Текст книги "Лавка Люсиль: зелья и пророчества (СИ)"

Автор книги: Ольга Хе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Вы… – сказал он вдруг, как будто подтверждая новую для себя дисциплину, – скажете, если я… – он поискал слово – и выбрал моё, – «перебор».

– Скажу: «нить», – кивнула я. – И – остановлю. Даже если вы будете на полшага от чужого горла.

– Тут – был полшага, – спокойно согласился он. – И – да – я выбрал. Я выбрал вас. Против протокола. Это – тоже будет в бумагах.

– Я скажу декану, – отозвалась я. – И – Кранцу. Пусть у них тоже будет «докладная». Бумага – тоже стена.

– Бумага – дом, – поправил он. – В котором мы теперь живём.

Он поднялся, посмотрел в оранжерею – на табличку «В оранжерее не лгут», на серебряный папоротник.

– Я пришёл сюда вечером – без протокола, – напомнил он мне и себе, – научиться дышать. А сегодня – перестал. В следующий раз – верну.

– Вернёте, – сказала я. – И – если когда‑нибудь я скажу «не приходите», а вы почувствуете, что надо – всё равно приходите. Но – скажете «нить».

– Скажу, – ответил он. – И – ещё. Завтра – мы здесь выставим пост не «для вида». Февера – у порога. «Тень» – на карнизе. В ночь – три человека. И – бумагу – в канцелярию: «Покушение на свидетельницу, покушение на жизнь поставщика отдела, саботаж, применение «немых» устройств». И – копию – в деканат. И – в «Палату». Они любят бумаги. Пусть съедят.

– Съедят и подавятся, – сказала мандрагора с удовлетворением. – А я всё равно сейчас буду громко храпеть. Как закон.

Когда Эмиль наконец‑то согнал с пола остатки «клейкого» дыма мокрой ветошью, а «Тени» заняли ночные места, тишина «Тихого Корня» вернулась – не прежней, но своей. Серебряный папоротник слегка провёл по воздуху – как если бы укладывал на нас платок «ноль». Блик на краю чаши дрогнул – «вижу».

Я осталась на минуту одна – на корточках у грядки тимьяна. Руки перестали дрожать. В шее лёгким конопушком остался страх – не стыдный. Верный. Он – часть работы. Я сказала вслух – для Блика, для себя, для того, кто, возможно, ещё стоял в тени арки, чтобы убедиться, что всё – «ровно»:

– Мне страшно. И я выбрала остаться. И – я знаю, что вы – страшный. И – я благодарна за это. Здесь – мы не лжём.

За дверью кто‑то тихо откашлялся – «Тень». Валерьян ответил ему едва слышным «есть». А в оранжерее мы позволили себе роскошь – три тёплых вдоха и долгий выдох – когда никто не требует протокола. Мы живы. Мы держим «нить». И – да – у этой «нити» теперь есть другой конец – там, где сидит человек, которому чужая темнота служит ножом. И он приложил этот нож туда, где нужно – не ко мне, к тем, кто пришёл «в мой дом».

Покушение не убило нас. Оно только сделало явным то, что мы уже знали: эта война – не про «кто прав». Она – про «кто держит». Мы держим. И пока держим – город, как ни странно, держится с нами.

Глава 29: Суд и огласка

Большой зал Совета по городским делам пах бумагой, старым деревом и чуть‑чуть – моросью от сотен мокрых плащей. Под сводами, где обычно шепчутся решения, сегодня звуки были честнее: шаги, кашель, шуршание страниц, клацанье перьев. На возвышении – Комиссия: трое судей‑ассессоров и секретарь. По правую руку – ряд для городских департаментов; по левую – места представителей Домов. Посередине – столы с вещдоками. За спинами – галерея, набитая журналистами, ремесленниками, студентами Арканума. Ина Роэлль сдерживала зал одним взглядом, Кранц листал папку так, будто строил мост. Валерьян де Винтер стоял в тени колонны – ровный, собранный. Я – рядом с Иной, с аккуратной стопкой распечаток и «Приложением Б: сухой ноль». Тесс Ларк – за светлой ширмой, на уровне взглядов, но без лиц.

– Публичные слушания по делу «О резонансной краже и убийстве сторожа при часовне Хольста, организации “тихих” проникновений и покушении на свидетеля», – ровно произнёс председатель. – Стороны готовы?

