Текст книги "Лавка Люсиль: зелья и пророчества (СИ)"

Автор книги: Ольга Хе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Глава 5: Лицензия тишины

Утро в «Тихом Корне» начиналось со звука. Я едва касалась камертона – и пространство отвечало. Нота выходила чистой, как прозрачный колокол, и на миг менялась фактура мира: пыльные дорожки света замирали, стекло витрины звенело на грани слышимости, а в груди рождалась та самая правильная тиш, не пустая, а наполненная – как пауза перед первой нотой в симфонии.

– Прекрати играться, – проворчала мандрагора из теплицы. – Сейчас опять кот на крыше с неё свалится. У него нервная система тонкая.

– Я не играюсь, – пробормотала я, прислушиваясь к отзвукам. – Я калибрую.

На прилавке был разложен мой походный набор: медные чаши, стеклянные колбы, ступка, жаровня с ровным углём. Рядом – раскрытый медный трактат, тяжёлый, пахнущий озоном, и тетрадь Люсиль. На полях тетради я кратко фиксировала ощущение, которое «слышала» в зелье, – не запах, не вкус, а «тон».

Пока вода в колбе доходила до нужной дрожи, я попыталась поймать свой собственный «тон». Две воды внутри меня – спокойная, плотная, как глубокое озеро Алены, и быстрая, ледяная, как горный поток Люсиль – перетекали друг в друга. Иногда казалось, что мне удаётся заставить их течь вместе, и тогда резонанс ложился идеально, как шёлк. Иногда – что они спорят, и зелье получалось колючим, с крошечной фальшивой нотой.

– У тебя пульс скачет, – заметила мандрагора, вытянув лопушистые листья. – Надо дышать. Вдох на четыре, выдох на семь. И шалфей от розмарина подальше.

– Шалфей уже на своей грядке, – ответила я, улыбнувшись, и добавила в колбу серебряный медун. – А дышу.

В дверь позвонили. Ранние – мои любимые. Приходящие до суеты дня, с вопросами, которые пока ещё можно распутать.

Первым оказался студент, худой, с прямой спиной и глазами, где трепыхалась паника перед экзаменом. Ему я приготовила «Ясное Утро», отрегулировав тон на узкую, натянутую струну – не расслаблять, а прояснять. Второй – мальчик с матерью; у мальчика постпростудный кашель, у матери – страх. Кашлю – тёплый отвар с чабрецом, страху – «Тихая Ночь» в половинной дозе, чтобы не усыпляло днём. Оба ушли легче, чем пришли.

К полудню я, наконец, добралась до камертона. Положила его на ладонь, слегка ударила об край дубовой стойки. Вибрация прошла по коже, поднялась к плечу и… изменилась. Как будто камертон настроился на меня, а я – на него. В трактате Эйзенбранда такой инструмент называли «якорем»: предметом, способным фиксировать и воспроизводить заданный резонанс среды. В теории якорь позволял стабилизировать тон, чтобы зелье получалось одинаково – не в смысле вкуса, а в смысле «песни», которую оно пело в теле.

– Это вещь, – шипнула мандрагора, вытянувшись. – Сильная. Не твоя. Осторожней.

– «Не моя» – не значит «чужая», – возразила я. – Может, – «наследственная».

– Наследственная беда, – буркнула она. – От них всегда мороки.

Я всё равно легонько провела пальцем по зубцу. Нота не прозвучала – просто в комнате стало чуть тише, как перед снегом. Я записала: «Камертон: реагирует на намерение, успокаивает флуктуации среды. Вопрос: кто его настроил?»

Ответ пришёл сам собой – в виде тени, которая упала на витрину с улицы. Голоса. Посторонние.

В лавку вошли трое. Впереди – мужчина лет сорока с лицом, которое хотелось назвать «аккуратным»: узкие усы, тщательно приглаженные волосы, идеально чистый плащ городского чиновника. За ним – помощник с планшетом и девушка-алхимик с чемоданчиком приборов. На груди у мужчины висел знак Городского надзора за ремёслами и гильдиями – эмаль с изображением весов и колбы.

– Мадемуазель фон Эльбринг? – уточнил он, не поздоровавшись.

– Да, – я поставила ступку на край прилавка. – Добрый день.

