Текст книги "Лавка Люсиль: зелья и пророчества (СИ)"

Автор книги: Ольга Хе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава 14: Визит семьи

День катился по своей привычной, тихой колее. Эмиль, уже освоившийся, бесшумно сортировал травы в теплице, его движения были точны и лишены суеты. В лавке пахло ромашкой и мятой – мы готовили большую партию «Тихой Ночи» для городской клиники. Подписчики приходили и уходили, оставляя после себя медяки в кассе и истории в нашей тетради. Воздух в «Тихом Корне» был живым, наполненным негромкими звуками ремесла: шуршанием сухих листьев, звоном стеклянных палочек, скрипом половиц. Это была музыка, которую я научилась не просто слышать, а дирижировать.

И в эту музыку, как удар по стеклу, ворвался звук, которого здесь не было с самого моего приезда. Тяжёлый, размеренный стук копыт по брусчатке, скрип рессор и резкий окрик кучера. Звук дорогой, хорошо смазанной кареты, остановившейся ровно напротив нашей скромной витрины.

Я замерла с пестиком в руке. Эмиль выглянул из теплицы, его лицо мгновенно побледнело. На дверце кареты, отполированной до зеркального блеска, виднелся герб, который я знала лучше собственного имени: сокол, держащий в когтях серебряный ключ. Герб дома фон Эльбринг.

Дверь лавки открылась без стука, впустив поток холодного, чужого воздуха, пахнущего дорогими духами и озоном с аристократических проспектов. На пороге стояли двое.

Моя мать, баронесса Элеонора фон Эльбринг, была воплощением безупречного контроля. Прямая, как стальная спица, в тёмно-сером шёлковом платье, которое не мялось, а ломалось на сгибах. Ни единой лишней детали – только брошь с фамильным гербом у воротника и тонкие перчатки из серой кожи. Её волосы, тронутые серебром у висков, были уложены в сложную, гладкую причёску. Она не смотрела – она оценивала. Её взгляд скользнул по пыльным полкам, по нашему скромному прилавку, по Эмилю, задержался на мне и застыл, полный ледяного разочарования.

Рядом с ней, заполняя собой дверной проём, стоял её брат, мой дядя, граф Альбрехт. Массивный, широкоплечий, в добротном шерстяном сюртуке, который сидел на нём как влитой. Его лицо, обрамлённое густыми бакенбардами, выражало снисходительное неодобрение. Он олицетворял собой незыблемую власть семьи – финансовую, социальную, ту, от которой нельзя просто уйти, хлопнув дверью.

– Люсиль, – голос матери прозвучал так же ровно и холодно, как блеск её броши. В нём не было ни радости, ни удивления. Только констатация факта.

– Мама. Дядя Альбрехт, – я поставила ступку на стол. Две воды внутри меня мгновенно пришли в движение. Одна, ледяная и привычная – вода Люсиль-аристократки – заставила выпрямить спину, сжать губы и приготовиться к обороне. Другая, спокойная и глубокая – вода Алёны-травницы – шепнула: «Дыши. Это просто люди. Они в твоём доме».

– Весьма… колоритно, – протянул дядя, обводя лавку взглядом, каким осматривают конюшню перед покупкой лошади. – Твой маленький эксперимент, я погляжу, продолжается.

– Это не эксперимент, дядя. Это моя работа, – поправила я. Мой голос прозвучал тише, чем я ожидала, но твёрдо.

Мать проигнорировала мои слова. Её взгляд упал на Эмиля, который застыл у входа в теплицу, прижимая к груди пучок мяты.

– А это, я полагаю, твой… персонал? – в слове «персонал» было столько презрения, будто она говорила о тараканах.

– Это Эмиль, мой помощник и ученик, – представила я его, намеренно подчеркнув статус. – Эмиль, это баронесса фон Эльбринг и граф Альбрехт.

Эмиль неуклюже поклонился, рассыпав несколько листочков мяты. Его лицо пылало.

– Мы пришли не для светских бесед, Люсиль, – отрезала мать, делая шаг внутрь. Она не села на предложенный мной стул, предпочитая стоять, возвышаясь надо мной и моим скромным прилавком. – Мы пришли положить конец этому… недоразумению.

