Текст книги "Лавка Люсиль: зелья и пророчества (СИ)"

Автор книги: Ольга Хе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Глава 11: Подписные зелья

Утро в «Тихом Корне» началось с бумаги. Если вчера я работала «по случаю», сегодня решила сделать из случая систему. После разговора с де Винтером и лабораторных прогонах стало ясно: мне нужно не только варить, но и объяснять – себе, людям, любому инспектору. Значит, «подписки».

Зачем и как – я проговорила вслух, чтобы дом слышал и запоминал:

– Мы убираем хаос. Каждому – не чудо, а алгоритм. Диагностика быстрая, прозрачная. Рецепт – не «тайна», а набор шагов с диапазонами. Цены – фиксированные. И часть – в клинику.

На прилавке я развернула бланки «Профиля подписчика» – простые, чтобы не пугать: имя или псевдоним, возраст, привычки (кофе, ночные смены, траты сил), противопоказания, и главное – три поля для «ситуации»: тело, ум, окружение. Эти три я собиралась настраивать через карты – не «гадать», а снимать «срез»: где сейчас в узле натянуто, а где – провисло. Рядом положила маленький резонансометр-стрекозу, чтобы фиксировать тон до употребления – это для протокола и для меня. Камертон поставила как якорь: он держал фон, не вмешиваясь.

Мандрагора, распушив листья в теплице, заржала:

– «Подписки»! Ещё бы абонементы в баню и по утрам гимнастику.

– По утрам – дыхание, – согласилась я. – И лавровый лист в углы, чтобы тишина оставалась живой.

Я мелом написала на табличке: «Подписные наборы. Диагностика – бесплатно. Три уровня: «Учёба», «Смена», «Восстановление». Фиксированные цены. Первая неделя – скидка соседям». Бумажную версию с печатью я отнесла к Роберту Кроссу и в клинику – пусть знают.

Колокольчик на двери едва звякнул, и в проёме замялся вчерашний парнишка из аудитории – тот, у которого дрожали руки. Шапка в руке, взгляд в сторону.

– Вы… говорили… можно… – он покраснел. – Меня зовут Эмиль. Вторая ступень. У нас практика – и… я думал… можно помогать у вас. Я аккуратный. Пишу ровно.

Аккуратный и «пишу ровно» значило для меня больше, чем громкие рекомендации. Я кивнула на умывальник.

– Сначала – руки. Потом – три теста. «Зачем и как» – объясняй вслух.

Тест первый: отмерить 0,2 серебряного медуна на аптечных весах без «добавочного вздоха». Он отрезал лезвием крошку, дождался, пока стрелка успокоится – и добавил пылинку, не касаясь пальцами. Второй: завести спиртовку и держать «дрожь» воды между «не поёт» и «поёт» – он, не глядя, ловил звук пузырьков, как музыкант. Третий: переписать на чисто рецепт, не потеряв ни одного шага, но убрав лишние слова. Почерк оказался ровным, округлым, с полями и пометками в скобках: «вариант для слабого желудка», «не сочетать с горькими». Мандрагора из теплицы одобрительно шепнула:

– Этот не прольёт. И травы не будет лезть в чай.

– Годишься, – сказала я просто. – Смена с девяти до двух. Оплата – серебряный в день и еда. Делаем «подписки». Смысл – слушать и фиксировать. Это не «тайная магия», это ремесло.

– Да, – выдохнул он. И так улыбнулся, будто ему подарили новый комплект перьев. От волнения у него снова дрогнули пальцы. Он заметил – спрятал руки за спину, смутился ещё больше. Я сделала вид, что не вижу.

Первой подписчицей стала ткачиха с Улицы Ткачей – соседка, у которой от ночных смен в красильне пересыхало горло и «стоило бы спать, да голова шумит». Я посадила её к окну и объяснила:

– У нас не «судьбы», у нас – «ситуации». Три карты – не про будущее, про сейчас. Тело – ум – окружение. Карта – язык символов. Я переведу в рецепт. До питья – снимем тон на приборе, чтобы не спорить взглядом.