– Готовы, – де Винтер.

– Комиссия готова, – представитель Домов холодно кивнул, прикрывая руку с перстнем.

Ина шагнула вперёд. Её голос чистил воздух.

– Порядок такой. Первая часть – цепочка вещественных доказательств и их сопоставление по времени и признакам. Вторая – показания свидетеля Тесс Ларк. Третья – представление “эхо‑протокола” места смерти сторожа. Четвёртая – возражения и ответы. Прошу тишины без кавычек.

Цепочка началась с Пеньковой. Февер положил на зелёное сукно: три органные трубки, пять «немых» камертоно́в, двенадцать тонких пластин с левым завитком, сорок шестерён, два пустых кукол, семь чертежей с узлом левого завитка в углах, восемь «фишек» с клеймами и – отдельно – три синих конверта с полупечатями: лавр, башня, перо с ключом.

– Изъято в “сухом” колодце на Пеньковой улице согласно ордеру 47‑П, – читал Февер, – при нейтрализации капсулы “минуса” составом Т‑Рез‑01. Подробности – в приложении. Состав комиссии при изъятии: де Винтер, я, Ина Роэлль. Опись соответствует.

– Сопоставление, – взяла слово Ина. На стену легла проекция: даты и места исчезновений – библиотечные, архивные, частные коллекции – и та самая тканая лента Тесс. Узелки «ночей», петли «переходов», вытянутые петли «груза». Узоры ленты легли поверх карты города, как если бы кто‑то заранее прочертил то, что мы всё это время пытались угадать.

– Соотнесение ленты с фактами показало корреляцию 0,81 по датам и 0,74 по локациям, – сухо констатировал Кранц, глядя поверх очков. – Это много для “догадок” и мало для “подгонки”.

– Эти чертежи, – Ина вынула один – тонко начерченный «схлопывающий» контур «минуса» – и показала угловой левый завиток, – совпадают с маркировками на изъятых трубах и “немых” камертонax. Металл – из одной партии: анализ патин перекрывает «случайный рынок». Клейма на фишках – лавр, башня, перо‑ключ – совпадают с полупечатями на конвертах, которыми осуществлялись “пожертвования” на картотеку на Лавровой и ремонт часовни Хольста. Представители Домов, вы это оспорите?

– Это бизнес “подрядчиков”, – холодно сказал человек с лавром. – Пожертвования – прозрачны. Мы не знаем, кто под нашими полупечатями передавал… – он поджал губы, отрезая слово «наличность».

– С этим – во вторую часть, – председатель глянул на Ину: продолжайте.

Дальше – «сухой ноль». Я коротко объяснила, как отличить «капсулу» от «текучки» до вскрытия без разрушения: капля тимьяного масла на границе; пыль «висит» стеной или тянет хвост; реакция лунного шалфея; безопасный «дождь» на металл.

– Это – не “магия”, – подытожил Кранц, – это – полевой тест, описанный и повторённый тридцать раз. Протокол публикуется. Комиссии достаточно?

Секретарь записал: «принято к сведениям, метод не оспорен».

Теперь – Тесс.

Её вывели из‑за ширмы не на публику – к столу свидетелей. Лицо закрывать она не захотела. Только нитяной браслет на запястье она обмотала на два пальца – якорь. Голос у неё был не громкий, но слышный – как у ткачихи, читающей узор.

– Имени своего “мастера” я не знаю, – сказала она. – Его называли “мастер”. Его вещи – трубы, “немые”, пластины. Его знак – левый завиток. Он не говорил. Он давал “нитки” – места и часы. Я ставила куклы у порогов и снимала глаза, когда говорили. Я видела людей, которые брали плату – у них были эти, – она кивнула на лавр и перо. – Я держала график – вот этот, – она легонько подняла свою тканую ленту. – Я знала, что это – плохо. Я знала, что сторож – умер. Не от моих рук. Но от моей нитки – тоже. Сегодня я говорю, потому что не хочу, чтобы ещё кто‑то захлебнулся от “немого”.

– Вы понимаете, – поднялся представитель Дома Башни, – что ваши слова – оговор? Вы – заинтересованы: на вас – покушались. Вы – под охраной тех, кто обвиняет.

