Текст книги "Одесситки"

Автор книги: Ольга Приходченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

МАЕВКА

Предпраздничная майская неделя пролетела мигом. Вера Борисовна сама моталась по фабрикам и заводам, всюду «навела мосты». По совету Дорки заскочила на автобазу похлопотать за Алексея, вернуть парня в магазин. Лёшка хороший водитель, все торговые базы знает, все артели, Наумыч с ним жил припеваючи, ходовой товар у них раньше всех был. К концу месяца план перевыполнили, но все валились с ног.

– Дора, тебя у черного хода какой-то мужчина спрашивает, я ведь просила, чтобы там никто не ходил. – Вера Борисовна недовольно покачала головой.

Дорка побледнела и рванула через подсобку. На улице её поджидал Сергей Сергеевич – главный врач санатория. Дорка вздрогнула: что-нибудь с Вовчиком случилось?

– С Вовчиком всё нормально, забавный у вас парень, Дора Моисеевна, и смышленый, – Сергей Сергеевич смутился, на его загоревшем лице проступил румянец. – Мы здесь с женой, второй год в Одессе, да всё не выберемся никак. В общем, жена уговорила к вам заехать, вместе с детьми.

– Где они? Зовите! – Дорка провела всю компанию на склад к Надьке. Сергей Сергеевич быстро истратил все свои сбережения, посоветовал подругам не приезжать в праздники, поскольку будет большая программа, дети все заняты, а родители только отвлекают.

В последний день месяца так устали, что язык заплетался. Вера Борисовна, еле передвигая ноги, послушно плелась за Доркой и Надеждой к «Ноеву ковчегу», как она в шутку называла комнату Дорки. Ехать домой не было сил. С вечера окна забыли закрыть, и к утру комары не оставили на теле женщин живого места, все искусали эти жадные кровососы. Особенно досталось Надьке, на её топчанчике под окном. Не дай Бог расчесать больные ноги. Она приложила разрезанную пополам луковицу, протянутую Доркой. Хорошо еще от демонстрации освободили, а музыка уже с шести утра гремит.

Праздничные колонны были уже близко от дома. Впереди рослые парни несли транспарант: «Ленинский район», потом оркестр в белой морской форме и начальство района; несли портреты вождей, разных министров, флаги, опять портреты членов политбюро. Людей прибывало, казалось, вся Пересыпь двинулась в центр, даже цыганский табор с гитарой прихватила.

– А мы что сидим, может, тоже пойдём? – нерешительно предложила Дорка.

– Зачем, все и так видно, – отходя от окна и заваливаясь назад на топчан, тихо ответила Надька.

– Ладно, лежите, я что-нибудь приготовлю.

– Девочки, совсем забыла, у меня в кабинете всего полно – и выпивка и закуска. Бабы из гастронома понатаскали, еще позавчера, когда оговаривались.

– Так я сбегаю, – Дорка уже застыла в дверях.

Под громкую музыку доносившуюся с улицы, перепробовали все, что она притащила: водку, коньяк «Армянский», даже шампанское. Заглянули соседи, старики с Греческой, принесли пирожки с капустой, усадили и их за стол. К вечеру прилично захмелели.

– Голова трещит! – Вера Борисовна прижала ладошки к вискам. – Подлечиться бы. Водка еще осталась? Наливай, Надежда Ивановна, гулять так гулять. Дор, а у вас на Молдаванке что пили?

– Что тырили, то и пили. Только не водку и коньяк, откуда они у бедных евреев? Виноград собирали, сушили, из него и делали вино, пробродит, и пей на здоровье. И мацой закусывали. Сами пекли, папа старался, все к нему за мацой ходили.

Дорка заплакала.

– А я ведь, девочки, тоже сирота, – тихо произнесла Вера Борисовна, – не знаю, где погиб мой отец, где-то на Дальнем Востоке, и мать умерла, ещё сестра была младшая, не знаю, жива – не жива пропала во время войны. Будь она проклята, эта война.

Надька с Доркой смотрели на нее, потом друг на друга; первый раз за столько лет они узнали, что и у этой женщины горя не меньше, чем у них. И сколько же в ней мужества и самообладания, даже не заплачет, никогда не жалуется, не терпит, чтобы кто-то ее пожалел, не дай Бог.

