Текст книги "Одесситки"

Автор книги: Ольга Приходченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

ОЛЬКА

Олька влетела на мясо-контрольную станцию, забыв подать условный сигнал, да и дверь не была закрыта.

– А, это ты? Носишься, как угорелая, напугала нас. Бери портфель и дуй на Баранова к профессору Тимофееву – смотри, будь повнимательней, отдашь только Лизке или Элеоноре Михайловне. Поняла?

Олька так замёрзла в старых ботиночках, которые еще носила покойная Нонка, потом старшая сестра Алка, а теперь они ей достались до конца донашивать. Ещё бабка ругается, мол, на ней, Ольке, всё горит. Совсем хорошие были ботиночки, но до весны не дотянут. Какие же они хорошие? Ноги так замёрзли, что пальцы совсем не чувствуешь и в туалет хочется. Она так обрадовалась, когда мать послала её натирать пол в кабинете заведующего, хоть согрелась. Видно, рано обрадовалась. Она любила натирать пол. Главное, правильно надеть щётку на ногу, чтобы не соскакивала. И по дубовым дощечкам, то в одну сторону протанцевать, то в другую. Ещё очень хорошо в такт движениям заучивать стихи. Сразу два дела получается – и пол натёрт, и домашнее задание выполнено.

Завершив натирку, Олька внимательно наблюдала, пока врачи и лаборанты мясо проверяют. Без проверки никому ни кусочка давать нельзя, даже бездомным кошкам и собакам. Иначе они сами заболеют, а потом ещё и людей заразят. Работая с мясом, нужно быть очень внимательным, не дай Бог пораниться. Вот мама уже два раза болела рожистым воспалением. Её так трясло, высокая температура поднялась. Даже уколы тётя Надя Субда приходила делать. Мама не разрешала Ольке спать тогда с ней в одной кровати, как обычно. Приходилось спать с Алкой, а та отпихивала её. С мамой лучше спать, она тёплая, и так приятно уткнуться ей под руку. И мама рукой ещё обнимет Ольку как маленькую, и сразу засыпаешь. А к сестре не прижмёшься, она сразу брыкается. И вообще, такую моду взяла, на ночь глядя тетрадки проверяет. И чуть что, рвёт их, приходится переписывать до полночи. Ещё обидно «дурдылой» обзывается. Нет, неохота бежать сейчас на Баранова.

– Давай, Олька, вернешься – закончишь, куда пол денется? – Лаборантка Людмила Ивановна, не отрываясь от микроскопа, указала на портфель, мол, свой спрячь, бери этот и топай. У двери стоял точно такой же черный портфель, как ее школьный, только вместо книг и тетрадок, он был заполнен мясом. – Возьми бумажку, столько денег получишь, поняла? Иди уже.

Зайти к матери в подвал? Нет, там тётка какая-то, и мать нервная, да и маячить с портфелем, полным мяса, нельзя. Мама тысячу раз просила сразу подальше уходить с базара. Чуть кубарем не скатилась по скользким ступенькам мясного корпуса и понеслась по улице. Тяжеленный портфель Олька перебрасывала из одной руки в другую, пальцы на руках тоже прихватывал усиливающийся мороз. С утра вроде даже солнышко проглядывало, и она, как всегда, варежки забыла. Если честно, то специально не взяла эти варежки старые, к тому же на длинной резинке, через рукава протягивать, будто она маленькая. Девочка вздохнула, как не любила она выполнять эти поручения, если бы кто знал. Лучше десять ведер угля принести, чем это проклятое мясо ходить по домам продавать.

Всё, прибежала, вот этот красивый старый дом, в парадной даже радиаторы горячие, можно погреться, тепло. Олька поставила мясо на подоконник, чтобы разогнуть негнущиеся пальцы и засунуть их между горячих труб, одновременно поднимая по очереди ноги и прижимая их подошвами к теплу. Где-то наверху открылась дверь, и собачий лай с шумом стал приближаться. Громадная собака бросилась на девочку, и она в ужасе закрыла лицо руками.

