Текст книги "Лавка Люсиль: зелья и пророчества (СИ)"

Автор книги: Ольга Хе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Глава 7: Кто звучит, тот прав

Утром Академия пахла мелом и озоном. Я шла по галерее к аудитории резонансных дисциплин и чувствовала, как стены ловят и возвращают шум толпы – приглушённый, как в раковине. Над внутренним двором, между башней Астрономии и корпусом Алхимии, порхали механические стрекозы кафедры – студенты-технари прогоняли «линийную калибровку» перед практикумом. Идти в Академию после ночной «тиши» в лавке было странно, но необходимо: пропуски накапливались, да и слухи лучше гасить не в подворотнях, а в коридорах, где их рождают.

Слухи шли волнами. У входа в аудиторию две первокурсницы шептались, неумело, но старательно: «…говорят, у фон Эльбринг в лавке инспекторы были…», «…и призраки. Или воры. Одно и то же». На лестнице пара старшекурсников рассуждала деловито: «…резонансные кражи – это не шутки. Если у неё калибратор – кто-то придёт и за ним». Я проходила мимо и ловила взгляды – любопытные, настороженные, парочку откровенно злобных.

В аудитории профессор Кранц, высокий, костлявый, с вечными чернилами на пальцах, привычно погремел мелом, очертил на доске три «куполка» – линии стабильности тона в закрытой системе – и, как бы между делом, произнёс так, чтобы услышали все:

– И помните: любые попытки «подстроек под субъекта» в стенах Академии допускаются только в присутствии ассистента и с одобренными приборами. Нам не нужны… сюрпризы. Ни в коридорах, ни в хрониках. Вне стен – тем более.

И не глядя, метнул в мою сторону короткий взгляд из-под очков. Я кивнула: да, услышала. Упрёк без имени – тоже звук.

После лекции я старалась ускользнуть к лестнице, но у дверей коридор сужался, и там, словно заранее рассчитав перекрёсток потоков, меня уже ждала Мирейна Солль – безупречная, выглаженная, с сияющей прядью на виске, рядом – её свита: две подруги и младший куратор с блокнотом. Их улыбки были боязливо-добрые, её – ледяная.

– О, смотрите, кто к нам пришёл, – протянула она громко, чтобы услышали все вокруг. – Наша лавочница. Как там ваш «Тихий Корень», фон Эльбринг? Не отравили ещё кого-нибудь своими чаями?

Пару голов обернулось. Кто-то прыснул. Кто-то напрягся. Старые условности: раньше Люсиль отвечала бы ядом на яд. Я почувствовала эту привычную волну подступающего «лёд против льда» – и дала ей пройти мимо.

– Доброе утро, Мирейна, – сказала я ровно. – Если у тебя есть конкретная претензия – назови её. Слухи в коридоре – плохой инструмент.

– Претензия элементарная, – голос её звенел, как нож по стеклу. – Ты варишь «подписные зелья». Вне гильдии, вне протоколов. Ты торгуешь тем, чего не существует в признанной науке. Это шарлатанство. Или, – она чуть склонила голову, – эффект плацебо для доверчивых горожан.

– А ещё ты привлекла инспекторов, – вставила одна из её подруг. – Лицензию тебе дали «временную». То есть и сами сомневаются. Кто знает, чем ты занимаешься в лавке по ночам.

Смеяться в ответ – дешёво. Оправдываться – хуже. Я сделала ровно то, зачем пришла в Академию: не спорить, а показать. Пускай приборы скажут за меня.

– Давайте так, – я говорила не только ей, но и коридору. – Здесь и сейчас, при ассистенте кафедры, при вашем кураторе, без «моих трав», на вашем сырье и ваших приборах, – я продемонстрирую, что имею в виду под «настройкой под субъекта». Безопасно, просто, воспроизводимо. Вы выбираете добровольца. Куратор фиксирует. Если это «плацебо» – вы получите своё злорадство. Если нет – вы перестанете сплетничать и дождётесь моей заявки на протокол.

Знатно зашумело. Колебания людской массы. Мирейна выгнула бровь, оценивая, нет ли здесь ловушки. Импровизация не в её стиле – она любит бумагу и заранее подготовленных свидетелей. Но толпа уже ждала, и отказ выглядел бы слабостью.

