Текст книги "Лавка Люсиль: зелья и пророчества (СИ)"

Автор книги: Ольга Хе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Глава 27: Засада в аркаде

Аркада на перекрёстке Тихого переулка и Соляной – место, где у города всегда есть эхо. Днём его красят лавки – сапожники, торговцы нитками, уличные гадатели; ночью – камень сам шепчет под сводами. Именно сюда мы сдвинули «Тихий Корень» на один вечер – не вещами, фоном. Витрина смотрела прямо под арки; дверной колоколчик молчал, но был на шнуре. В проходе уже стояли наши – «Тени» – растворённые в камне, на карнизах, по углам. Февер водил пальцем по схеме двора – его руки помнили столько же переулков, сколько я – спутанных корней.

Приманка стояла в витрине. На подставке, из белого дерева, две склянки и лист – ровный, «научный». Слева – «Аромат Вдохновения»: лёгкая, прозрачная смесь с тонкой, почти неслышимой нотой «ля» – розмарин, мелисса, крошечная капля шалфея; для публики – «для ясности и концентрации», для нас – «маячок». Она «пела» так тихо, что обычные люди слышали только «пахнет чем‑то хорошим». Для того, кто живёт в резонансе, – это был огонёк в тумане. Справа – «Тишина резонанса»: не формула (её мы не держали на бумаге у окна), а маленький, почти игрушечный пульверизатор и мешочек с надписью «демо», рядом – бумага с сухим «Протоколом применения: на металл/камень, не в воздух, окно 3—6 минут». Подпись: «Лаборатория Три – отдел де Винтера». Больше ничего. Никакой бравады. Просто инструмент. Для него – вызов.

– Под ноги, – повторил вполголоса де Винтер, когда мы в последний раз обходили линию. – «Дождь» – только на железо. Пыль – только под сводом. «Голос» – на проверке каждые три минуты. Никакого героизма. Команда «нить» – стоп всем – «сброс до нуля» – помним.

Я кивнула. Медная жилка в кармане – наш «полутон» – была прохладной. Блик, невидимый для глаз, лежал тонкой линией света на внутренней стороне арочных камней – не как дух, как состояние: «межа». Серебряный папоротник в оранжерее оставался «якорем», его ноль – моей памятью на случай, если придётся тянуть с пустого места.

Тесс была внутри. Не «приманка». Свидетель. Её комната на Улице Ткачей после нашей вылазки стала «безопасной» ровно настолько, насколько десять шагов по натянутой проволоке безопаснее одного. Мы настояли: она – у нас, за ширмой, ближе к задней двери, где «Блик» держит условие. Её пальцы нервно перебирали нитяной браслет на запястье. Я положила на стол близ стеклянной двери крошечную куклу без лица – не мистику, знак: «Ты не одна».

Сумерки оползали по камню, как вода по глине. «Аромат Вдохновения» испарялся медленно, ровно, его «ля» – как тонкая струна – задавала в воздухе тихую линию. Камертон в моей сумке был тёплым. Когда «они» рядом, он обычно становится ледяным. Сейчас он пока был собой. Я смотрела на витрину – не взглядом, фоном. «Сухой ноль» – капля тимьяна на стык стёкол – шептал честно: «воздух – течёт». Стены – живые. Аркады – слышат.

– «Голос» – проверка, – напомнил Февер в браслет.

– Первый пост – на связи. Второй – на связи. Третий – вижу крышу, – ответы шли ровно, как капли дождя на низком карнизе.

Он пришёл без звука.

Не «как всегда» – не жирной «капсулой». Сначала – легчайшая просадка по краю ноты «ля» – как если бы где‑то рядом открылся пустой ящик и выпил звук. Потом – стекло витрины дрогнуло глазами, а не ушами. Камертон в моей сумке стал холодным на секунду – и тут же встретил противоположный тон – наш – «нулевой», уложенный заранее на рамки. «Дождём» мы прошли по перилам, выступам, держателям вывески – у «минуса» не было опоры на металл прямо под руками.

– Он здесь, – сказала я одними губами. – «Текучка». Не «капсула».

