Текст книги "Одесситки"

Автор книги: Ольга Приходченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)

 «Дора, а ну заканчивай свой балет!» – изредка подавала реплики Райка. Девка-сорванец, хорошенькая, ладненькая брюнетка, однако за глаза её почему-то называли «финтифлюшка». Дорка отжала тряпку, разложила у входа, потом подумала: опять упрут, не напасёшься, бросила назад в ведро.

– Иди сюда, мам Дора! – позвала Райка.

– Что ещё? У тебя за прилавком убирать не буду, сама насрала, сама и чисть, я вам не прислуга. После работы, как положено, помою – и всё.

– Да иди сюда, дура! Ей хотят, как лучше сделать, а она брыкается! – Райка из-под прилавка достала своё пальто.

– На, мерь!

– Не, у меня нет денег, зачем вещь портить.

– Мерь, кому говорю! На тебе оно лучше сидеть будет.

Дорка обтерла о халат влажные ладони, поправила волосы и неловко расславила руки.

– Давай лезь в рукав, принцесса, – Райка быстро застегнула на Дорке пальто, сразу на все пуговицы.

– Теперь шляпку нацепить и в кафе-шантан, – смеялись женщины. Пальто действительно словно на Дорку сшили, прямо по фигуре,

– Ну, красавица, носи на здоровье! – запрокинув головку, свысока оглядев продавщиц, на весь зал громко забасила Райка.

– Рай, а мне? Я тоже хочу!

– А ты только хотеть и можешь! – лукаво подмигнув, съязвила довольная Райка. Все покатились от хохота, давненько такого развлечения не было. Только Дорка стояла посреди зала и не знала, что ей делать. На помощь пришла Надька, она вышла из-за прилавка, подвела подругу к зеркалу: «Бери, Дора, что-нибудь подарим ей тоже». Пальто, хоть и было сшито из старых флотских брюк, но материал добротный, и почти не выгоревшее, выглядит прилично. Сама Райка его уже не носила, что толку держать для моли. На толчок носила, так никто даже не подошел – зря день потеряла. А так, пусть эти сучки завидуют, вон как рты свои пооткрывали, аж слюни капают. Правильно Райке мать посоветовала: «Что ты с этим говном возишься, подари какой-нибудь бабе из магазина, свой человек у тебя будет, всё лучше, чем моль проест». Райка плавающей походкой прошлась к зеркалу в центре зала, повертелась, подкрасила губы, но продавцы уже разошлись по своим отделам, уселись поудобнее, чтобы покемарить, пока есть такая возможность.

Вечером, по настоянию Нади, Дорка в парикмахерскую пошла в новом пальто. Там никто ее обновки не заметил. Не до нее. Дела там тоже не блистали, клиентов не было, не сезон, мастера обучали учеников и, завидев женщину, начали приставать: «Дор, а Дор, давай мы тебя пострижем, причёску сделаем бесплатно!»

– Нет уж, увольте. Спасибо, такие мастера ещё уши отрежут!

– Трудный ты случай, Дора, непробиваемый.

Директор парикмахерской уже вторую неделю ничего ей не платил, бегал от неё – то пораньше уйдёт, то говорит, что занят. Но сегодня, слава Богу, сказал, чтобы зашла к нему когда закончит с уборкой. Дорка тщательно всё протёрла и тихонечко постучала в дверь кабинета.

– Заходи, дорогуша, разговорчик есть.

– Дор, не буду ходить кругами, дела сама видишь – вернее, никаких дел. Сам еле концы с концами свожу. Ставка есть, но коллектив решил, поскольку работы нет, сами убирать за собой будут, а ставку делить. Понимаешь? Так коллектив решил! Что делать? Ты знаешь, как я к тебе отношусь, если что – обращайся. Да, Дорочка, если что продать, то только ко мне, ни с кем не связывайся, опасно, кругом ещё те курвы, им на копейку верить нельзя, с потрохами сдадут за милую душу. А мы с тобой как-никак проверенные. Да ты девок своих, этих жлобих деревенских, к нам сватай. С клиентами беда, скорей бы лето. Вот всё, что собрал, прости.

Он сунул ей в руку несколько смятых бумажек. Дорка вернулась в зал, надела своё новое пальто и выбежала на улицу. Никто из мастеров даже не попрощался с ней.