– Я не понимаю, о чём вы, – сказала я, хотя понимала всё до последнего слова.

– Не притворяйся, дитя моё, – вмешался дядя, его голос стал ниже и весомее. – Слухи доходят и до столицы. «Лавка травницы», «подписные зелья», публичные демонстрации в Академии… Ты позоришь имя фон Эльбринг. Мы веками создавали репутацию учёных, алхимиков, советников короны. А ты… ты торгуешь чаем от бессонницы для швей и грузчиков.

– Я помогаю людям, – возразила я.

– Помогать людям можно достойно! – голос матери впервые дрогнул от сдерживаемого гнева. – Мы договорились для тебя о месте в Королевской Алхимической Палате. Младший ассистент в отделе редких реагентов. Чистая работа, государственное жалование, круг общения, соответствующий твоему положению. Ты сможешь заниматься своими исследованиями резонанса в приличных условиях, а не в этой… пыльной дыре.

Это был не просто ультиматум. Это был тщательно продуманный план моего «спасения». Они не просто хотели, чтобы я закрыла лавку. Они предлагали мне золотую клетку, удобную, престижную, и, с их точки зрения, абсолютно неотразимую.

Внутри меня снова схлестнулись две воды. Голос Люсиль шептал: «Соглашайся! Это же мечта! Чистые лаборатории, доступ к архивам, уважение коллег… Больше не нужно считать медяки и отмывать руки от земли». Но голос Алёны, голос «Тихого Корня», был громче: «А как же Аня и Лена, которые снова вместе шьют? А профессор Кранц, который нашёл свой перстень? А Эмиль, который впервые не боится собственных рук? Ты променяешь их живые истории на строки в протоколе?»

– Я ценю вашу заботу, – я тщательно подбирала слова, чтобы они не звучали как вызов. – Но моё место здесь.

– Здесь?! – мать рассмеялась коротким, сухим смехом. – Среди этих склянок? В этом переулке, где пахнет капустой и дешёвым мылом? Люсиль, опомнись! Твоё место – в мире, где принимают решения, а не раздают советы плачущим ткачихам.

– Возможно, именно здесь и принимаются самые важные решения, – тихо сказала я. – Решения о том, как прожить ещё один день без боли и страха.

– Это всё сентиментальная чушь! – рявкнул дядя, теряя терпение. – Мы не просим. Мы требуем. Ты закроешь эту лавку до конца недели. Твоё содержание будет восстановлено в полном объёме, как только ты подпишешь контракт с Палатой. Если же ты откажешься…

Он сделал паузу, давая угрозе набрать вес.

– Если ты откажешься, Люсиль, то с этого дня ты не получишь от семьи ни единого серебряного. Ни на аренду этой конуры, ни на твои травы, ни на еду. Ты останешься одна. И мы посмотрим, как долго твои «благодарные» швеи будут кормить тебя своими историями.

Это был удар под дых. Прямой, безжалостный и абсолютно логичный с их точки зрения. Они отнимали у меня единственный инструмент, которым я привыкла пользоваться всю жизнь – деньги семьи.

Я посмотрела на их лица. На лице матери – холодная уверенность в своей правоте. На лице дяди – тяжёлое, почти скучающее ожидание моей капитуляции. Они не видели меня. Они видели проблему, которую нужно решить. Непослушную деталь в безупречном механизме семьи фон Эльбринг.

И в этот момент страх, который всегда жил во мне – страх не соответствовать, страх разочаровать, страх остаться одной – вдруг ушёл. Его место заняло что-то другое. Спокойное, твёрдое и ясное, как нота моего камертона. Я вдруг поняла, что они угрожают не той Люсиль. Та, что боялась их неодобрения, осталась в прошлом.

– Я не закрою лавку, – сказала я. Голос мой не дрогнул. – Ни на этой неделе, ни на следующей.

Мать вскинула голову, не веря своим ушам.

– Что ты сказала?