– Маркиз! Фу, фу! Ты что на ребёнка! А ну! Не тронь портфель, тебя в школу всё равно не примут! Я кому сказал? – Молодой человек схватил пса за ошейник, но тот вырывался, пытаясь броситься на девочку. – Ты у меня получишь, гад! – Наконец хозяин с псом вышли на улицу.

От зараза, мясо почуяла. Всегда, когда она шла с этим портфелем, все собаки и кошки обращали на неё внимание. Даже пустой воняет, как мама его ни моет. Она быстро побежала наверх по мраморным ступеням, покрутила механический звонок, один раз, потом второй, и стала пританцовывать вокруг двери. Наконец дверь открылась, на пороге стоял мальчик, может, её ровесник, а может и постарше, или просто толстый. Прямо как «мальчиш-плохиш» из гайдаровского рассказа. Мальчик был одет в полосатую пижаму, которая не сходилась у него на животе. Шея перевязана тёплым шарфом, в руках он держал скрипку.

– Лизка, это к тебе! Эта... Лизка, я не нанимался у тебя двери открывать, – и, водрузив скрипку на плечо, пошел пиликать в комнату. Девочка осталась ждать у двери.

– А, это ты? – Из кухни выплыла женщина, на ходу вытирая руки о грязный передник. – Давай! Сколько здесь? Опять одна свинина? В следующий раз принесёшь такие фляки, не возьму. Выйди, подожди там, – она вырвала из рук девочки бумажку. Дверь закрылась перед самым носом, Олька опять оказалась в парадной, но, слава Богу, без портфеля. Хоть бы не встретиться опять с этой придурошной собакой. Два адреса у неё были связаны с животными. Один на Садовой, почти у Соборки, а другой возле Русского театра. На Садовой хитрющая дворняга караулила её в подъезде. Девочка заходила в подъезд с улицы, а собака появлялась со двора, через чёрный ход. Но, в конце концов, они даже подружились, девочка угощала дворнягу кусочком мяса, и та великодушно её пропускала, заглатывая угощение, даже игриво виляла облезшим хвостом. На обратном пути лаяла, но не злобно, хотела что-то сказать, кто их поймёт, этих псин? Да и хозяйка там была очень приветливая, никогда не оставляла за дверью, как эта. А наоборот, угостит то печеньем, то пирожком, а то и вообще даст шоколадку и обязательно справится, как дела в школе. А то вообще на праздник рубчик в руку сунет и всегда говорит: сдача твоя. Олька пыталась отказаться, мол, мама не разрешает, но Светлана Васильевна шёпотом ей ответила: а ты никому не говори, купишь себе что-нибудь в школьном буфете. Девочка так и делала, уж очень вкусные продавались толстые, облитые глазурью конфеты барбарис.

Когда собирались денежки, она брала младшего братика Олежку и они шли на Пересыпь, там, напротив кинотеатра, была будка, в которой продавались школьные принадлежности. А перед Новым годом эта будка преображалась. Она вся была обвешена сверкающими ёлочными игрушками, чего там только не было – и гирлянды, и фонарики. На какую игрушку хватало мелочи, такую и покупали, и, чтобы Олежка не канючил, оставляли деньги на две ириски. Жаль, что на Садовую носить мясо нужно было только два раза в неделю, по средам и пятницам. А вот у Русского театра жили пожилые муж и жена. У них было много кошек. Даже во дворе пахло кошками. Девочкина бабушка тоже дворовых кошек кормила, но они знали своё место на крыше и вниз в палисадник не спускались. Бабушка кормила их во дворе возле крана, а потом они расходились все по своим делам. А у этих стариков так воняло кошками, до рвоты, невозможно в парадную войти. Старики жаловались на театр, что это все театральные кошки, расплодились там, а они только жалеют и смешные имена им дают: Матильда, Патрисия, Отелло, Гамлет, Ромео. Они тоже девочку приглашали, но та категорически сама не хотела к ним заходить. Они так громко и долго говорили одно и то же о своих питомцах, что девочка хватала деньги и быстро убегала. У нее нет свободного времени, нужно ещё несколько раз вернуться за мясом, сделать ещё несколько «ходок», помочь маме принести уголь из сарая, воды из подвала, зимой трубы промерзают и наверху нет воды.