Кого присылать? Девчонки сами в магазине стригут и красят друг друга получше этих задрипанных мастеров, и бесплатно. И совсем они не жлобихи деревенские, взять хотя бы ту же Райку, да и другие девчата. Сельские, это правда, но все учатся, ещё год пройдёт, они фору любой одесситке дадут. Перебили одесситов, уже на её памяти второй раз, первый после гражданской.

Отец у матери часто спрашивал: «Циля, где ты нормального одессита видела? Шоб я так жил, как он одессит, как вам это нравится? Вечерним поездом вчера приехал из Недрыгайловки, а сегодня он уже хочет иметь в Одессе слово. Шоб я так жил, как он одессит».

В выходной все-таки решили сходить на Ольгиевский спуск, на разведку. Может, они напрасно переживают, и у этих людей всё нормально? Солнышко припекало, но погода обманчивая, только свернули в переулок, а там ледяной ветер с моря, пыль засыпала глаза, весна никак не пробьётся. Дорка застегнула пальто на все пуговицы, бегом пробежали переулок. Хорошо, что Вовчика не взяли, пусть с девочками играет. Скоро лето, нагуляется ещё на улице. Они пересекли трамвайную линию, вот и Старопортофрантовская, Комсомольская теперь, и рва нет, засыпан. Одесса на этом месте больше не кончается. Воняет только жутко. Это с городской канавы тянет, говно одесское в море плывет. Как люди здесь живут, или своё говно не пахнет? Там Слободка, в горку – и Суконная фабрика.

– Надя, ты знаешь, что здесь было в войну? Концлагерь. Оттуда оставшихся в живых гнали на Пересыпь и жгли в мазуте.

– Не надо, Дора, эти суки свое получили.

В конце спуска стоял двухэтажный дом под номером 10. Как и все дома, он был из желтого ракушечника, штукатурка обсыпалась, следы пуль и осколков виднелись даже во дворе. Справа от ворот была парадная, слева лестница вела на второй этаж. На длиннющий банкой по всему фасаду выходили двери и окна квартир.

– Кого шукаетэ, красавици?

Дорка оглянулась, но никого не увидела. Надя тоже осмотрелась по сторонам – никого.

– Та шо вы все на нэбо дывытесь? Вы блыжче до зэмли повертайтесь. Здоровеньки буллы! – Буквально под ногами женщин на маленькой дощечке с колесиками сидел инвалид, ног у него не было совершенно. Одет он был в выгоревшую гимнастёрку, большие крепкие руки держали каталки; безногий мужчина ловко отталкивался ими, и самодельная тележка катилась плавно, без рывков.

– Якшо шукаете такси. То сидайте мени на плечи.

– Ни, мы шукаемо тётку Настю, та дядьку Мыколу, не то Кравчукив, не то Кравченко, – подыгрывая мужчине, скороговоркой выпалила Дорка.

– Оце добре, шо хтось когось шукае. Мадам Крыворучко воны от так-то, племьянныци-красавыци, он титка ваша стирае на балкони, бачете?

На втором этаже седая женщина стирала бельё в корыте, часть его свисала с перил, и мыльная вода капала вниз на маленький столик в палисадничке. По лестнице ступали аккуратно – старая, ступеньки прогнили, к перилам вообще боязно прикасаться.

– Дора, я первая пойду. Ну и дом, в недобрый час не заметишь, как рухнет.

– Он ещё нас переживёт!

– Ой, не говори так, Дора, я хочу побольше прожить.

Мадам Криворучко продолжала стирать, не обращая внимания на приближающихся к ней женщин.

– Здрасьте, тетя Настя, мы к вам.

– Шо вам надо? – злобно спросила она.

– Мы к вам от тёти Кати с Софиевской, вы там жили.

– Николы мы там не жили, шо вам надо? Ни якой тети Кати я не знаю.

– Ну как же, Екатерина Ивановна и Елизавета Ивановна, сёстры-старушки, помните?

– Не знаю я ни яких старушек – уходите.

Надежда замолчала, посмотрела на Дорку. Та быстро нагнулась к самому уху тетки и прошептала: «Мы насчёт ваших девочек, нас просили передать...»