– Здесь – таблички такой нет, – спокойно ответила Тесс, и зал дрогнул, услышав наши слова из оранжереи. – Но я не лгу.

– Факты, – вмешался де Винтер, не повышая голоса. – Свидетель опознала человека, приносившего “плату”, – у него изъята булавка с пером. На булавке – микрочастицы воска с ароматом лавра – уникального состава Дома Лавра, шефская свечная мастерская. На кольце второго – гравировка “D. L.” – совпадает с иницилами десяти «смотрителей» Фонда Лавровых проездов. Эти вещи изъяты в аркаде в ночь покушения на свидетеля, при “полотне” нитей, расправленном их устройствами.

– Вопросы закрыты, – сухо отрезал председатель Домам. – Следующее.

«Призрачный протокол».

На столе зажгли мерцающий экран – не магию, инструмент: «эхо‑чаша», к которой «стрекоза» подала голос. Ина коротко оговорила метод: «фиксация остаточных вибрационных узоров среды». В помещении часовни Хольста из‑за “мёртвого” фона это было невозможно, пока «минус» не нейтрализовали. Де Винтер кивнул – да, именно в ту ночь, когда мы впервые испробовали Т‑Рез‑01 на деле.

На экране зрителям показали не театр. Пыльную, чуть наклонённую линию коридора; часовой звонок, отмеряющий четыре удара; шорох обуви сторожа – тяжёлый, знакомый; лёгкое «дзынь» – кружка о край стола; окно – около двери – тень; и затем – не тишину, а «провал», как если бы из воздуха вытянули звук. Шаги чужого – не слышны – их «нет». Но чаша фиксирует отсутствие звука там, где он был. Дверь сторож приоткрывает, делает вдох – и «минус» закрывает ему рот, не касаясь. Мы не услышали «голос из‑за гроба», мы увидели «дыры». На последнем кадре – вспышка «а»: «немой» ударил по охранному контуру – и тот умер, как на аркаде.

– Система Доктора Дорна из Палаты по эхографии мест поставила аппроксимацию, – добавила Ина. – Мы верифицировали на двух других пустых помещениях. Это – не «мнение». Это – запись.

– Возражение, – поднялся тот же представитель Домов. – Технологии Арканума – ненадёжны и легко подвержены…

– Ваша Комиссия сама требовала «научной верификации», – ровно сказал Кранц. – Мы принесли. Если вы предпочитаете – выставим это на площадь на белую стену.

Зал – шевельнулся. Людям понравилась идея «стены».

Последнее – аркада. Фотографии. Рисунок: «Тишина резонанса» лежит на металле, «немой» хрипит, «полотно» собственных нитей затягивает их же ноги. Синяя карточка «Комиссии», переломленная пополам. Да, де Винтер нарушил протокол – и сказал об этом сам.

– Я нарушил, – произнёс он одинаково сухо и честно. – И подал о себе рапорт. Комиссия в праве вынести взыскание. Но это не отменяет цепочки: схрон – аркада – Пеньковая – Лавровая – сторож. И – Домов, чьи полупечати – на сопроводительных.

Слова «полупечати» и «Домов» в одном предложении ударили сильнее любого заклинания. В галерее прошёл шепот. Журналистки, дотоле шаркающие носами в платки, вынули из‑под бумажных платьев бляхи газетных объединений. Студенты Арканума склонились вперёд – у них ещё было право на идеализм.

– Комиссия… – представитель Дома с ключом, до того молчавший, наклонился к ассессорам, его голос был мягким, как мех, – предостерегает – нас всех – от поспешных выводов. Полупечати – не печати. Пожертвования – не указания. Работает – не Дом, работает – фонд. Фонды – помогают городу. Мы все – истекаем…

– Кровью, – усмехнулась Марта из клиники, поднявшись с задних рядов. Она пришла как «общественность», но у неё голос. – И мы все видим, откуда эта кровь. Дайте врачам говорить. – И она указала на меня и Ину: – Они говорят цифрами. Город – слышит.