– Лорн Февер, городской инспектор по алхимическим ремёслам. Поступила жалоба, – он произнёс это так, будто жалобы материализуются в его кабинете каждое утро вместо чая. – Вы ведёте торговую деятельность без регистрации и лицензии гильдии. Проверка.

Внутри всё холодно сжалось: предсказуемо, но неприятно.

– Регистрацией занимаюсь сегодня, – спокойно ответила я. – Что до гильдии – у меня частная травная лавка, а не алхимическая лаборатория.

– Вы производите смеси, воздействующие на тело и сознание, – вмешалась девушка с чемоданчиком, цепко осматривая полки. – Это подпадает под хартию Гильдии алхимиков.

– Я продаю чаи и настойки из общедоступных трав, – сказала я. – Без редких реагентов, без запрещённых компонентов. И без взрывов.

Последнее вышло чуть резче, чем хотела. Инспектор хмыкнул – не то усмешка, не то признание тонкости.

– Демонстрация, – сказал он. – Вы приготовите одно из своих средств при нас. Мы проверим его безопасность резонансометрами. Если всё благополучно, я могу выдать временное разрешение на месяц. При условии, что вы встанете на учёт.

Помощник поставил на прилавок прибор – латунный цилиндр с прозрачным куполом и стрелкой. Девушка разложила ещё пару устройств, похожих на механических стрекоз.

Я вдохнула. Улыбнулась.

– Что-нибудь простое и привычное для всех, – предложила. – «Чай Ясного Утра».

Пока вода доходила до нужной дрожи, я складывала в ступку ромашок, мяту, серебряный медун. Движения рук были отточены. Главное – не дать панике смешаться с «песней». Я чувствовала, как две воды внутри пытаются спорить: одна – «будь осторожна», другая – «покажи им». Я мягко свела эти импульсы, как сводят в косы тонкие пряди.

Камертон я не трогала – только положила рядом, чтобы он «держал» фон. Девушка-алхимик следила за каждым жестом, стрелка в её приборе дрожала, как нервная соседка. Инспектор – за мной, взглядом, в котором было не только желание поймать, но и профессиональный интерес. Его это забавляло – проверять «аристократку играющую в травницу».

Когда чай настоялся, я сняла крышку. В воздух поднялся аромат – светлый, прохладный, «прозрачный». Девушка подвинула прибор ближе. Стрелка поползла вверх, дрогнула и остановилась в зелёной зоне.

– Нестабильности нет, – неохотно признала она. – Фон чистый.

– Пробу – в каплю-ловушку, – кивнул инспектор.

Я капнула на стеклянный диск. Машинка-стрекоза щёлкнула, «слушая». Её крылышки зажужжали на тончайшей частоте – и затихли.

– Соответствует, – сухо сказала девушка.

Инспектор убрал руку с прибора и перевёл взгляд на камертон.

– Это что?

– Семейная вещь, – ответила я слишком быстро. – Утварь лавки.

Он взял его двумя пальцами, как берут опасных насекомых, и легонько ударил о кромку прилавка. Звук прозвучал – и впервые был не чистым. На дне ноты, как осадок, лежала чужая, еле уловимая «фальшь» – не моя и не комнатная. Стрелка на приборе дернулась, как будто кто-то дёрнул за леску.

– Странно, – тихо сказал инспектор. – Резонанс котлового типа… но без котла.

Девушка нахмурилась.

– Такой профиль стоит в сводках о… – она осеклась под быстрым взглядом инспектора.

– О чём? – спокойно спросила я.

– О серии краж, – нехотя сказал он. – В городе пропадают резонансные инструменты. Редкие. На чёрном рынке они стоят много. Мы отслеживаем сигнатуру. У вашего предмета – схожие характеристики. Откуда он?

– Найден в прилавке при уборке, – честно ответила я. – Лавка принадлежала травнице Эларе, жене мастера Элмсуорта. Он живёт наверху. Спросите его.

Слово «Элара» что-то изменило на лице инспектора – мелькнула память.

– Элмсуорт… резчик по дереву, – пробормотал он. – Помню. Её хранилище разбирали три года назад. Без претензий. Хорошо, – он поставил камертон на место. – Я не изымаю предмет. Но рекомендую: не выносить его из лавки, не продавать, не светить. Временное разрешение – на месяц. Регистрация – сегодня. Через неделю – контрольное посещение. И не вздумайте варить что-то, что взорвёт квартал.

