Текст книги "Одесситки"

Автор книги: Ольга Приходченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

А наша Алка не выдержала и сказала всё, что о ней думает: «Из этой лохудры никакого толка не будет. Ни учиться, ни работать не хочет. Сидит целыми днями с бездельницами-морячками во дворе и семечки грызёт. Бабушке не помогает, хоть бы научилась фартуки строчить, а то ещё норовит Олежку на целый день спихнуть, у неё, видите ли, голова болит. Чему там болеть, когда мозгов нет. Тётя Надя Субда правильно её раскусила: «А зачем ей идти работать? Кормится она у вас с сыном, алименты приличные получает, так и будет на вашей шее сидеть. Не надо было вам её комнату на Коганку выменивать. Ни семью не спасли, и себе на всю жизнь гембель устроили».

Когда Лёнька вернулся из армии, привез жену из Винницкой области, все на Коганке так и ахнули. Такой парень и на тебе! Никто такого не ожидал. Сначала для молодых комнату на Коганке снимали. Потом, когда родился Олежка, от милиции комнату ему дали на Дерибасовской в доме Гаевского. В этом доме самая главная в городе аптека, она так и называется Аптека Гаевского. Их комната была на последнем этаже, окна выхолили на Соборную площадь, лифт там отродясь не работал, да и вода по праздникам была, зато газ и паровое отопление – красота, ни тебе угля, ни дров, всегда тепло. Но там случилось то, что все в один голос предрекали. Закрутил Лёнька роман с девушкой-художницей. Ну не совсем девушкой, Оля часто слышала от взрослых, что Лёньку окрутили «старая и молодая бляди» и даже родилась девочка. Вот и обменяли после этого комнату с Дерибасовской на комнату в нашей Коганке. Но и это не спасло их брак, Лёнька тут же подцепил Жанку в вечерней школе, где сам учился после работы.

А Гандзю эту мне совсем не жалко. Она никого не любит, а даже ненавидит, вот, например, меня. Когда летом в парикмахерскую играли, я Олежку постригла, ну получилось, как обкорнала. А что там было стричь, всего волос с гулькин нос. Всё равно был лысый, ну почти лысый. Волосёнки тоненькие, и стричь-то нечего было, а после парикмахерской у него на голове появились круги, как лишаи. Все так смеялись, а Олежка как разревётся. Гандзя, как всегда, семечки грызла, как увидела сыночка в лишаях, в соплях, так и разгромила всю нашу парикмахерскую: схватила ножницы, которыми я постригла её сына, и давай за мной гоняться. Алка Орлова только и успела крикнуть: «Олька, тикай!» Я и сиганула из их палисадника во двор, а разъярённая Гандзя за мной. Её соседи еле остановили, она даже поранила одну соседку. Как раз бабушка с базара пришла, когда Гандзя грозилась меня прибить, и ещё она кричала, что ненавидит все наше кодло. Только после этого у бабки на всё глаза открылись. И пошло, и поехало, её как прорвало. Она и бабку во всех смертных грехах обвиняла, и мою маму и деда.

После этого скандала на всю Коганку Гандзе пришлось идти работать. Олежка полностью перешёл к нам жить. Только ночевал со своей мамой. Удивительно, но после той памятной стрижки у брата начали расти густые красивые волосы. Все соседи стали водить ко мне стричь детей с редкими волосиками. Говорят, у меня рука лёгкая.

– Олька, а мясо ты куда дела? Олька, где мясо? – Бабушка толкала меня за плечо.

– Отнесла на Баранова к профессору... Я спать хочу, бабушка...

Я не слышала, как пришла старшая сестра из института, как раскричалась, что бездельница дрыхнет вместо того, чтобы учиться. А ты её защищаешь. Где её портфель? Уроки хоть сделала?

– Да тихо ты, пусть поспит, в себя придёт.

– Я ей приду в себя.

– Молчи! – бабушка оттолкнула старшую внучку. – Досталось ей сегодня и так, на станции проверка была, комиссия какая-то. Ребёнка заставили мясо уносить, представляешь? Неизвестно, чем там всё еще закончилось. Лучше жри и не буди её, пусть выспится. Я на станцию схожу, постараюсь узнать, что и как. Портфель принесу – тогда и разбудим.