Председатель постучал молоточком – раз, пауза, два – ровно, как «полутон». И объявил:

– По первой части – вещественные доказательства: признаны допустимыми. По второй – свидетель: допустима, мотивация оговорена. По третьей – эхо‑протокол: допустим, с оговоркой «не голос умершего, а фиксация среды». Комиссия принимает к рассмотрению обвинение против Оскара Верне в организации «тихих» проникновений, саботаже охранных систем и соучастии в убийстве. Комиссия постановляет: наложить арест на известные активы, связанные с левоспиральной маркировкой; возбудить проверку благотворительных переводов Фонда Лавра, Фонда Башни и Фонда Ключа на предмет сговора. Свидетель Тесс Ларк – под защиту – департамента и клиники. Лавка «Тихий Корень» – под круглосуточный пост. Протоколы “Т‑Рез‑01” и “сухой ноль” – передать в отдел для регламентного применения. – Он посмотрел прямо на представителей Домов: – Попытки давления через «Комиссии» – будут вынесены в отдельное производство и обнародованы.

– Мы будем обжаловать, – тонко сказал человек с башней и аккуратно положил перо на стол.

– Обжалуйте, – отозвался де Винтер. – Публично.

«Публично» – это было слово дня. Двери зала открылись, и волна воздуха вкатилось вместе с площадной толпой: газетчики тянули за собой на верёвках большие блок‑прессы; новости вылезали на свет в буквальном смысле: «Тихая война: аркада, аресты, полупечати», «Свидетель говорит правду: “не лгу”», «Арканум показал “эхо‑протокол”». Девочка из лавки ниток, что у нас по соседству, махала мне из толпы и плакала почему‑то – то ли от гордости, то ли от страха.

У входа мы столкнулись с деканом. Оскар Эммерих – тот, про «бумагу», – кивнул, коротко:

– Выдержали. Дальше – неприятней. Но теперь у них – не только “коридоры”, теперь – площадь. Там мы сильнее.

Кранц, проходя мимо, пробормотал:

– Не обижайте цифры романом в газетах. Пишите “методы”.

– Напишем, – ответила я, и впервые за много дней позволила себе коридорную улыбку.

Тесс вышла не под руки – сама. Лицо бледное, но в глазах – свет. Она на секунду остановилась у таблички, которую кто‑то с юмором наклеил на колонну у выхода крупными буквами: «Здесь не лгут». Провела пальцем по краю бумаги – как по кромке ленты.

– Эй, – окликнул нас Февер, – не забывайте. Ответ будет. Они любят ночью. Мы – будем здесь.

– И – «нить», – сказал тихо де Винтер, посмотрев на меня. – Если я пойду слишком далеко – скажете.

– Скажу, – ответила я. – А вы – если я – заиграюсь. Мы это уже умеем.

На ступенях Совета гул горожан был не страшен. Он был наш. Давление фамилий – на время – отступило. Оно вернётся – в виде повесток, комиссий, услужливых приглашений на «церемонии». Но теперь у нас был воздух, который можно наполнять не визгом, а фактами. И – площадная память – которая забывает медленнее, чем закрытые кабинеты.

В «Тихом Корне» Блик шевельнул светом в чаше, как бы говоря: «Вижу». Серебряный папоротник тише обычного провёл по воздуху своим “нолём”: в доме – порядок. Мандрагора крякнула:

– Ну что, слава и деньги?

– Бумага и работа, – поправила я. – И – люди.

Вечером я снова достала свои листы – «обучаемость оператора» – и страницу «Т‑Рез‑01: ограничения». В углу стола лежала синяя карточка, сломанная пополам. Рядом – катушка красной нитки. Между ними – моя рука. Пульс был ровный. Город на один день научился говорить не шёпотом. А мы – держать нить.

Глава 30: Дом, который построила Лу

Переезжали мы не тележкой – фоном. Дом на углу Соляной и Якорной, двухэтажный, с ровным фасадом и широкой лестницей, ждал нас как пустой инструмент ждёт руки. На крыше – стеклянная надстройка, лёгкая, будто её нарисовали мелом, – будущая оранжерея‑храм. Под ней – водяной бак для сбора дождевой воды, лотки для росы, жалюзи для «лунного ветра». Внутри – балки из старого дуба, которые пахли корабельным лесом; каменный пол, гладкий, не скользкий; три больших окна в прилавочной, куда свет ложился полосами, как на нотную тетрадь. Дом был не роскошный – правильный.

– Дерево любит правильные руки, – проворчал мастер Элмсуорт, вкатывая новые полки. – Дуб помнит. Мы ему расскажем, кто теперь здесь.

