Текст книги "Одесситки"

Автор книги: Ольга Приходченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

– Едут и едут отовсюду, только Одессу им подавай, а она ж не резиновая. А племянница по батюшке или по матери?

– Сама толком разобраться не могу. Двоюродная какая-то, маминого брата внучка, кто она мне? Говорит, назвали в честь меня, я один раз её мать видела, ещё девчонкой.

Надежда покраснела, полвека прожила, а врать так и не научилась.

Баба Настя одобрила: ну и хорошо, хватит, Надежда, вольным казаком быть, за девкой глаз да глаз нужен. Она велела Надежде идти к себе, своими делами заниматься, позовет, как воды нагреет, наверное, здорово племянница провонялась в этом общежитии.

– Что бы я без вас делала? – Надежда обняла старуху и поцеловала в порозовевшую щеку.

Всё прошло как нельзя лучше, старухе племянница понравилась: скромная девушка, учиться собирается, не финтифлюшка какая-то. Утром пораньше уехали на работу Надежда на бумажке записала фамилию и год рождения своей новой родственницы. Дорке пока не призналась, что приютила девчонку. Наврала, что комната такая грязная, надо окна помыть, моль летает всюду, и соседи ропщут, мол, не живёт, только комнату зря занимает. Покрутится там немного, пусть успокоятся, всё равно Вовки нет.

Дорка после работы места себе не находила, одна в пустой комнате, без дела. Как-то, возвращаясь из парикмахерской, куда снесла несколько кусков мыла «Красная Москва», услышала в Городском саду, в летнем кинотеатре выступление Утёсова. Пристроилась в самом дальнем углу, на их с Надей любимой скамейке. На следующий день опять пошла и стала каждый вечер ходить в Городской сад, как на работу. Свободные места не всегда были, тогда лишних от ворот отгоняла милиция. Но Дорка знала один секрет: сцена отражалась в окнах здания напротив, а слышно было везде.

Каждый выходной теперь она ездила к сыну, он вырос, загорел, приняли в пионеры. Вовчик в санатории подружился с девочкой. Аллочка была круглой сиротой, мать погибла, а её достали из-под развалин, правую ручку ампутировать пришлось, раздробило. Сначала Дорка приняла её за мальчика, все дети одинаково были обриты наголо – и мальчики, и девочки. Но потом она увидела её в пионерской форме в юбочке. У нее сердце сжималось, когда она наблюдала через забор, как Аллочка бегает и играет с другими ребятами, ее толкают, вырывают мяч, не считаются ни с чем... Дорка пыталась Вовчику внушить уступить девочке, не обижать её, но он только отмахивался: она сама кого хочешь обидит, смотри, как ловко одной рукой орудует и бьёт ногой так сильно.

С Надькой Дорка теперь общалась только на работе, она уже не сомневалась, что подруга опять завела новый роман, не устояла перед очередным кавалером. Обедали в Надькином подвале, пока ели, рассказывали разные истории. Дорка все больше о санатории, о Вовчике, об этой девочке-инвалидке. Надежда как-то в порыве высказалась, если бы она была помоложе и здорова, обязательно удочерила бы девчонку. Что ждёт бедных сироток? Детский дом, а там не приведи господи. Однажды после очередного обеда Вера Борисовна позвала Дорку к себе в кабинет и попросила не упоминать при Любови Николаевне об Аллочке. Видела, как она реагирует? Сердечные капли пьёт. Что душу рвать, всем не поможешь. Дорка после этого даже о Вовчике не заикалась. Чаще вспоминала бабу Катю, она первая заметила, что Вовчика сглазили. А они с Надькой хихикали – может, и сглазили, кто его знает, что теперь говорить, дай Бог, эта зараза отстанет от её дитя.

Надька нервная какая-то стала, измотанная, шутка ли, каждый день мотаться на нескольких трамваях туда и обратно, и общаться меньше со всеми стала. Дорка перестала обращать на неё внимание, так, поздороваются и всё, насилу мил не будешь. Посмотрим, как она запоёт, когда осень придёт, а зима? А может, она от Вовчика заразиться боится? Нет, если бы так, то не обцеловывала бы всего при встрече. Опять влюбилась, дура, опять на всех чертей похожа, похудела. Какие бабы дуры, а вот ей, Дорке, никакой мужик не нужен, хоть растакой-золотой. Перед глазами возникло лицо Алексея Михайловича, как он дышал и смотрел на неё, так близко, она слышала биение его сердца, его прерывистое дыхание. Дорка свернулась калачиком на своей холостяцкой кровати лицом к стенке и горько заплакала.