Лёгкое движение тени на внутренней стороне арки – как перекат дымка, и – силуэт. Не высокий гигант – сухой, собранный, вытянутый. Лицо спрятано в тени капюшона, на руке – перчатка без пальцев, из‑под кожаного браслета выглядывает чёрная полоска – предмет размером с кость карандаша – его «немой» камертон. На другой руке – небольшая труба, больше похожая на свернутую картографическую линейку. Он смотрел не на витрину – сквозь неё. Он послушал «Аромат» – головой едва заметно – как музыкант слухом. Потом – перешёл к делу.

Первый «щелчок» – едва слышный – как сухой ноготь по стеклу, и на границе между стеклом и древесной рамой воздух… не треснул – «отлип». Я увидела, как «минус» как масло пролезает в микрощель, пытаясь высушить наш «дождь», снять пчелиную эмульсию. Но там уже сидела лавровая зола и лунная роса – «легко – не получится».

– «Пара три – вверх», – прошептал де Винтер. Две тени плавно перелились по карнизу над аркой. – «Пара один – на левую». «Пара два – со двора». Без крика. Без шарфа.

Оскар – если это был он, а не «его рука» – не любит слова. Он любит ножницы. «Немая» игла в его руке дрогнула – и воздух перед витриной «сел» – как птица на жердь. «Аромат Вдохновения» качнулся – нота «ля» попала в «карман», – и он потянулся к пульверизатору «Тишины», как берут оружие из чужих рук.

– Сейчас, – меня толкнула интуиция, та самая, за которую меня любят растения и не любит патруль. – Ему нужно двенадцать секунд. На двенадцатой – «минус» будет выше стекла. На тринадцатой – ухватит.

– Две… три… четыре… – листвой шепнул Блик, но это слышала только я.

– Пыль, – я выпустила щепоть на внутреннюю сторону рамы – из узкой щели в прилавке, где я заранее оставила маленький «карман». «Пыль» – как всегда – легла, как плед. «Немой» отозвался – провалился – «пропустил счёт».

– Сейчас, – резко – де Винтер.

Они взяли его не «в крик». Как на охоте: три точки – руки, колени, горло – одно мгновение. Лезвие в рукаве де Винтера блеснуло коротко – как рыбий хвост – и никак – оно не ударило в горло – оно срезало ремешок с «немого» камертона. Оскар рефлекторно отдёрнул руку – как пианист, которому наступили на пальцы – и «немой» выпал из пальцев, ударился о камень аркады – глухо, как хлеб о стол, – и остался лежать – «голод» – смят, обессилен «пылью».

В следующую секунду они появились – не «его» – «их» люди.

Двое – из тени противоположной арки, двое – из кибитки у конца прохода. Одеты не «как воры» – как дворняки из хороших домов: короткие плащи из плотной шерсти, чёрные перчатки, у одного на пальце – кольцо с лавровым листом в эмали, у другого – запонка в виде башни, у третьего – булавка с пером – тонкое, почти невидимое. Они действовали не как «улица», как ловкач на светском балу: ровно, без слов. Один бросил в проход маленькую «коробочку» – бронзовую; она щёлкнула – и в воздухе расправилось полотно тонких нитей – «мешок». Не наша «нить» – их – железная. Второй ударил в колонну у меня над головой – звук «а» рванулся из камня, как из органной трубы – так и врезался «в ровном месте». Третий целился не в нас – в Тесс.

– «Нить», – успела я сказать – ровно – громче внутри, чем вслух.

Де Винтер услышал. Он остановил «свои» – жестом. Это спасло первого «Теня» – тот уже поднимал «дождь» над воздухом. «Нить» – стоп. «Сброс до нуля». Мы не повторили ошибки полигона. Мы не «залили» воздух.

– «Пара два – на Тесс», – коротко – де Винтер.

Мой мир в этот момент сузился до одного – её силуэта в глубине лавки – рыжая прядь у виска, и блеск иглы в руке «человека» с булавкой‑пером. Он не шёл – он скользил – «мёртвая тишина» помогала – «полотно» из нитей – мешало нам, не ему. Я не боец. Я травница. У меня в руках – только нить. Медная – «полутон». И – «дождь».

Я сняла со столика у двери запасной пульверизатор – тот самый, с более крупным соплом – и шагнула в проход.

– Блик, – сказала я, – запутай шаг.

Листья в моей голове шевельнулись – и камни аркады сделали то, что делают корни, когда не хотят пускать ворона – чуть «поплыли» – не так, чтобы упасть, так, чтобы сбить ритм. Человек с «пером» на секунду споткнулся – не ногой – взглядом – и поднял её на меня – «тут женщина».