Роберт Кросс застрял в дверях с ящиком из толстого стекла – для «стрекоз», чаш Нидена и «дождей». Госпожа Марта принесла хлеб и суп – «на запуск». «Тени» на углу делали вид, что не видят, как Эмиль пытается затащить на второй этаж старую вывеску «Тихого Корня», – и всё же подхватили, когда он споткнулся о порожек.

Мы начали с порога. Я упёрлась ладонями в камень и провела воском – не копируя старый узор Элары, а укладывая его иначе: с учётом ширины двери, сжатой, как ступенька; с «узлом» посередине – на случай, если придётся удерживать чужой «минус» как поводок. Воск пах мёдом и ладаном. Тимьянная капля – на границе – дышала «ровно»: сквозняков нет, «капсул» нет. Камертон на подоконнике согрелся, как чашка в руках.

– Табличку, – напомнил Эмиль.

Я вывела мелом на внутренней раме стеклянной двери, крупно, так, чтобы видели все: «В оранжерее не лгут». Рядом – маленький завиток света, который не видят глаза, но читают листья.

Потом – «проводка» для Т‑Рез‑01. Низкие, едва заметные пульверизаторы врезали вдоль поручней, под перилами, на металлические уголки, на петли окон – «дождь» не в воздух, – на вещь. Мешочки «пылей» – в «карманах»: за наличником, в выдвижной планке прилавка, в тайной нише под ступенью. «Сухой ноль» мы сделали привычным жестом: крошка тимьяна в маленьком фарфоровом блюдце на краю – достаточно, чтобы любой из своих понял, как отличить «стеклянный» от «текучего».

Оранжерею подняли в последнюю очередь. Мы сдвинули стеклянные створки, как брови, укладывая их «на звук». В центр поставили серебряный папоротник – он там и должен был стоять: в вершине купола, где на него смотрит луна. Мандрагора ворчала, пока её перетаскивали – «вы меня ещё на колокол повесьте» – и тут же притихла, едва в горшке шуршнул знакомый «ноль». Я положила в чашу лунной воды две монетки – семена – и позвала:

– Блик.

Воздух ответил не светом – состоянием. Тень от решётки на крыше дрогнула, как если бы её поправили невидимыми пальцами. На поверхности воды появился тонкий «блик» – не круг, а маленькая стрелка, указывающая на север.

– Договариваемся, – сказала я. – Дом – новый. Граница – старая. Правило – прежнее: никакой лжи. Плата – лунные семена – поворот луны. Добавлю – хлеб и соль на рассвете в первое воскресенье – дом любит простую еду. И – просьба: не путай гостей, если они идут к травам с правдой, и путай – если с ножом. И – да – не люби колокольчиков. Я их уберу.

Блик скользнул светом, как кот – боком. Краем вода коснулась края чаши – «да». А потом – каприз: ветерок внутри купола на секунду распахнул одну створку, хотя снаружи ветра не было. «Ещё одно правило», – прочитала я. – «Не срезать зелень ночью». Согласна.

– Опять завёл свои порядки, – проворчала мандрагора. – Ему хлеб – а мне что?

– Тебе – новый горшок, – ответила я. – Тяжёлый, не трескается. И место, где никто не лжёт.

– Пойдёт, – признала она, устраиваясь так, чтобы видеть и дверь, и луну.

Внизу, в лавке, Эмиль приколачивал к стойке табличку: «Мастер Эмиль П., учёт и рецептурная часть». К халату у него – не по моей прихоти, по его – прикрепили кожаный фартук, карманы с карандашами и линейками. Он взял на себя «штат» официально: договор с печатью Арканума и отдела; оклад; право подписи в «паспорт набора»; ответственность за «зелёную/синюю/жёлтую» доску. Он принёс в дом свой порядок – не чёрствый, живой.

– Приём до одиннадцати – по подписчикам, – объявлял он, записывая мелом изящным почерком. – С одиннадцати – «синий» – диагностика. С трёх – «жёлтый» – Л. Протокол «дыхание» – листки у прилавка. «Сухой ноль» – на выезде – тренировку по субботам.