Вечером следующего дня снова она собралась в Городской сад. Чей сегодня концерт не знала, всё равно, лишь бы дома одной не сидеть, со своими горькими думами. У парадной встретилась с Валентиной, она шла со старшей дочкой Ленкой. Обе разодетые, как в Одессе говорят, «в пух и прах», а уж о благоухании и говорить нечего. В их парфюмерном отделе и то меньше пахнет, чем от этих...

– Далеко? – без «здрасте» спросила Валентина, оглядывая соседку с ног до головы. Вроде и в магазине работает, а ходит, как чумычка, помылась бы, за версту прёт и ноги грязные в порванных шлёпках, халат засаленный. – Ты хоть бы предупредила когда-нибудь, что в магазин привезли, жалко, что ли? Сама-то чуть что к Ивану за помощью бежишь. Делай после этого людям добро.

Под ручку с Ленкой обогнали Дорку, оставив после себя шлейф запахов из пудры и духов. Дорка остановилась. Действительно, что это она в таком виде попёрла в самый центр, где такая разодетая публика, а она даже ноги не помыла, как забрызгала в магазине, моя полы, так и пошла. Недаром ей уже милостыню стали подавать. Их с Надькой любимую скамейку убрали, отгородили часть сада под летний ресторан, столики поставили, люди за ними шашлыки едят Дорка, слушая концерт Штепселя и Тарапуньки, облокотилась на заборчик, ее окликнул какой-то чучмек, изрядно подвыпивший, и протянул большой чебурек, попросив подальше отойти от его столика. Она брезгливо отвернулась и завернула на улицу Ласточкина, там похуже, но тоже всё слышно. Может, оттого, что не смотрю за собой, и Надька ушла, ругала она сама себя, и Вовка стесняется, когда приезжаю, схватит гостинцы и тикать. Что бы подумала ее свекровь, а баба Катя? Такую бы взбучку устроили, мало не показалось.

Вернувшись, она устроила себе настоящую баню, в комнате всё перетёрла и свалилась на кровать без памяти. Рано утром открыла шкаф, в котором одиноко висело ее единственное выходное платье и два стареньких свекрови, еще ватник и пелеринка, внизу были аккуратно сложены вещи Вовчика. Дорка сняла с верёвки постиранный халат, погладила его, набросила на голое тело и пошла на работу. В выходной к Вовке не поехала, пошла на толкучку. Полдня проволынилась, с её копейками делать там нечего. Цены ошеломили. За туфли, которые отнесла Сёмке в парикмахерскую, просили в три раза дороже, а этот скупердяй ей накинул всего пятерку.

Маникюршу Фирку на базаре встретила, так та ей прямым текстом такое на своего заведующего наговорила, что и в парикмахерскую больше идти не хотелось. Скурвился Сёмка окончательно, мастера зарплату вообще не получают, только расписываются в ведомости, а живут от чаевых, такие нынче порядки. Божится, что всё на начальство уходит. Фирка сама теперь дома подрабатывает, по домам к хорошим клиенткам бегает.

– Только тебе, Дорка, и могу сказать, ты свой человек. Если тебе надо что толкнуть, приноси мне. Ты здесь туфли последний раз принесла, так я тебе скажу без передачи: Семка такую цену за них загнул, тебе не передать, на толчке дешевле. Хорош у тебя друг-дружочек, я на его двуличную рожу смотреть не могу. Он теперь дружбу с морячками с торгового флота завёл, особенно с китобоями. Им выпить охота, вот они и таскают свое барахло, тот прикидывается идиотом бестолковым, цену сбивает, объегоривает на полную катушку.