А мама пока бегала, брала анализы или мыла и кипятила стеклышки, маленькие прямоугольные. Между ними накладывали мелко нарезанные кусочки мяса, придавливали с обеих сторон и просматривали под микроскопом. Иногда звали девочку: Алёнка, а ну посмотри своими молоденькими глазками, вроде там есть маленькая капсулка, глаза от этого проклятого микроскопа слезятся, устали за целый день. А под микроскопом целая жизнь развивается. Так интересно. Девочку давно научили и мясо для анализов нарезать, и диагноз ставить. Есть подозрение на трихинеллёз или нет. Все стены в кабинете заведующего завешены плакатами со всякими болезнями домашних животных. Аврал начинался, когда обнаруживали какое-нибудь заболевание. Все по очереди рассматривали, откладывали в сторону этот кусочек мяса. Сразу бежали взять ещё срезы из других мест туши. На хозяев смотреть было жалко, они плакали, умоляли, чтобы их тушу им отдали, они сами её съедят, хорошо переварят. Часто приходилось вызывать участкового, мясо, надевая перчатки, уносили в подвал. А в герметически закрытую банку помещался большой кусок мяса, опечатывался сургучом с печатью, и отправлялось это в бактериологическую лабораторию. Если подтверждалось заболевание, тушу засыпали известью, а потом вывозили. После этого мама долго мыла и очищала подвал. Девочка очень не любила, когда мама заставляла её работать в подвале, там бегали здоровые крысы, вонь, мухи, особенно противно было лопатой зачерпывать эту мерзкую жижу и сливать в вёдра, а потом их выносить в уборную на рынке. Поэтому лучше, конечно, пробежаться по улицам, пуст ь хоть с этим портфелем, но можно ведь прокатиться на подножке трамвая. Хоть с этим портфелем опасно: если он раскроется, из него не выпадут книжки и тетрадки, а мясо.

Наконец дверь открылась, как всегда недовольная, Лизка сунула ей в одну руку раскрытый портфель, в другую скомканные деньги. «Притащила одни фляки, в следующий раз такие не возьму», – и захлопнула дверь. Девочка быстро закрыла пустой портфель, села на перила и полетела вниз, притормаживая ботинками по мраморным лестницам и балансируя руками.

Только за углом она разобрала и подсчитала скомканные деньги, одного рубля не хватаю.

Холодный ветер пронизи нал насквозь. По небу неслись черные тучи, скорее бы снег выпал. В этом году ещё толком-то и зимы не было. Ночью выпадает маленький снежок, утром ещё полежит немножко, а как возвращаться из школы – все уже растаяло. Не зима, а недоразумение какое-то. Вот мамина подруга с севера приезжала, так она рассказывала... Там зима так зима. Снег уже в сентябре выпадает и лежит почти до самого июня и не тает. Но это, по-моему, тоже чересчур, она, правда, говорила, что очень красивая тайга. Но почему-то плакала, а когда дома никого не было, разговаривала с портретами моего папы и маленького братика. Просила прощения у них, а потом достала припрятанный бабушкой шкалик, выпила прямо из горлышка, как дядя Жора безногий с того двора, так ему тяжело за стаканом ходить. Бабушка её в церковь нашу, на Слободку, водила. Может, поможет ей боженька маленького Женечку найти. Я, конечно, в Бога не верю, со второго класса пионерка, но небо такое большое и земля, он, Бог, и есть где-то там. И почему все называли эту тётку – жена Соцкого? А моя мама тогда кто? Этих взрослых не понять. А тётку эту я боялась, если по-честному. Хорошо, что она уехала. Наверное, обратно в свою Сибирь.

Настроения никакого, еще эта гадина подлая рубль недодала, еще на Ольку подумают, что это она этот несчастный рубчик притырила. Маме нужно было бы рассказать, так не хочется её расстраивать. Вон заведующий Фёдор Павлович с совещания идёт.

– Оленька, а ты чего такая грустная? Признавайся, тройку или двойку отхватила? Не расстраивайся, я тоже в школе не блистал, потом за ум взялся. Но тебе это не грозит, ты же у нас отличница и четвёрками недовольна. Что плачешь? Кто обидел? – в руках у девочки он увидел сдувшийся знакомый чёрный портфель, который подлетал от порывов ветра.