Она нагнулась поцеловать меня, только дотронулась губами и отпрянула:

– Алка, у неё жар начинается, я сразу заприметила, когда она есть не стала. Ты смотри за ней, я в аптеку ещё забегу.

Хорошо болеть, все тебя жалеют, балуют, носятся с тобой как с писаной торбой. Но у нашей бабушки долго не поболеешь. У неё свои методы. Процеживает керосин через марлю и этой гадостью нужно полоскать горло. От этого полоскания не только гланды вылетают из горла, но за компанию и полжелудка. Но это всё же лучше, чем шприц тёти Нади Субды. Вообще-то тёти Надина фамилия Бондаренко, но она снимала угол в нашем дворе и фамилия её хозяйки была Субда. Так её с тех пор и называют Субдой. Она тоже одна с ребенком к жизни пробивается, как говорит моя бабушка. Этот Бондаренко, муж тёти Нади, сделал ей хлопца, потом поехал за длинным рублём – и поминай как звали. Но тётя Надя сумела выбиться в люди, на медсестру выучилась и делает всем уколы, ставит банки. А сын её на два года младше меня – хороший умный мальчик, воспитанный, так считает моя сестра. Дружит он с моей соседкой, своей ровесницей Люсенькой Иголкиной. Моя бабушка посмеивается, в шутку говорит, что соседи себе зятя воспитывают с малолетства.

И действительно: чуть свет, и я у ваших ног – это о Витьке Бондаренко. Ни свет ни заря, а Витька уже дежурит под дверью. Ему одному дома скучно, тётя Надя бегает по больным туда-сюда с металлическим ящичком, завёрнутым в чистенькое полотенце, а там внутри прокипяченные шприцы и иголки. Она в детской поликлинике на Пересыпи работает. Бабушка считает, что она лучше всех врачей о болезнях знает. Как станут вдвоём спорить, что лучше – травами лечить или таблетками, так не остановятся. Пелагея Борисовна, я так запомнить не могу, давайте я записывать буду, так и сидят, колдуют. Но всё равно тётя Надя на первое место ставит болющие уколы. А моя бабушка – травки; как начинается весна, так она меня с рассвета будит, и мы ездим с ней на лиманы: то на Хаджибеевский, то на Куяльницкий, или далеко за Лузановку на автобусе. Цветочки везде одинаково цвели, но у бабушки на всё всегда было своё мнение. Видишь, Олька, здесь почва соленая, отсюда рвать не надо, толку в этой траве никакого не будет. Эти растения сами болеют и нас ещё какой-нибудь пакостью заразят. Нужно выбирать крепеньких, сильных, здоровых, чтобы от них польза была. Давай дальше пойдём.

Так и плелась я за бабкой, от усталости еле переставляя ноги. Я только и мечтала, чтобы солнышко скорее поднялось, тогда мы садились с бабушкой в тенёк завтракать. Мне доставалась котлетка с хлебом, а бабушка из-за болячек съедала отварную картофелину и запивали процеженным отваром шиповника. Если земля была тёплой, бабушка сама проверяла её, поднимая юбку, усаживалась на несколько минут, тогда и мне можно было поваляться, а если, по её мнению, не прогрелась, как следует, то искали пенёк или сваленное дерево. Пока я кемарила, бабушка перебирала мою кошёлку и почти всё выбрасывала, в тысячный раз объясняя, почему эта травинка отличается от этой, но до меня это так и не доходило. Потом мы ещё сидели, ждали, когда солнышко подсушит коробочки семян, чтобы они зазвенели, а то весь сбор можно будет выбросить. «Поспешишь – людей насмешишь», каждый раз одно и то же наставление.

Чтобы я не скучала, бабушка рассказывала, как еще за сто лет до её рождения здесь простирались бескрайние степи и по этим степям кочевали дикие племена ногайцев, которые приходили из-за Волги. Все это она сама узнала, когда в гимназии училась. В степи поднималось желтое облако пыли, аж солнца не было видно, и дикие табуны лошадей, погоняемые ногайцами, перемещались по этим бескрайним просторам. Разбойничали они, грабили, убивали, а ещё воровали людей и продавали в турецкое иго, в рабство, значит. Поэтому по краю русской земли селились казаки, которые давали им жару и защищали нашу землю. И вот матушка земли русской, царица Екатерина Великая, решила покончить с этим безобразием раз и навсегда. Собрала войско большое и пошла войной на турков. Много лет билися, но победили турка проклятого.