Фирка разошлась, рассказала, что Семка ничем не брезгует, приторговывает даже валютой, совсем сказился. Сына в Москву учиться отправил, так тот такой же аферист, как и папочка. Не учится, деньги от отца тянет. А тот, идиот, машину ему купил, кому-то сунул взятку, иначе в очередь не влезешь. Сопляку такому машину, представляешь? Сынок вроде к свадьбе готовится, женится на дочери чи министра какого-то, чи замминистра, там не поймёшь, без пол-литры не разобрать. А я так думаю, пудрит сынок мозги папаше.

Наговорила Фирка столько всего, что у Дорки вообще голова закружилась. С утра ни росинки во рту, ни крошки, распрощалась, еле до крана дошла, так пить захотелось, постояла, отдышалась и пошла несолоно хлебавши домой со своими горькими думами. Надежда, похоже, не вернётся к ней обратно. Теперь на складе у неё новая помощница, тоже Надька. Как ни скрывала подруга, что угол той сдала, шила в мешке не утаишь. И ей, Дорке, квартирантку сватает, новую ученицу из магазина, видать, с той Надькой подружки, из одной деревни, из-под Одессы откуда-то. Зовут Женькой, уж третья Женька в магазине, так чтоб не путать, эту новенькую Жанной прозвали. Может, и вправду взять, деньги не лишние, будет хоть Вовке на молоко. Молоко, молоко, у Дорки больно засосало под ложечкой.

Нет, сегодня она ни копейки не потратит, даже не выйдет из комнаты. Она закрыла глаза: нет старого грека Захара, его козочек, вот у него молоко было. Депортация. Дорка еле вспомнила это слово. Кому помешал этот старик с семьёй? Сын воевал, погиб, похоронка на третий год войны пришла. Старуха не выдержала, от горя померла, а его с невесткой и внуками увезли невесть куда. Засветло выводил Захар своё «стадо» на городскую канаву, к вечеру возвращался, допоздна сидел на обрыве к порту со своими козочками-кормилицами. Вовчик так любил пить дедушкино молоко тёпленьким. Потом играл с его смуглыми внучатами. Все греки исчезли из города и турки. Кому они помешали? Целыми семьями сидели до ночи у раскалённых жаровен и торговали семечками, каштанами, орехами, а какой ароматный был у них кофе. Самые лучшие у них всегда были маслины, масло и вино. Дорка с Витенькой покупали у них горстями каштаны, очень нравилось. Куда всё подевалось? Нет ничего больше этого в Одессе, и людей этих, как и не было вовсе. Всё-таки надо сбегать за хлебом, от голода голова пухнет. Нет, не пойдет, «голова не жопа, завяжи и лежи, пройдёт», так всегда говорила её мама. Как жить дальше? Вовчика скоро выписывают из санатория, питание ему хорошее рекомендовали, приодеть его нужно, всё нужно, а откуда взять?

Вроде девочку-инвалидку кто-то удочерил, так эти стервецы ей тёмную устроили, чтобы она не задавалась. Дорка, как услышала, так со всего размаху и врезала сыну по щеке, а он блеснул зверскими глазами и умчался. Лишь бы чего еще не натворил, среди детдомовских те еще порядки. Только с виду всё нормально, пока не вникнешь и не разберёшься что к чему. От Вовчика, маменькиного сыночка, ничего не осталось, как колючками перекати-поле оброс.

Ей точно работу какую другую пора найти. Чем она хуже этих деревенских девок? Двух слов сказать не могут по-русски. Вере Борисовне намекнула как-то, мол, пусть временно, на время отпуска или в подмену Та замялась, ерунду какую-то понесла: зачем тебе, Дорочка, эти проблемы, стараюсь тебя и так не обижать, да и мне лишние хлопоты ни к чему. До войны никакой разницы, кто какой национальности, вообще не было, или она не замечала? В их цехе был самый настоящий интернационал. Это Гитлер проклятый ввёз эту заразу. Как она ненавидела, когда кто-нибудь говорил: спросите эту евреечку, она все знает. Взяли манеру, не говорят: он познакомился или женился на русачке, а когда, случается, на еврейке, обязательно это нужно подчеркнуть.