– Нет, я получила две пятёрки, – и девочка ещё ниже опустила голову, и слёзы уже градом потекли и захлюпал нос.

Фёдор Павлович достал платок, обстоятельно обтёр лицо этого милого создания, заставил её высморкаться и доложить по всей форме. Сотрудники его между собой называли «солдафон или раз-два». Он всю жизнь прослужил в кавалерии врачом-ветеринаром и любил повторять: «Самые порядочные люди – это лошади».

– Ты откуда идёшь? – Он ещё раз внимательно посмотрел на портфель, вроде пустой.

– К профессору Тимофееву относила.

– И как там, всё в порядке? – Лицо его посерело, он снова посмотрел на портфель. Была бы его воля – закинул бы этот портфель куда подальше. Всю жизнь служил честно, а вот вышел в отставку, лошадей в современной армии больше нет, устроился сюда на мясо-контрольную. Сначала он и не знал, какие здесь порядки, только потом его посвятила жена, Елена Семёновна. Скандал он устроил ей, рыпнулся увольняться, да дочь в Сельхозинституте учится, вся профессура прикормлена, начальство. К нему лично никто никогда не обращался, все действовали через заместителя, она всем командовала. Он, по правде, и не вникал. А что прикажете делать? Сотрудницы, все одинокие женщины с детьми, на одну зарплату никак не протянуть. А так, как ни крути, никто не голодает. Ну не продадут они, это хорошее свежее мясо, снесут в подвал, где оно должно храниться, потом вывезут в скотомогильник. Кому от этого польза? Вот Аня, мать этого ребенка, с утра до ночи на станции – безотказная, то старуха приходит ей помогать, а теперь вот эта малышка. – Оленька, мне ты должна рассказать всю правду!

– А маме вы не расскажите?

– Честное слово, слово офицера...

– Лизка сказала, чтобы больше такие фляки не приносила и ещё рубль недодала. Раньше копейки недодавала, так у меня были свои, а сегодня целый рубль, – и девочка разрыдалась не на шутку. Даже прохожие, несмотря на непогоду, стали останавливаться, присматриваться к странной парочке.

– Пойдём на станцию, Оленька, больше ты туда ходить не будешь.

И действительно, при Фёдоре Павловиче её больше к профессору на Баранова не посылали. Несколько раз девочка видела, как прислуга Лизка сама приходила – злющая до ужаса. Безропотно стояла у двери, опустив голову, и ждала, когда ей отвесят «фляк». Иногда Лизка приходила с Элеонорой Михайловной и ждала последнюю с полными сумками у входа в корпус, как дикарка, озираясь по сторонам. А уж Элеонора забирала всё подчистую, лишь бы подешевле, и вчерашнее и позавчерашнее, любую тухлятину. При этом приговаривая: «На халяву гости всё сожрут и расхваливать будут, как миленькие, Лизка вымочит в марганцовке – и полный порядок». Как только Элеонора уплывала, оставляя за собой шлейф из духов и разных запахов, все, кто был на мясо-контрольной, начинали о ней сплетничать. Да какая она красавица? Умой её хорошенько, и ничего не останется, кроме свинячьей рожи. Сними с неё эти заграничные тряпки и что? Что останется? Сутулая спина, в лифчике вата и кривые ноги.

– Да, уметь так, девки, надо. Подцепила же профессора, ещё студенткой... на отработку к нему пришла. Видно, хорошо отработала-обработала, – женщины дружно смеялись.

– Девочки, я его помню ещё молодым, до войны, он такой красавец был.

Он и сейчас ещё интересный мужчина. А эта проблядь подсуетилась и забеременела. Порядочный он мужик, развёлся, женился.

– Что же тут порядочного, законную жену бросил, она с ним всю войну в госпитале прослужила, да не где-нибудь, а на передовой. Елена Семёновна до сих пор с ней дружит, а туда, в этот «Содом и Гоморру» не ходит ни сама, ни Фёдор Павлович. Элеонора же сына ему родила.