Я брызнула «дождём» не в воздух – на кованую решётку внутри рамы, на металлическую полосу порога. «Ноль» сел, как старый друг – ровно. «Немой» у них – у колонны – захрипел. «Полотно» нитей дрогнуло – как кровля под ветром. «Тень» со двора вынырнул – как рыба – подхватил Тесс за локоть, оттащил назад, к чёрному ходу. Второй «Тень» сел на левую арку – ударил коротко, без звука – кулаком под ребро человека с лавром. Тот рухнул на колено, выронив вторую «коробочку».

Оскар не отступал. Он действовал как хладнокровный мастер: лишился «немого» – достал вторую трубу – малую – ударил по «Аромату» – не стеклу – ноте. «Ля» рухнула, как струна, и комната за нашей спиной на секунду «ослепла» – шорохи стали толще. Я увидела только его правую руку – рубец ниже большого пальца – и мелькание лезвия в рукаве де Винтера, как молния. Не в горло. По кисти – точечно.

Сталь звякнула – не громко – как очередное «да» в протоколе. Оскар отдёрнул руку – кровь на сухой коже показалась темнее тени. Он шагнул назад, в «капсулу» – в готовый «карман» тишины, которые его люди вытянули нитками. Он уходил как вода – вниз, в щель между аркой и вывеской сапожника. Он уходил раненым – и это важнее, чем громкое «взяли».

– «Влево!» – крикнул Февер «первому», и тот поймал на лету «чёрный» камертон, который Оскар вынужден был бросить – иначе он тянул бы на дно «пыль». Второго «из их» – с башней – «сняли» у колонны – короткий удар под ухо – без крови, без героизма – он лёг, как тюк ткани. Третий – «перо» – ушёл – вывернулся – именно так, как вывернулся бы на масляном полу дома с мраморной лестницей. Бросил на камень маленькую синюю карточку – тонкую, как нерв, – и исчез в длящийся дольше, чем нужно, тревожный «па».

Тесс не закричала. Она присела на корточки у задней двери, держась одной рукой за живот, другой – за ухо – кровь проступила на пальцах – тонкая царапина – осколок стекла от витрины, который, оказывается, всё‑таки треснул – не наружу – внутрь – от «минуса».

– Держишься? – спросила я, стоя на колене прямо в пыли.

– Если сейчас скажу «да» – вы меня выкинете на улицу, – хрипло улыбнулась она – по своей, ткачихиной, странной логике. – Так что – «не знаю». Не лгу.

– Хорошо, – сказала я – и мне захотелось обнять её за эту честность, а не только за «свидетельство». – Сядь. Дыши. Мы тут.

Снаружи бой уже не был «боем». Это была зачистка: «Тени» собирали то, что осталось: «немой», тонкие бронзовые «коробочки», два коротких клинка; на руке у «лавра» – кольцо – эмаль мелко почернела от падения – и на внутренней стороне – гравировка: «Д.Л.» – буквы выгорели не совсем, но их хватало. У «башни» на запястье – шнурок с узелком – такой же, как у Тесс – но на дорогой льняной нити. Уходящий «перо» оставил синюю карточку – на ней – ровной, безэмоциональной рукой: «Превышение полномочий. Комиссия Совета». Не записка. Угроза.

– «Голос»? – спросил де Винтер.

– На связи, – ответил «первый». – В зоне «дождя» – минус десять, как вы и сказали. За аркой – чисто.

– Потери? – коротко.

– Ноль. Ссадина у третьего. Порез у свидетеля.

– Принято, – кивнул он. И только затем позволил себе одну секунду гнева – тихую, внутреннюю. Я увидела, как у него белеет костяшка большого пальца – та самая, на которой всегда сидит «внимание».

Мы собрали всё молча, как люди, которые понимают, что война – это не звук. Ина записала – быстро, ровно – «вещи», «печати», «обстоятельства». Февер опечатал «чёрный», засунул в мешок «коробочки». Де Винтер оставил на камне под аркой крошечный помет – мелом – «стрела вниз» – знак для отдела: «здесь не трогать – чисто». «Аромат Вдохновения» в витрине мы сняли – не потому, что он «пахнет бедой», потому что он «сделал своё».