– Давайте выпьем, всех помянем, – Вера Борисовна стала разливать по стаканам оставшуюся водку.

Выпили под грохот салюта. Из окна было видно, как разлетаются разноцветные шары. Стали, как дети, считать количество залпов, громко кричали «Ура!», решили, что на маевку все-таки надо пойти, раз на демонстрацию не пошли, не отрываться же от коллектива.

Утро выдалось по-настоящему праздничным. Голубое воздушное небо просвечивалось сквозь нежные молоденькие зелёные листочки, когда они ещё находятся в младенческом возрасте, не приобрели цвет зрелости, не побиты градом и дождями, не обожжены южным солнцем, а только вылупились из скорлупы, как птенцы. И, как и те, радуются белому свету, пищат, суетятся, рвутся к новой жизни. Трамвай грохотал, дребезжал, на единственное свободное сидячее место усадили Надьку с ее больными, искусанными комарами ногами, поставили ей на колени казан с картошкой, которую с утра успела сварить Дорка, под сиденье протиснули примус, загородив его сумкой со свернутым одеялом. Вера Борисовна и Дорка пристроились где-то в конце вагона.

На остановке у железнодорожного вокзала в вагон набилось ещё народу, девчата в белых шелковых платьях; визг, смех, толчея, орущая кондукторша, но никто не обращал на нее внимания. Надежда впервые после войны увидела свои любимые в родном городе места. Парк Шевченко. Трамвай заскрежетал на повороте, она стала всматриваться в до боли любимый переулок со знаменитой бывшей дачей генерала Ланжерона. Александр I назначил его градоначальником Одессы и новороссийским генерал-губернатором. Одессу он любил, жил тут после отставки и завещал похоронить себя только в этом городе. Умер в Петербурге от холеры, но завещание было исполнено.

Надежда вспоминала, как отчим Иван Николаевич отзывался об этом мужественном солдате, французе по происхождению, связавшем свою жизнь с новой родиной – Россией: история ещё не оценила по достоинству его храбрость, она не знала никаких границ, он участвовал во всех сражениях, выпавших на его жизнь. Иван Николаевич бережно хранил неведомо как доставшийся ему экземпляр первой в Одессе газеты «Мессаже де ля Руси меридиональ», изданной при правлении генерала Ланжерона и его содействии. А заведение минеральных вод в городском саду, а ботанический сад – это все тоже он. Надежда прекрасно знала тот район. На даче Рено отдыхала даже императорская семья. А вот и Лицейский хутор. Неужели все забыто, как можно, все переименовали, чтобы духа предков не осталось. Для молодых теперь это – Пролетарский бульвар, а старые одесситы, которые чудом выжили в аду оккупации, всё равно упрямо продолжают величать улицы своей Одессы по-старому. Надежда так обрадовалась, когда услышала, как, подъезжая к остановке, кондукторша крикнула на весь вагон: «Французский бульвар». Громко, ни к кому не обращаясь, она повторила вслед за ней: «Французский бульвар».

И засомневалась: может, и правильно, что переименовали. Еле катит этот трамвай-развалюха, набитый доверху потным, со вчерашнего дня непротрезвевшим рабочим людом, вдоль полуразвалившихся обоссанных заборов, а остановка звучит: «Дача графа Луи-Александр-Андро де Ланжерона». Как-то не вяжется.

– Берем билеты! «Завод Шампанских вин», следующая «Отрада».

Шумная компания девушек выскочила из трамвая и сбилась в кучу, как один большой белоснежный цветок. Вагон опустел.

– Ото ж до дома охвицеров, на перший хфильм, кожный выхидный, як на роботу бигають, – зычно, чтоб все пассажиры слышали, объясняла беременная кондукторша. Дорка не удержалась и схохмила: «А наша кондукторша, видно, уже добегалась!» Все, и сама кондукторша, рассмеялись удачной шутке. Трамвай, грохоча, потянется дальше. Надька вертела головой то в одну, то в другую сторону, боясь пропустить с детства знакомые места. Всё так же цветут каштаны, сирень, особенно белая, её любимая. В бывших барских хоромах разгуливают отдыхающие в пижамах и панамах, цветут нарциссы и тюльпаны. Все, как прежде, только она, Надежда, никогда не будет уже молодой, как эти девчонки.