Он положил на прилавок бумагу с восковой печатью. Помощник торопливо записал что-то на планшете, девушка хмуро собрала приборы.

На пороге инспектор задержался.

– И ещё, мадемуазель фон Эльбринг. Не всё, что звучит красиво, безопасно.

– Это верно, – сказала я. – И не всё, что звучит опасно, – зло.

Он слегка улыбнулся уголком рта – и ушёл.

Мандрагора высунулась из теплицы.

– Ну? Будешь теперь «официальной злодейкой с лицензией»?

– Буду, – выдохнула я, опускаясь на табурет. Только сейчас заметила, как потеют ладони. – И мне нужно к Фальк. И к Августу.

Сумерки в Старом крыле библиотеки всегда казались гуще. Вечерние чары светильников здесь включались не ярко – «раскатывались», как ткань, сначала едва, потом плотнее. Госпожа Фальк уже ждала – у окна, с чашкой чая, в котором пахли мята и ассафоэтида.

– Вы звучите торопливее, чем обычно, – сказала она вместо приветствия. – И на вас пахнет городским воском, не академическим.

– Инспекция, – я пересказала коротко: визит, камертон, «сигнатура краж». – Мне нужен контекст. И – помощь.

– Кражи начались три месяца назад, – медленно сказала Фальк, поднимая ладони над столом, будто слушая токи в воздухе. – Сначала – из частных коллекций. Потом – из мастерских. Всегда резонансные предметы. Якоря, камертоны, диск-ловцы, старые калибры. И везде – очень чистая работа. Как будто воры слышат охранные чары и обходят их по «тихим местам».

– Кто-то, кто умеет слушать, – пробормотала я. – И кто-то, кто знает, где искать.

– Я дала вашим исследованиям допуск не ради вашей лавки, дитя, – мягко сказала Фальк. – Город дрожит. В нём есть места, где звуки – не те. Вы слышите, – она повела пальцами, как дирижёр. – Поэтому – осторожнее с камертоном. Он – не только ваш якорь. Он – чья-то нить. Идите к Августу.

Эйзенбранд ждал у своего стеллажа, как всегда – полупрозрачный, сердитый, с прожжёнными дырами в мантии. Но в его взгляде, казалось, было больше… нетерпения.

– Наконец-то, – проворчал он. – Я уж думал, вы растворились в своих чаях. Что принесли?

Я положила камертон на стол и сжала пальцы – дразнить не хотелось, но скрывать – бессмысленно. Рассказала. Про инспектора, про сигнатуры, про «якорь».

Пока говорила, выражение Эйзенбранда менялось. Сначала – скука. Потом – интерес. В конце – хищная сосредоточенность.

– Покажите, – сказал он. – Тихо.

Я ударила камертоном. Нота пошла – чистая, глубинная.

Эйзенбранд как будто вслушивался телом. Его полупрозрачная кожа пошла мурашками.

– Это не просто якорь, – произнёс он через мгновение. – Это калибратор. И очень старый. Такие делали до Реформы, когда резонанс был не маргинальной дисциплиной, а основой. С его помощью можно «настроить» помещение – и скрыться в нём от многих чар. Или – точнее – сделать так, чтобы чары «считали» вас своим.

– И воры…

– И воры, – кивнул он. – Если у них есть такая штука, они входили в чужие дома, как в собственные мысли. Но ваш камертон – не их. Слышите ноту под «фальшью»? – он склонился ближе. – Это… имя.

Я напряглась. Нота тянулась тонкой серебряной нитью, и правда – в глубине, как отражение в воде, угадывались две буквы, не буквы даже – «знаки». Я не знала их. Но Эйзенбранд – знал.

– Элара, – сказал он тихо. – Она была ученицей моего ученика. Талантливая. Упрямая. Умела заставлять камень петь. Этот камертон – её работа.

Сердце больно качнулось – как будто я услышала голос той, чьё имя всё ещё было на дверях.

– Тогда почему «фальшь»?

– Потому что кто-то недавно «дотронулся» до него чужой нотой. Слабой. Скользящей. Сигнатуры совпали – не полностью, но вектор один. Этим камертоном пробовали калибровать фон. В вашей лавке. Ночью.