Женщина мгновенно выпрямилась, посмотрела вниз во двор, потом па них: «Заходьте в хату». Комнатка была маленькая, с одним окном рядом с балконной дверью, её разделяла печка на две части, в углу за печкой кто-то постанывал.

– Настя, хто там прыйшов?

– Та так соседка, спи. Як вы нас отшукалы?

– Екатерина Ивановна запомнила, когда вам помогала переезжать.

– А як воны?

– Умерла Елизавета Ивановна, а баба Катя живёт у меня.

– А вы сами хто будете?

– А я невестка Нины Андреевны, я видела вас из окна, и вас и вашего мужа, и дочек. Девочки в синеньких пальтишках были.

– Вы мене бачилы? Из якого викна?

– Так я у свекрови пряталась во время войны.

Женщина недоверчиво посмотрела на непрошеных гостей: «Шлы бы вы соби дали». Из-за печки опять раздался голос: «Настя, хто це там у тебе? Га?»

– Та никого немае, спи.

Она встала и мотнула головой в сторону двери.

Дорка тихо, не останавливаясь, прошептала:

– Вашу дочь, не знаю, старшую или младшую, видели старушки в 43-м на улице, она была жива-здорова. Это просила передать Екатерина Ивановна, чтобы вы знали. Ну ладно, мы пойдём.

Женщина встала, потом села, опять вскочила, хотела что-то сказать, не смогла, в глазах заблестели слезы. Дорка с Надькой быстро вышли, спускались, стараясь держаться подальше от перил.

– Как пить дать, бандеровцы недобитые, видишь, как боится?

– Тише, Надя, ну, баба Катя, нашла к кому нас послать, я как чувствовала, не хотела идти.

– Не хотела, и не шла бы.

Дорка сразу осеклась, что-то больно часто они стали ссориться по любому поводу. Но Надежда не слышала или сделала вид, что не расслышала.

– В уборную надо бы сходить, домой не донесу, – оглядываясь по сторонам, канючила подруга.

– Что мешает? Мне тоже, кажется, приспичило. Вон пустырь, идём туда наверх. – Они, смеясь и подталкивая друг друга, вскарабкались по отвесной тропинке. Только собрались присесть, как обнаружили землянку, из нее вился дымок, вдали за свалкой играли дети, ещё дальше сушилось на верёвке белье. Целый город из землянок, сарайчиков, ящиков, камней навалом. Стало жутко, неужели здесь живут люди? И дети играют на свалке из остовов танков, машин, просто мусора – жуть!

 «Идём отсюда!» Подруги, спотыкаясь, сбежали на мостовую. Они быстро поднялись по скользким булыжникам наверх к маленькому садику на Старопортофрантовской улице. На угловом доме, под фонарём, свежей краской было выведено: улица Комсомольская.

– А как при немцах она называлась, помнишь?

– Не помню, Надя, не знала и знать не хочу

– А я и Комсомольской не хочу её называть, это всё равно что человеку одно имя при рождении дают, с этим именем и жизнь свою должен прожить – так и улица, и город, и страна, а то сэрэ-сэрэ-сэр – всё просэр!

– Надька, заткнись, кто-нибудь услышит.

– Хожу по городу, как приезжая, все названия переиначили, и никак не успокоятся – попробуй, запомни.

– Вовчик наш будет знать только по-новому, – приподнимая воротник и отворачивая от ветра лицо, проговорила Дорка.

– Ты уверена?

– Видишь, как люди живут? А мы ещё ничего. Хуже было, а выжили.

– Только и делаем, Дора, что выживаем. А когда жить-то будем? Кто-нибудь скажет?

– Скажет, Вовка наш скажет, вот выучится, большим ученым станет, ну вот как этот – «улица Академика Павлова».

– Да кто же против? – поддержала Надя. – «Улица Академика Еремина» звучит не хуже. Дотянуть бы нам всем только. Завтра моя очередь на «Кагаты» ехать социализм строить.

– Так я тоже.

– А ты-то чего? Тебя в списки не включали, у тебя ребёнок маленький, бабка на иждивении, да и по зрению тебя освободили. Ты что, не знаешь?

– Знаю, я за Райку поеду, она попросила.

– Фу ты, а я думаю, что эта шалава вокруг тебя крутится – и пальто подарила, и старую кофту. Вот пройда, финтифлюшка проклятая. Пробы на ней негде ставить. И здесь подсуетилась. А чего директор от тебя хотел?