– «Аркадия», конечная, санаторий «Приморье», – с облегчением выдохнула кондукторша, потягиваясь и радуясь, что ещё один рейс позади.

Никого ещё не было, рано, они первые припёрлись, могли еще час поспать. Дорка помогла выгрузить казан, сумку с одеялом, примус и умчалась, только её и видели. Надька ворчала: вечно мы ее слушаемся, на чёрта так нагрузились, как верблюды в пустыне, ещё и примус притащили, я уже вся провонялась керосином. Вера Борисовна кивнула головой в знак согласия. Они уселись на скамейку па широкой аллее к морю. Голубая деревянная будочка с тремя разноцветными шариками и надписью «Мороженое» магнитом притягивала к себе. Надька сунула голову в окошко, любимый запах ванильного пломбира ударил в нос. Никого. Продавщица грелась на солнышке за будкой. Вера Борисовна отказалась: она поеживалась от одного слова «мороженое», горло слабое, боялась простудиться. «Все равно дайте два, оба съем», – попросила Надька.

Больше покупателей не было. Девушка жаловалась: мало, кто берет, как с трамвая сойдут, так сразу, как чумные крысы, к берегу бегут, будто не успеют, песка не хватит, ничего им кроме этого моря не надо. Накупаются, позагорают – бегом назад на остановку. Познакомились.

– Надежда, – она протянула руку. – Надежда Кравченко. Я мороженым недавно торгую, а так кондуктором была.

– Так ты, оказывается, ещё и тезка Надежды Ивановны. Заезжай к нам в магазин после работы, что-нибудь красивое подберём. Меня Верой Борисовной зовут.

– Спасибо, некогда, я отсюда не уезжаю, сплю в будке, товар охраняю, пустые бочки и бидоны, а то украдут. Свисток милиционер подарил, я у него как постовой, а с моря пограничники с собаками следят.

– А откуда приехала?

– Я з Днистра, Турунчук, может, знаете, такая речка есть. После войны с подружками в город рванули, в трамвайное депо устроились, учились на водителей. Подружка до сих пор водит, а я не смогла из-за нервов, в кондукторы перевели. Раньше общежитие было, а теперь вот здесь... Лето как-нибудь перекантуюсь, а там видно будет, десятилетку закончу, в институт буду поступать. Вот сколько книг надо прочитать, – она бросила взгляд на ящик, полный учебников.

Следующим трамваем приехали Любовь Николаевна с новенькой ученицей и Лизка, как всегда смотрящая в пол. Вместе с ними сошло еще немало людей, все нагруженные, с детьми. Надежде хорошо виден был трамвайный круг-разворот, по которому в её детстве ходила конка, а под самой горой стояли экипажи, дожидавшиеся своих хозяев. Левее бил фонтан, сейчас там свалка мусора, а вокруг искорёженные рельсы, останки военной техники, поросшей травой. Она вдруг вспомнила про военный оркестр, располагавшийся справа от колоннады ресторана у входа в Аркадию. Прибывающих на отдых обязательно приветствовали бравурным маршем. Дамы прогуливались в нарядных платьях под зонтиками, а мужчины... какие были мужчины, теперь таких только в кино и увидишь. Куда всё подевалось? Теперь вот эта девчонка, как собачонка, живёт и работает в деревянной будке и, похоже, довольна. А сама она, где живет? «На «Дне», как у Максима Горького, еще в гимназии читала. Вся страна так живёт, что тут поделаешь.

Только ближе к полудню все собрались. Море искрилось впереди, манило. Гурьбой двинули на Аркадийский пляж. Шли по центральной аллее, с одной стороны в нее упиралась гора, поросшая редкими кустиками диких маслин, а с другой – довольно глубокий овраг, по дну которого струился ручеёк. Овраг уже полностью был заполнен народом. Отдыхающие по-деловому обустраивали свои стоянки, стараясь прихватить как можно больше свободного места. Мужчины привязывали к деревьям простыни, ветерок надувал их, как купола, всюду дымились костры.