И что это все считают, что евреи все большие коммерсанты, мой отец был совсем никудышный. Другой на его месте бы озолотился, как эти братья Трейгеры. В эвакуацию уезжали, добра нагрузили целый вагон, вернулись с тремя, бедный папа, если бы ты только знал. Правду говорят: для кого война мать родная, а для кого злая мачеха. А она в отца пошла. Из неё коммерсант, как шутили у них на Молдаванке, как из говна пуля. У неё для сегодняшнего дня место работы совсем неплохое, нечего бога гневить. Только она дрейфит, не умеет делать гешефт, быстро мозги не варят, что к чему, и стесняется цену назвать. Все считают, что евреи умные, не такие они и умные, как им приписывают, иначе не пострадали бы так. Сколько лет страны собственной не имели, кочевали, как цыгане, по всему миру. А ей с Вовкой выжить надо, во что бы то ни стало, ради Нины Андреевны, ради без вести пропавшего мужа, ради её родителей, сестёр и братика. Одна она на целом белом свете, сама больная, ребёнок болен. Слава богу, кишки перестали урчать, поняли, что им сегодня ничего не перепадёт, и силы экономят на завтра. Завтра с утра и покормлю.

Она свернулась калачиком, поджала под себя ноги и забылась, но ненадолго, перед глазами маячила жирная лоснящаяся морда ревизора, протягивающая ей из-за загородки ресторана чебурек, боль охватывала весь живот. Едва рассвело, помылась, выпила воды и помчалась к булочной. Она была еще закрыта. Водитель машины, развозящей товар, и грузчик кляли заведующую всеми матерными словами одесского алфавита.

Августовское утро выдалось прохладным, у Дорки дрожали ноги, и она подошла поближе к тёплой машине, пахнущей свежим хлебом.

– Эй, ты чего, припадошная, что ли? Нюма, баба в обмороке, шоб я так жил. Это голодный обморок, – грузчик подхватил истощённую женщину, усадил на ступеньки.

Они облили Дорку водой, хотели дать попить, но женщина не могла открыть рот, только протянула руку с рублями.

– От это номер, Нюмка, у меня бульон есть, жинка на обед сготовила, счас ей полегчает. Давно такого не бачив, як из концлагеря, одни кости. Шоб я так жив. Хлеба свежего ей нельзя, дорвётся – будет каюк. Гражданочка, вы как?

Дорка смотрела на мужчин ничего не видящими глазами, спросила про очки. Шофер поднял их с земли. Она надела, обтёрла рукой липкое от бульона лицо. Попыталась подняться, но кружилась голова.

– Как вас зовут?

– Дора!

– Свои люди. Ты откуда здесь появилась, говори, не бойся.

Дора ответила: живет здесь, работает рядышком. Подъехал трамвай, из него выскочила заведующая.

– Ой, хлопцы, трамвая не було, хоть плачь, хоть...

– Да ладно тебе пузыри пускать, мы уже с полчаса, как кукуем, два вагона проехали, с этим бы не поспела, сидела бы без хлеба целый день. Вот этой припадошной спасибо скажи, с ней возимся, в обморок упала.

– А шо это с ней? Це уборщица з магазину напротив, пьяная, небось.

Дорка тихонько отошла за машину. Мужчины ловко выгружали полные лотки с хлебом, на ходу пересчитывая буханки.

– Ну, как ты?

– Сейчас ничего, спасибо, попросите её хлеб мне продать, – Дорка головой кивнула на заведующую, которая уже закрывала дверь изнутри магазина.

– А на чёрта она тебе нужна? Бери хлеб у нас, – шофер взял с лотка две буханки белого, одну черного и сунул женщине в кошелку. – Денег не надо. Ты и вправду в том магазине работаешь? Уборщицей? Так ты нужный человек, меня Нюма зовут, а это Лёвка. В вашем магазине что-то стоящее бывает? Так мы подружимся. Правда, Лёвка? Хлеб в полцены хочешь? Только в пять утра, на этом месте. А мне, если сможешь, достань шевьёту на костюм и пару ботинок па выход, на коже, заплачу как надо. Договорились?

Он тараторил так быстро, что Дорка еле разбирала. «Ты хлеб сейчас свежий не кушай, порежь, пусть подсохнет, и с чаем, подожди, на, возьми, это сливочное масло, бери, кому сказал, потом рассчитаемся».

Жизнь Доркина вмиг изменилась. Теперь каждое утро она первой появлялась у магазина, встречала сотрудниц у дверей.

– Доброе утро, Надь, я хлебушка свежего тебе купила.

