку забросали сухими ветками. Девушка поджидала их па условленном месте, завидев Кольку, о чем-то с ним заспорила, размахивая руками и искоса поглядывая на Дорку. Потом девушка кивнула женщине – мол, пошли, и они удалились в сторону кладбища. Табор сидел вокруг костра тихо, палочками помешивая в пепле картошку Привязанная лошадь жевала траву из мешка, пахнущего свежими арбузами, Дорка все время глядела на цыганку, но та, казалось, не обращала на нее никакого внимания, только молча протянула картофелину, насыпав на ладонь щепотку соли. Потом в железную кружку напили ей кипятка с мятой, положили сверху кусочек хлеба. Цыганка из-под юбки достала мешочек и раздала сахар. Никто за все время не произнес ни слова. Поужинав, здесь же, на плитах, стали укладываться на ночлег.

Гранитная плита за день нагрелась солнцем, не прикоснуться, и теперь это тепло она щедро отдавала женщинам. Луна взошла и освещала памятники, казалось, они светились изнутри и напоминали каких-то древних воинов, охранявших этих женщин, этот табор. Дорка слушала цыганку в каком-то полусне; после услышанного кладбище больше не пугало ее, а наоборот, чудилось раем. Может, рай и есть покой – вечный покой... Дорка обхватила цыганку и стала целовать, прижимая к себе ее худенькую вздрагивающую фигурку.

– Ну вот, ты знаешь все. Испугалась? Тебя проводят.

– Не надо, теперь мне ничего не страшно, – Дорка посмотрела на луну, обвела взглядом небо: «Куда же ты смотришь, Господи? За какие грехи ты нас караешь? Или тебе все равно? А может, тебя там и нет вовсе?»

– А я боюсь, за табор боюсь, за детей боюсь, – тихо прошептала Маша.

Дорка обняла девушку:

– Я живу на Софиевской, ну, сейчас Короленко, напротив магазина, я в нем работаю уборщицей, заходи, ты теперь мне... как... я помогу... если что... – Говорить она не могла, Маша и без слов все понимала:

– А меня ты найдешь через цыганский телефон.

– Это как? – Дорка даже плакать перестала, всматриваясь в лицо цыганочки, на которое падал лунный свет. «Я, наверное, сплю, это сон», – думала она.

– Да так, любому цыгану или цыганке скажи: Дора ищет Машу, и я тебя найду. Береги сына, прощай!

Дорка не шла домой – бежала, и только у ворот, завидев маячившую Надьку, замедлила шаг. Послышался тихий, уже знакомый Дорке свист, значит, все-таки провожали.

– Дорка, что случилось? Почему так долго? За тобой гнались? Весь город в бандитах, а тебя черти по ночам носят.

– Очередь большая была на передачу, все нормально.

– Мы места себе не находим, а у нее всё нормально.

Надежда развернулась, махнула рукой Екатерине Ивановне – мол, всё в порядке, и, не дожидаясь Дорки, пошла домой.

– Надя, спасибо!

– Пожалуйста, – не оборачиваясь, шепотом ответила она.

В комнату зашли тихо, Дорка подошла к буфету и положила узелок на блюдце.

– Что притащила? – Надежда хотела взять блюдце.

– Не тронь! – Дорка ударила подругу по руке. – Идиотка неблагодарная!

Надька легла на топчан, заплакала от обиды, завтра же домой поедет, свинья, за неё переживаешь, а она ещё руки распускает.

Дорка не могла заснуть, как только она закрывала глаза, перед ней, словно в кино, возникали картины из рассказа цыганки. В ужасе она открывала глаза, садилась на край постели, обливаясь холодным потом. Болело сердце, чувствовала, что Надька тоже не спит, переживает. Опять закрыла глаза и завалилась на кровать.

– Дора, – Надька растолкала подругу, – ты что так стонешь? Какие гады? Говори же, что молчишь? Ты мне не доверяешь? Пойдём на кухню, или лучше во двор.

Надька набросила на Дорку халат, и обе женщины спустились во двор. В углу, у последней парадной, где жил Иван, они уселись на небольшую скамеечку, прижавшись друг к дружке. Обе молчали. Надежда уж всё передумала, что могло случиться, не иначе как влюбилась, неужели в... Дорка вздохнула:

– Я сдала посылку рано, никого не было, и пошла на кладбище, на еврейское, там недалеко, рядом с тюрьмой. Еще с отцом в детстве ходила, думала по фамилии кого-нибудь найти, потом присела на поваленный памятник, солнце грело, тепло, я уснула. Мне приснилась мать, я с ней говорила, как с тобой, я её видела, я её чувствовала... Надя тесней прижалась к подруге, а Дорка продолжала – Мама мне сказала, что все с ней здесь – и отец, и дети, кроме меня и какой-то Розочки, я поняла, это новорожденная моя сестра, Надя, это сестричка, она родилась, когда наши ушли, понимаешь? Мама назвала её Розой, как бабушку. – Она опять замолчала. – А потом я открыла глаза и увидела цыганку, сначала я приняла её за свою мать, потом только рассмотрела – табор там, настоящий, только без мужчин, две совсем молоденькие девочки с детьми, детей много, кочуют и собирают своих.