Как и до войны, на клумбах высадили первые цветы – анютины глазки и маргаритки. Дорожки утрамбованы битым кирпичом, а заграждениями, чтобы не свалиться в овраг, служили пустые головки от бомб, окрашенные смолой. На длинных садовых лавках ожидали своей очереди на процедуры пожилые люди и военные инвалиды. В Аркадии уже работала поликлиника, деревянное сооружение с большими стеклянными верандами. Клумбы заканчивались большой площадью, огороженной от пляжа свежепобелённым парапетом.

Ветер дул с моря, прохладный, свежий, режущий глаза; чтобы подольше полюбоваться, нужно было прищуриться или приложить ладонь к глазам. Дорка зачерпнула воды: «Холодно, зусман приличный, правильно, что примус прихватили, счас разкочегарим, весь пляж до нас греться прибежит». Женщины рассмеялись, радостно оглядываясь по сторонам. Сегодня они выглядели помолодевшими, позавивали волосы, повыщипали брови и подкрасили их урзолом, некоторые, самые отчаянные, даже реснички. А уж губы бантиком все как одна накрасили одной ярко-красной помадой. Только Дорка с Верой Борисовной выглядели белыми воронами на фоне причепурившихся девчат.

– Девки, от вас так «Красной Москвой» прёт, что люди огладываются. Ну, вы точно, як из какого-то бордэля сбежали.

– Дора, ничего ты не понимаешь, они запахом нашим наслаждаются. Смотри, как все до нас тулятся.

Долго решали, где лучше расположиться, влево по берегу нельзя, военные не пускают, а вправо, гляди шо делается. Вот это да! Дачи, купальни. От люди зря время не теряют. И когда они только успели весь берег застроить? Целые улицы под обрывом. Там, где всегда были рыбацкие курени, целый город вырос из старых досок, фанеры, ржавого железа, халабуда на халабуде. Выдалбывали в ракушечнике целые комнаты, впереди пристраивая к ним верандочки. Крыши одних служили садиками и тротуарами для верхних «дач». Все эти сооружения «общались» между собой подвесными лесенками и вели вниз к морю. И в море на ржавых сваях, тесно прижавшись друг к другу, сплошняком стояли халабуды, с покачивающимися рядом лодками. Удивительно, как среди этого нагромождения удавалось еще посадить и вырастить виноград, кое-где виднелись кусты цветущей сирени и жёлтой акации.

– А говно куда девается? – изумленно спросила Зойка из галантерейного отдела. – Да ни за какие деньги такой дачи не надо. Дурят приезжих прямо на вокзале, расписывают, что на самом берегу прекрасной Аркадии... Я ж творила, не слушали, в Лузановку надо было поехать, пляж до самой Дофиновки, золотой песочек, а тут только сракой об сраку стукаться.

Права Зойка, какая раньше была Аркадия. Надежда стала глазами искать дачу, там, на горе, которую семья снимала еще до революции. Ничего не осталось, камня на камне от прежней жизни. Здесь внизу были купальни – женские, мужские и детские, в которых плескались ребятишки с няньками. А на деревянных помостах всюду стояли столики под зонтиками, между ними бесшумно сновали половые-официанты, разнося прохладительные напитки и мороженое. В этом углу, где сейчас Дорка с девчонками чистят рыбу и шипят раскочегаренные два примуса, под навесом были установлены бильярдные столы. Надя хорошо это запомнила, мать всегда усаживалась в кресло поближе к ним. К полудню вся взрослая публика перемещалась в рестораны наверх, а их детей няньки уводили обедать и спать.

Курени рыбацкие и раньше были, в них жили рыбаки, но они были аккуратненькие, ухоженные, и лодочки все покрашенные лежали на берегу перевернутые днищами кверху, от них пахло тиной, морем, дальними путешествиями. Жёны рыбаков сами приносили на их каменную дачу свежую рыбу, кухарка отбирала самых больших, долго торговалась. Наденьке всегда было жаль рыбок, эту перламутровую прелесть, они без устали продолжали открывать свои малюсенькие ротики, пытаясь дышать. Она выпрашивала для самых маленьких право на жизнь, и кухарка, махнув рукой, в тазик наливала воды, и рыбки, попав в свою стихию, как безумные, начинали носиться по кругу. Наденька до вечера пыталась их кормить хлебными крошками, а утром сразу бежала в сад, но там ни тазика, ни рыбок уже не было. Только толстый рыжий кот Васька грел своё полное пузо на солнышке... Наденька возненавидела его.