– Так вот он и вписал вместо Райки меня.

– Всё ясно, откуда ветер дует, и гардеробчик сменился, – нехорошо усмехнулась Надька.

– Ты только молчи, пожалуйста.

– А чего молчать?

– Чего-чего, выгонят нас обеих, что делать будем? На пустырь пойдём побираться, да? – Обе замолчали, выговорились, и на душе легче стало; под ручку, прижавшись друг к другу, быстро пошли дальше.

Утром, стараясь не разбудить бабку и сына, они тихонечко оделись в одинаковые старые фуфайки. В плетёную сумку поставили бутыль с водой, бросили спичечный коробок с солью и несколько отварных картофелин в мундире, сваренных ещё с вечера. Пешком двинулись в сторону заставы. Надя пыталась как-то завязать разговор, но Дорка была не в настроении – так и шли молча. Когда свернули на Стеновую, народу прибавилось. Навстречу хмуро плелся рабочий класс, шаги тяжелые, гулкие. Мужчины в затасканных шинелях или солдатских ватниках, а женщины... Как и они с Доркой – в фуфайках.

 «Всё-таки Дорка какая-то чудная, – рассуждала про себя Надя, – то нормальная, а то чёрт-те что, аж страшно делается. Господи! Идёт, под ноги не смотрит, того гляди, расшибётся».

Дорка действительно не видела ничего вокруг. На нее вновь нахлынули воспоминания. Все эти годы она так уставала, что не было ни сил, ни времени переживать всё заново. А сейчас эта знакомая с детства улица, серое утро с таким же затянутым облаками серым небом; вот здесь, как будто бы вчера, она с мешком гречки перебегала мостовую с сестричками, одной четырнадцать, другой двенадцать. Дорка совершенно забыла о Надьке, а у той терпение было на пределе – так будем ползти, наверняка опоздаем и под суд попадём. «Что она там шепчет, ну, ненормальная и всё тут». Дорка вдруг остановилась у длинного одноэтажного дома, нагнулась и руками принялась внизу под окнами гладить стены: «Мама, мамочка, прости, папа, папочка, девочки-сестрички, братик – простите меня!»

– Дорочка, родная моя, пойдём отсюда, – Надя с силой подняла подругу с земли и оттянула от ворот. Дорка успела только мельком оглядеть свой двор, палисадник, – нет, с войны ничего не изменилось. Только выбитые стёкла заколочены фанерой, пыль, бурьян, грязь. Дальше пришлось бежать, не дай Бог опоздают. Им повезло. Их подхватила машина, отвозившая на Кагаты рабочих. Старый грузовик еле полз по развороченной дороге, объезжая громадные ямы, заполненные водой. Грузовик, кряхтя, въехал в ворота.

За колючей проволокой дымилась полевая кухня, и пленные немцы по одному тянулись к ней. В котелки им наливали редкую кашу и давали кусок хлеба, они отходили чуть в сторонку и стоя ели. В недавно сколоченный сортир выстроилась очередь. Немцев было много, солнце, разорвав облака, начало припекать, туман растаял, и они, как в немом кино, по неведомой команде стали снимать шинели и раскладывать на земле для просушки. Гимнастёрки на них были такие же грязные и мокрые, от них исходил неприятный запах вперемежку с паром. Пленные молча брали лопаты, выстраивались в колонну и в сопровождении охранников с собаками исчезали в глубине пустыря. Дорка, столько лет мечтавшая убить хоть одного фрица, смотрела на них, стиснув зубы и не проронив ни слова. Надька сплюнула: «Ну и вонючие гады – высшая раса!» – «Мы тоже так воняли, когда на улице сидели под дождём и снегом», – про себя подумала Дорка, но, странное дело, злоба постепенно улетучилась, а с ней и желание уничтожить.

Целый день они копали траншеи для буртов под закладку капусты на зиму. Работали в радость, для народа же, для себя. Возвращались уставшие, но довольные: целый день на свежем воздухе, назавтра отгул, можно поехать с Вовчиком на море, давно обещали свезти, пусть подышит морским воздухом, вот только куда? Если на Ланжерон, то пешком, куда-то еще только трамваями.

– А знаешь, Надя, я в Люстдорфе никогда не была, давай махнем туда, – предложила Дорка.