– Лошадки куда подевались?

– Ногайцы, кто хотел – остались, а кто нет – ушли за Аральское море вместе с лошадками.

– И что?

– Как что? Теперь мы живём на этой земле. Видишь, какая она красивая стала, сколько садов, лесов, деревень и городов понастроили люди. А какая красавица наша Одесса? Думаешь, случайно её величали раньше южной столицей Российской империи, вот так-то.

– А теперь чья мы столица?

– Теперь мы город-герой Одесса.

– А почему?

– Когда немец пошёл на Одессу она не сдалась, лишь по приказу Сталина армия оставила город без боя. Но немцы, победители херовы, только наверху хозяйничали, а в катакомбы и нос сунуть боялись. Что они только не творили – и взрывали, и газом травили наших партизан, но ничего у них не вышло.

– Бабушка, расскажи про полоняночку, девочку в шароварчиках, ну баб. Ну, рассказывай...

И бабушка в который раз пересказывала мне давнишнюю историю, передаваемую из поколения в поколение: о любви казака к юной полоняночке.

– Всё, хватит, разговорилась я что-то, пора двигаться дальше.

Пни, пни, маленькие деревца, тонюсенькие, как моя сестра-спичка.

– Олька! Смотри не поломай! Люди старались, высадили. Слава Богу, принялись. Здесь до войны такой лес был! Даже в революцию уцелел. А эти гады фашисты всё подчистую вырубили. Варвары, столько человеческого труда пустили под корень. По всей Украине вековые дубравы уничтожали, партизан боялись. Такой лес весь к себе увозили. Сколько времени должно пройти, пока опять этот лесок поднимется. Видишь, какой ветер скаженный – свободу получил, радуется. Вся жизнь на земле идёт по правилам, что у человека, что у животного и растения. А значит, у всей нашей земли. Смотри сюда, – продолжала бабушка, – видишь, песок змейкой вьётся, это, как говорят, только «разведчики» – вот обоснуются пески на этом месте и пиши пропало. Всю пустыню перетянут. Засолонится почва – земля умрёт. Поэтому и высадили лес. Смотри, как под линеечку – топольки. Ты ещё и замуж не успеешь выйти, а они уже вытянутся высоко в небо и под их защитой другие деревца подтянутся. И опять зашумят зелёные дубравы по всей земле российской, до самого океана Тихого доберутся.

– Бабушка, а там почему не посадили?

– Посадили, только квадратами, вокруг полей, это посадками называется, чтобы семена и почву не выдувало. Земля ведь тоже многими болезнями болеет. Вот люди все изучают и лечат её. Поняла? И без нужды не надо ничего срывать. А то сорвут красивый цветочек без всякой надобности, понюхают и бросят. А так бы он вырос – семена дал бы, и много таких красивых цветов на земле бы было. Поняла?

– Ага!

– Давай возвращаться, я тёте Наде обещала сегодняшний сбор.

– Завтра тоже сюда попрёмся?

– А как же, кто ж нам всё соберёт!

Правильно сестра ругает бабку, собирает-собирает, а потом всё раздаёт, только и бегают, как на срачку, все соседи. Обнаглели совсем, как будто бы им обязаны. Алку только побаиваются, когда она дома, не приходят – боятся её. Жалуются, что она как посмотрит, так пропадает всякое желание просить. И соседи Глинские хороши: Пелагея Борисовна, вы на нашу долю соберите, пожалуйста. Вот послали бы свою внучку Люсеньку, протопала бы с нами и насобирала. А то сидит в своём палисаднике с Витькой Бондаренко, больше ей ни с кем не разрешают водиться. Живёт себе, как барыня. Даже в школу её отводят и приводят за ручку, и мама портфель ещё тащит, так же на музыку водят и погулять. Они у нас во дворе считаются богатыми.