Сейчас Надежда с горечью смотрела на жалкие мостки. Ну и публика. Развалились, пьяные, песни похабные горланят, ругаются, бабы юбки выше трусов позадирали – ноги у них загорают. Ей стало противно.

Возле примусов кипела работа, на одном в казане варилась уха, на другом на сковороде жарилась рыба. Пляжные соседи с завистью смотрели в их сторону, странная компания, одни женщины, да такие деловые. Прихватили с собой даже алюминиевые ложки и миски. Ни одного мужика, потихонечку разливают вино. То, что покрепче, попахивает самым настоящим самогоном из буряка. Отовсюду доносилась музыка, надрывался кем-то принесенный патефон. Пела Шульженко, потом Утёсов. Где-то фальшивил напропалую аккордеон, чуть подальше наяривал баян. У самой воды хорошо принявший на грудь морячок с татуировкой в виде кривой русалочки на руке бренчал на гитаре в окружении девушек.

Охмелев, испробовав ухи и жареной рыбы, женщины поддались всеобщему веселью и затянули «Катюшу». Молодёжь побежала на верх танцевать под военный оркестр. Море тихо шумело равномерным плеском волн, но в прохладный ветерок и на сыроватом песке не полежишь. Надежда почувствовала, замерзает, не лето еще, можно простудиться, пора сматываться. Дорка предложила: «Может, еще крепенького для согрева?» Только что она набрала в море ведро воды, в которой плавали фиринки, такая малюсенькая прозрачная рыбка, меньше булавки; Надька её обожает, наелась в революцию от пуза, ею одною все наслаждались – деликатес, пальчики оближешь.

– Правда, Дора? – недоверчиво переведя взгляд с одной подруги на другую, спросила Любовь Николаевна.

– Так шоб мне не встать с этого места! – Дорка ожесточённо тёрла казан.

– Вот дура, не слушайте ее, гадость это несусветная. Ели, чтобы с голода не подохнуть. Меня от неё и сейчас тошнит, вспоминать не хочется. Ты бы лучше юбочку свою попридержала, а то вон на парапете какой-то поц устроил наблюдательный пункт, в бинокль твоими прелестями любуется.

Дорка смутилась, одернула юбку.

Подвыпившая соседняя компания маёвщиков, пыталась открывать сезон. Женщины потихонечку заходили но щиколотку в воду и тут же с визгом выскакивали. Мужчины, наоборот, с утробным рёвом неслись к морю и, окунувшись, вылетали, приобретя цвет хорошо сваренных раков, потом прыгали и носились по берегу, пытаясь согреться. А может, играли в вечную, как мир, игру: понравиться, привлечь к собственной персоне внимание. Дети ладошками загребали мокрый песок и несли строить крепости. Специально вымазывались, чтобы их мыли в море, кричали, трясясь от холода. На них орали, вытаскивали из воды, шлёпая по мягкому месту, укутывали в простыни с головой и несли на руках, но через несколько минут всё повторялось снова.

– Дор, там рыбка жареная осталась? Дай мне, я девчонке-тёзке отнесу. Жалко ее, голодная, за целый день, наверное, ничего не ела в своей будке.

За Надеждой увязалась Любовь Николаевна, вдвоем они поднялись по боковой лестнице, оставив Дорку командовать. Ей это явно нравилось, она чувствовала себя хоть здесь главной: ну, такие никчемные, эти молодые, ни рыбу почистить, ни пожарить, как следует. Как бы они отпраздновали маёвку без неё? Да никак, беспомощные, неумёхи, только гульки им подавай.

Наверху два милиционера в белоснежных кителях не пускали отдыхающих без платьев и обуви. Как ни пытались раздетые мужчины уговорить, что они только за папиросами сбегают туда и обратно, милиционеры их даже не слушали: не положено. Надежда в толпе танцующих увидела девушек в запомнившихся белых платьях из парашютного шёлка, те танцевали с курсантиками военных училищ. Подцепили всё-таки на крючок, молодцы, какие-то они другие, более раскрепощенные, ничего не стесняются, мы не такие росли.