Тело – выпала Девятка Мечей: не про раны, про ночные тревоги и боли в мышцах. Ум – Четвёрка Кубков: усталость от однообразия, безвкусие к жизни. Окружение – Колесница: гонка, работы слишком много, ритм не её. Прибор до употребления показал базу – ровную, но «застойную». Я размешала «Тихую Ночь» в половинной силе с добавлением чабреца «для горла» и каплей лунного мёда, плюсом – «Дыхание четыре-семь». Эмиль подписал этикетку «Ткачиха-П1-Н» и аккуратно вывел: «По глотку за час до сна. Дыхание. Окно приоткрыть. Телевизора у нас нет – значит, кошку не слушать».

Он писал не только ровно – он слышал меня правильно. Это важно.

К полудню образовалась небольшая очередь. «Учёба» – двое студентов, «Смена» – грузчик с пристаней с «сердце скачет», «Восстановление» – женщина после болезни, которой «то жар, то холод». Для каждого – три карты, короткая беседа (зачем и как: выяснить не «всё», а «сейчас»), капля в чашу Нидена, запись корреляции на стрекозу. Эмиль оказался не только аккуратным: он умел молчать правильно. Там, где хотелось подсказать клиенту, он держал язык за зубами, а стоило мне спросить – подавал флакон, не шелохнув золотника на весах.

– Резонансометр – 0,28, – шептал он, – после настройки – 0,61. Без шума.

– Запиши, – шептала я в ответ. – Формула «Учёба-А1». Для повторов.

Мы с ним придумали теги: не имён, а ситуаций – «П1-Н» (покой/ночь), «У1-Я» (учёба/ясность), «С2-Д» (смена/дыхание). В тетради родился «алфавит подписок» – масштабируемый, понятный любому, кто откроет записи без меня.

Мандрагора поначалу пыталась командовать из теплицы:

– Этому – пассифлоры поллистья, у неё вена дрожит, слышишь? А тому – забудь про монарду, желудок ругаться будет, вижу по губам.

Эмиль слушал с видом, что не слышит, но потом, когда я сама прошептала то же самое, кивал себе и ставил маленькую точку в поле «замечания». Это умение – не спорить с говорящей растительностью, но учесть – дорого стоит.

В середине дня пришёл Роберт Кросс, «как бы случайно» заглянул посмотреть на «подписки». Его взгляд задержался на столе, где Эмиль раскладывал тару под наборы на неделю: три маленьких пузырька «на вечер», два – «на день», буклет «дыхание» и «кофе/вода». Он присвистнул.

– Это уже производство, – сказал без зависти, с уважением. – И – протокол. Молодцы.

– Оставьте у себя пару буклетов, – попросила я. – У кого возьмёте «обычное», а им не зайдёт – направьте к нам. И наоборот.

К вечеру мы сделали то, о чём я мечтала: расписали слот-план на неделю. Подписчики приходят в понедельник и пятницу, «Учёба» – чаще, «Смены» – по графику, «Восстановление» – индивидуально. Эмиль предложил к каждому набору прикладывать маленькую карточку «как узнать, что пора снизить дозу» – и написал первый вариант – не нотациями, а человечески: «Если вы перестали злиться на кота – можно переходить на половину. Если снова стали – верните дозу».

Зачем – мы проговорили и тут: не «подсадить», а «научить регулировать». Подписка – не ошейник, а поручень.

Мастер Элмсуорт спустился под конец дня с новой полкой – с отделениями по формату наборов. Он долго смотрел на Эмиля, как на новое неизвестное ему растение, потом кивнул:

– Руки – правильные. Дышит в такт лавке.

– Стараюсь, – смутился Эмиль и уронил пинцет. Поднял – так быстро, что никто бы не заметил, если б не мандрагора:

– Ага! Первый звук!

Мы засмеялись, и смех лёг в комнату как ещё одна верная нота.