Надежда не выдержала:

– Ужас какой, на старом кладбище цыгане, как ты могла, страх какой. От этих цыган чего хочешь ждать можно. Ты что, не понимаешь? И раздеть могли и убить, вечно куда-нибудь влезешь!

– Сядь, слушай, если хочешь...

Надька вздохнула, немного успокоилась.

– Цыгане отвезли меня на «мёртвое поле».

– Какое поле? – Надька отодвинулась от подруги.

– Мертвое, Надя, мертвое поле, там расстреливали людей, и они лежат в длинных рвах, танками рвы разровняли, и только вороны червей склевывают.

– Жуть какая-то, а они откуда знают? Эти цыгане дня не проживут, если не соврут. Наврут с три короба, а ты им веришь.

– Верю, Надя, верю. Маше было тринадцать, когда началась война, их табор был оседлым, дети в школу ходили, мужчин призвали, они с лошадьми ушли на фронт. Их родичи с той стороны Днестра сообщали, что немцы цыган убивают, и табор двинулся в Одессу. Без лошадей, тащили всё на себе, старики умирали по дороге. Четыре табора пришли, они стояли в посадках Люстдорфской дороги. Видели, как немцы гнали пленных солдат, как те копали рвы, а потом их расстреляли. Из города привозили полные машины убитых и сбрасывали в эти ямы, а потом и их табор окружили и погнали к этим ямам.

Сначала заставляли раздеться догола, но цыганка лучше умрет, чем потеряет стыд. Машу закрывала собой мать, её больно ударили и поволокли, а девочку изнасиловали полицаи, потом за волосы подтащили её растерзанное тело ко рву и столкнули, даже не выстрелили.

– Она тебе сама рассказала, эта Маша? Сама? Как же она жива осталась?

– Двое суток лежала, ждала смерть, в этой могиле. Иногда слышала цыганскую колыбельную песню, поняла, что есть живые и поползла на голос. Увидела умирающую старую цыганку, а на руках у нее была совсем маленькая девочка. Ещё день они были рядом, ей старуха поведала про цыганские схроны, стоянки, по звёздам ночью показывала. Нагадала ей долгую жизнь, в новом свободном таборе. Повязала Маше платок на спину, туда внучку свою, всё с себя сняла, свернула в узел, и следующей ночью Маша вылезла из ямы и убежала в степь. Спаслась чудом. Представляешь, одни немцы убивали, другие спасли. У немецкого села их обрусевший немец нашёл и выходил.

– Сказка какая-то, только очень страшная. И что дальше?

– А дальше... Детей учит, как табором жить, чтобы цыгане совсем не исчезли. Своих детей у неё нет, это все сироты, они называют её мамой и слушаются.

– А если она замуж выйдет?

– Не выйдет, у них свои законы, ни один цыган на ней не женится.

– Ну и ну... – только произнесла Надя. – Пойдем, сыро, светает, скоро на работу – Женщины медленно потянулись к своей парадной.

Отменили карточки, все так радовались, как здорово, сколько чего нужно – пойдёшь и купишь, а то всё с базара, дороговато, с переплатой. Да не тут-то было. Через пару дней все магазины опустели. Чуть ли не с ночи под ними выстраивалась очередь, ждали, что привезут, то и хватали – кто перепродать, кто впрок. Даже за хлебом нужно было вставать в пять-шесть утра, тогда тебе ещё достанется, а так можно и не толкаться.

Алексея Михайловича не было, продавцы собирались за каким-нибудь прилавком и сплетничали. Дорка никогда в этих разговорах не участвовала, она выходила на улицу и стояла па «шухере». Как только появлялась машина, она здесь же давала знать, продавцы мигом занимали свои места и ждали. Чаще всего ждать было нечего, товар появлялся лишь к концу месяца, тогда приходилось держать оборону. Очередь зло штурмовала магазин, двери трещали. Дорка с рабочим пропускали по пять человек, после чего отпихивали толпу и закрывали дверь на швабру. Сколько раз швабры не выдерживали, ломались вместе с дверными ручками, безумная толпа залетала вовнутрь и крушила всё. Алексей Михайлович бежал в милицию за подмогой. Кое-как с их помощью удавалось навести порядок.