– Я отказываюсь от вашего предложения. И от вашего содержания, – я сделала шаг вперёд, положив ладони на свой прилавок, натёртый воском, исцарапанный, но мой. – Вы правы в одном. Зависеть от чужих денег, даже если это деньги семьи, – унизительно. Поэтому с этого дня у меня новая цель.

Я посмотрела сначала на дядю, потом на мать.

– Моя цель – финансовая независимость. Я буду зарабатывать на жизнь своим ремеслом. Возможно, я не буду жить в особняке и носить шёлковые платья. Но каждый медяк в моей кассе будет моим. И никто не сможет прийти и сказать мне, кому я должна помогать и как мне жить.

Наступила тишина. Такая плотная, что, казалось, она вот-вот треснет. Дядя Альбрехт смотрел на меня так, будто я вдруг заговорила на языке демонов. Мать побледнела, её губы сжались в тонкую, бескровную линию. Она увидела не просто непослушание. Она увидела окончательный разрыв.

– Ты… ты не понимаешь, что говоришь, – прошептала она. – Ты отрекаешься от нас. От своего имени.

– Я не отрекаюсь от имени, – возразила я. – Я просто хочу наполнить его своим собственным смыслом.

– Ты пожалеешь об этом, Люсиль, – голос дяди стал глухим и окончательным. – Очень скоро ты поймёшь, чего стоит твоя «независимость», когда придётся платить за аренду и покупать дрова на зиму.

Он развернулся и вышел, не прощаясь. Мать задержалась на пороге. Она смотрела на меня долго, и в её взгляде не было гнева. Была пустота. Пустота на месте, где когда-то была дочь, которую она понимала.

– Ты больше не фон Эльбринг по духу, – сказала она тихо. – Ты просто… лавочница.

Дверь закрылась. Стук копыт и скрип рессор удалились, и в лавку вернулась её собственная тишина. Но теперь она была другой. Звенящей.

Я стояла, не двигаясь, вцепившись пальцами в край прилавка. Адреналин от схватки ушёл, оставив после себя дрожь. Руки похолодели. Я сделала это. Я сказала «нет». Я сожгла мосты.

– Миледи… – голос Эмиля был едва слышен.

Я обернулась. Он стоял с чашкой в руках. От неё шёл пар, пахло ромашкой и мёдом.

– Я заварил чай, – сказал он, ставя чашку передо мной. – И… я не уйду. Если вы не прогоните. Я могу работать за еду и ночлег, пока… пока дела не наладятся.

Я посмотрела на него, на эту простую чашку, на его испуганные, но честные глаза. И поняла, что я не одна. У меня есть Эмиль. У меня есть мандрагора, которая сейчас наверняка злорадствует в теплице. У меня есть мастер Элмсуорт наверху. У меня есть Роберт Кросс и инспектор Февер. У меня есть мои подписчики. У меня была не семья по крови. У меня была община по духу.

Я взяла чашку. Тёплое стекло согрело пальцы.

– Спасибо, Эмиль, – сказала я. – Дела наладятся. Теперь у нас просто нет другого выбора.

Я подошла к витрине и посмотрела на своё отражение в мутноватом стекле. Я увидела уставшую молодую женщину в простом платье, с пятном от чернил на пальце. Не баронессу. Не наследницу. Просто Люсиль. Лавочницу из «Тихого Корня». И впервые за долгие годы это отражение мне по-настоящему понравилось.

Глава 15: Ночная оранжерея

После того как карета фон Эльбрингов скрылась за поворотом, унеся с собой весь кислород из комнаты, тишина в лавке стала другой. Она была не живой, а оглушённой. Я чувствовала, как адреналин схлынул, оставив после себя ледяную пустоту и дрожь в коленях. Слова матери – «ты просто… лавочница» – висели в воздухе, как иней. Я сожгла мосты. Теперь либо учиться летать, либо падать.

Именно в эту ночь я поняла, что дары, которые я принимала как должное – моя способность «слышать» растения, интуиция карт, даже простое право на тишину – больше не бесплатны. Раньше их оплачивала семья фон Эльбринг, создавая для меня стерильное пространство, где можно было играть в науку. Теперь платить придётся мне. И плата – не деньги. Плата – это внимание, труд и время.