Пока Эмиль мыл стекло, я на минуту вышла на улицу – вдохнуть вечер. На подоконнике пекарни лежала кукла – та самая, ярмарочная, аккуратно перевязанная ленточкой. Под ней – сложенная вчетверо бумага: «Забрала. Приду, когда будет тихо. Л.» Я положила палец на бумагу, как на пульс – живо.

Вернувшись, я увидела, что Эмиль переставил две банки – лунный шалфей подальше от розмарина, как ругалась мандрагора. Он, оказывается, не только слышал, но и видел.

– Почему так? – спросила я – не проверяя, а давая ему возможность объяснить «зачем и как».

– Они… спорят, – сказал он, покраснев. – Я… слышу по запаху, когда им тесно. Шалфей начинает пахнуть мокрым железом. Розмарин – горчит. Лучше – вот так, – и он поставил между ними горшок с тимьяном, как будто поставил перемычку в аккорде.

– Оставайся, – сказала я, не удержавшись. – Не только сегодня. До экзаменов. И, если выдержишь – после.

Он кивнул, как кивка боялся, и вдруг, решившись, спросил:

– А… можно мне… иногда… карты? На тех, кто боится. Я не буду читать. Только… держать и задавать «тело-ум-окружение». Мне… легче молчать, когда что-то держу.

– Можно, – сказала я. – Только помни: карта – не ответ, а вопрос. Ты задаёшь – ты отвечаешь за тишину вокруг.

Вечером мы подвели итоги. В кассе – два серебряных и горсть медяков. В тетради – двенадцать новых подписчиков. Две подвязанные в клинику «Тихие Ночи» забрали – «для тех, кто сегодня плакал». И главное – на стене, мелом, я нарисовала маленькую шкалу: «Скрипка: 0—10». Это была шутка и память: не дубиной, а скрипкой. Эмиль осторожно повёл стрелку на «3» – пока столько мы могли сыграть чисто.

– Завтра – снова серия в Лаборатории Три, – напомнила я – себе и дому. – И послезавтра – открытая проверка.

Мандрагора зевнула.

– У тебя теперь тишина с расписанием. Никогда не думала, что доживу.

– А у нас – скрипка с нотами, – ответила я. – Ноты, кстати, тоже расписание. Просто красивее.

Мы погасили лампы. Камертон остался на стойке – как всегда – не для красоты. Он держал фон. Дом пел тихо – живо. А в теплице лунный шалфей, переставленный на своё законное место, чуть звякнул листьями – как будто сказал: «Так лучше». И это – лучше – было про всё.

Глава 12: Семейная реликвия

В тот день лавка работала как настроенная скрипка: подписчики приходили по слоту, Эмиль аккуратно вел тетрадь, мандрагора ворчала из теплицы, а камертон держал фон. Я уже собиралась закрываться, когда на пороге возник человек, которого я ожидала увидеть разве что в лаборатории.

Профессор Кранц. Тот самый – костлявый, с вечными чернилами на пальцах, голосом наждачкой и взглядом, от которого первокурсники забывают имена.

Он вошел как человек, которому здесь не место, но который пришел именно сюда. Плащ промок по краю, в руке – плоский кожаный пенал, как всегда.

– Мадемуазель фон Эльбринг, – сказал он, будто останавливая чих. – У вас… встречают без церемоний?

– Если очень хотите, могу поклониться, – ответила я ровно. – Но обычно тут просто говорят «добрый вечер».

В уголках его глаз мелькнуло что-то вроде усталого смеха.

– Добрый вечер, – поправился он, и это странным образом сняло с него половину мантии академической непогрешимости. – Мне нужна услуга. Быстро и тихо.

Я кивнула на стул у прилавка.

– Зачем и как?

– Я потерял, – он запнулся, слово явно не хотело выходить, – утерял… семейную печать. Перстень. Не… не коллекционная безделица. Реликвия. С ним… – он сжал губы. – Важно.

Он не сказал «Совет кафедры» и «подписи», но это читалось между строк. И – еще – стыд: профессор, который не находит кольцо в собственном кабинете. Для него «тихо» было важнее, чем для кого бы то ни было.