– Ночью… – у меня во рту стало сухо. – Но у меня – замки. И мастер наверху.

– Замки – это для рук. Есть замки – для звука. Если у вас камертон – у них может быть ключ.

Я поднялась так резко, что стул скрипнул.

– Мне нужно домой.

– И – ещё, – остановил эхо моих шагов призрак, став вдруг особенно резким и ясным. – На вашей голове – две воды. Сделайте из них реку. Иначе та, что холоднее, утянет вас на дно в момент, когда надо – плыть.

Я кивнула, прижимая к груди камертон. Госпожа Фальк на прощание подала мне пакетик – тонкий, хрустящий.

– Лавровый лист, – сказала она. – Старый способ. На ночь – в очаг, на звук – в угол. Если кто-то придёт по «тихому месту», он либо чихнёт, либо рассердится. И то, и другое выдаёт.

Город к вечеру становился тонкослышным. Шаги людей на брусчатке были не просто звуками – «линии» их дневных забот тянулись мягкими лентами, запах пекарни становился тише, чем днём, но ощутимее, чем утром. Воздух был непрозрачным от влажности – скоро пойдёт дождь.

У лавки было тихо. Но не пусто – тишина была… «собранной», как пружина. Я остановилась ещё до двери – и услышала: внутри звучала микроскопическая, но чужая нота. Как если бы моль точила мех.

Замок не тронут. Дверь – тоже. Я вынула лавровый лист, провела по косяку, и… воздух – чихнул. Не громко. Крошечно. Но чётко.

Я открыла.

Внутри всё было на месте. Прилавок. Полки. Теплица – тёмное стекло. Только на стойке, там, где я утром оставила ступку, лежало нечто, чего там не было: тонкий, как перо, металлический шип, похожий на иглу граммофона. И к нему прижат кусочек бумаги. На бумаге – три слова, выведенные угловатым, слишком аккуратным почерком:

«Тихий тон – опасен».

Подписи не было.

Я взяла иглу двумя пальцами – холодная, как укус. Поднесла к камертону. Они не встретились – оттолкнулись, как одноимённые полюса.

– Ну, – сказала мандрагора, откашлявшись где-то в теплице. – Принюхались к твоему пчелиному воску. Началось.

– Началось, – согласилась я, убирая записку в тетрадь. – Тогда – будем звучать громче. Но – чисто.

Я поставила камертон на стойку, как ставят свечу. Две воды во мне качнулись – и на миг слились. Я не знала, кто идёт по «тихим местам», и зачем ему мои ноты. Но знала – у меня есть лавка, растения, ворчливая мандрагора, призрак-учитель, библиотекарша-провидица, мастер, который доверил мне память. И у меня есть нота. Моя.

Временное разрешение на месяц лежало на прилавке, пахло воском и официальной бумажной пылью. А лавровый лист в углу, казалось, тихо посмеивался.

– Спать? – спросила мандрагора.

– Варить, – ответила я. – Ночь – для тишины. А тишина – для работы.

Я развела жаровню. И в тишине, наполненной тонкими звуками города, первая капля нового зелья упала в стекло – чистая, ровная, как нота, которой начинается песня.

Глава 6: Порог тишины

Утро началось с пчелиного воска и лаврового листа. Я обошла лавку по периметру, рисуя на косяках и плинтусах тонкую, почти невидимую линию – старый узор-порог, который госпожа Фальк назвала «тихим». Воск тёк тёплой ниткой, в него я вдавливала крошки соли, раскрошенную иголку розмарина и крошечные кусочки лаврового листа. Не запирает, сказала Фальк, а «перенастраивает». Чужой, слишком ровный тон на таком пороге цепляется, как паутина на сучке.

– Ты тут вензеля выводишь или мышам дорожки? – скептически отметила мандрагора из теплицы. – Рисуй выше. Ноги – это для домовых. А у воров уши.

– Это не для ног, – ответила я, не останавливаясь. – Это для «фона».

Пока воск схватывался, я поднялась к мастеру Элмсуорту. Он долго молчал, глядя на камертон у меня в руках, будто на портрет, который не ждал увидеть живым.

– Её работа, – сказал наконец. – Элара делала такие для друзей и для себя. Не продавала. Калибраторы, как ты их назвала? У неё имя было своё: «успокоители». Чтобы мастерская не срывала песню, когда она устала.