– А что там интересного?

– Не знаю, чего-то туда захотелось, теперь это место Черноморкой называется.

– Решим завтра, а сейчас давай пойдем в горсад, тебе ведь теперь в парикмахерскую не надо.

В Городском саду играл духовой оркестр, цвели акации и какие-то диковинные южные растения, посаженные ещё в прошлом веке. Их аромат опьянял. Одесситы обожают это время года, нет и не может быть второго такого города на земле. Только дворникам не повезло, с раннего утра они подметают опавший цвет, его целые горы, а на следующий день опять всё сначала. Небо чистое, голубое, когда уже появятся для них долгожданные тучи и дождь собьёт эти белые грозди, и они с радостью сожгут грязные прелые соцветия, которые усеяли все улицы и переулки.

 «Хорошо, что Вовчика захватили, он ведь обожает акацию», – подумала Дорка. Они с ребятами ели сердцевину цветка, она была сочной и сладкой. Только потом болел живот, болел часто, однако на это никто внимания не обращал – а на что баба Катя? Вылечит! Вместе они сделали несколько кругов по саду, каждый раз останавливаясь возле кинотеатра Уточкина. Там, на углу, росло изумительное дерево, названия которого женщины не знали, говорили, что привезли его из Италии, раньше много таких было в Одессе, а теперь вот одно осталось, и цвело оно яркими розово-сиреневыми цветами, источая тонкий запах. Подруги уселись на самую дальнюю скамейку за рестораном, туда в этот час не заглядывали кавалеры, рано, скамейка пользовалась популярностью попозже, когда темнело, и мамаши с детьми уходили. Тогда жди молодых морячков...

Желающие танцевать столпились вокруг танцплощадки. Вовчик продолжал бегать с другими детьми. Особенно ему нравилось крутиться около кинотеатра, там под лестницей был летний тир. А дальше открытые окна ресторана, люди сидели за столами и ели дымящее мясо, пирожные, фрукты. Мальчуган, глядя на это, забывал всё на свете, но женщины знали, где его искать.

Поездка на Люстдорф откладывалась – далековато, Ланжерон ближе, туда и ходили в редкие выходные. Парк был хорошим, тенистым, а пляж маленький, грязный, заставленный лодками, к обрывам прилепились курени, сарайчики, сколоченные из кусков ржавого железа. Рыбацкие жены здесь же на пляже стирали бельё, готовили еду на кострах, вместо дров – мусор. У них можно было подешевле прикупить свежей рыбки или горячих рачков.

Иногда выбирались на Горячую. «Горячей» в Одессе называли небольшой переулок, выходящий к морю, рядом с новой ТЭЦ; обычно по спуску Короленко шли на Пересыпь, там у конечной остановки продавали прямо из пекарни свежий хлеб с гребнем. Пока ехали трамваем по Московской улице, от буханки ничего не оставалось. Громадная труба от теплоцентрали сбрасывала в море горячую воду. Сюда целый день шли люди. Чтобы погреться, помыться, здесь же и лечились, обмазавшись Куяльницкой грязью, потом, как черти, плескались в воде. Самые отчаянные лезли внутрь трубы и, сколько могли, держались. Правда, недолго; когда не выдерживали, срывались в море под общий хохот и язвительные крики.

Их компания любила располагаться за камнями, там было мелко, чистый песочек, людей поменьше и безопасно для мальчика. Раздолье, никто не гонит из воды, а наоборот, загоняют туда, чтобы не простудился. Здесь же стирали снятую с себя одежду, переодевались в чистое, повязывали головы полотенцами и бежали к трамвайной остановке. От усталости еле доползали до постели. Наутро подруги до работы успевали сбегать на базар, благо Новый рынок под боком. Этим летом в Одессе всё менялось на глазах. Мостили дороги, афиши гастролирующих театров были расклеены повсюду, гостиницы ломились от приезжих. Дома отдыха, санатории, пансионаты – всё переполнено. На улицах отдыхающие просились на постой. Одесситы сдавали всё подряд – и квартиры, и комнаты, и углы, непонятно, где сами жили. Население увеличилось в несколько раз, но места всем хватало.