– От кого, это тоже ещё вопрос.

– Ой, бабы, ну и злые вы.

– А что злые, его дети такие красивые, а внуки – загляденье. А от этой лахудры – не пойми чего. Возомнила, что он у неё вундеркинд растёт, и носится с ним, и с этой скрипочкой, как с писаной торбой. Всю консерваторию и школу Столярского поит-кормит, они и поют ей дифирамбы. Второго Ойстраха мечтает вырастить, совсем помешалась.

И продолжали вспоминать профессора, каким тот был ещё до войны, как все были в него влюблены, наверное, им как-то обидно за этого профессора. На мясо-контрольной всем косточки перемывали, как только за клиенткой дверь закроется, так и начинается. И откуда только они всё обо всех знали.

Как только «Раз, два» уйдёт куда-нибудь, так и начинается трёп. Иногда бывает интересно, а в основном одно и то же, противно до тошноты. Одна её мама всегда помалкивала, некогда ей было лясы точить – работы невпроворот и самой тяжелой. Все тётки здоровенные, толстые, особенно зимой, понадевают на себя тряпок – мёрзнут. Конечно, сидят на одном месте, всё время жрут да чаи гоняют. А её мама такая маленькая, худенькая, и от работы ей жарко. Сотрудникам даже лень ноги приподнять, когда мама пол под их стулом протирает. Да и в четыре часа дня уходят, отоварившись, домой, остаются только дежурный врач и мама.

Маму жалко, она каждый день встаёт в четыре утра, с первым трамваем уезжает, а если опаздывает, идёт пешком. И возвращается, когда совсем темно. Поест суп, умоется и ложится спать. Только в понедельник у неё выходной, но и в этот день она всегда стирает. Кто больше всех работает, тот меньше всех получает денег. Мама говорит, что раз её жизнь не получилась, она должна всё сделать, чтобы нам с Алкой получить высшее образование. Сестра уже его получает, а ей ещё мантулить в школе столько лет.

Интересно, что это за тетка с мамой в подвале разговаривала? С улицы девочка не разглядела её лицо. Почему она спросила: «Это Соцкого дочь?»

Какого ещё Соцкого, как не любила она, когда во дворе её Социхой обзывали. У неё совершенно другая фамилия. Но эта гнусная старуха Орлова всё время шипит своим беззубым ртом: «Пся кревь, пся кревь», – сама она старая собака и пугает девочку, мол, по ней, Социхе, Соловки плачут, придёт день, и всех вас отправят. На Коганке у всех прозвища есть, у сестры Алки – «спичка», так она хоть худющая до ужаса, у её подружки Майки – «Рында», тоже с чем-то, наверное, связано. У всех прозвища как прозвища, только ей уж очень обидно быть «Социхой» и страшно, вдруг действительно отравят на Соловки.

Анна продолжала сидеть в подвале, не в силах подняться. Сколько лет себя помнила, всё время боялась. Мать никогда не рассказывала ей об её отце, настоящем отце, первом мамином муже. Так, обрывки разговоров, догадки. Кто он был и кем? Всё это осталось в том времени, до революции. А уже после нее, в 25-м, она вышла замуж за моряка и началась новая жизнь, родился брат Лёнька, хорошенький, как девочка. И новый папа заботился о ней, как о собственной дочери. Жили бедно, но весело, дружно. Отца все уважали – и герой войны, и коммунист, работал в порту, и она после семилетки пошла в порт работать. Там было интересно, грузились суда из разных стран. Загоревшие моряки улыбались молоденьким девушкам – учётчицам, угощали конфетами, делали комплименты.

Что осуждать эту Надежду? У каждой девушки есть первая любовь. У одних она счастливая, на всю жизнь, у других такая, как у этой Надежды из магазина. И у неё была, она приложила руку к сердцу. Господи, как давно это было, а помнит всё, как будто бы это было только вчера.