– Вы уверены, что не украли? – прямо спросила я. В нашем городе это не был оскорбительный вопрос, это было про метод.

– Уверен, – железно ответил он. – Я был в кабинете один до полуночи. Потом ушел. Утром – его нет. Никаких следов взлома. Нигде. Я перевернул все бумаги. Это, – он покосился на мою колоду, – ниже моего достоинства. Но время – не на моей стороне.

– Тогда сделаем так, – сказала я, привычно объясняя – не для него, для себя. – Карты – чтобы сузить круг. Камертон – чтобы назвать «металл» по имени. И – ваш кабинет, потому что вещи слышат там лучше, чем здесь. Я не буду «искать» руками. Я дам направление.

Он кивнул коротко. Сел, как солдат: ровно, не касаясь спинки стула. Я выложила тряпицу, колоду, вдохнула.

Три карты – «ситуация сейчас». В центре лег Император – мужчина на троне, каменные горы за спиной, четыре угла – как печать и порядок. В моей колоде у Императора на подлокотниках вырезаны головы баранов. Красное, железо, Аркан – «структура» и «отец». «Сидит тяжело на четырех ногах».

– Император, – сказала я. – Это… – я смотрела ему прямо в глаза, – не про власть. Про мебель. Про «тяжелое и четырехугольное». Перстень не украли. Он «под властью». Под чем-то, что «сидит» и «давит». Четыре угла. Бараньи головы… – я на секунду задумалась. – У вас в кабинете есть кресло с резными подлокотниками? Или стол с четырьмя резными углами?

Он дернул подбородком, и впервые на его лице мелькнуло чистое удивление.

– Кресло, – сухо сказал он. – Старое. С подлокотниками в виде бараньих голов. Досталось от деда. Сидит тяжело – как вы выразились.

– Тогда в кабинет, – сказала я, уже поднимаясь. – Порог у вас – «мёртвый». Я настрою «живую» тишину. Камертон услышит металл, если он рядом. Вы сами дотронетесь. Я – не трону.

Он хмыкнул.

– Вы любите объяснять.

– Вы – любите понимать, – ответила я. – Договорились.

Коридоры Академии после дождя пахли мокрым камнем и чернилами. В кабинете Кранца все было таким, каким я и ожидала: тяжелый дубовый стол с четырьмя резными углами; по краям – орлы, клювы книзу; стеллажи, съеденные временем; чаша песка под свечой; кресло – массивное, с подлокотниками-баранами. На подоконнике – сургуч, ленточки, камешек для печати. Все – как в книге «Власть и порядок».

– Без фокусов, – предупредил он.

– Без, – ответила я. – Только порог.

Я провела на полу мелом миниатюрный узор Элары – тонкий завиток на стыке линий, штрих-акцент, – прямо под креслом. Это не ловушка – настройка фона: в такой «живой тишине» звук не прячется, а звучит на своей частоте. Камертон положила на ладонь, едва коснулась зубцом кромки кресла. В комнате стало чуть тише – как перед снегом. Я кивнула на кресло.

– Сядьте. И вспомните движение. Где вы сняли перстень в последний раз. Что сделали рукой.

Он сел, неуклюже устроившись, будто кресло вдруг стало чужим. Закрыл глаза на секунду, потом раскрывал ящики мысленно: сургуч, ленточки, записная книжка… Рука привычно пошла по подлокотнику, туда, где дерево отполировано многими годами. На миг камертон дрогнул у меня в ладони, как будто отозвался тонкий, едва слышный «дзынь». Не звук – тень. С правой стороны.

– Здесь, – тихо сказала я. – Правый баран. Рог.