– Спасибо, дорогая, почему не заходишь? Или тебе особое приглашение? Как там Вовчик? Вырос, наверное.

В жизни Дорки вроде свет какой-то стал пробиваться. Главное для себя она решила: хочешь жить – умей вертеться, никуда от этого не деться. Нюмка оказался хорошим мужиком, всю войну они с Лёвкой прошли, уцелели. Настоящее имя у него было Ной, как у того с Библии, который от всемирного потопа всё живое на земле спас. Очевидно, предназначение такое у всех Ноев, ведь и её он тоже спас и помогал, а главное, она не была больше одна, оба парня её сеструхой называли, им не стеснялась она подробно рассказывать про себя.

Рано утром хлебный фургон останавливался у Доркиного дома, и Нюмка с полным мешком быстро прошмыгивал на второй этаж прямо в её комнату. Такого достатка у нее не было никогда. С хлебокомбината крали всё: муку, масло, яйца, сахар, хлеб, дрожжи, спирт. Дорка распихивала по знакомым, от заказов у нее не было отбоя.

Вовка в школу пошёл, но, как его Дорка ни пичкала, всё равно тощим рос. Не в коня корм, как любила повторять её мама. Он четко исполнял наказ Дорки: язык держать за зубами, в хату никого не таскать, дверь закрывать.

Жадность фраера все-таки сгубила. Дорку уговорили сдать койку Жанке. Вовчик сразу с ней подружился. Случайно она узнала, что это, оказывается, Любовь Николаевна удочерила Аллочку, и страшно обиделась, что от нее утаили. Надька успокоила: не кричать же на всю Ивановскую. На этом дело не закончилось: через год отыскалась в другом детском доме родная сестрёнка Аллочки, на четыре годика младше, Танечка. Мнение сотрудниц разошлись: одну взяла, а вторую-то зачем, сама не первой молодости, без мужа, на одну её зарплату всех не прокормить.

Любовь Николаевна в Москву Алку возила на протезирование, в институт. Теперь сестрички вдвоём приходили за ней после работы. Младшенькая держалась за старшую, за ее гуттаперчевую ручку, согнутую в локте, как за настоящую. У баб слёзы сами наворачивались – девочки так радостно прыгали вокруг Любы, заглядывали к ней в сумку, как все дети: что мама им прикупила? Дорке Аллочка всегда улыбалась, спрашивала, как Вовчик, просила передать привет. «Он придёт к нам на день рождения, мы его приглашаем, только обязательно, хорошо, тётя Дора?» – «Ладно, ладно, не волнуйтесь», – отвечала Дорка и бросалась к себе в подсобку за любимыми Аллочкиными ирисками.

У соседа Ивана жизнь так и не налаживалась. Как-то под вечер он остановил Дорку во дворе: что так поздно, не боишься? Она как раз возвращалась от Фирки с деньгами за вырученный товар.

– Боюсь, а что делать? У меня нет провожатых.

От Ивана попахивало спиртным.

– Завербовался я на Север. Жить с этими сучками больше не могу Деньги посылать буду, всё как положено. Ниночку жалко. Может, ещё судьбу свою устрою. Люди едут, и я поеду. Если и вернусь, то не к ним. Хочешь, тебе писать буду?

Иван сделал шаг навстречу Дорке, хотел её обнять, но она вовремя отступила, правда, подвернула ногу и, не оглядываясь, убежала в парадную. Только этого ей не хватало. Сговорились они все, что ли? Вот и Нюмка каждый раз пытается её сосватать. Женихи они неплохие, один другого краше, но разве кто может сравниться с её Витенькой. Нет, ей и одной, слава Богу, неплохо.

В парадной на подоконнике сидел Вовчик. Дорка разозлилась на Жанку, она ведь просила вечером не отпускать мальчишку во двор одного. Никого на улице нет, какого чёрта его понесло. Счас оба получат.

– А ну, марш домой, я кому сказала! Уроки хоть сделал? Замерз весь.

– Мама, подожди, – Вовчик, ухватившись за перила двумя руками, пытался остановить Дорку, – не ходи туда, там... туда нельзя.