Когда Эмиль, пожелав мне спокойной ночи, ушёл в свою каморку, а улица за окном окончательно стихла, я начала свой первый настоящий ритуал. Не магический, с заклинаниями и дымом, а ритуал заземления.

Я сняла туфли, чувствуя босыми ногами прохладный, чуть влажный камень пола в оранжерее. Это был первый шаг – сбросить с себя день, его тревоги и чужие слова. Я оставила за порогом Люсиль фон Эльбринг, аристократку, бросившую вызов семье. Внутрь вошла просто Люсиль, травница, у которой есть работа.

– Ну что, начнём платить по счетам? – пробормотала я в темноту.

– Давно пора, – отозвалась из своего угла мандрагора. – Я уж думала, ты так и будешь жить в долг у собственной магии.

Первой ценой была тишина. Не та, что приходит сама, а та, которую зарабатываешь. Я взяла тяжёлую медную лейку, наполнила её дождевой водой из бочки и начала обход. Это было не просто поливание. Я заставляла себя быть здесь и сейчас, с каждым растением. Чувствовать, как меняется вес лейки в руках. Слышать, как вода впитывается в землю с тихим шипением. Наблюдать, как капли дрожат на листьях лунного шалфея, отражая свет ночного фонаря. Я не думала о счетах за аренду, о предстоящей проверке де Винтера, о холодных глазах матери. Я думала только о том, достаточно ли влаги у корней герани и не завёлся ли паутинный клещ на обратной стороне листа пассифлоры. Это была медитация через труд, и ценой за неё было моё полное, неразделённое внимание.

Второй ценой был сон. Моё тело, привыкшее к мягким креслам и неспешным прогулкам, должно было узнать настоящую усталость. Я опустилась на колени и начала прополку. Пальцы погружались в прохладную, жирную землю. Я выдёргивала сорняки, рыхлила почву вокруг каждого стебля, подвязывала те, что клонились к земле. К тому времени, как я закончила с последней грядкой, спина ныла, а под ногтями была земля. Но ум был удивительно ясным. Две воды внутри меня – острая, ледяная вода Люсиль и тёмная, глубокая вода Алёны – больше не бились друг о друга. Они смешались в единый поток, убаюканный ритмичной работой рук.

Третьей и главной ценой был уход. Растения в моей оранжерее были не просто источником ингредиентов. Они были собеседниками, учителями. И за их «голоса» нужно было платить заботой. Я разговаривала с ними – не вслух, а мыслями, касаясь листьев, проверяя почву. Я благодарила мяту за её ясный, прохладный тон, просила прощения у розмарина за то, что поначалу посадила его слишком близко к шалфею.

– Выглядишь как пугало, – заметила мандрагора, когда я, наконец, закончила. – И пахнешь землёй. Хорошо. Значит, работаешь.

Я села на низкую скамейку в центре оранжереи, чувствуя приятную ломоту во всём теле. Вот теперь я заслужила эту тишину. И в этой, заработанной тишине, ко мне пришёл ответ.

Мой взгляд упал на серебряный папоротник. Он стоял в самом тёмном углу, и при свете луны его листья не просто блестели – они мерцали, будто были сотканы из жидкого металла. Это было старое, капризное растение, доставшееся мне вместе с лавкой. Элара, должно быть, очень его любила. Он не давал ни цветов, ни плодов, и в справочниках о нём не было ни слова. Его единственной особенностью было то, что он создавал вокруг себя зону… идеальной тишины. Не мёртвой, как у воров, а нейтральной.

Я подошла и осторожно коснулась кончиком пальца одного из его резных листьев.

И ощутила… ничто.

Не холод, не тепло, не магический импульс. Идеальный ноль. Камертон в моей сумке, всегда чутко реагирующий на фон, молчал, будто его не существовало. Папоротник не издавал контр-тона. Он не глушил. Он… обнулял. Впитывал в себя любые резонансные колебания, как чёрный бархат впитывает свет, и не возвращал ничего.

Идея пришла как вспышка, ясная и острая, как укол иглы.