Вскоре в магазин что-либо стоящее перестало поступать. Вроде фабрики и заводы работали, выполняли и перевыполняли планы, и полки, казалось, заполнены, а купить нечего. Уж какие голодные были 45-й, 46-й да и 47-й годы, но хоть по карточкам можно было купить и как-то выжить. А теперь ни карточек, ни денег. Всей Доркиной зарплаты едва хватало на пару буханок хлеба с рук. В магазине продавщицы, никого не стесняясь и не боясь, материли всех подряд, власть ругали в открытую. Соленые словечки так и вылетали изо рта. Надежда тоже язык за зубами не держала. Сколько Дорка ни уговаривала её, чтобы не выступала больше всех, Надьку это только подзадоривало.

– Хватит молчать, Дорка, сколько можно, думаешь, чего тебя на работу официально не брали? А? Молчишь, а я знаю. Эти сволочи партийцы своих родственничков зачисляли, блядям своим кофе в кроватки таскали, а те еще и карточки получали! Усекла? А ты за них вкатывала и ручки им целована, благодетелям, сукам этим. Ненавижу, всех ненавижу, всю мою жизнь исковеркали, идеи великие нам вдалбливали, а сами неучи и воры, жульё безродное. И в войну обосрались – сбежали, как крысы, и награбленное прихватили с собой. А вернулись, все свои хоромы назад забрали, да ещё сколько оттуда барахла навезли.

Дорка, как ни пыталась, никак не могла сдержать подругу, а та распиналась все больше и больше.

– Мучились они там в эвакуации! Жди! Тошнило их от изюма и фруктов. Жара несусветная, мороженого им подавай! Пломбир, эскимо. У, сволочи, видите ли, отмучились в эвакуации, с анкетами чистенькими вернулись. А у нас грязненькие, мы в оккупации были, к нам доверия нет, нас в лагеря упрятать надо, и на наших детях это клеймо. И вообще, мы кто для них – население, контингент, рабы. Даже хуже рабов. Надоело терпеть, всю жизнь страшусь этих сволочей!

Дорка замахала руками, раскраснелась, щеки от волнения покрылись пятнами. «Да замолчи ты, наконец». Понимала, что это плохо кончится и для Надьки, и для всех. В газетах, по радио опять стати писать и говорить о врагах народа – прячут хлеб, гноят продукты, саботажничают. Пошли проверки, аресты.

За Алексеем Михайловичем воронок подъехал прямо средь бела дня. Трое в одинаковых темных пальто прошли через торговый зал в его кабинет. Потом один, невзрачный, с каменным взглядом, выглянул, позвал продавцов. Минут через двадцать они вывели директора, заставив держать руки за спиной. Он шел в своей старой шинельке, застёгнутой на все пуговицы. Почти у выхода взгляд его задержался на Дорке; она, единственная из всех, смотрела на Алексея Михайловича так, что было понятно без всяких слов. Он едва кивнул ей, глаза его заблестели от слез. Кто-то из сопровождающих ткнул директора в спину кулаком, да так, что Алексей Михайлович еле удержатся на ногах. Все, уже не останавливаясь, быстро двинули к машине.

Кроме продавцов в магазине никого не было, повисла тишина, от которой мурашки забегали по коже. Ещё полчаса назад директора ненавидели, а сейчас нагрянуло на каждого чувство вины, стояли молча, отвернувшись к серым облупленным стенам, боялись посмотреть друг другу в глаза. Не такой плохой он был человек, воевал, семью потерял, раненый, больной, кашлял до хрипоты, но никогда не жаловался. И что он там своровал – в одной шинельке ходил, потрепанной, и старых сапогах, вот-вот разлезутся. Может, оговорили, разберутся, обязательно должны разобраться. Сейчас не те времена.

Продавцы старались чем-то занять себя, чтобы отвлечься от дурных мыслей. А Дорка как стояла посреди зала, так и не могла двинуться. Кто теперь директором будет? Что будет с ней, её Вовчиком? Вдруг и её проверят? Она вспомнила рожу кадровика с фабрики и вдруг опрометью бросилась в кабинет Алексея Михайловича, сама еще не зная, зачем. Там было всё разбросано, на полу валялись какие-то бумаги. Лихорадочно, опасаясь, что кто-нибудь войдёт, она собрала его личные вещи – помазок, кусочек мыла, бритву, полотенце, кружку с тарелкой; в шкафчике увидела чистое бельё, отдельно завернула в газету, сняла с вешалки гимнастёрку. Всё сложила в ведро и перенесла в свой закуток. Потом еще раз вернулась, забрала несколько томиков его любимых книжек и плотно прикрыла кабинет.