Кранц нахмурился, провел рукой по резьбе. Дерево было монолитным, но у самого основания, там, где завиток рога закручивался внутрь, я заметила микроскопическую щель. Не щель – шов: когда-то мастер выклеил рог из двух частей. Если туда что-то упало…

– Нож, – коротко бросил Кранц. Я подала ему тонкий переплетный нож со стола. Он аккуратно, с уважением к дереву, поддел шов. Выдвинулся крошечный лючок – настолько искусно подогнанный, что без «песни» его не заметишь. Внутри, на самом дне – как будто и ждал – лежал перстень. Желтое золото, на печати – орел с двумя головами, старый, с мягкой патиной.

Он молча взял его. Долго держал в пальцах. На лице его за эти секунды случилось то, что редко видишь у людей мира формул: облегчение без слов, словно он вернул не вещь – границу. Потом он просто сказал:

– Благодарю.

– Зачем как, – ответила я по привычке. – Император подсказал. Камертон – назвал. Дальше – ваша рука.

Он вернул лючок на место, провел ладонью по резьбе. Вздохнул – тихо, не для меня. Потом оглядел комнату уже иначе – не как командир, как хозяин.

– Сколько с меня? – спросил сухо. Так, как задают вопрос о налоге, чтобы ни в чем не быть должным.

Я подумала. Деньги мне не были лишними – подписок становилось больше, но и расходников тоже. Но у меня было другое, ценнее монет.

– Час приборного времени в Лаборатории Три – по пятницам, – сказала я. – И ваше имя под моим протоколом, когда я пройду серию.

Он посмотрел пристально, потом усмехнулся краешком губ.

– Дорого берете, мадемуазель фон Эльбринг.

– По расписанию – дешевле, – ответила я.

– Хорошо, – сказал он. – Час – будет. Подпись – если не подсовываете «скрипку» вместо формулы.

– Не подсовываю, – сказала я. – Я пишу ноты.

Он чуть качнул головой – жестом, похожим на поклон, если бы он умел кланяться. На пороге задержался.

– И еще, – добавил он не своим привычным тоном, – у вас тут… – он поискал слово, – странно. Но – работает. Передайте своей… – он покосился на теплицу, – коллеге-растению, что розмарин рядом с шалфеем стоять не будет.

– Уже передали, – улыбнулась я. – Она вас услышала.

К вечеру Арканум уже впитывал историю, как влажная бумага переедает чернила. Я подлавливала отголоски у пекарни и в очереди у копировальной: «…говорят, Кранц что-то у нее нашел…», «…у этой лавки – странно, но работает…», «…не как гадалка – любит графики, представь себе». Роберт Кросс при встрече поднял брови:

– До ушей дошло. Честно: я думал, Кранц скорее проглотит перстень, чем попросит.

– Не попросил, – поправила я. – Предложил сделку.

– Для него это и есть просьба, – усмехнулся Роберт.

Эмиль принес чай и, пытаясь казаться равнодушным, спросил:

– Это правда, что Император – про кресло?

– Император, – сказала я, – про порядок. Про «сидит на четырех». Иногда – кресло. Иногда – «упрись, и не упади». С картами просто: они дают образ, а мы делаем шаг. Зачем – чтобы не бегать кругами. Как – чтобы не врать себе.

– Записать? – серьезно спросил он, уже потянувшись к тетради.

– Напиши лучше: «Император – проверь углы», – предложила я. – Это сработает чаще.

К ночи в «Тихом Корне» было тихо и тепло. Камертон стоял на стойке, как всегда, и держал фон. Подписчики на неделю были расписаны, в клинику ушла новая тройка «Тихих Ночей». На подоконнике пекарни я заметила еще одну записку – коротко: «Приду. Л.» – и это было важнее любых слухов.

А слухи тем временем делали свою работу. «Странная лавка с картами и приборами, где не кричат, а спрашивают, и где почему-то находят не только перстни». «Странная, но работает». Для меня это было лучше, чем «волшебная». «Работает» – значит, можно объяснить. «Странная» – значит, нужно бережно.