Он поставил на стол низкую шкатулку и отпер старым ключом. Внутри лежали листы плотной бумаги с графитными линиями – не чертежи, а узоры. Спирали, «верёвочки» из маленьких знаков, орнаменты с листьями.

– Это её записи, – бережно сказал он. – Я не понимал. Думал – украшения. А она улыбалась: «Это – чтобы дом пел, Вит.» – его голос тихо дрогнул. – Возьми. Если уж ты выбрала это место – дом снова должен петь.

Я провёл пальцами по графиту: он шершавил, как будто рука Элары только что его вывела. Узор «молчаливого порога» оказался почти таким же, как я уже наносила воском – только тоньше, глубже. Я запомнила два элемента, незнакомых мне: крошечный «завиток» на стыке линий и штрих, похожий на ножку ноты.

– Она говорила, – добавил мастер, глядя в окно, – что тишина бывает разной. Есть – мёртвая, есть – живая. Первая глушит всё. Вторая – как снег перед рассветом. В ней слышно самое важное.

Я кивнула. У меня внутри качнулись две воды – от этих слов они легко легли друг на друга, как ладони.

– Вчера ночью кто-то был внизу, – сказала я. – Оставил иглу. И записку.

Я показала шип и бумагу. Элмсуорт сжал губы.

– Игла – не наша. Такую не делала. Это… граммофонная, но тонкая. Слушают твой пол.

– Будем, значит, слушать в ответ, – сказала я. – И петь громче. Но чисто.

Я спустилась обратно и вживила два новых «завитка» Элары в свой восковой узор. Порог словно щёлкнул – едва слышно. Камертон я поставила на стойку – как свечу. Его присутствие уплотняло воздух правильной тишиной.

День требовал обычного. Люди приходили со своими мелкими и не очень бедами. Мальчишке с порезанной ладонью – промывка и календула. Девушке с головной болью – настой василька и лёгкий «Ясный Утро» в четверть силу, чтобы не перетянуть струну вместо пульса. Госпожа Марта принесла пирожки «для поддержания сил» и новость: сосед-часовщик жалуется, что у него ночью «музыка» пропала. Выяснилось – не музыка, а диск-ловец из мастерской исчез.

К полудню заглянул Роберт Кросс. Он принёс мне один фарфоровый ступчик – «подарок из излишков», пояснил – и тревожную заметку.

– Слышали? – он кивнул в сторону улицы. – У «Хрономанта» ночью вытащили прибор. Всё чисто. Ни замки, ни сторожа не заметили. А сторож – старый глухарь. Говорит, только «давило в ушах».

– «Тихим местом» прошли, – сказала я, больше себе, чем ему. – Спасибо за ступку.

– И… – он запнулся, подбирая слова. – Если что-то… необычное заметите – скажите. Вам хватает врагов и без того. Город любит слухи.

Я кивнула. Мне нравился Роберт своим практическим умом и отсутствием «снисходительности». Уходя, он оглянулся на камертон – долго, прицельно. Но не спросил. И это я тоже отметила.

Ближе к вечеру, когда поток клиентов иссяк, я достала свои карты. Странно – в этой жизни я почти не раскладывала. В череде практики и бумажной бюрократии легко забыть, что у меня есть другой язык – язык символов.

Три карты легли сами.

Отшельник. Сильный, собранный свет в фонаре, который несут в темноте. Идти одной. Не звать на помощь рано.

Сила. Не про грубую мощь, а про мягкую, надёжную руку на гривах страхов. Тихая власть над собой.

Повешенный. Смена точки зрения. Видеть мир вниз головой, чтобы понять, где – небо, а где – земля.

– Три карты про терпение, – буркнула мандрагора. – Ненавижу терпение. Оно пахнет горечью.

– Зато редко взрывается, – ответила я. – Ночью останусь здесь.

– Ура, бессонница, – театрально вздохнула она. – Ладно. Я тоже не сомкну глаз. То есть… вы поняли.

Я сообщила мастеру Элмсуорту, что ночую внизу, задвинула внутренние щеколды и погасила все лампы, кроме одной – в дальнем углу. На стойке разложила: камертон, лавровый лист, шип-иглу, две маленькие чаши с солью и пеплом. Это была не война и не ловушка. Это была настройка.