– Он ранен, – сказал де Винтер, когда «Тени» ушли на периметр. – Левая кисть. Глубина – полсантиметра. Если у него нет своего «доктора», будет шрам. Если есть – не станет бить «в лоб» ближайшую неделю. Будет ждать. И – он уже позвал «их».

– Мы собрали достаточно? – спросила Ина, выглядывая из блокнота.

– Достаточно, чтобы попасть под комиссию, – сказал Февер вместо него, с привычной мрачной усмешкой. – «Лавр», «башня», «перо и ключ». Полупечати, кольцо, булавка, карточка. Свидетель. «Немой» с их меткой. Чертежи из Пеньковой. Достаточно – для войны. Мало – для суда.

– Они ответят, – сказал де Винтер. Он не добавил «завтра». Это было слышно. – Через Совет. Через прессу. Через «превышение полномочий». Через «осмотр лавки». Через «лицензии». Через «комиссию по запахам в центре города». Через «вашу семью», – он посмотрел на меня, не пряча глаза.

– Я не прячусь, – сказала я. – И – да – я приду к декану. И – к Ине. И – к вам – если скажете «остановиться».

– Я скажу «нить», – ответил он.

Мы уводили Тесс через чёрный ход – двое «Теней» – как дым – вперёд и сзади; у неё на лице выступила бледность, которая не приходит от крови – от того, что внутри у тебя впервые за много лет нет «задачи», есть «страх». Я дала ей в руку маленькую куклу – без лица – не знак, на этот раз – опору. Она сжала её так, что побелели костяшки.

В лавке мы промыли её царапину тёплой водой с тимьяном и солью. Она морщилась, но не отворачивалась. В оранжерее воздух сам держал «ноль». Блик чуть шевелил светом на чаше – «здесь – не лгут». Тесс посмотрела на табличку и усмехнулась:

– И здесь… нельзя говорить «всё хорошо»?

– Можно сказать «хуже могло быть», – ответила я. – И – «будет хуже». И – «мы будем дышать».

– Будем, – повторила она. – Но… – она глянула на меня – и впервые в её голосе была не вязь, а нитка – простая, – если они… зайдут изнутри? Через этих ваших… Домов?

– Тогда – бумага, – сказал с порога странно уместный здесь голос Кранца: он пришёл к «месту» так тихо, как будто жил под прилавком. – Тогда – декан, Совет факультетов, протоколы, публикации, пресса – с цифрами, а не с соплями. Тогда – мы. У нас тоже есть дома. Они – не с гербами. Они – со стеллажами. И – да – в этих домах тоже есть лестницы. Мы умеем по ним ходить.

– Это – угроза? – спросила Тесс, впервые за вечер улыбнувшись от слова, а не для выживания.

– Это – честность, – криво усмехнулся Кранц. – В этой игре двигают фигуры те, у кого тихие коридоры. Вы теперь – в этих коридорах. Держитесь ближе к тем, где пахнет бумажной пылью, а не миррой.

Ночь опускалась на аркаду, как шаль. Мы остались жить с двумя словами, тяжелыми, как железо: «достаточно» и «недостаточно». Достаточно – чтобы собрать дело, чтобы понять, где проходят их нити, чтобы ранить «мастера». Недостаточно – чтобы закрыть крышку. Ответка – придёт. Она уже была: синяя карточка на камне, полупечати на конвертах, заголовки ночью в типографии: «Департамент устроил ловушку»; «Палата зельеваров вмешивается в городские дела»; «Скандал вокруг имени фон Эльбринг» – конечно.

– Мы не уходим, – сказал де Винтер, когда дверь закрылась, а «Тени» заняли ночные углы. – Но мы – меняем темп. Дальше – бумага. И – тихие ходы. Вы – пишите. И – держите лавку. Это – важнее, чем ваш один «камень» в витрине.

– «Тишина» – работает, – сказала я – потому что важно это помнить, когда вокруг кричат.

– Работает, – кивнул он. – И – «нить» – держит.

Когда он ушёл, я сидела в оранжерее на корточках и слушала, как Блик тихо шевелит тень в чаше. Серебряный папоротник шумел так тихо, что это мокрые стены слышали, а не уши. Эмиль разложил по полкам «дождик», «пыль» и «вязь» – как будто это просто инструменты, а не то, что держит мир.