Перед тем как погасить лампы, я еще раз провела взглядом по углам – Император учил: проверь четыре. Слева – теплица; справа – полки; у двери – лавровый лист; у прилавка – узор-порог. Все на месте. Дом пел живую тишину. А где-то на другом конце города человек в кресле с бараньими подлокотниками снова крутил на пальце тяжелую печатку, вспоминая, что иногда порядок спасают не дубины, а ноты. И это – тоже работало.

Глава 13: Искренний разговор

Дни в «Тихом Корне» обрели ритм. Утром – подписчики; днём – работа с травами и протоколами для Академии; вечером – тишина. Репутация лавки менялась, как погода после долгой грозы: сначала настороженное любопытство, потом – осторожные вопросы, и вот, наконец, – доверие. Люди приходили уже не поглазеть на «аристократку-лавочницу» или «странную гадалку», а потому что кто-то из соседей сказал: «Там не обещают чудес. Там слушают».

Именно с доверием, а не с любопытством, в один из таких тихих вечеров в лавку вошла Аня. Молодая, светловолосая, с руками швеи – исколотыми кончиками пальцев и привычкой держать спину прямо. Но сегодня спина была ссутулена, а глаза – красные от слёз, которые она явно старалась скрыть.

– Добрый вечер, – сказала она, не глядя на меня, разглядывая баночки на полке. – Мне… мне сказали, у вас есть что-то… для разговоров.

Я кивнула Эмилю, который тут же бесшумно скрылся в теплице, чтобы не смущать посетительницу.

– У нас есть зелья, которые помогают слушать, – поправила я мягко. – Себя и других. Что случилось?

– Мы с Леной… – она запнулась, имя подруги прозвучало как что-то твёрдое, что застряло в горле. – Мы поссорились. Насмерть. Уже неделю не разговариваем. Я пыталась… писала записку, подходила к её дому. Она не открывает. Говорит, что я её предала.

– А вы?

Аня опустила голову.

– Я… я хотела как лучше. Она рассказала мне секрет – про мастера, к которому хотела уйти в подмастерья. А я, дура, рассказала об этом своему брату, чтобы он замолвил за неё словечко. А он… он пошёл и всё испортил. Теперь мастер думает, что Лена – болтушка, а Лена думает, что я – предательница. И… я не знаю, как объяснить, что я не хотела зла. Каждое слово, которое я придумываю, звучит как оправдание.

Классический узел из добрых намерений и гордости. Я достала колоду.

– Давайте посмотрим не «что будет», а «где вы сейчас», – предложила я. – Три карты. Ситуация. Препятствие. Путь.

Ситуация – Башня. Внезапное крушение, удар молнии, который разрушил то, что казалось крепким. Препятствие – Пятёрка Мечей. Карта победы, которая горше поражения; двое уходят с опущенными головами, а победитель собирает мечи, оставшись один. Путь – Двойка Кубков. Две фигуры протягивают друг другу чаши, обмениваясь чувствами. Примирение.

– Вот ваша история, – я разложила карты перед ней. – Внезапный разрыв. Ссора, в которой каждая осталась при своей правоте, но проиграли обе. И возможность снова протянуть друг другу руки. Но не со словами «я была права». А со словами «вот моя чаша, она пуста без твоей».

Аня смотрела на карты, и её плечи задрожали.

– Но как? Она меня не слушает.

– Потому что вы обе сейчас «громкие», – объяснила я. – Внутри кричит обида, гордость, страх. Чтобы услышать друг друга, вам нужно сначала сделать тише внутри себя.

Я взяла с полки два одинаковых маленьких флакона. Внутри – прозрачная жидкость с лёгким лавандовым оттенком.

– Это – «Искренний Разговор». Это не сыворотка правды, она не заставит вас говорить то, чего вы не хотите. Она просто… убирает шум. Снижает броню. Помогает дышать ровнее, чтобы слова шли от сердца, а не от обиды.

– Мне выпить перед тем, как идти к ней?

– Вам обеим, – уточнила я. – Вы пойдёте к ней не с извинениями, а с предложением. Отдадите ей один флакон и скажете только одну фразу: «Я хочу поговорить. Без крика. Давай выпьем это и встретимся через час у старого моста. Если не придёшь – я пойму».