Раньше мы тоже жили на Коганке, только в самом конце, поближе к полянке, которая заканчивалась обрывом к морю. Давным-давно, рассказывала бабушка, когда ещё не было Одессы, под нашим обрывом плескалось море. А когда Дерибас начал строить порт, насыпали внизу улицы для портовых нужд. С нашей полянки порт был виден, как на ладони, аж до пассажирского с одной стороны, а с другой – вся Пересыпь, вместе с Лузановкой.

Бабушка рассказывала, что нашу Коганку построили по распоряжению Екатерины Второй. Тогда это были соляные склады. От них наш город и получил своё имя. Как это? Ну, как? В те времена самым доходным товаром и необходимым была соль. Обыкновенная соль, её в лиманах добывали. И возницы, ехавшие по степи за солью, всё время уточняли свой путь. У всех встречных спрашивая, орали что есть силы: «А дэ соль? А дэ соль?» А эхо в степи им повторяло: Одессо, Одессо... И так, пока не добирались вот сюда – грузиться солью. Так это имя и прижилось – Одесса. Это потом уже всякие выдумки пошли, кто во что горазд. Ещё Хаджибеем долго называли, так то басурмане всякие. А потом уже какой-то делец Коган купил эти склады и перестроил под жильё для бедных. И улица наша давным-давно называлась Херсонской, а когда построили больницу, то переименовали в честь великого учёного Пастера. В доме первом размещалось здание почты, в третьем, нашем доме, те самые соляные склады, а с пятого номера потянулись корпуса Херсонской больницы, самой лучшей по тем временам.

– Бабушка, а Дерибас был жидом?

– Господи, да кто ж тебе это сказал?

– Таська так говорит.

– А ты больше слушай этих дур. И никогда не повторяй таких глупостей. В школе будешь учить историю, но запомни, нашей Одессе очень повезло с градоначальниками. Первым был испанец Хосе или Иосиф Де Рибас, по-русски его называли Осипом Михайловичем, рода он был дворянского и родился в Неаполе. О его жизни когда-нибудь роман напишут, похлеще «Графа Монте-Кристо» будет. Умный, храбрый, Екатерина, думаешь, случайно доверила ему строительство нашего города? Как бы не так. Больше, чтобы я не слышала от тебя таких гадостей.

С тех пор как я в школу пошла, бабушка стала ходить за травками с соседкой тётей Пашей, безотказная женщина. Она на Коганке считается пришлой. Рассказывают, что родилась где-то далеко в сибирской деревне. После войны ни один мужик в их деревню не вернулся, остались одни бабы и ребятишки. Детей отправили в район учиться, деревня совсем опустела. Паша помогала старикам, всем дрова колола, огороды обрабатывала, печки топила – так и бежали год за годом. Одна старушка очень жалела девушку и, чтобы вселить в неё надежду, посоветовала каждый день ходить к тракту и ждать свою судьбу, которая там обязательно объявится. Паша поверила и стала каждый день после всех дел ходить к дороге. Но в их деревню приезжали только раз в месяц почтальон с пенсией на телеге и продукты привозили, которые на эти пенсии сразу и выкупали. Больше никто не появлялся.

Той осенью снег выпал уже в сентябре, темнело рано. Паша уже хотела уходить, как вдруг на дороге показалась фигурка, которая то поднималась, то исчезала. И исчезла, растворилась в непроглядной мгле. Паша бросилась, стала искать и нашла замерзающего человека без памяти. Как она уж его дотащила, она и сама не могла вспомнить. Это был мужчина лет пятидесяти, истощавший до такой степени, что ей приходилось на руках относить его в баньку и там по сибирским обычаям лечить. Когда незнакомец пришёл в себя, она узнала, что он геолог, отстал от своей партии, приболел, а с Сибирью шутки плохи. Ещё будучи в забытье, он всё время твердил «рюкзак – карты, найдите карты». Бедная Паня несколько раз ходила на уже засыпанную снегом и совсем не безопасную зимой дорогу, пока не нашла эту котомку, одиноко висящую на ветке, припорошенной снегом. Радости геолога не было предела, он даже обнял девушку и поцеловал в обе щёки, отчего та так оробела, что не могла двинуться с места. Это был в её жизни первый мужской поцелуй. Дмитрий Николаевич, обычно сидя на табуретке, прижавшись спиной к ещё с утра протопленной печке, работал, а Паня бегала по своим подопечным-старушкам.