– Пахнешь кровью и воском, – сказала мандрагора без яда. – Это лучше, чем пахнуть страхом.

– Я пахну работой, – ответила я. – И – да – страх – тоже здесь. Его не выбросить. Его надо научить дышать.

За аркой под сводами ветра шевелили бумажные объявления. Где‑то выше, в больших домах, сдвигали стулья – будут советы. Мы внизу двигали ложки. Мне это казалось куда честнее. Но я знала: теперь эта «честность» – тоже политика.

Мы встретили точку излома не криком – «нитью». И эта «нить» – пока – держала.

Глава 28: Покушение на лавку

Ночь стояла мягкая, с влажным от росы воздухом, в котором звуки не отскакивают – в него проваливаются. В оранжерее дышали растения: лунный шалфей звенел тончайшим серебром, тимьян держал низкую, успокаивающую ноту, серебряный папоротник, как всегда, укрывал всё своим «нулём» – не пустотой, а ровным присутствием. Блик лежал тонкой полосой света на краю чаши с водой: на поверхности отражалась неполная луна и окно, в котором видны были только ветви соседнего платана.

Я сняла туфли, стала босиком на камень и втянула в лёгкие тёплую, густую тишину. Дышать – по протоколу и по жизни – стало привычкой. Рядом за прилавком Эмиль скрипел пером – доводил до ума расклад «дождика», «пылей» и «вязи» по ячейкам. «Тени» у входа сменились час назад; ночь была та самая, когда город даёт забыть, что днём он – стая. Я позволила себе две минуты без мыслей о «Комиссии», Домах и чужих печатях.

Первым почувствовал не я. Блик шелохнул светом – едва, как если бы по воде лёгкой лапой прошёлся кот. Серебряный папоротник в ту же секунду стал темнее – на полтона – не от страха, от сосредоточенности. Где‑то под самой крышей шевельнулся не воздух и не мышь – шевельнулась пустота.

– Пахнет железом, – пробормотала мандрагора, не открывая из «зрения» ни одного листа. – И клейким дымом. Не вашим.

Я подняла голову к стеклянной форточке под потолком – той, что ведёт к двору. По её кромке пошла едва заметная дрожь – не от ветра. Как если бы по стеклу провели ногтем с обратной стороны. «Минус» – «текучка», не «капсула». Он разминал шов, как портной – мушку на ткани, чтобы ввести нитку. «Тишина» чужая сунулась сюда, как палец, которому обещали, что «никто не заметит».

– Эмиль, – позвала я тихо, – план «Д». Без героизма.

– Есть, – так же тихо ответил он. Я слышала, как за прилавком откинулась дощечка – открывая узкий «карман» между доской и стеной; как лязгнуло сопло «дождя»; как шорохнул мешочек «пыли» в его кармане.

Снаружи, у витрины, колокольчик тихо дёрнулся – не звоном, движением воздуха. Я не услышала шагов – их не было. Был ровный, сухой шёпот, как у ножа по льду – «звук» скобления. «Звуковой ключ» на восковом пороге – опять. Наш узор Элары выдерживал такие «скрипки», но у чужих в руках появился инструмент, нацеленный на «живой» контур: тонкие иглы «минуса», которые сушили восковую защиту изнутри, как глина потрескивает в печи.

– Снять? – шепнул Эмиль.

– Не снимать, – ответила я. – Держать «тишину» на швах, «дождь» – на металл. Блик – держи.

Блик шевельнул чуточку светом в чаше – как ответ «слышу». Серебряный папоротник слегка засопел – как старый кот, который уселся на подоконнике, чтобы не дать отодвинуть штору.

Тогда они изменили ход.

Через форточку в оранжерею тихо, почти лениво, провалился маленький чёрный шарик – размером с орех. Он не ударился о камень – он «присосался» к воздухе и отпустил. Запахло не резиной и не серой – сладковато и странно – так пахнет жареная мята и подгоревший сахар. «Сонный дым» – подумала я и в ту же секунду поняла, что ошибаюсь: не «усыпляющий», «поглощающий». Он не вводил в сон – он грыз кислород. Следом через щель, будто сползая с нитки, провалился второй «орех» – тонкий, матовый. Это был не дым. Это был фосфор.

– Ложись! – крикнула я уже вслух, ломая правила «не шуметь» на моих же глазах.