ДЖОВАННИ

Анна торопилась на работу в порт. Опаздывала. Вторые сутки лил дождь, на море штормило. Накануне за смену промокла до нитки, работая на верхней палубе. Вот уж второй год она работала учётчицей. Как исполнилось шестнадцать, так с отцом в порт подалась. Утром туда, вечером в школу. За ночь её единственные туфли не просохли, пришлось надеть эти деревяшки. Ноги, хоть и в носках, но в момент стали мокрыми и скользили по деревянной колодке. Того и гляди слетят с ног. Вроде тучи разгуливаются, временами даже солнышко проглядывает, может, распогодится. А то из-за сильной волны «итальянца» вчера не догрузили. Как ни укрывали мешки с зерном, ничего не получалось, дождь есть дождь, с ним не поспоришь. Грузчики злые, поговаривают, что голодают повсюду, а здесь в порту зерна завались. Всё грузим и грузим, а конца и края не видать.

Что сами-то жрать зимой будем? Уже сейчас всё по карточкам, за хлебом очереди, когда такое осенью было? Мать с отцом тоже шепчутся, говорят о надвигающемся голоде. Она слышала, как отец ответил: «Ну, нас море как-нибудь прокормит, а как село выживет? У них всё забирают. Мои парни вернулись с обозами, такое рассказывают, не поверишь. За колосок детей сажают. Явно подлецы Советской власти навредить хотят, что-то затевают». – «Пава, только ты уж помалкивай, дай мне слово». Больше Анька ничего не слышала – уснула.

Молодой помощник капитана Джованни с утра заступил на вахту. Вторые сутки не могут закончить погрузку зерна, всего ничего осталось, погода не даёт. Наконец солнышко показалось, он снял с себя дождевик, отряхнул его и мельком бросил взгляд вниз на причал. Две девчонки-учётчицы болтали между собой, посматривая на него, как бы невзначай. Джованни поднёс бинокль к глазам: н-да, посматривают в его сторону. Та, которая только что сошла по трапу, вероятно, уже смену свою отработала: сидела под навесом, лузгая семечки и не сплёвывая очистки. Шелуха удивительным образом свисала у неё с нижней губы, так у них в Италии умеют есть семечки женщины сицилийской деревни.

Чему они радуются, эти девушки? Голодные, в старых тряпках, только в России женщины в порту работают, даже девчонки. Что они строят? Одни плакаты, когда их энтузиазм кончится? Наверное, когда последнее зерно отгрузят, идиоты. Хоть бы сегодня закончить, а там Неаполь и домой. Он хорошо в этом году заработал, в Одессе нужно на берег сходить, отовариться в местном «Торгсине». На Рождество здесь можно купить и золото, и антиквариат, на хлеб всё выменивают за бесценок. Дикий народ, без бога и царя в голове. За один день могут жениться и развестись, не то что у него на родине. Он тяжело вздохнул, ещё раз посмотрел на девушек. Родители давно его обручили, и как он ни тянет с женитьбой, а всё равно придётся. Закольцуют этой весной на Пасху, а то невеста совсем перезреет. Он опять посмотрел на девушек, а вторая посимпатичнее будет, ладненькая. Вот бумаги забрала, значит, к нему на пароход пожалует. Ну и вид у неё: кофта какая-то, юбка парусиновая и на ногах деревянные башмаки. А гордо как ступает, ей всё нипочём. Джованни улыбнулся, глядя, как девушка ловко, не держась за канат, поднимается к нему по трапу.

Пароход равномерно раскачивало, и он то отдалялся от пристани, то наваливался одним боком с такой силой, что трап подпрыгивал от ударов. В одну секунду учётчица взмахнула руками, потеряла равновесие и шлёпнулась в воду между судном и причалом. Джованни, не раздумывая, спрыгнул за ней. Одна мысль была у него на уме: только бы найти её в воде и не дать вынырнуть. А вот и она, барахтается наверх. Нет, нельзя, ко дну надо, там места больше и не раздавит в лепёшку в следующую волну. Тащить её нужно к носу судна. Сильная какая, пытается вырваться, плавает хорошо, только бы успеть к свету, свободной воде, подальше от судна. Девушка сопротивляться перестала, наконец он вынырнул, не выпустив из руки волосы девушки. Хлебнула, быстрее, надо успеть...