Вечером за чаем он рассказывал женщине, что скоро, очень скоро, весь её край преобразится. Сюда будут проложены железная дорога и автомобильные дороги, здесь будут построены города, и всё это благодаря вот этим бумажкам, которые она нашла. Расстраивался только Дмитрий Николаевич, что нет у него никакой связи с внешним миром. А бедная Паня радовалась, что до лета он будет с ней. Но этому не суждено было случиться. 5-го декабря за околицей послышался рокот трактора, да не одного, а следом ехала большая грузовая машина, с агитаторами и продуктами. Выборы, все на выборы! В их медвежий угол тоже приехали. Дмитрий Николаевич радовался, засуетился, засобирался и в тот же день, стеснительно чмокнув и щёчку свою спасительницу, уехал вместе с агитаторами, не оставив даже адреса зарёванной Паньке. Старухи успокаивали девушку, как могли, шушукаясь между собой, видать, обрюхатил и покатил, как ни в чём не бывало. Но хоть дитя останется и на том спасибо. Но Паня не забеременела, о чём очень жалела. Она собрала по всем избам какие где были книжки, в основном это были школьные учебники, и стала длинными вечерами, открыв топку в печке, читать. Да так пристрастилась, что решила летом обязательно уехать в район и там работать и доучиться в школе, а там как Бог даст.

А мечта у неё была одна, вот выучится и будет она большой учёной, как Любовь Орлова в фильме, который она видела в райцентре ещё до войны. Приедет в Москву и там, в Кремле, ей будут вручать награды и Дмитрий Николаевич очень пожалеет и влюбится в неё сильно-пресильно. Она, конечно, его простит. На большее у неё не хватало фантазии, и она засыпала. Но в район она так и не поехала, потому что летом понаехало в их края видимо-невидимо народу: сначала комиссии, потом строители, а потом и сам Дмитрий Николаевич. Больше Паня с ним не расставалась, жили они и в Ленинграде, и в Москве, но из-за больных лёгких пришлось переехать в Одессу. Здесь он месяцами лечился в санаториях, преподавал в университете, а Паня ухаживала за мужем, как только могла.

В нашем дворе она слыла угрюмой кацапкой, ни с кем из дворовых не дружила, кроме моей бабушки. Бабушка, отправив меня в школу, Алку в институт, на пару с тетей Пашей отправлялись на охоту, как в шутку называла бабушка их путешествия. Трамваем добирались до Лузановки, а оттуда пешком вдоль берега моря, минуя Крыжановку, в Лески, и там где-то в районе обсерватории собирали нужные для всех травки. Возвращались они только к вечеру, уставшие, но довольные, расхваливая места, где им удалось побывать, кого встретить. Травки теперь перебирала и высушивала новая бабушкина подруга. Муж ее месяцами отсутствовал, то в командировках, то в больницах, а когда появлялся, дома в шутку говорил жене: «Сдаюсь, весь в твоём распоряжении, спасай, делай со мной, что хочешь, только чтобы к 20-му числу я мог уехать на доклад комиссии в Москву». И тётя Паша принималась лечить мужа, жалея, что в Одессе нет сибирской баньки, в которой она бы его пропарила, как следует, и вышла бы из него эта клятая хворь.

Ещё тётя Паша имела опасную, по мнению моей бабушки, привычку оставлять свою комнату незакрытой. Прозвище на Коганке она, конечно, тоже получила, но простенькое: «Как? Как?» Поскольку никогда не давала собеседнику договорить и всё время переспрашивала. Уже и козе ясно, о чём речь, но до её мозгов никак не доходило. Только у моей бабки хватало терпения объяснять этой кишкомотине, что это значит по-нормальному. А уж дворовые сплетницы, так те вообще никак не могли успокоиться насчёт этой странной супружеской пары. Вечерами, когда Пашкин муж возвращался из командировки, они под их окнами пели «Интернационал»: «Вставай, проклятьем заклеймённый». Зато, когда профессор получил такую шикарную квартиру, все как одна заткнулись. Только бабушка моя расстроилась, что некому ей передать такое нужное для людей дело, и принялась нас с сестрой по новой пилить.