Эмиль вывалился за прилавок в прилавочную, накрыв головы тряпицами, сдернул на себя толстую холстину, которую мы держим на случай пожара. Я выхватила пульверизатор «дождя» и почти не целясь, шарахнула «по швам»: по форточной раме, по железу на полке, по перилам стеллажа, по всякому металлу в зоне. «Ноль» сел – ровно. Фосфор вспыхнул всё равно – коротко, ярко – но не как задумывали те, кто бросил: вместо «хищного белого язычка» – хрипящий плевок, душный, едкий, но локальный.

– «Голос»? – успела я шепнуть в браслет.

– На связи, – отозвалась «Тень» у двери. – Витрина держит. Порог – скрипит.

В следующую секунду в прилавочной треснуло стекло – не рама – витрина – тонкая трещина, как жилка на листе. Из‑за арки внутрь посыпались искры – на пол – не на нас. «Они» не хотели разнести лавку – они хотели выкурить.

– Нить, – сказала я и дважды чиркнула ногтем по столешнице – наш «полутон».

Ответ пришёл не как «вижу» – как ветер, который однажды уже побывал в этом месте, запомнил и вернулся. Мне даже показалось, что в стекле на секунду отразилась не улица, не платан – его силуэт. И – откуда‑то сверху, не из угла, где сидят в засадах, а с каменной лестницы через дорогу, послышались быстрые, ровные шаги человека, который не подстраивается под чужой ритм – он его задаёт.

– «Комиссия по городским делам», – раздался перед дверью мужской голос – громко, для вида, – представьте документы на соблюдение правил хранения «ароматов» в ночное время. Откройте, иначе будем вынуждены…

В ту же секунду «снаружи» щёлкнуло – тихо, коротко – точно так же щёлкает нож, когда его выпускают из рукава. И голос захлебнулся – не кровью – воздухом. Я знала это щёлканье. Это был не нож, а сигнал: «Я здесь».

Дверь не выбили. Её открыли изнутри – моя рука с тряски от «минуса» сделала то, что не любит – повернула ключ. В проём вошёл Валерьян де Винтер.

Он был без плаща. Белая пуговица у горла расстёгнута, манжета на правом запястье отвернута до локтя – как у хирурга, который не успел надеть перчатки. В глазах – никакого «виталиста», никакой «эмоции». Он выглядел так, как должен выглядеть человек, который сейчас собрался перерезать сложный узел – не ниткой – жилой. За его плечом «Тени» ещё не успели встать в привычный «узор» – он пришёл раньше них, быстрее, чем протокол.

– Вы нарушаете… – начал один из стоявших под аркой. Он был в тёмном плаще, на его лацкане – та самая булавка в виде пера. Рука – в перчатке – неплотно сжатая – тень от него тянулась в витрину.

– Я нарушу всё, – сказал Валерьян спокойным, ровным голосом, – что станет между моей стеной и теми, кто в неё бьёт.

Он встал в проёме, как реальная «стена»: плечом к косяку, чуть повернув корпус, чтобы правой рукой – та, которой он режет, – было удобно. В этот момент было видно, откуда у него появилась репутация «ледяного» – никакого холодного блеска – просто отсутствие лишнего. Он не бросался. Он ждал. Это была самая страшная часть.

Первый выстрел пришёл, как и положено, не спереди, а сверху – короткий щелчок – арбалетный болт, тонкий, с чернеющим наконечником. Он шёл в мою сторону – направление – спина, линия – между плечом и шеей. Валерьян сделал ровно один шаг – на полступни – и поднял левую руку – не чтобы «поймать». Чтобы подставить манжету: под тканью на его предплечье блеснула тонкая пластина – артефакт – лёгкий звон, почти неслышный – болт рикошетом ушёл в стену, проскрёб по штукатурке и врезался в мандрагоров горшок. Та взвизгнула и тут же ругнулась:

– Чтоб вас… аккуратней же! Это моя голова!

– Извините, – сказал он ей не отвлекаясь от проёма. – Дальше – вы.