«Тихие» воры использовали «минус-звук», мёртвую тишину, чтобы стать невидимыми для охранных чар. Департамент и Академия пытались бороться с этим, выставляя «плюс-звук» – громкие резонансные барьеры, которые воры легко обходили. Но что, если не бороться, а нейтрализовать?

Что, если создать зелье, которое не будет кричать или шептать? Зелье, которое будет молчать. Не мёртвым молчанием, а живым, активным нулём. Зелье, основанное на принципе серебряного папоротника.

Такое «тихое» контрзелье, распылённое в комнате, создало бы «пузырь» нейтрального фона. Попав в него, «флейта-перевёртыш» воров просто перестала бы работать. Их «минус» утонул бы в этом «нуле», как капля чернил в стакане чистой воды. Они бы не услышали сигнала тревоги. Они бы просто снова стали видимыми и слышимыми для обычных охранных контуров. Они бы стали… обычными ворами.

– «Тихий Щит», – прошептала я.

Папоротник зашелестел, хотя ветра не было. Он не подтверждал – он просто был. И в его бытии заключался ответ.

Я поняла, что это и есть мой путь. Не пытаться перекричать Мирейну в аудиториях. Не пытаться доказать свою ценность дяде и матери. А создавать то, что работает. Тихо, надёжно, как растёт этот папоротник в своём тёмном углу.

Я вернулась к прилавку, усталая, но полная новой, спокойной энергии. Достала чистый лист бумаги и начала писать. Не формулу – пока только идею.

*«Контрзелье «Тихий Щит». Принцип действия: создание локальной зоны нулевого резонанса. Основа: экстракт серебряного папоротника (метод холодной вытяжки?). Стабилизатор: дистиллированная роса, собранная с лунного шалфея в полнолуние. Якорь: микрочастицы соли, прокалённой на восковой свече…»*

Я писала, пока первые лучи рассвета не коснулись крыш напротив. Рука не дрожала. Мысли были ясными. Это была не просто очередная идея. Это был мой ответ. Мой собственный, выстраданный, заработанный ответ на ультиматум семьи и на вызов «тихих» воров.

Я знала, что на создание такого зелья уйдут недели, если не месяцы. Потребуются эксперименты, неудачи, часы кропотливой работы в лаборатории. Но теперь у меня был не только доступ в Лабораторию Три, благодаря сделке с профессором Кранцем, но и цель. Настоящая, осязаемая цель, которая стоила бессонных ночей и боли в спине.

Засыпая уже на рассвете на узкой кушетке за ширмой, я впервые за долгое время не боялась будущего. Я платила свою цену. И взамен мир начал делиться со мной своими самыми тихими секретами.

Глава 16: Первая операция

Ночь была глубокой и влажной, пахла мокрым камнем и остывшим днём. В «Тихом Корне» горела только одна лампа – над моим рабочим столом, где я пыталась перевести мерцание серебряного папоротника на язык формул. Эмиль давно спал, лавка дышала ровно, как живое существо. В эту убаюкивающую тишину врезался стук в дверь – не просительный, не любопытный. Три резких, отчётливых удара, как в протоколе.

На пороге стоял Валерьян де Винтер. Без плаща, в строгом тёмном сюртуке, он казался ещё выше и суше. За его спиной маячила знакомая фигура инспектора Февера, закутанного в плащ, с которого стекала вода.

– Мадемусиль фон Эльбринг, – голос де Винтера был лишён предисловий, как хирургический инструмент. – Вы нам нужны. Сейчас.

Это был не вопрос. Я молча накинула свой плащ, взяла сумку, в которой всегда лежали карты, камертон и восковые свечи. Эмилю оставила на столе записку: «Ушла по делу. Вернусь к утру. Запри изнутри».

– Куда мы? – спросила я уже в карете, обитой тёмным сукном, которое глушило звуки улицы.

– Квартал Часовщиков, – ответил Февер, разворачивая карту. – Мастерская Гюнтера Хольста. По наводке вашей рыжеволосой знакомой, Леи. Она назвала имя – Оскар Верне. Мастер резонанса, исключённый из Гильдии Артефакторов десять лет назад за «несанкционированные эксперименты с фоном». Мы полагаем, он – мозг и руки «тихих». Сегодня ночью он должен пойти за главной ценностью в коллекции Хольста – «Звёздным Хронометром». Старый артефакт, который, по слухам, может калибровать не только время, но и пространство.