Он нашёл двух учеников – не «прислугу», судьбы. Парень из «Пруффа», тот самый Ганс Леманн, пришёл «через себя» – «ваш трюк с дыханием бесит, но я хочу уметь, а не спорить», – и девчонка из красильни, не Тесс, другая – тихая, якорь в руках – умела вязать «вязь» ровно, как ритм. Эмиль держал их мягко, но твёрдо. Теперь у меня была не просто «первой линией» – команда.

«Тени» поставили свой стол напротив – без вывески, со скамейкой и термосом. Февер растянул схемы на подоконнике: каналы «Голоса», маршруты обхода, точки «дождя». Де Винтер пришёл не рано и не поздно – ровно тогда, когда дом уже стоял на своих ногах. Он посмотрел на оранжерею на крыше, стянул пальцами воротник – как человек, которому трудно признаться, что красиво, – и сказал:

– Высоко. Но – правильно.

– Вы – подниметесь? – спросила я.

Он поднялся. На верхней площадке, где стекло не гудит, а говорит, он остановился как в храме. Не для молитвы – для молчания. Блик, капризный смотритель, в этот день был великодушен – не стал устраивать «шалостей». Только слегка качнул светом в чаше – «вижу».

– Слишком много стекла, – заметил он для порядка. – Слишком много неба.

– Для нас – в самый раз, – ответила я. – Здесь слышно, как город дышит.

– И как кто-то – внизу – шиворотом водит, – тихо добавил он, глядя в сторону Собора и домов с гербами.

– Бумага, – сказала я. – Помните.

– Помню, – кивнул он. – И – «нить».

Он вытянул тонкую медную жилку из кармана и намотал себе на палец – как обещание. Потом снял и повесил на маленький крючок у таблички «не лгут» – как знак: «я вижу вашу границу».

И всё же настоящий момент «дом, который построила Лу» случился не со «своими». На третий день пришла семья.

Не «вся». Не делегация. Мать – леди Августа фон Эльбринг – одна. Без герба на карете, без камеристок. В простом сером плаще, волосы убраны – ровно, как буквы в «правильном» письме. Она остановилась у двери, прочитала «В оранжерее не лгут», взяла себя за запястье, как когда я была ребёнком и убегала в сад, и подняла глаза на меня.

– Можно? – спросила она – не к дому – ко мне.

– Можно, – сказала я. – Но… – я кивнула на табличку.

– Да, – кивнула она. И вошла.

Мы не пошли в прилавочную. Мы сразу поднялись в оранжерею. Здесь нельзя прятаться. Здесь «не лгут».

– У тебя красиво, – сказала она не фразой из светского набора, а как человек, который умеет видеть работу. – И – высоко. Я… – она на секунду замялась, и я увидела, что ей непривычно искать слова без ножен, – пришла не спорить. И не приказывать. И – не оправдываться. Я пришла… – она поджала губы, – предложить перемирие.

Слово лёгло, как на царапину – не мазь, но вода. Я молчала. Здесь «не лгут».

– Дом Ключа, – сказала она, глядя в сторону, где за зелёными крышами встает башня с гербом, – говорил от лица семьи. Он – не семья. Мы… – она выдохнула, – не дали ему моего голоса. Твоего – тем более. Теперь они… отступят. Не из страха. Из расчёта. Мы – не идиоты. Город смотрит. И – да – я видела, как ты стояла на площади. И как… – она глотнула, – этот господин – вставал стеной. И я… – она сжала пальцы сильнее, чем нужно, и суставы побелели, – благодарна.

– Здесь «не лгут», – мягко напомнила я ей, потому что ей было трудно.

– Я – горжусь, – сказала она наконец. Слово было маленьким, но несоразмерно тяжёлым для её языка. – Не как леди. Как… – пауза, – женщина. И как мать – тоже. Мы… – она сняла с запястья тонкий кожаный браслет с крошечной металлической петлёй, нескладной маленькой буквой, – делали некоторые вещи неправильно. Это – не извинение. Это – как есть. Я не могу переписать то, что было. Я могу – не мешать. И – вернуть тебе то, что должно было быть твоим, – она достала из плаща небольшой кожаный футляр. Внутри – старый медный котёл – не новый, натёртый до блеска, а наш семейный, в котором моя бабка отваривала ладанник и розмарин. На боку – едва видная гравировка «Э. Э.» – Элара Эльбринг. – Без денег. Без узелков. Возьми. Или отвергни. Я – не навязываю.