Вот оно что! Шептали же ей, что ее Жанночка крутит роман с женатым лейтенантиком из 8-го отделения милиции. Она не верила, бабам девку обосрать – большего счастья и не надо. Выходит, правда. Сучка, она ещё этого офицерика в ее кровать затащила. А больной сын в холодной парадной весь вечер ошивается. С ума девки посходили, на любые штаны вешаются. Дорка сняла с себя жакетку, набросила на Вовчика, он полез в корзину посмотреть, что есть вкусненького. Рука нащупала кусок пирога.

– Ты у тёти Фиры была! Только она так вкусно печет, попробуй, – он протянул пирог матери.

– Ешь сам, меня и так расперло, ни во что не влажу. В выходной к тёте Тане юбку снесу и платье новое, пусть распустит.

– И бабка с Греческой про тебя говорит, что поправилась, такая роскошная стала, загляденье, замуж ей пора. Мам, ты ведь замуж не пойдёшь, нам никто не нужен, правда?

Дорка крепко притянула сына к себе, так и сидели на подоконнике, чувствуя дыхание друг друга.

– Кто там с Жанкой?

– Дядя Лёня. Он при немцах в пекарне работал и партизанам хлеб возил, потом румыны его арестовали, но он бежал и воевал в катакомбах. Мам, ты не думай, если он милиционер, так такой же, как этот гад Сахно. Мама, ты Жанку не прогонишь? Она хорошая, куда она пойдёт? Я им сейчас знак дам, и они уйдут, только ты спрячься, чтобы тебя не видели. Я честное пионерское дал, что на шухере постою.

Дорка не стала устраивать концерт, а тихонько поговорила с девушкой, обе расплакались. Всё бы ничего, да кавалер оказался женатым, с маленьким сыном. Жанночка как могла оправдывала своего любимого, уверяя Дорку, что ей всё равно, женат тот или нет. Что делать? Куда им с их любовью податься? Есть закуток возле печки, они и рады, горемыки.

Жена и мать милиционера несколько раз устраивали Жанночке скандалы, прямо в магазине, таскали её за волосы, Дорка еле отбивала бедную девушку. Кончилось все тем, что парень вообще ушёл из семьи и поселился тоже у Дорки, она разрешила. Молодых поддерживали сестра и отец парня. Дорка командовала молодыми, называя своими старшими детьми. Праздники, дни рождения гуляли вместе в Доркиной комнате всей квартирой. В гостях неизменно были Надежда со своей Наденькой и Нюмка с Лёвкой со своими женами. Хлебный фургон теперь останавливался у чёрного входа в магазин, в такую рань не вызывая ни у кого подозрения. Дорка, приняв товар, укладывалась ещё поспать на складе у Надьки.

Вера Борисовна восстановилась в своём технологическом институте, как и мечтала. Сюда же, на вечерний, после десятилетки поступила и Наденька. В подмогу Дорке дали еще одну уборщицу, ввели дополнительно штатную единицу. Девушка была детдомовкой, она и сторожила, и убирала, ещё и училась. Дорка взяла над ней шефство. Сама она шваброй орудовала реже, выполняла поручения директора, а в отсутствие Веры Борисовны нередко сама принимала решения. Надежда Ивановна с Любовью Николаевной на удивление ей подчинялись. Все поражались, как Дора Моисеевна, так теперь ее чаще величали, не умеющая даже считать на счётах, ничего не записывая, помнит столько. Кому что нужно дать в продажу, откуда завезти, ко всем поставщикам обращалась ласково: то любушка, то голубушка, то мой родненький, ты ж меня миленький знаешь, я ж тебя не обижу, как же ты мог забыть меня.

Ей удавалось даже с банком договориться. Кто ей мог отказать, когда назавтра к той же Дорочке потребуется обращаться. Иногда так увлекалась, что и свой интерес забывала, тогда корила себя: раз им всем можно, как бы положено по должности, а ей, выполняющей всё для них, рискующей своей собственной шкурой, разве не положено? Дорка толкала левак и со швейной фабрики, и с обувной, а уж о кожгалантерее и говорить нечего. Вера Борисовна умоляла ее не рисковать понапрасну, только дать ей возможность спокойно закончить институт, а там гори пропадом эта торговля. Была бы ее воля, она Дорку назначила бы своим замом, хваткая толковая женщина. Но как? Язык не поворачивается сказать, что евреев запрещено принимать на работу в торговлю, тем более на руководящую должность. Хорошо есть отговорка – нет образования. Но через три года будет: Дорка со своими семью классами ухитрилась поступить в техникум советской торговли на товароведческий факультет. Тогда как?