Тётя Паша бабушку и меня пригласила как-то в гости к себе на улицу Щепкина, показать, в какой красоте теперь она живёт. Это было на Октябрьские праздники, мужа её дома не было. Она очень хотела похвастаться и квартирой, и какой она стала хозяйкой. Больше всего я позавидовала балкону, ванной комнате и туалету, а бабушка – газовой плите и паровому отоплению. Когда мы возвращались домой, бабка читала мне нотации, что всего в жизни нужно добиваться самой. Редко так бывает, что всё свалится с небес само по себе, нужно трудиться и трудиться, учиться и учиться. Уставшая, я плелась за бабкой и передразнивала её манеру вечных наставлений.

Вместо Паши-Пани в их комнатку въехали новые соседи с больным мальчиком. Несчастного сразу все невзлюбили и прозвали Ицыком. Его мама водила в школу на Садовой под известным всем в Одессе номером 75, для больных, но недолго, потом его отправили в больницу и он редко появлялся во дворе. Дети народ злой, и, как бы нам ни доставалось от взрослых, мы всё равно корчили рожицы всегда придурочно улыбающемуся мальчику, обзывали его Ицыком, на самом деле его звали Серёжа; удивительно, но он ни на кого не обижался, чем ещё больше нас раздражал.

...Какой жуткий холод, невозможно согреться, я, свернувшись калачиком, пыталась унять бившую ее дрожь, натянув на голову одеяло.

– Вылазь, не спишь же! – Над самым ухом послышался голос старшей сестры. – Что, снегу наелась, школу решила проказёнить?

– А снега нет никакого, – из-под одеяла с трудом ответила я.

– А ты посмотри, – не унималась Алка.

Окно кухни выходило в узкий проход, где находились сараи, располагавшиеся на уровне земли, поэтому кухня считалась полуподвалом. Из него виднелись только ноги проходивших с вёдрами жильцов. Желтый свет от висящей под потолком лампочки освещал окно, и было видно, как уже лежит под углом к грязному стеклу несколько сантиметров снега и как бьются в окно снежинки. Алка подставила табуретку, влезла на окно и задёрнула пошитые бабушкой занавески.

Соль от бывших соляных складов навсегда проела стены до самого потолка, солнечный свет никогда не заглядывал в наше окошко на кухне, где готовили и ели еду и спали бабушка с дедушкой и их дочь Ноночка, теперь уж покойная. Как только бабушка не боролась с этой проклятой сыростью – ничего не получалось. Чем больше протапливали, тем больше влаги и пара было на кухне. Ноночка от этого болела чаще других. У неё были слабые лёгкие. Это случилось под Новый год, и я на всю жизнь запомнила, как мама, плача, шила покрывало для Ноночки в гроб, а Алка ей, младшей сестре, наряд – пачку снежинки на первую в её жизни школьную ёлку. И этот наряд был самым лучшим, потому что Фёдор Павлович с маминой работы подарил много марли. А покойная Ноночка целый год до этого собирала от конфет серебряные и золотистые обёртки, из них получились снежинки, которые сверкали на пачке и пелеринке. Алка даже шапочку смастерила из ваты и покрасила старые туфли в белый цвет. В школе всем было весело, а мне хотелось всё время плакать. Потому что Алка не успела меня заранее увести в школу и при мне занесли в комнату гроб с Ноночкой, которая была одета, как невеста, в фату. И эти крики бабушки и мамы я никогда не забуду. Только Алка не кричала, из её большущих глаз выкатывались слёзы, которые она молча смахивала одной рукой, в другой она несла мою пачку. Я бежала рядом с ней и тоже давилась слезами.

Праздник в школе прошёл как в тумане – ничего не запомнила, осталась на память только фотокарточка, на которой сняты снежинки-первоклассницы 45-й женской школы 28 декабря 1953 года. Во всём был виноват этот пришибленный жених Нонны, который лил крокодиловы слёзы – лучше бы снегом её не кормил, когда бесились на горке дотемна, вот она и захворала сильно.