– Верне не взламывает замки, – добавил де Винтер, его взгляд был прикован к темноте за окном. – Он входит, как вода в трещину. Обычные охранные контуры его не видят. Он их не ломает, он заставляет их думать, что он – часть фона. Ваши некроманты бессильны, потому что он не оставляет «мёртвых» следов. Он оставляет… пустоту.

– «Немой» след, – уточнила я, вспоминая свои ощущения в доме убитого сторожа.

Де Винтер медленно повернул голову.

– Именно. Он – ваша противоположность. Вы создаёте «живую» тишину, чтобы слышать. Он создаёт «мёртвую», чтобы его не слышали. Сегодня мы не ставим ловушку. Мы ставим наблюдателя. Вас.

Карета остановилась в тёмном переулке. Дождь перестал, но с карнизов всё ещё капала вода, выбивая на брусчатке неровный, нервный ритм. Мастерская Хольста была угловым зданием, два этажа, с большой витриной, занавешенной изнутри плотной тканью. Вокруг уже была расставлена невидимая сеть. В тенях соседних подъездов застыли двое бойцов из спецотряда де Винтера – «Тени», как их называли в Департаменте. Они двигались беззвучно, их присутствие ощущалось скорее как сгущение темноты, чем как присутствие людей.

Нас провели в пустующую квартиру напротив, на втором этаже. Из окна открывался идеальный вид на вход в мастерскую и на крышу. В комнате пахло пылью и старыми газетами. Де Винтер развернул на шатком столе схему здания.

– Мы не можем использовать стандартные резонансные барьеры, – сказал он, указывая на схему тонким пальцем. – Верне их «услышит» за квартал и уйдёт. Ваша задача, мадемуазель, – дать нам сигнал в тот момент, когда фон начнёт меняться. Не когда он войдёт, а когда он *начнёт* входить. Когда его «мёртвая» тишина коснётся этого места.

Я кивнула. Это была работа для моего камертона. Я села у окна, положив его на подоконник. Я не собиралась им звенеть. Мне нужно было лишь чувствовать его ответ на малейшие изменения в окружающей «песне». Я закрыла глаза и начала слушать.

Город дышал. Далеко лаяла собака. Скрипнула вывеска таверны. Капли с карниза отсчитывали секунды. Ветер шевелил лист бумаги, застрявший в водосточной трубе. Кот на соседней крыше лениво мяукнул и потянулся. Это была нормальная, живая ночная симфония. Мы ждали.

Час тянулся как патока. Февер стоял у другого окна, не двигаясь. Де Винтер сидел за столом, его пальцы неподвижно лежали на рукояти стилета, спрятанного в рукаве. «Тени» внизу не подавали признаков жизни. Напряжение было не громким, а вязким. Оно сгущало воздух.

И вдруг я это почувствовала.

Сначала исчез звук капель. Не то чтобы они перестали падать – просто их «дзынь» утонул в чём-то. Потом замолчал ветер в трубе. Скрип вывески оборвался на полуслове. Кот на крыше замер, прижав уши, и бесшумно спрыгнул вниз.

– Началось, – прошептала я.

Камертон на подоконнике стал холодным, как лёд. Он не вибрировал. Наоборот, он будто втягивал в себя тепло и звук.

– Он не у двери, – сказала я, не открывая глаз, вслушиваясь в эту нарастающую пустоту. – Он на крыше. Спускается по стене. Его «минус» ползёт вниз, как чернильное пятно по бумаге.

Де Винтер поднял руку, подавая беззвучный сигнал в коммуникатор. Я видела, как две тени внизу отделились от стен и скользнули к заднему двору.

– Он у окна второго этажа, – продолжала я. – Стекло… он не разбивает его. Он «просачивается». Его резонанс заставляет молекулы стекла расступиться на мгновение. Сейчас… он внутри.