Сейчас же, по большому счёту, у Дорки было выгодное положение: командует сколько хочет, деньги зарабатывает, а коснись чего – никакой ответственности, что с неё взять? Уборщица. Приказали – она и сделала, а что за этим – не знает.

Радостное событие произошло у ее квартирантов, Леониду Павловичу дали, наконец, комнату. И тут без Дорки не обошлось. Одна из ее покупательниц случайно проговорилась о смерти своей соседки, одинокой старушки. Комнатка была очень маленькая, узенькая, с одним окошком, выходящим на спуск Короленко, в дикой коммуналке с удобствами во дворе. Очередники от неё отказывались. Дорка, прихватив с собой что надо, отправилась в отделение милиции, и на следующий день Леониду Павловичу дали эту комнату. Переехали в тот же день, с нехитрыми пожитками пешком прошли три квартала, машину не просили, Леонид постеснялся побеспокоить начальство. Новоселье отмечали, сидя на полу пили вино, закусывая бутербродами. Молодые были счастливы. Дорка была рада за них, но, с другой стороны, наворачивались слезы, и испытывала чувство пустоты. Вовчик привык к ним, Жанночка вкусно сготовит, постирает, уберёт, спорая она, всё успевала. Вовчик успокаивал: я тебе теперь помогать буду, я уже взрослый.

Надежда Ивановна с Наденькой тоже жили дружно, как мать с дочерью. Однажды Надька призналась Дорке, что вряд ли так воспитала б собственную дочь, такая хорошая девушка, не нарадуюсь на неё. На радостях Надька даже с бывшей подружкой Женькой здороваться стала, вроде помирились. Евгения Анатольевна теперь работала замом редактора в газете и сама неожиданно позвала ее к себе в комнату.

– Надя, ты на меня дуешься, а напрасно. Я хотела как лучше. Зачем тебе было знать во время оккупации, чем я занимаюсь? Подпольщицей была. С твоим бидончиком с керосином ходила по явкам, выполняла задания. Не хотела подвергать тебя опасности, если бы со мной что-нибудь случилось, тебе бы сказали.

Евгения Анатольевна попыталась обнять Надежду. Надежда увернулась и вдруг вспомнила свой недавний разговор с Верой Борисовной. «Вера Борисовна, не хочу вас огорчать, но я, наверное, уволюсь, с моей болячкой за прилавком долго не протяну. Врачи рекомендуют сменить работу, у меня тромбофлебит, ещё с войны. Я при румынах в холодном сарае керосином торговала с утра до ночи».

Надька вскинула голову и поправила косынку, было заметно, что она нервничает. Она стала рассказывать, как они с соседкой Женькой выживали, благодаря канистре с керосином, которую получала в качестве оплаты. Женька эту емкость относила куда-то в центр, порой пропадала на целый день, наконец возвращалась с буханкой хлеба, обернутой в тряпку. Сколько раз Надька могла керосин в том же сарае продать, бог свидетель, покупатели были, но Женька всё ей мозги пудрила: продешевим, сбагрить богатым в два раза выгодней. Жили в Женькиной большой комнате, спали вместе на тахте у тёплого камина. Женька читала ей стихи и пересказывала романы. Хорошо дружили, однако с концом войны и дружба закончилась. Склады с горючим сгорели, керосин теперь стали развозить на машинах. Женька вернулась в редакцию, Надька устроилась в магазин. Только из газеты она узнала, что ее недавняя подруга была подпольщицей, связной партизанского отряда, что она член партии.