На причале толпился народ. В основном докеры – молодые мужчины, но никто из них не бросился в воду помочь итальянцу. Только руки с причала тянули, кинули спасательный круг, веревку. Помогли девчонку вытащить, потом один жлоб, не вынимая папиросу изо рта, помог и Джованни вылезти на пирс. Все хлопали итальянца по спине, лезли к нему с поцелуями, обдавая его мерзким запахом ртов и докерского пота. Девчонку обступили, она лежала неподвижно, парусиновая юбка задралась до талии, обнажив ровненькие стройные ножки, мокрые белые трусики просвечивались. Кофточка задралась вместе с ситцевой нижней рубашкой, обнажив маленькую грудь с острыми сосочками. Лицо начинало синеть. Джованни нагнулся, отдёрнул на ней юбку, повернул голову девушки набок. Потом засунул в рот ей свои пальцы. Ловким движением забросил её тело животом к себе на колено. Несколько раз сгибал неподвижное тело, пока изо рта не пошла вода, девушка вздрогнула, он посадил её у себя между ног, придавливая одной рукой живот, а второй наклоняя ее вперёд.

Что кричали вокруг, он не понимал. Только знал своё дело – спасти её. Из лёгких должна выйти вся вода, он продолжал переворачивать девушку, пока сам не выбился из сил. Тогда русские сами её взяли на руки и отнесли куда-то. Он встал, покачиваясь, посмотрел на свой пароход, откуда он спрыгнул, голова его закружилась. Он сам чуть от ужаса в обморок не упал.

Хорошо, команда подоспела, итальянцы подхватили его под руки и подняли на борт в спущенной на канате люльке. От капитана ему досталось по всем статьям. Не имел он права ни при каких обстоятельствах покидать свой пост на вахте, не по чину совершать такие мальчишеские поступки. Не говоря уже о том, чтобы так рисковать своей жизнью. Но вечером в его каюте собрались все – пили вино, пели песни. Сам виновник торжества лежал в постели, его знобило, болело всё тело, перед глазами снова и снова всплывало лицо спасённой девушки. Какая хорошенькая, большие серые глаза, густые ресницы, ровненький, чуть курносый носик, и губы, особенно верхняя припухла, приподнятая кверху открывала ряд жемчужных зубов. Золотистые мокрые волосы, и пахло от неё морем и чистотой ребёнка. Красивые всё-таки у них женщины, ещё бы погода была б потеплее. Как они в таком холоде живут? И опять перед ним возникла девушка, лежащая на пирсе с задранной юбкой и кофтой. Правильно отец говорит: жениться пора. Если бы на такой, ни одной минуты не раздумывал бы. Все матросы на судне языками цокали: белла, беллисимо, беато, беато...

Утром Джованни проснулся рано и первым делом, глядя на потолок, хотел представить себе лицо русской девушки, но как он ни старался, ничего не получалось, только расплывчатая фигурка, лежащая на грязных камнях. Теперь в Россию до весны рейсов не будет. Черное море только с виду такое тихое и спокойное. Вон какой шторм, не меньше шести баллов, хватит разлеживаться, герой, пора на вахту.

Анну тогда никто не ругал, и так пострадала, чуть не погибла. Матери от отца досталось, не мог успокоиться, как она могла отпустить эту дуру на работу в порт в деревяшках. О происшествии в порту и подвиге итальянского моряка написали все одесские газеты. Только фамилия незадачливой учетчицы осталась неизвестной. Учётчица она и есть учётчица. Что с неё взять?

Только через год, итальянский сухогруз пришёл снова в Одессу. К этому времени о происшествии в порту позабылось, не до того было. О голоде в Советской России писали все газеты. Теперь Россия покупала продовольствие, составы подавались прямо в порт под погрузку и сопровождались усиленной охраной. Джованни стоял на своём посту и ещё с рейда рассматривал город в бинокль. Красивый город выглядел обезлюдевшим. В прошлые приходы в Одессу по Приморскому бульвару прогуливались дамы в шляпах, в дождь под зонтиками, много детей с няньками, детских колясок. А в этот приход город как вымер. Может, правда, что в России люди мрут тысячами. Но Джованни не верил журналистским преувеличениям. Да, они не шикуют, но рабочих кормят в столовых, он сам каждый раз видел, когда выходил в город. Капитан, после посещения таможенников и карантина, всех собрал и объявил, что в город команде не рекомендует выходить. На выгрузку оборудования выделено двое суток, ещё руководство порта придёт поблагодарить Джованни за спасение их портового работника. Обратно грузиться будем рыбопродуктами в бочках, кантовать аккуратно, товар дорогой – икра чёрная. Следить за каждым грузчиком: воруют всё подряд, несмотря на их суровые законы. Руки, правда, не отрубают, но расстрелять могут запросто.