– Надя, ты совсем меня не помнишь? Мы ведь в одной гимназии с тобой учились, твой отец её директором был, – от неожиданного вопроса Любови Николаевны Надька даже побледнела.

– Нет, не помню, я из той жизни ничего не помню и не хочу вспоминать, иначе удавиться можно. Люба, а у тебя дети есть? Нет? И у меня тоже – ни мужа, ни детей, вымирающий класс мы с тобой. Пролетарии вокруг видишь, как плодятся, а нам поздно.

Завидев Надежду Ивановну, молодая тезка засветилась: я вас сейчас угощу, приберегла самое вкусное.

– Это мы тебя угостим! – Надька развернула пропитанную жиром бумагу. – Только аккуратно ешь, косточки не заглотни.

– Ой, с ума сойти, я счас в обморок упаду Рыбка, давно не пробовала, ее в нашем Турунчуке сколько! – не верила собственному счастью девчонка.

Подошёл трамвай, толпа взяла его штурмом. Битком набитый народом, он еле отполз от остановки. Скамейка освободилась, Надя с Любой уселись на нее, девушка пристроилась сбоку; быстро расправившись с рыбой, она побежала к торговцу водой, помыла руки, вернулась в будку и вынесла два вафельных стаканчика с белоснежными шапками-айсбергами пломбира. Мороженое пахло ванилью и было удивительно вкусным. Женщины от наслаждения даже глаза закрыли.

– Люба, вкус как раньше, помнишь?

– Да как же забыть!

Они хотели увезти девушку с собой, но та дожидалась инкассаторов, выручку сдать, а потом, когда толпа свалит, с Женькой, со школы дружат, немного на трамвае покатается и последним рейсом вернется сюда.

– Ты её знаешь? – спросила Любовь Николаевна.

– Сегодня познакомились, пока вас ждали. Из деревни приехала, бойкая, пробьётся, как эта трава. Смотри, какой здоровенный камень, а тонюсенькая травка пробилась сквозь него. Жалко ее, в будке ночует, больше негде.

– Ужас какой, лучше всего этого не видеть, – Любовь Николаевна перекрестилась.

– Этим, Люба, не поможешь, только Дорке о девчонке ни слова, а то она её к себе затащит, пожалеет.

Пока собирались и ждали Дорку, поднявшийся с моря ветер успел нагнать приличные тучи. Ещё под дождь, для полного счастья, не хватало попасть. Трамвая долго не было, прикатил он почти полный, оказывается, кто поумней, двинул на предпоследнюю остановку. Всё-таки влезли, спасибо Дорке, толкала всех вовнутрь своим казаном. Пока доехали до вокзала, гроза разыгралась не на шутку. Трамваи стоп – отключили, как всегда в таких случаях, ток. Дальше пошли пешком. Над Пушкинской громыхал гром, платаны, высаженные по обеим сторонам улицы, что есть силы сопротивлялись бешеным порывам разбушевавшегося степного ветрища. Ещё немного, и они не выдержат, сдадутся, рухнут на дома, мостовые. Кое-где замыкались электрические провода, и гирлянды искр рассыпались в разные стороны, приводя редких прохожих в ужас.

Перемещались перебежками от одного дома к другому. Любовь Николаевна с трудом поспевала за подругами. Крупные капли дождя сначала неуверенно, а потом все настойчивее зазывали всех своих друзей оттуда, с неба: сколько можно толкаться и биться о тучи, пора разродиться – и на город обрушился страшный ливень. Промокнув до нитки, неудачливые маёвщицы влетели в ближайшую парадную. Дорка сняла с ног свои шлёпки, чтобы не уплыли, у Надьки насквозь промокли туфли. В парадной гулял сквознячок, мокрые сарафанчики холодили прогретое солнцем тело – бил озноб. Дорка для смеха надела на голову казан, вместе с Надькой они решили не пережидать дождь – всё равно промокли до нитки, а стоять на сквозняке – совсем замерзнешь.

– Бегите, я останусь, – съежилась, растирая плечи, Любовь Николаевна.