К соседям Дорки, старичкам, тоже приехали родственники из Ленинграда – жена их сына Мара с подружкой Любкой. Хорошенькие, стройные девушки в соломенных шляпках, на полях которых располагались целые композиции из яблок, груш и винограда с цветами. Едва светало, они убегали на пляж, чтобы встретить зарю, и к обеду возвращались обгоревшие. Не стесняясь, прямо во дворе возле уборной, снимали свои сарафанчики и шляпки и обмывались водой из-под крана, для вида прикрывая друг-дружку халатиками. Жильцам дома это не нравилось, но они замечаний бесстыжим барышням не делали, так, между собой осудят, повозмущаются. Люди в блокаду настрадались, ладно, пусть моются. После обеда они выносили во двор табуретки и садились под акацию в тенёк вышивать. Их тонкие пальчики, как бабочки, порхали над пяльцами, и под ними расцветали цветы.

Вовчик часами сидел возле приезжих и, как завороженный, не мог оторвать глаз от плетёной сумки, в которой лежали нитки всех цветов и оттенков. Какая ерунда, бегать и выпрашивать дурацкое колесо, когда такие девушки доверяют ему разматывать волшебные нитки. Вовке дали тряпицу, и он учился вышивать крестиком. Все соседи старались чаще ходить в уборную или за водой, чтобы лишний раз поглядеть, что же у кацапочек получилось. Вечерами девушки уходили на променад, возвращались не поздно. Иногда с провожатыми, для конспирации прощались с кавалерами за утлом, но разве этих «бабуль-сыщиков» со скамейки проведёшь? Воспитанные и приветливые подружки, слегка кивнув, прошмыгивали под их рентгеновскими взглядами.

Первой не выдержала Надя. Увидела, как Марочка с подружкой, купив обыкновенную верёвку с джутовой фабрики, выстругали деревянные крючки и вернулись с моря уже с чудесными сумочками – и загорелась. И уж вовсе обалдела, когда после обеда Марочка на сумочках вышила цветочки, а Любка лаком для ногтей дорисовала зелёнкой листики. Когда утром девчонки выглянули из комнаты, она попросила научить связать такую же сумочку. Приступили сразу, на кухне, наперебой показывая, как это просто. У Надежды ничего не получалось, все уговоры не натягивать с силой верёвку, были бесполезны.

– Не огорчайтесь, потренируетесь – и у вас получится, – успокаивала Надю Любка, размахивая руками.

Целый день Надька под прилавком ковыряла крючком верёвку, к концу рабочего дня палец распух и покраснел. Дома и вовсе так разболелся, что не было сил терпеть, Надька решила попарить его содой. «Тётя Надя! Что случилось? Как успехи?» В ответ Надя кивнула на стакан. Девчонки виновато улыбнулись – мол, такое поначалу было и с ними.

– Нам бы ниток прикупить, поможете? – голос у Мары отчего-то задрожал. – У нас в Питере дефицит, а в Одессе, говорят, всё есть. Мы уже весь город обегали – нигде не попадались. А на толкучке такие бешеные цены, просто ужас! Как вы здесь живёте?

Через пару дней Дорка в обед принесла полное ведро ниток, сверху укрыла их тряпкой. Девушки оценили ассортимент, отобрали, по их мнению, нужное, однако, подумав немного, забрали всё.

Теперь они не вышивали, а вязали из шелковистой белой нитки одинаковые квадратики и складывали их стопкой. Всё свободное от работы население дома переехало под акацию. Выносили старьё, стелили на землю вокруг юных наставниц. Азарт захватил всех. Оказалось, многие старушки в молодости тоже этим занятием увлекались. Дело спорилось. Вовчик быстро научился выстругивать деревянные крючки, но они моментально ломались у начинающих вязальщиц.

Ленкина мама разрешила выставить патефон на подоконник, и под звуки модных мелодий время летело незаметно и приятно. Вовчик смотрел на девушек, на их ручки с тоненькими пальчиками и розовыми ноготками, как на волшебных фей.

– Ты чего дрыхнешь? Где крючок? – Ленка растолкала заснувшего мальчика.

– Не сплю я, задумался.

– Ага, втюрился ты, а не задумался. Иди лучше рожу свою умой, а то стыдно за тебя перед людями – тоже мне кавалер!