Перед тем, как сесть, я закрыла глаза и подышала – четыре на вдох, семь на выдох. Две воды во мне сперва спорили, разбегаясь – одна стремилась в действие, другая – в тень наблюдения. Я не пыталась их перебороть. Просто подождала, когда они сами найдут общий берег.

Нашли. Камертон отозвался тихим, едва ощутимым дрожанием.

Город к полуночи выдыхает. Сначала оседают слои дневного шума, потом вязко тянутся ночные. В такие часы тишина – живая, как говорил Элмсуорт. В ней отчётливо слышно, как далеко за стеной кто-то переворачивается на другой бок, как стекло теплицы щёлкает от перепада температуры, как молоко в пекарне «доходит» до нужной кожи.

И в этой тишине, ближе к первому часу, в лавку вошёл… не звук. Отсутствие. Как тень, только в мире слуха. Я почувствовала, как дощечки пола подо мной перестали «петь» своими обычными нотами. На пороге легли чужие шаги – абсолютно беззвучные. Только растения вздрогнули: лунный шалфей сжал листья, мята качнулась без ветра.

Моя рука сама нашла камертон.

Дверь не скрипнула. Она просто оказалась открыта, словно это ей приснилось. В проёме – темнота. Но это была не обычная темнота – её край заломился, как ткань, которую тянут. Сначала – силуэт, тонкий, высокий. Никаких побрякушек. Ни звона, ни шороха ткани. Только чуть плотнее воздух.

Чужой «тон» не звучал. Он скрадывал. И был… аккуратный. Чистый. Практически академический.

– Не бойся, – сказала я себе. – Это тоже – звук. Просто минус.

Я коснулась камертоном кромки стойки. Не громко. Нота пошла низкая, тёплая, как утренний хлеб. Она не била – она «называла» вещи своими именами. Восковой порог вздрогнул и отозвался узором Элары. В углу, где лежал лавровый лист, что-то еле слышно – чихнуло.

Тень остановилась. Повернулась – я почувствовала это как изменение в давлении. Потом – лёгкое, как кисть, движение. На стойку, рядом с камертоном, опустился ещё один тончайший металлический предмет – пластина с крошечными дырочками, как у флейты. И голос – негромкий, ровный, сухой – не из горла. Из того тёмного места:

– Ты звучишь не как она.

Не угроза. Констатация.

– Я и не она, – ответила я. Рот у меня сухой. Я удивилась, что голос вышел ровным. – Но дом её – поёт.

Тишина плотнее. Флейтовая пластина дрогнула, уловив мою ноту. Где-то в глубине чужого «минуса» что-то тонко скрежетнуло – не выдержал шов. Восковой порог у двери треснул по невидимой линии.

Тень качнулась назад, как шагнула. Раз – и её стало меньше. Ещё раз – и она слилась с тёмным проёмом.

– Погоди! – сорвалось у меня. Не просьба – импульс. И две воды внутри наконец-то легли в одно русло. Я ударила камертоном второй раз – выше. Нота стала тоньше, яснее, как ледяной звон. Это был не вызов и не приказ. Это был «контртон», что Эйзенбранд учил меня искать – нота, которая не ломает, а «выщелачивает» чужую пустоту, как соль – горечь.

Тень дрогнула сильнее. На миг по её краю пробежала волна, и я увидела – да, увидела – край маски. Тёмный лак, почти чёрный, без рисунка, но на виске – знак: маленькая спираль, похожая на завиток у Элары, только вывернутая в другую сторону. Левую.

– Осторожней, – сказал тот же ровный голос, теперь уже не совсем из тьмы. – Тихий тон – связывает. Ты можешь в нём утонуть.

– Мы уже связаны, – сказала я. – Этот дом. Эта улица. Эти люди. Если ты приходишь за тоном – выходи в свет.

Ни угрозы, ни просьбы. Только факт.

Пауза. Если бы я рисовала, я бы нарисовала в этот миг две линии: мою – и чужую. Они шли рядом, не сталкиваясь. Потом чужая линия свернула – и ушла вверх, как струйка дыма.