Он двигался не как силовики, которых учат брать «живьём». Он двигался так, как я видела движется вода, когда падает по ступеням – без лишних брызг, но с неизбежностью. Первый – тот, что с булавкой‑пером, – даже не успел понять, что произошло. Лезвие, спрятанное в рукаве, блеснуло дважды, коротко: по сухожилию под большим пальцем – руки, что держала «немую» иглу – и по связке у колена – низко, невинно. Человек осел, как мешок с мукой, и его пальцы раскрылись – «немая» игла выпала и покатилась в сторону, где тут же на неё опустился мой «дождь» – тихо, как ночь.

Второй – с кольцом‑лавром – вышел из тени спиной к свету: удар пошёл не ножом – ступнёй, низким, страшным, в колено. Хруст был сухой, как у дерева. Он упал, не успев крикнуть. Валерьян не добивал. Но он лишал тела возможностей двигаться. В этом была его тёмная чистота: он не «наказывает», он «отключает».

Третий – урядник из «Комиссии» – сделал то, что делают «бумажные»: достал бумагу. Он успел сказать «постановление», и в это же мгновение Валерьян – без высоких слов – двумя пальцами взял его за запястье, нажал на больную точку – вот так мы нажимаем на артерию, – и вежливо опустил бумагу вниз. На запястье урядника появилось белое пятно – кожа побелела. Тот отступил.

Сверху с металлического карниза посыпалась «крошка» – не штукатурка – бронзовые «коробочки», те самые, что расправляют «полотно» нитей. Одна ударилась о порог – «звук» родился из неё, как выдох – «а» – только не наш «а», а «их» – удерживающий. По правилам здесь нужно было «включать» «Тишину». Валерьян нарушил и эту точность: он сделал шаг из двери – не в «зону», на вероятную траекторию второй «коробочки», и поймал её – рукой – в воздухе. Неправильно. На его ладони вспыхнула короткая белая боль – запах волоса и кожи – но он уже бросал её назад, в тень под аркой – в ноговницу «перо» – под их колени. «Полотно» раскрылось у них под ногами. И на секунду они сами попали в свой же мешок.

Я на этой секунде взяла свою часть. «Пыль» – щепотка – над металлической полосой порога, по перилам, по держателю вывески – «дождь» лежал, как своя подошва в домашней обуви. «Минус» охрип. «Голос» – длинным шагом – вышел из влажной марли. «Тени» наконец заняли карниз: двое – как вода – сошли по стене – спереди и сзади по дуге.

И только в этот момент «они» сыграли ту карту, которую я боялась с начала ночи: второй «орех» – в глубину лавки. Не фосфор – белое, густое – как жирный пар от кипящего молока – «клейкий дым», который забирает кислород. Он полз не к «прилавку» – к оранжерее. Они хотели выжечь меня, как мышь из норы.

– Назад! – крикнула я Валерьяна – и в этот момент он совершил свой главный «протокольный» грех.

Он не ушёл в сторону, не дал «Теням» снять второй «орех». Он сделал шаг вперёд – внутрь – ко мне – не рассудком, рефлексом. И закрыл меня собой, плечом – как щитом – между оранжереей и дырой в форточке, откуда тянуло смертью.

Он пах кожей и бумагой, и ещё – свежей кровью, той самой, с лезвия – но это был запах жизни. «Орех» ударился о его плечо – отбился плащом, врезался в полку – и тут же зашипел, выпуская белёсую, липкую дурь. Он толкнул меня в сторону – к полу – и схватил пульверизатор «дождя», который я не успела опустить. Ладонь у него на секунду задержалась на моей – как у тех, кто передаёт горячее – и он швырнул «дождь» туда, где нужно: по оголённым железным деталям в верху, по решётке, по петлям и по полозьям двери – на всё, что «минус» любит. Запах тимьяна, пчелиного воска и лавровой золы ударил по белому парку и потянул к земле. «Клейкий» дыхнул и сел. Воздуху вернули дырку.

– Уходите оттуда! – крикнул кто‑то из «Теней» – сначала не на него – на меня. Я уже поднималась, прикрывая рукой мандрагору. У той с краю горшка разошлась новая трещина.

– Ещё одна – и пересадка, – мрачно сказала она. – Но – живы.

Самое страшное в людях, которые пришли с «Домов», не их жестокость. Их уверенность, что им всё можно. Когда «их» троих скрутили – не зверски, профессионально, – четвертый даже тогда показал синюю карточку: «Комиссия Совета» – и требовал «передать гражданку Тесс Ларк для дачи показаний». Я впервые увидела у Валерьяна лицо, на котором нет даже тени «да, но». Он взял у того карточку двумя пальцами – аккуратно – посмотрел на неё секунду и так же аккуратно переломил пополам. Не эффектно, без театра. Как ломают соломинку в худом детском пальце.