Вовка вернулся во двор, когда уже шла примерка. Марочка стояла в чёрной муаровой юбочке, на ней была белая, вывязанная из квадратиков кофточка без пуговиц, она просвечивалась, и мальчик увидел её беленький лифчик. Кожа девушки загорела, солнце, прячась за сараи, посылало свои последние золотистые лучи. Марочка купалась в них, они проходили у неё под руками, ногами, гладили прекрасные косы с кудряшками надо лбом. Все любовались этими небесными созданиями, невесть как вы жившими в блокадном Питере, так они называли Ленинград.

И вдруг Марочка увидела Вовчика. Он стоял в арке ворот с открытым ртом, держа в руках корзину с шелковицей.

– Что скажет нам кавалер? – Марочка прокрутилась, как балерина на одной ножке. Вовчик залился краской, аж пот выступил на лбу.

– Я шелковицы принёс – вот.

Все засуетились, стали мыть красную и чёрную шелковицу. Ниночкина бабушка вынесла полную кастрюлю оладышек, ещё соседка угощала разведенным водой мёдом. Каждый нес во двор что мог – стулья, табуреты, пили уже не только чай. Патефон не умолкал. Надя танцевала с Доркой, Вовчик с Санькой по-взрослому их разбивали. Было весело и шумно, прохожие заглядывали из соседних домов, думали, свадьба, спрашивали, кто невеста? Даже бабу Катю спустили вниз, усадили поудобнее у акации.

Обняв Надежду, Марочка сунула ей в руку кофточку: это от нас, носите на здоровье. Под шумок они сбежали к ожидавшим их морячкам. Вроде бы и места много во дворе, а посидеть негде. Выпив ещё немного, трое мужчин, оставшихся на весь дом в живых после войны, решили соорудить стол. Через неделю он был готов, длинный, с двумя скамейками по бокам. Теперь целый день кто-нибудь сидел за ним: утром старушки с маленькими внуками, днём молодёжь, вернувшаяся с моря. Вечер делился пополам: сначала мужики забивали «козла», под бормотуху курили, нещадно ругались, вспоминая войну, голод. Пацанов незлобно, но старались отгонять – еще свое хлебнут. Ближе к полуночи их сменяла молодёжь, возвращающаяся со свиданий. Ну а затем раздолье было парочкам. Старая акация создавала хорошее настроение, молча слушала людские радости и печали. Под ней отмечали праздники и дни рождения, двор стал хорошеть на глазах – починили, наконец, ворота, побелили деревья, покрасили уборную, даже мусор перестали бросать где попало – неудобно всё-таки, соседи видят, застыдят, лучше от греха подальше отнести на полянку через дорогу.

В общем, жизнь кипела. Вечерами, правда, редко, в основном в субботу, собирались на Горячую. Парились от души и решали, ехать ли в выходной всем двором в Лузановку, как до войны. Но в воскресенье магазин был открыт, и ни о какой поездке Дорка с Надей и думать не могли. Вовчик весь вечер умолял их отпустить его с дядей Ваней и тётей Валей. Дорка ни в какую, вот будет у нас выходной в понедельник – тогда и поедем. Забыл, как там мальчик утонул? Нет, разговор окончен.

– С вами неинтересно, я с вами не хочу! – в сердцах выпалил мальчик.

– Значит, и в понедельник не поедешь, мы поедем без тебя! А ты будешь дома сидеть целую неделю!

Надька мигнула подруге: это ты чересчур, он же маленький. Вовчик, горько плача, бросился за ширмочку к бабе Кате.

– Маму надо слушаться, я тоже её слушаюсь, ты как в прошлый раз после этой Лузановки кашлял?

Вскоре из-за занавески слышался смех, радостные возгласы. Баба Катя играла с внуком в города, имена, клички собак и кошек. Женщины, перебирая гречку, улыбались.

В понедельник, как назло, ветер нагнал тучи, стало прохладно. Моросил нудный дождь. К вечеру всё стихло, показалось солнышко и своим появлением сразу сгладило неважное настроение. Всё равно день использовали по-хозяйски: стирали, убирали, даже на базар сгоняли очень удачно, покупателей нет, зато продавцов хоть отбавляй.

– Хорошо бы окунуться, может, все-таки махнём на море? – Надька скосила глаза на Вовку, тот молча играл с лошадкой. – Вроде сегодня наш Вовчик хорошо себя вёл, помогал нам, да и помыть его не мешало бы. Как ты считаешь, Дорка, брать его или нет?