Дверь стала «обычной». Воздух – вернулся. Растения – расправили листья. Только на полу у порога осталась крошечная вещь – как соринка: тонкая катушка с серебристой нитью, настолько лёгкая, что её не чувствуешь в пальцах. Когда я поднесла её к уху, она… шептала. Не слово – фон. Как если бы кто-то записал тишину моего дома.

– Фу, – отозвалась мандрагора, высовывая листья из темноты. – Я ненавижу, когда кто-то приходит и ничего не ломает. Хотя… было красиво.

Я положила катушку на стол рядом с флейтовой пластиной. Камертон на них не тянулся и не отталкивался. Спокойно «сидел» в тишине.

Я сидела рядом до рассвета, слушая, как город снова наполняется утренними шумами. Чужой не вернулся.

Инспектор Лорн Февер пришёл сам, узнав о ночной «тихой прогулке» от часового – тот видел свет и слышал… ничего. Показала записку, иглу, флейтовую пластину и катушку. Он слушал, как слушают сильный дождь – сосредоточенно, с прищуром.

– Это не любители, – сказал он, вертя пластину в пальцах. – Это – школа. И – дорогая., не пряча.

– Академия – слишком громкое слово, – ответил он уклончиво. – Но кто-то, кто учился слышать, – да. Вы в одну игру играете. Впрочем, вы – за лавку, а они – за рыночную цену.

Он взвесил катушку на ладони.

– Возьму это к мастерам, кто у нас со слухом, – сказал. – Постараемся «описать» их ноту. И вы – список: кто приходил к вам за последние два дня, кроме постоянных соседей. Не для того, чтобы вас подозревать, – усмехнулся он уголком рта. – Для того, чтобы понимать, где струна дернулась.

Я дала имена. Госпожа Марта, мальчик с матерью, студент белобрысый, Роберт Кросс, два моряка, Мирейна – нет, Мирейна не приходила. И – в конце дня – мужчина в сером плаще, который ни о чём не спросил, только долго смотрел на теплицу. Я и забыла о нём. Теперь – записала.

– И ещё, – добавила я. – Знак на маске. Спираль. Левый завиток.

Инспектор кивнул – коротко, как ставят галку в памяти.

– Будьте осторожны, мадемуазель фон Эльбринг. Тихие – редко приходят один раз.

Когда он ушёл, я поднялась к госпоже Фальк – на минуту, без чайной церемонии.

– Я слышала, – сказала она мне ещё до того, как я открыла рот. – Вы не сломали – вы вывели. Хорошо. Но… берегите границу между вашими двумя водами. Тот, кто приходит без звука, – любит щели.

– У меня – порог, – сказала я.

– Порог – хорошо, – она улыбнулась. – Но лучшая защита – дом, который поёт так, что вор знает: ему здесь не место.

Эйзенбранд в стеллаже, выслушав о катушке, фыркнул, но в голосе его было явное одобрение.

– Контртон уловили, – заключил он. – Вы не тупица. Берегите пластину. Это – «флейта-перевёртыш», старый приём для глушения колебаний. Неправильно сыграешь – у самой уши заложит.

– Попробуем сыграть правильно, – ответила я. – И… – я чуть замялась. – Завтра – лекции. Я не могу пропускать бесконечно.

– Идите, – махнул он. – А я пока подумаю, как из вашего якоря сделать «фонарь». Несуразные термины у вас – как у поэтов.

– Потому что для вас всё – формулы, – сказала я. – А для нас – песни.

Он усмехнулся: призрак, который вспоминает, что когда-то смеялся живым смехом.

Вечером я вернулась в «Тихий Корень» и зажгла лампу у витрины. На новой вывеске, вырезанной рукой Элмсуорта, тени букв легли мягко, как шаль. Я поставила на стойку камертон и рядом – карты.

Три карты. На дорогу.

Звезда. Правильный свет в темноте.

Колесо Фортуны. Движение – не всегда падение.

Правосудие. Не месть, а равновесие.

– Ну, – сказала мандрагора, устраиваясь в теплице. – Похоже, у нас намечается музыка. Только смотри, не потеряй голос.

– Не потеряю, – сказала я. И впервые за много ночей почувствовала, что две воды во мне не спорят, а поют одну и ту же мелодию. В разных голосах – но вместе.

Завтра я шла в Академию – «как обычно»: на лекцию, где собирались те, кто учит слышать. А сегодня – дом пел. И я – вместе с ним.