Я взяла котёл – не как долг, как инструмент. Он был тяжёлым, как память, и тёплым от её рук.

– Взамен, – сказала я, – я не буду использовать имя семьи для защиты лавки. Я не буду бросать ваш герб в газеты. Я – не буду защищать Дом Ключа, если он полезет в мою дверь. И… – я вдохнула, – я буду подавать чай, если вы придёте как гость. Но – не как инспектор.

– Я – не инспектор, – сказали мы одновременно и… улыбнулись. Настояще – впервые за много лет.

Мы спустились вниз. У двери она задержалась. Оглянулась. На табличке «не лгут» висела медная «нить» Валерьяна. Она её заметила. И не спросила. Только тихо сказала:

– Он – страшный. Но… правильный.

– Он – точный, – ответила я. – Иногда точность – страшна.

– Береги себя, – сказала она уже на улице. – Дом – держи.

– Держу, – сказала я.

Когда дверь закрылась, Блик шевельнул светом – «увидел». Серебряный папоротник почти неслышно провёл по воздуху «нолём». Мандрагора прокомментировала без яда:

– Знаешь, что хорошего в больших домах? Эхо. В таких домах правда звучит дольше.

Вечером мы устроили для своих маленькое «освящение» – без свечей, без проповедей. Хлеб и соль на порог, ложечкой – три раза по краю чаши, капля тимьяна на каждое окно, горсть лавровой золы в пепельницу у печи – «на случай». Эмиль прочитал вслух распорядок – как молитву: «зелёная/синяя/жёлтая», «дышать», «не лгать», «дождь – на вещь», «пыль – щепоткой», «нить – стоп». И – подписал договор с печатью: «Мастер Эмиль П. – штат».

– Отныне у вас есть зарплата, отпуск и право ругаться на меня по графику, – сказала я.

– Я и без права умел, – улыбнулся он. – А теперь – официально.

Ночью я поднялась на крышу. Город лежал кругом, как тяжёлый зверь, наконец‑то устроившийся. Где‑то вдалеке шумела набережная, и я знала, что там сейчас дежурит Т‑Рез‑01 – тихий, как туман. В Аркануме горел свет в кабинете Кранца – бумага не спит. В окне Цитадели мерцала полоска – кто‑то, вероятно Февер, дописывал отчёт. На соседней крыше лежал кот, как тёплая запятая. У моей таблички висел маленький медный блеск – «нить». Я коснулась её пальцем.

– Мы дома, – сказала я в тишину – не себе, дому. – Дом, который мы построили. Двое этажей. На крыше – храм. Внизу – люди. Посередине – работа.

Блик скользнул светом – «вижу». Серебряный папоротник ответил «нолём». Мандрагора захрапела так, что под ней дрогнула земля – «как закон».

Утром в лавке на доске появился новый пункт, добавленный Эмилем:

– «Суббота – открытые часы: урок “сухой ноль” для всех. Без записи. Без лжи».

Люди пришли. Не как в храм – как в дом. Руки с морщинами от работы – торговцы, студенты, ремесленники, один артефактор с обиженным видом – «буду спорить» – и даже девушка из Пруффа, для которой «доказательство» – важнее дыхания. Дом впускал их, как вода впускает отражения: без утопления. Эхо здесь было правильным: слово «спасибо» звенело так же долго, как слово «держитесь».

Дом, который построила Лу, был не из кирпича и стекла. Он был из правил, узоров, «нитей», из лавровой золы, тимьяна, лунных семян, из «не лгать» и «дышать». Он был из людей: Эмиль – мастер и первая линия; Ина – острый карандаш и бумага; Кранц – ледник, под которым течёт вода; Февер – карты и шаги; Валерьян – стена; Тесс – свидетель с лентой; Блик – капризный смотритель; мандрагора – голос совести; серебряный папоротник – якорь. И – даже семья – со своим медным котлом – стала частью этого дома – не как хозяева, как гости.

Я коснулась медной «нити» у таблички, а потом – ладонью – дубовой стойки. Дерево ответило теплом. Оно помнит. Теперь – наш. И – да – впереди ещё защита, и комиссию, и газеты, и паузы, где нужно будет удерживать «ноль». Но у нас есть то, чего раньше не было: дом, который держит. И город, который знает, где этот дом стоит.