– У старого моста… Почему там?

– Потому что это не её и не ваша территория. Это нейтральное место. И потому что там шумит вода. Когда рядом есть постоянный, ровный звук, человеческие голоса перестают пытаться его перекричать. Они становятся тише. И – самое главное, – я посмотрела ей в глаза, – вы должны пойти туда не с готовой речью, а с готовностью слушать. Даже если сначала она будет говорить только о своей боли.

Аня взяла флаконы. Её пальцы дрожали.

– А если… если она не придёт?

– Тогда вы посидите у воды, послушаете реку и пойдёте домой, – сказала я. – И будете знать, что вы дали ей честный выбор. Иногда это всё, что мы можем сделать.

Она ушла, оставив на прилавке несколько медяков и тяжёлую, полную надежды тишину.

– Думаете, получится? – тихо спросил Эмиль, возвращаясь из теплицы.

– Я думаю, у них появился шанс, – ответила я. – Иногда это важнее, чем гарантия.

Репутация «злодейки» и «аристократической выскочки», которую так старательно лепила Мирейна, давала трещины каждый день. После истории с перстнем профессора Кранца в лавку стали заходить студенты с кафедры артефакторики – не за зельями, а «посмотреть». Они задавали вопросы про камертон, про узоры-пороги, про то, как я «слышу» металл. Один из них, долговязый парень с въедливыми глазами, после получаса разговоров хмыкнул:

– А вы, оказывается, не поэтесса. Вы технарь. Просто у вас инструменты другие.

Даже инспектор Февер, заглянув вечером с отчётом по «тихим», задержался у прилавка дольше обычного. Он молча смотрел, как Эмиль раскладывает подписные наборы по ячейкам, потом сказал:

– Порядок. Я люблю, когда порядок. И ещё, – он понизил голос, – ваша Лея из квартала Ткачей заговорила. Тихо, но по делу. Указала на два адреса. Мы проверяем. Спасибо, что не полезли сами.

Это «спасибо» от человека в его должности стоило десятка похвал от профессоров.

На следующий день, ближе к вечеру, когда город уже зажигал первые фонари, колокольчик на двери звякнул снова. На пороге стояли Аня и Лена. Вместе. Они не держались за руки, но стояли рядом так близко и так спокойно, как могут стоять только люди, между которыми больше нет стены.

– Здравствуйте, – сказала Аня. Её голос был тихим, но ровным.

– Мы пришли сказать спасибо, – добавила Лена. На щеках у неё ещё виднелись следы слёз, но глаза были светлыми. – Мы… просидели у моста два часа. Сначала молчали. Потом…

Она не договорила, но это было и не нужно. Аня протянула мне небольшой свёрток из чистой льняной ткани.

– Это вам. Мы сшили вместе. Сегодня.

Внутри оказалась удобная сумка для трав с множеством кармашков и вышитым на клапане маленьким тихим корнем.

– Она идеальная, – сказала я, и это была чистая правда.

– И… можно нам… ещё по флакону? – спросила Аня. – Не для ссор. А… просто чтобы было. На всякий случай.

Я улыбнулась и протянула им два новых флакона, не взяв денег.

– Это подарок. На новоселье вашей дружбы.

Они ушли, и вечерний свет, падавший из окна, казался теплее обычного.

– Двойка Кубков, – тихо сказал Эмиль, убирая со стола.

– Да, – согласилась я. – Иногда картам просто нужно немного помочь.

Я посмотрела на новую сумку, на ровные ряды подписных наборов, на тень Эмиля, бесшумно скользящую по лавке. Репутация – странная вещь. Её строят из слухов, домыслов и страхов. Но иногда достаточно нескольких честных разговоров, одного найденного перстня и двух помирившихся подруг, чтобы на старом, облупившемся фасаде проступило новое имя. Не «фон Эльбринг, изгнанница». А Люсиль из «Тихого Корня». И это имя мне нравилось гораздо больше.