Сама же для себя твёрдо была убеждена, что Женька брешет и всё брешут. В каком таком подполье она состояла, злилась Надька, когда в войну по фляжечке керосина приторговывала. Если бы не я, пришлось бы ей повкалывать, будь здоров. А теперь даже здороваться перестала. На кухню не выходит, придёт с работы, запрется в своей комнате и носа не показывает. После того скандала никогда ей не прощу. Сука, сучка, знала ведь, что Эдик Лисовский жив, а не сказала ей об этом. Сама потом призналась, что он её попросил не говорить. Пусть думает – погиб, пропал, так легче пережить. А он просто другую встретил, в Москве теперь живёт, на редакторской дочке женат. Всё правильно, так ей дуре и надо. А Женька гадюка самая настоящая, когда нужно было, змеей обвилась вокруг меня – ты самая лучшая, такая добрая, а потом молчала, видела же гадина, как я с письмами, с запросами по городу ношусь, Эдика ищу. Что ей до чужих страданий? Мстила что ли, у самой-то так и никого не было.

Кровь ударила в лицо. Какую уж ночь Надьку мучила её бессонница. Эта страшная её жизнь без просвета. Вспомнила, как они с Женькой поругались. Это случилось на ноябрьские праздники 1942 года, холод был жуткий. Вечером прибежала Женька, радостная, сияющая от счастья: на Преображенском соборе, на самом верху кто-то повесил красный флаг. «Надька, это надо отметить! Немцы и румыны не в себе от злости, хватают людей прямо на улицах, загоняют в подвалы разрушенных домов и живьем сжигают. Мы им ещё покажем!»

Надька, промёрзшая, уставшая, не раздеваясь, откинулась на спинку стула и смотрела на восторженную подругу.

– Ради одного флажка столько людей погубить?

– Дура, ты ничего не понимаешь! Это борьба, пусть знают, что нас не сломить! Мы им ещё покажем! Вот увидишь. Ты что в ватнике сидишь, воняет, дышать нечем, лень, что ли, снять и проветрить.

Тогда в городе и началось, страшно вспомнить, как шныряли по домам, проверяли.

– Жидан есть?

– Жидан есть?

– Коммунисты есть?

За зиму немцы с румынами почти со всеми расправились. Людей в городе поделили на две части. Одних выгоняли на улицу и гнали на разбомбленную суконную фабрику, оттуда на Сортировочную, Пересыпь. Там, в яме для слива мазута, жгли круглосуточно, и живых и мёртвых, чёрный вонючий дым стелился над морем, закрывая Лузановку. Тех, кто замерзал по дороге, складировали, как дрова, штабелями в Собачьем садике в конце Херсонской. Ходили слухи, что шайки негодяев делали из них колбасу и пирожки. А эта идейная радовалась флажку, её-то никто не выдал. Сколько раз у Надьки спрашивали, вроде в шутку: «А подруга твоя член партии?» Надька отшучивалась: «Кто ж его знает: может, на передок и да, а вот на задок-то точно нет, ручаюсь». Другие сидели по домам, в ужасе ожидая своей участи. Если евреи и коммунисты закончатся, потом за них возьмутся.

Из центральных богатых домов жильцов выгоняли прямо на улицу. Что могли на себе унести, с тем и оставались. Многие сами, не дожидаясь прихода румын, перебирались подальше в халупы от центра, по ночам перетаскивая свой скарб. Если такие отважные попадались румынам, то всё, конец, смерть на месте. Захватчики считали, что город и всё, что в нём есть, теперь принадлежит только им. Раз и навсегда. Теперь это их дома, их имущество. Слава Богу, что Надька жила здесь. Район их уж больно непривлекательный всегда был. Пыльный, грязный, беднота испокон веку здесь селилась. Сюда за всю войну румыны только пару раз с облавой приходили. Грабить нечего, не то что в центре. Что творилось, вывозили всё подряд, целыми составами мебель, ковры, даже тротуарную плитку...

Нужно было ей Женьку не слушать, а сразу после освобождения перебраться в центр, пока комнаты свободные стояли. Это она её с толку сбила, вместе с бабой Настей-соседкой. Нет, зря наговариваю, я же Эдика ждала. Как обрадовалась, когда письма почтальон принёс от него с фронта. Сразу несколько. Она верила: вот кончится эта проклятая война – и сам вскорости объявится, только напрасно верила. Эх, Женька, сволочь ты поганая.

Надька почувствовала, как проклятая острая боль пробежала по ее ногам. Бедные ее ножки, какие они были красивые, как нравились мужчинам, да не только ножки. Чем я так прогневила Бога, что он послал мне такую судьбу.