Чего я плачу? Горло разболелось, глотнуть не могу. Сестра ушла в комнату, свет на кухне выключила – темно. Только Рябка в углу никак не угомонится, всё топчется, кряхтит, наверное, яичко снесёт к утру. Все Коганку вспоминаю. Когда мы жили там, бабушка держала кур в сарайчике, рядом с нашей комнатой. Куры и цыплята целыми днями бродили по полянке, лакомясь всем, что попадётся. Возвращались они к шести часам вечера, ужинали, пили воду и сами заходили в сарай ночевать, занимая свои персональные жёрдочки. А когда мы переехали с окраины Коганки сюда в ее центр, пришлось переселить своих кур в другой сарай, где их передавил хорек. В живых осталась одна рябенькая курочка, вот мы и прозвали её Рябой, и жить она стала зимой на кухне, а летом в нашем палисаднике. Рябка несла каждый день по яичку, из которых бабушка делала нам «гоголь-моголь». Ряба была очень умной курицей и бегала за бабкой, как маленький ребёнок. Успокаивалась только, когда высиживала цыплят. Бабушка усаживала её на старую дедушкину шапку, да так, чтобы подросших цыплят можно было поскорее выпустить в построенный под топчаном в палисадничке курятник. Я никогда не видела, когда и куда деваются наши цыплята. Зато другие соседи тащили купленных на базаре кур за лапки вниз головой, и они пытались вырваться, пока им не перерезали горло возле уборной и они ещё долго бились и вздрагивали, пока стекала кровь. Потом их обливали кипятком и выщипывали перья, которыми набивали подушки. Возле крана эти перья мыли в корытах и сушили. Бабка всегда возмущалась и долго бурчала: «Вот Лэя ленивая, подушку она для дитя набьёт, я ей говорю, как надо сделать: пух от пера сощипать, а она мне, хозяйка сраная, и так сойдёт, я всю жизнь на соломенной спала и ничего».

– Ты о ком, бабушка?

– Светка-«колымичка» вместе с перьями подушку малому набила, вот Лэя ленивая. Глаза детям от своей лени повыкалывает. И вредно же это как, ты запомни: перо в подушку класть нельзя, это очень вредно, оно гниёт, и в нём поселяются черви.

Конечно, нравоучения бабки всех достали, никто не придерживается теперь этих барских правил. Это раньше при царе-горохе, когда была прислуга, можно было щипать перо. А теперь, чем сам набьёшь, тем и пользуешься.

Бабушка наша вообще без дела не сидит ни минуты, это такой характер, сама она говорит, что как в детстве ребёнка приучат, так он всю свою жизнь и проживёт. Теперь она меня учит. Но у меня плохо всё получается. Вот вчера, например, принесла новый раскрой и доверила мне прострочить подол халата. Я даже наметала, всё как положено, но ровно прострочить всё равно не вышло. Смеялась бабка, заставила распарывать кривые швы: «У тебя, говорит, «пьяный по всему подолу гулял», стыдно такой товар сдавать, нельзя позориться». В голове шум, будто бы строчит старая бабушкина зингеровская ножная машинка.

– Да спит она, я только что подходила, – где-то далеко слышался голос сестры.

– Задыхается она, а ну мигом за Субдой, – командовала бабушка, приподнимая над подушкой мокрую от пота головку внучки. – Зима ещё не началась, а у неё уже вторая простуда.

Прибежавшая тётя Надя утверждать не взялась: что это не просто простуда, это точно, а вот дифтерит это или свинка, сказать не берусь. Врача надо немедленно, Гандзю свою пошлите за врачихой домой. Она на Островидова живёт, недалеко. Марья Берковна.

– Я сама сбегаю, эту не допросишься, – Алка уже набросила на себя пальто, стягивая с плеч бабушки пуховый платок и обвязываясь им по-детски накрест через грудь сзади на спине узлом.

Всю ночь меня поднимали, светя лампой в лицо, заставляя открывать рот, высовывать язык, придерживая его ложечкой до рвоты. Тётя Надя делала уколы пенициллина и совала далеко в горло деревянную часть школьной ручки, на которую накрутили марлю, смоченную вонючим лекарством.

– Привет, свинтус! – первое, что я услышала, очнувшись утром, сестра наклонилась надо мной.

– Не лезь, она заразная, опять от нее подхватишь, как в прошлом году ветрянку. Забыла? Ешь, и марш в институт, – злилась бабушка.

– Куда ж я денусь от этого поросёнка? – Алка гладила слипшиеся за ночь волосы, ласково потрепала щёчку. – Ну, как ты, детишка?