– Моя Комиссия – здесь, – сказал он и кивнул в сторону оранжереи. – И она не лжёт.

Его «тёмная» сторона не была громкой. Она была беспощадной. Он не убивал. Но те двое, что пришли с «пером» и «лавром», больше не поднимут ножи так, как поднимали. Один – по руке, второй – по колену. Он лишал опасность конечностей. И возвращал к «бумаге», если «бумага» приходила с ножом.

Эмиль выбежал из задымлённой оранжереи, кашляя и размахивая тряпкой. Его глаза были красные, но голова – холодная.

– Порог держит, – сообщил он. – «Голос» – жив. «Стрекоза» – мы потом починим. Мандрагора – ругается. Папоротник – обиделся, но «ноль» не сняли. Тесс – на месте. Я – воду.

– Молодец, – сказал Валерьян – и это «молодец» без лишнего – было для него «орденом».

Пока «Тени» стягивали периметр, Ина Роэлль появлялась и исчезала по краю как метка из тонкого карандаша – хватало на то, чтобы записать «что» и «как». На камне под аркой снова осталась синяя карточка, теперь сломанная – мною – де Винтером – пополам. Это было глупо и опасно. Это было правильно.

– Лорд де Винтер, – произнёс в конце – уже под удостоверениями – человек, у которого был при себе «мандат», и голос у него был холодный, как подвал летом, – вы превысили.

– Зафиксируйте, – сказал Валерьян, даже не глядя на него. – И – отправьте копию в деканат. И – в канцелярию. И – в своей «башне». Если хотите – запишите на карточке, какой у вас размер туфель. У вас будут поводы.

– Они нас сожрут, – сказал вполголоса Февер, когда «официальные» растворились в арках, оставив за собой запах мирры и полированного дерева. – Нас, вас, лавку, Академию.

– Пускай ломают зубы, – ответил тот же ровный голос, в котором, как я чувствовала, едва держится «лед». – Не сегодня.

Пока тушили «клейкий» пар парой мокрых мешков и ведром воды, я сидела на ступеньке, раскладывая внутри себя этот вечер. Руки дрожали – от перенапряжения, не от страха. Серебряный папоротник тихо ворчал – не на «них», на меня – «не лезь в дым босиком». Мандрагора выдала ещё пару метких замечаний в сторону «официальных», но утихла, когда ей дали свежую воду и место, где трещина в горшке не приходит на мысль первая.

Валерьян подошёл не сразу – когда «Тени» заняли места, а «бумаги» были отправлены в три стороны. Сел на низкую скамейку у двери, куда обычно садится мастер Элмсуорт, и молчал. Я видела на его левой ладони ожог – маленький белый пузырь – от бронзовой «коробочки». На пальце – тонкая полоска крови – чужой – он вытер её рукавом, как человек, который не помнит, что на нём есть рукав. На запястье – вена билась, как провод, по которому идёт ток.

– Вы нарушили всё, – сказала я спокойно. Здесь – мы не лжём. – И я… – я положила ладонь на столешницу, чтобы не сказать «спасибо» так, чтобы потом было стыдно, – вижу, зачем.

– Я не жалею, – ответил он так же честно. – Финально и бесповоротно. Пусть они напишут свои бумаги. Пусть Совет соберёт Комиссию. Пусть Львам в башнях покажут зубы на гербах. Пусть «Дом ключа» позвонит – вежливо. – Он поднял на меня глаза, такие же ровные, как минуту назад его шаг. – Вы – моя стена. Я – ваша. Кто пришёл её ломать – получил.

Это звучало не как признание – как формула. Я услышала в ней «мальчика у окна» – и то, как он теперь живёт в его связках и движениях.

– Вы… – я не нашла лучшего слова, – страшный.

– Я – точный, – поправил он. – Иногда точность – страшна.

Он протянул мне свою левую ладонь. Не чтобы её поцеловать и не чтобы я её лечила. Чтобы я видела ожог. Я взяла «охладитель» – просто баночку с мятным и алоэ – и аккуратно намазала. Кожа там дрогнула. Он не шевельнулся. Мы молчали.