Укрывшись одеялом, босиком, как две маленькие девочки, они бежали по лужам, радостно взвизгивая, попадая в ямы, поднимая вокруг себя фонтаны грязной воды. Когда подбежали к дому, дождь закончился, выглянуло солнце, всё засверкало, заиграло, свежие зелёные листики, казалось, росли прямо на глазах, влажный воздух наполнился ароматом цветущих деревьев и кустов. От всего этого кружилась голова. Подруги взглянули друг на дружку и рассмеялись, они были похожи на двух старых кляч, которые завершили свой последний забег на ипподроме, надеясь, что их сейчас поведут в стойла – накормят, и ещё не отправят на бойню.

– Дора, поеду-ка я домой, переоденусь и хоть комнату проветрю, гляну, что и как, а то ещё заберут и останусь без угла, как...

Надька еле удержала на кончике языка имя Екатерины Ивановны. Удивительно, подумала она, как это Дорка целый день о Вовчике не вспомнила, да и она сама сегодня тоже о нём забыла. Что-то насторожило Дорку в словах подруги, но анализировать сил не было, помылась, постиралась и рухнула спать.

Наутро в магазине все, перебивая друг друга, рассказывали о своих приключениях. Надька целый день была какая-то странная, озабоченная, тайком пораньше отпросилась у заведующей, сказала, что нужно обязательно быть дома, и тихо ушла через чёрный ход. Но домой не поехала, а прямиком отправилась в Аркадию. Всю ночь она не могла уснуть, думая о своей тёзке, этой молоденькой девчонке. С ужасом представляла, как она спит в этой крошечной дырявой будке, свернувшись калачиком, как бездомный пёс. Как вокруг сверкают молнии, гремит гром, и потоки воды подхватывают эту будку и несут в море, а там захлёбывается её маленькая тонущая тезка. «Может, сам Бог послал мне ее, вместо Ноночки и сыночка, которому даже имя не дали, не крестили...»

А как же Вовчик, стучало в её воспалённом мозгу. И Вовчика люблю и никогда не брошу, и Дорку как младшую сестру, и этой девчонке помогу, всё равно комната пустует. Всем скажу, что родная племянница, нет, лучше – двоюродная, из села приехала... И так жить не смогу спокойно, зная, что она, как собачонка бездомная, ютится в дощатом ларьке. С пересадками, в переполненных трамваях добралась Надежда в Аркадию. На остановке еле вышла – безумная толпа рванула на посадку и чуть назад не затащила её в вагон. Ох, уж эти приезжие, понаехали со всего Союза на гастроли, все кому ни лень, только и смотри, чтобы не обчистили карманы и сумку.

– Ой, здрасьте, вы на пляж? – девушка выскочила из будки, завидев Надежду. – Я с вами пойду, только своё заведение закрою.

– Нет, я за тобой, собирайся, поехали ко мне, у меня комната есть, небольшая, но поместимся, далековато, правда, на Мельницах, но остановка рядом.

Девушка засуетилась, лишь бы добрая тётенька не передумала. Быстро захлопнула окошко, повесила табличку «Закрыто», закатила пустые бочки в будку схватила свои пожитки, повесила замок, и все это за одну минуту

– Я готова! – она впилась глазами в женщину, как бездомная Каштанка, которую вдруг позвал случайный прохожий, и та от счастья виляет хвостом, лижет ему руки шершавым языком, прыгает вокруг него, никак не может успокоиться, поверить исполнению своей долгожданной мечты – иметь хозяина.

– Тебя никто не будет разыскивать? – на всякий случай спросила Надежда.

– Нет, только Шурке скажем, подождем её трамвая, а она уже Женьке передаст, шо я до вас поехала. Мы ж все знаемся, с одного дэпо.

У вокзала они вышли, Шурка звонком несколько раз просигналила женщинам. Заглянули на Привоз прикупить что-нибудь к ужину. Девушка покорно шла за Надеждой Ивановной, радостное настроение у неё вдруг улетучилось: а если эта тетка загилит за съёмный угол несусветную цену, что тогда, она ведь даже не спросила о цене. Даже хибара в Аркадии ей и то не по карману, а здесь целая комната. Надежда быстро пробежалась по рядам, взяла домашней свиной колбаски, брынзы, буханку свежего хозяйского белого хлеба с запеченной короной, кофе с цикорием, литровую бутылку молока.