Хотелось ответить, но горло и рот стянуло, и говорить я не могла. Мне на шею бабушка повязала узкую длинную торбу, начинённую тёплой кашей, и захотелось опять спать, спать...

– Я так и знала, – не унималась бабушка, – что Олька бегала к Старухиным, у их Наташки свинка, она сейчас на карантине. Что, добегалась? Доигралась? Олежку теперь заразит.

– Пусть Гандзя его сюда не пускает, – выкрикнула Алка.

– Как не пустить? Он ведь маленький, тоже ещё скажешь.

– А вот и скажу, – не унималась упрямо старшая внучка. – Здоровая корова, обязана сама воспитывать своего сына, а не делать всех виноватыми.

– Ладно командовать, иди уже, опоздаешь, по-твоему, я и за вами не должна смотреть?

Алка ещё раз склонилась надо мной и поцеловала в тёплый лобик.

– Что ж ты делаешь? Умная вроде, а дура дурой, – бабушка ласково похлопала ее по спине, – на станцию к Аньке тебе придётся сегодня сходить, или ты домой, а я на станцию?

– Баб, лучше я домой, мне чертить много задали. Вчера я ничего не успела.

– Я сама ничего не успела, – с горечью ответила внучке Пелагея, принимаясь тереть кастрюли.

Как хорошо болеть, только бы не делали эти ужасные уколы. Тётя Надя говорит – не больно. А мне ещё как больно! Я вообще всякие уколы не переношу, особенно под лопатку. Осенью сделали в школе. Всем хоть бы хны, а у меня температура и всё плечо вспухло, зуб на зуб не попадал. Каждый раз тётя Надя Субда, делая уколы, повторяла бабке: «Больно нежная она у вас, словно барского рода. В кого она у вас такая? Не пойму. На вас, Приходченок, вроде не похожа».

– На себя похожа, – строго, не оборачиваясь, отвечала бабка, прекращая эти дурацкие разговоры с намёками. – Надя, тебе сейчас заплатить или потом, за всё сразу?

– Как по мне, так лучше сразу, а то разойдутся по мелочам, ни туда, ни сюда.

Опять можно тихонько лежать, уткнувшись в новый ковёр, купленный мамой у китобойки. Какой он красивый, итальянский или турецкий, называется «Похищение». Весь двор бежал смотреть на эту роскошь. Алка, как помешанная, рассказывала о необыкновенных коврах. И что на толкучке они значительно дороже. А китобойка Динка может продать в рассрочку, как для своих. Вообще она не Динка, а Дуська деревенская, но выскочила замуж за задрипанного моряка, а тот очень удачно попал на «Славу». Флотилия так называется. Теперь в далёкой Антарктиде китов бьёт, он у неё на гарпунёра выучился. Говорят, это самая сейчас доходная профессия, платят от выработки, как шахтёрам-стахановцам.

Мама поначалу отмалчивалась, но она не могла дочери ни в чём отказать. Дедушке вообще нельзя было заикнуться о буржуйских желаниях, он и ковёр месяца два не замечал, пока Гандзя о нём не ляпнула. Одна бабка сопротивлялась, как могла, но кто её спрашивал? Как только сестра «замкнулась в себе», а она всегда так делала, когда хотела добиться своего, мама тут же сдалась. И вот поздно вечером, когда дед был на вахте, Алка принесла домой ковёр. К сожалению, «Тарантеллы» разобрали, последний подхватила Старухина, осталось только «Похищение». Но сестра сделала вывод, что это очень удачно. К кому бы на Коганке в дом ни войдёшь, у всех «Тарантеллы», а вот «Похищение» только у нас. На ковре была изображена сцена похищения красивой женщины, вероятно, возлюбленной мужчины, поскольку она ласково его обнимала, и они неслись на белой лошади, следом скакал другой всадник с оружием, оглядываясь назад, очевидно, за беглецами была погоня. И всё это на фоне сказочной природы далёкой южной страны с месяцем на небе, почему-то плывущим по небу, как лодочка, а внизу под копытами взвившихся лошадей – диковинные растения, изумрудный ручеёк и благоухающие цветы. Сам ковёр такой мягкий, шелковистый, на него можно смотреть часами и не надоедает.