До конца рабочего дня Дорка сидела на маленькой скамеечке, иногда тихо нашептывала что-то. Домой шла молча, выпила пустой чай со старыми сухарями и улеглась, не произнеся ни слова. Баба Катя успокоилась – наконец-то. Она тихо лежача в своём углу, в полудреме думала об исчезнувших девочках-погодках из соседней комнаты. Надо бы сходить к их родителям, рассказать, что с ними случилось, помру, они так и не узнают, атак, какая-никакая, а весточка, надежда есть. А может, родители и свыклись, нет, не верю, фамилию их запамятовала – не то Кривцовы, не то Кравченко, помнила лишь, что теперь на Ольшевской живуч; последний дом на спуске, назад туда вернулись. Она еще с Лизонькой помогала подушки нести. Но сейчас самой ей не дойти. Дорку' попросить, но она их в лицо не знает. Вовчик в гостях у дяди Вани, его оттуда никакими клешами не вытащит ь, большой уже, там дети – интересно. Вот только кашляет нехорошо как-то, покойный Евгений Евгеньевич враз бы вылечил. Баба Катя застонала.

– Что, баб Катя, случилось? Может, чайку скипятить? – всполошилась Надька.

– Да неплохо бы! Мне, девочки, совет ваш нужен.

– О чем? Дождемся, пока Дора проснётся, тогда и посоветуемся.

– Не сплю я, уснешь с вами, – раздраженная Дорка присела на край кровати. Из головы не выходил арест директора, слезы на глазах.

Надежда быстро организовала чай из высушенных листьев черной смородины и сбора трав. Бабу Катю под руки подвели к столу, давно они вот так, по-семейному не сидели вместе.

– Тут такое дело... В войну в первой комнате жила семья, фамилию точно не припомню. Хорошие люди, тихие, отец был постарше, лет пятьдесят пять, а мать, ну, сорок от силы, и две девочки-погодки, просто прелесть обе, кто старше, кто младше, не понять. Забрани их немцы, судачили, что в Германию. Тогда молодых – и ребят; и девчат, всех подряд угоняли – на работу, а может, в лагеря. В товарняке железной дорогой отправляли, как скот. Зима студеная, а они в легкой одежонке.

Старушка замолчала, смотрела вдаль, будто видя перед собой всё это, потом очнулась, отхлебнула глоток остывшего чая.

– А в 43-м мы с Лизонькой пошли в город и встретили...

– Кого?

– Одну девочку встретили.

– Екатерина Ивановна, что вы тянете? Кого вы встретили? – Надька не заметила, как перешла на крик.

– Я и говорю – одну встретили, недалеко от Греческой площади. Сначала не признали – шикарная вся из себя, в короткой шубке.

– Ну? – одновременно воскликнули женщины.

– Так я и говорю. Машина остановилась, сначала холёный офицер вышел, а следом она. Он руку ей подал, что-то буркнул по-немецки. Черт нас дернул, мы с Лизонькой подскочили, пожелали им счастья, здоровья, в общем, всею лучшего. Она нам марку дана и подмигнула, и ещё пальчик ко рту вот так поднесла – мол, молчите. Мы и молчали. Вот и всё.

– А куда они пошли?

– Теперь чего уж скрывать – в гостиницу он её повёл. Мы все это время ждали. Обратно она одна вышла, села в машину и уехала, в нашу сторону и не взглянула. Видно, в публичном доме на Старопортофрантовской жила, там в войну много таких домов было.

– Так, может, её родители знали?

– Вот и я думаю, а если нет? Всё матери лучше узнать, что её дитя не отправили в лагерь, вдруг жива она. Хоть надежда будет, что найдется.

– А если она уже дома? И вот на тебе, пришли разоблачители-сплетники. Нет, я бы не ходила, теребить раны, – занервничала Надя.

– Ты как знаешь, а я бы пошла. Если бы мне кто-нибудь хоть весточку; да хоть с того света принес, я была бы благодарна до конца жизни.

Вдруг дверь открылась и влетел Вовчик: «Мама, есть хочу!» Дорка развернула тряпочку с кусочком чёрного хлеба, накапала подсолнечного масла и посыпала сверху солью. Мальчик моментально проглотил хлеб, облизывая пальчики, допил за матерью чай. «Ещё налей!» – скомандовал Надьке.

Утром женщины ушли на работу, обсуждая, как лучше поступить. Директора в магазине менялись, как перчатки, но толку не было. От безделья продавцы настолько обленились, что даже не сплетничали. Одна Дорка исправно терла пол тряпкой из одного конца зала в другой.