– У меня дома ни крошки, я там больше полугода вообще не была, представляешь? Надо пополнить запасы, этим уже завтра займёмся. Эх, Надюша, гулять так гулять, куплю-ка еще бутылочку белого вина.

Десятым номером трамвая быстро добрались до дома Надежды. Теперь сомнения начали мучить и ее. Зачем ей всё это нужно, вечно что-нибудь отчебучит, любимое Доркино словечко. Жила себе, как могла, а я сорвала её с места, не такая уж она и одинокая, сколько подружек. Никогда раньше не обращала внимания, что такие девчушки водят трамваи и не боятся, а вон, за рулём грузовика, тоже локоток совсем детский, ещё ругается, как грузчик в порту. Бедные девчонки, их мальчишек выбила война, и наших мужчин тоже, одни бабы, куда ни глянь, вкалывают, как проклятые, булыжники на мостовых укладывают. Может, хоть одной помогу. Теперь я за неё в ответе. Как права была моя мама, она всегда меня укоряла, мои благородные порывы меня же и погубят. Лежала бы сейчас у Дорки на топчане, горя не знала. Правильная поговорка: дурная голова ногам покоя не даёт.

У нее не Бог весть какие хоромы, коммуналка, десять комнат, стеклянный коридор, есть уборная, но туда по утрам не пробиться, она обычно на ведро ходит, а потом выносит. Вода, свет, это есть, но отопление печное, а у нее ни угля, ни дров давно нет, и сарай на двоих с соседкой, а она с ней не разговаривает. Еще раз надо предупредить, чтобы не было липших разговоров: Наденька – моя племянница, двоюродная, лишнего пусть не болтает и называет тётей Надей. Ни с кем объясняться не буду, только бабе Насте скажу, а там весь двор уже знать будет.

Так и поступила, открыла дверь в свою комнату, впустила девушку, а сама к бабе Насте. Та обычно лежала на кровати напротив двери, всегда держала ее открытой, не дай Бог чего-нибудь пропустит, не услышит, кто с кем о чём толкует. Удивительно, как это Надежда незаметно прошмыгнула мимо нее, видно, задремала.

– Никак перелётная птичка с весной вернулась, – улыбаясь беззубым ртом, засуетилась старуха. – Какими судьбами? Я в магазин к тебе заходила, не застала, в другой неужто перешла? Весточку никогда не пошлешь бабе Насте, а я здесь, между прочим, оборону твоей комнаты держу, охотников много, если бы не я, была бы тебе давно заказана сюда дорожка. Никак замуж выскочила?

– Таких, как я, уже не берут, молоденьких уйма. Это вам, – Надежда сунула под подушку бабе Насте свёрток.

– Не поверю, чтобы тебя не взяли. Ещё как возьмут!

Женщины, обнявшись, засмеялись. Старуха уважала Надежду, не то что эти все поблядушки, жадные, злые, малообразованные дуры.

– Проверить комнату пришла? Та не бойся, пока я жива, никто к ней близко не подойдёт. Как здоровье?

– Да так, как когда, местами, ногами мучаюсь. А вы?

– Скриплю потихонечку, воюю с этими засранками. Чуешь, вонь какая, а? Ссать им западло бегать во двор. Воды ж нет, наверх не поступает, снизу не натаскаешься. Хоть бы забили совсем сральник, дверь в коридор не открыть, задохнуться можно.

– Тётя Настя, керосинчику не найдётся, с отдачей, конечно.

– А если и не с отдачей, для тебя отказа никогда не будет. Или ты думаешь, я забуду твоё добро? Баба Настя никогда добро не забывает. А зачем тебе? Ты ж, наверное, опять на одну ночь, сейчас вскипячу чайник, угощу вареньицем. Какое хочешь, есть вишневое, яблочное.

– Племянница ко мне приехала, поживет у меня, сколько получится. В общежитии у них на кроватях по сменам спят, всем места нет. Мне неудобно отказать. После работы отдохнуть негде, а она еще в институт поступать надумала.