Джованни ждал, переодевшись в парадную форму, поглядывая на берег. За год лицо девушки совсем забылось. Интересно, какая она? Но девушки в составе делегации не было. Ему вручили какую-то бумагу с печатью и подписями. Капитан пригласил русских в кают-компанию, где был накрыт стол, однако эти истощённые люди с бледными лицами от угощений отказались, только пожали всем итальянцам руки и покинули судно. Пришлось отметить награду самим, потом все поднялись на палубу курить.

Джованни её сразу узнал. От проходной двигалась светловолосая девушка, всё в той же кофте и юбке, на ногах у неё были старомодные туфли и белые носки. Она смотрела на пароход, явно ища кого-то глазами. Моряки стали показывать пальцами на Джованни. Смущённо улыбнувшись, моряк поприветствовал девушку – поднёс руку к виску и щёлкнул каблуками.

С верхней палубы она показалась ему совсем маленькой девочкой, которая открыто улыбалась и размахивала косынкой. Джованни быстро сбежал по трапу и подошёл к девушке.

– Спасибо, грацио, спасибо! – повторяла она, пожимая руку итальянцу. Потом он наклонился и поцеловал маленькие пальчики. Но девушка отдёрнула руку и спрятала её за спиной. Джованни смотрел на девушку в упор, рассматривал ее лицо, он забыл обо всём на свете, С судна сыпались разные словечки, в основном комплименты синьорите. К ним подошли другие русские девушки, они смеялись, пытаясь переводить, что говорил итальянец.

– Анька, смотри, как он на тебя уставился, дара речи лишился. Красавец парень этот Джованни. Ну, ладно, пошли.

Девушки ушли, уведя Анну, а Джованни долго стоял и смотрел им вслед. Теперь он не забудет её никогда... Анна! Анна! Повторял он, поднимаясь по трапу на судно: Анна!

Вся жизнь Джованни была связана с морем. Отец плавал, дед плавал, дядьки и братья, только женщины и дети ждали их всю жизнь на берегу. За многие годы работы он привык, что каждый порт для моряка, как подарок-песня. Даже когда только в бинокль уже видна земля, сердце начинает усиленно биться, радостное состояние длится, пока на горизонте не скрывается последняя картинка вида земли. Да что говорить, в каждом порту моряка ждут приключения, азартные игры, кабаки, женщины... За столько лет Джованни весь мир увидел, всего насмотрелся, всё попробовал. В Одессе тоже бывал раньше. Много итальянцев здесь жило до революции, город-то фактически они и построили. Только всё пришлось бросить и бежать, их боцман из таких. Как ненавидит он коммунистов... Да, есть за что. Такая молоденькая и хорошенькая девушка работает среди этой шантрапы – грязных докеров. Удивительно, но они к девушкам не пристают и те их совсем не остерегаются. Строят новую жизнь, разоблачают буржуев-капиталистов, ничего не видя под собственным носом. Он опять вспомнил лицо девушки, теперь оно всё время, как наваждение, напоминало о себе. Как она сказала по-итальянски: товарищ, спасибо за спасение, вы настоящий патриот, значит, учила. Многие портовые могут изъясняться на разных языках, так во всём мире принято. Интересно, у неё есть друг или жених, а может, она вообще замужем. Нет, не замужем, у неё нет кольца, хотя в России теперь не принято носить украшения. Если бы её приодеть, дать денег, но они такие гордые, независимые, ещё обидится. Может, пригласить в кино или театр. В Одессе прекрасный театр, раньше итальянские труппы постоянно гастролировали здесь. Если получится, обязательно приглашу её на итальянскую оперу.