– Брать, брать! – не выдержат мальчуган. – Я буду ножки тебе мыть, тёть Надя!

– Лучше бы корзины взяли, да угля натаскали, сами говорите, что на железнодорожных путях полно, и никого сейчас не гоняют. Лето скоро кончится, чем топить будем? – баба Катя тяжело вздохнула.

– Успеем, баба Катя, натаскать, не беспокойтесь, – успокоила Надька. – Вовчик, лучше достань с печки мешки, может, рыбки наловим или прикупим, и сумки на всякий случай прихватим.

За ними никто не увязался. К Горячей подъехали быстро, рабочий день еще не кончился, в трамвае ехали торговки рыбой, от них так воняло, что подруги высунули головы в окно подышать свежим воздухом.

– Граждане, не высовывайте свои мозги. Эй ты, умная в очках, посмотрим, что ты всунешь обратно!

Дорка с Надькой быстро отпрянули от окна, невольно слушая двух собеседниц, одна из них стояла на передней площадке, другая на задней. Не обращая никакого внимания на переполненный вагон, они гортанными голосами Привозных торговок, перебивая друг друга, радостно орали на весь трамвай: «Пошла килька, и анчоус с сарделькой, прямо косяки, идут, как немцы сдачи Ковалевского. Везде и в Лютсдорфе, и на Фонтане, что делается. Страсть сколько рыбы...»

 «Неужели правда? – подумала Дорка, – Молодец Надька, что мешки заставила взять».

– Смотрите, смотрите!

Все повернулись к окнам. Солнце с запада освещало открывшееся людям море, оно серебрилось небывалым цветом, тяжелые волны несли к берегу рыбу, она выпрыгивала из воды. Сверкала на мгновение и опять сливалась всплошную серебристую массу. Трамвай остановился, все выскочили и побежали к берегу. Он весь был усыпан мелкой тюлькой. Люди сначала набирали ее, потом выбрасывали, заходили подальше и набирали покрупнее, живую, скользкую... Падали, теряли; как полоумные, сбрасывали с себя одежду; мастерили тару под улов. Не стесняясь, женщины снимали трико, затягивали в них резинки и, набив рыбкой, забрасывали их на плечи. Мужчины, обезумев от счастья, связывали кальсоны и рубахи. Дорка боялась за Вовчика, чтоб его не затоптала эта озверевшая толпа. Надька была уже по грудь в воде, махнула прихваченным из дома мешком, и аппетитная сарделька сама утрамбовывалась в нем, вода сливалась в небольшие дырочки. Дорка ждала подругу на берегу, загребала кильку ногами и придерживала сумки, чтобы не украли. Вовчик аж дрожал от возбуждения. И икал. Через час всё, что можно было затарить, они забили рыбой.

– Баба Катя нас простит, как увидит эту красоту, она умница. А ты бы, Дорка, штаны сняла, как эта баба?

– Я в трусах хожу!

– Твое счастье, а то бы я с тебя их сняла. Тары бы могло не хватить.

– Ты лучше это сначала допри.

На остановке стояла раздетая здоровая тётка с девочкой лет двенадцати в одних трусиках. Ей было стыдно, и она плакала. Надька с Доркой весело подмигнули ребёнку: «Сарафанчик твой отстирается, зато смотри, сколько в него и мамино платье набили». В переполненный вагон еле влезли, под ногами на полу валялось много мятой рыбы, запах ее никто не ощущал. Доехали быстро, теперь поскорее перейти железнодорожные пути Пересыпские, а на спуске пересесть в другой трамвай.

– Эй, извозчик, не гони! – подшучивала Надька, когда Дорка оказывалась впереди. – Лучше помоги.

Трамвая они так и не дождались. Шли пешком, часто останавливались передохнуть. Рук от тяжести не чувствовали. У ворот, как всегда, сидели старухи.

– А ну, бабки, тащите миски, угощайтесь рыбкой, – скомандовала Надька. Старух, как ветром, сдуло. Мужчины побросали домино, весь дом гудел, не веря своим глазам, когда Дорка вывалила на стол целый мешок. Вовчик захлёбывался от счастья, он был в центре внимания и уже, наверное, в десятый раз рассказывал о чуде, свидетелем которого был.