Пустота внутри мастерской стала абсолютной. Словно кто-то вырезал кусок мира и заменил его вакуумом.

– Пора, – голос де Винтера был резок, как щелчок хлыста.

В следующую секунду ночь взорвалась. Не выстрелами – действием. «Тени» выбили дверь и окно на первом этаже одновременно. Звон стекла, крик «Стоять, Департамент!», топот тяжёлых ботинок.

Я открыла глаза, вглядываясь в окна мастерской. На втором этаже на миг мелькнула тень – высокая, тонкая фигура в тёмном. Потом – вспышка. Не огненная, а звуковая. Словно лопнул огромный невидимый пузырь. Звук был глухим, давящим, от него заложило уши. Окна в квартире напротив дрогнули.

– Уходит! – крикнул Февер в коммуникатор. – Через крышу!

Но было поздно. Когда «Тени» ворвались в комнату на втором этаже, она была пуста. На полу, среди разбросанных шестерёнок и пружин, не было никого. «Звёздный Хронометр» с его постамента исчез.

Мы спустились вниз. В воздухе мастерской всё ещё висело эхо того глухого удара. Пахло озоном и пылью. Февер осматривал комнату, его лицо было мрачным. Де Винтер стоял посреди комнаты, осматривая не следы, а их отсутствие.

– Чисто, – констатировал он. – Ни волоска, ни отпечатка. Словно здесь был призрак.

Но Верне оставил кое-что. Не у улику, а подпись. Послание.

На постаменте, где раньше стоял хронометр, лежал камертон.

Он был сделан из чёрного, матового металла, без единого украшения. Я подошла и протянула к нему руку, но не коснулась. От него исходил не холод, а активное, сосущее *отсутствие*.

– «Немой» камертон, – прошептала я.

– Что это? – спросил Февер.

– Это вызов, – ответил за меня де Винтер. Он смотрел на камертон так, будто видел лицо своего врага.

Я взяла свой камертон из сумки и осторожно поднесла его к чёрному. Они не притянулись и не оттолкнулись. Мой, живой, поющий, просто… замолчал. Его нота, его потенциал, его «душа» утонули в этой чёрной дыре. Словно его никогда и не было.

– Он не просто глушит, – сказала я, убирая свой инструмент. – Он стирает сигнатуру. Это не просто инструмент вора. Это оружие. Если таким прикоснуться к охранному артефакту… он перестанет быть охранным. Он станет просто куском металла.

Я взяла чёрный камертон в руки, надев перчатку. Он был лёгким, почти невесомым, и абсолютно инертным. Но я чувствовала его «голод». Голод до звука, до резонанса, до жизни. На его основании была выгравирована крошечная, почти невидимая спираль. Левый завиток. Его знак.

Мы возвращались в карете, когда над городом уже занимался серый, промозглый рассвет. Операция провалилась. Преступник ушёл, унеся с собой бесценный артефакт.

– Вы были точны, – сказал вдруг де Винтер, нарушив тяжёлое молчание. Он смотрел на меня без тени упрёка. – Каждое ваше слово подтвердилось. Операция провалилась, но ваша консультация – нет.

Это была самая высокая похвала, на которую он был способен.

– Он знал, что мы придём, – сказала я, глядя на «немой» камертон, лежащий на сиденье между нами. – Он не просто украл. Он оставил нам визитную карточку. Он говорит: «Я слышу вас так же хорошо, как вы меня. И моя тишина сильнее вашей».

– Значит, нам придётся найти звук, который его тишина не сможет поглотить, – заключил де Винтер.

Я кивнула. В моей голове уже зрела идея. Она была связана с мерцанием серебряного папоротника и его идеальным «нулём». Не звук против тишины. А нейтральность против «минуса».

Я вернулась в «Тихий Корень», когда Эмиль уже заваривал утренний чай. Я была смертельно уставшей, но внутри горел холодный, ясный огонь. Я не поймала вора. Но я встретилась с ним. Мы обменялись нотами. И я поняла, что эта дуэль будет вестись не на улицах, с оружием в руках. Она будет вестись в тишине. И победит тот, чья тишина окажется более настоящей.