– Прекрасно, – она улыбнулась, показывая ровные зубы. – Ассистент! – окликнула проходившую мимо Ину Роэлль, молодую, но строгую, с короткой тёмной стрижкой и вечной связкой ключей на поясе. – Минуту вашего внимания. У нас… тест.

Ина оглядела обоих – меня и Мирейну – взглядом человека, который видел десятки таких «самодеятельных дуэлей» и предпочитал, чтобы хотя бы стояли на резиновых ковриках.

– Лаборатория Три, – отрезала она. – Пять минут на подготовку. Никаких нестандартных компонентов. Резонансометр, стрекозы, чаша Нидена – в наличии. Курировать буду я.

Лаборатория Три встречала прохладой и равномерным светом. Стены, покрытые виброзащитным штуком, гасили лишние колебания. В углу сияла латунью большая чаша Нидена – эталонная «среда тишины», в которой можно было измерять тон раствора без влияния комнаты. На столе ассистент разложила приборы: цилиндр-резонансометр со стрелкой, стеклянную «стрекозу» – крошечный детектор фазового шума, чистые колбы, ступки, фильтры.

– Доброволец, – потребовала Ина.

– Я, – отозвался худой второкурсник, у которого только что на лекции тряслись руки. «Ясное Утро» всплыло в памяти само собой. – И я, – неожиданно добавил рослый парень с шрамом на щеке из ремонтной бригады – явно не из «нашей» аудитории. Контраст – хорошо.

– Идеально, – кивнула Ина. – Базовые параметры – снимай, – махнула она лаборанту-первокурснику. Тот проворно повёл добровольцев к резонансометру: приложить ладонь к пластине, подышать, дождаться стабилизации стрелки. На бумагу легли два профиля: у студента – тонкий, напряжённый, как струна; у ремонтника – плотный, с «землёй» внизу, рваный от усталости.

– Компоненты – только из шкафа, – напомнила Ина.

– Ромашка, мята, серебряный медун, – вслух отметила я. – Для чистоты – вода из системы, температура – как по вашему протоколу.

Я не стала доставать ничего своего – ни ложки, ни фильтра – чтобы потом не было разговоров о «чужих примесях». Мои действия были предельно простыми – и именно поэтому прозрачными. Пока вода доходила до нужной дрожи (не кипеть – петь), я растёрла травы в ступке: равномерно, без лишних движений. Я делала это не для эффекта, а чтобы руки успели войти в «ритм» – мне нужна была не магия, а внимательность. И – самое важное – я работала в две колбы одновременно.

– Объясняйте, – потребовала Ина. Она не любила «тайных талантов».

– База у обоих одинаковая, – говорила я, не отвлекая рук. – Разница – в последнем шаге. Я не меняю состав – я меняю фазу среды в момент, когда она «слушает» того, для кого предназначена. Условно говоря, я «приглашаю» резонанс добровольца в напиток, пока он ещё не напиток, а возможность.

– Поэзия, – бросила Мирейна. – Нас интересуют числа.

– Их даст прибор, – ответила я.

Я подвинула резонансометр ближе к чаше Нидена, капнула первую пробу – до «настройки». Стрелка дрогнула и застыла в спокойной зелёной зоне. «Чисто». Повернула запястья, поставила обе колбы рядом и попросила добровольцев подойти. Обоим – по одному вдоху над своей колбой. Не слова «думай о море», а короткое «будь здесь». И – очень тихо – сама настроилась: вспомнила, как студент в коридоре хватался за тетрадь, как ремонтник таскал балки в новом корпусе, как в обоих – хотелось дожить до вечера и не разрушить себя по дороге.

Это был шаг, который со стороны выглядел как ничто: я просто повернула каждую колбу дважды по часовой и один раз – против, запечатывая «окно». Внутри же я слышала, как на миг обе жидкости зазвенели на грани слышимости – и разошлись в разные стороны: у одной нота стала тоньше и светлее, у другой – глубже и теплее. Ромашка осталась ромашкой. Но её «песня» сместилась.

– Проба, – коротко сказала Ина.

Капля первой колбы на стеклянный диск – стрекоза щёлкнула, её крылышки зажужжали узко и ровно. На шкале зажглась тонкая «полоска соответствия»: совпадение с профилем студента – 0,72, базовой пробы – 0,31. Вторая колба – полоска совпадения с ремонтником – 0,68, с базой – 0,29. Это не «магия». Это – корреляция, но в стенах лаборатории она звучит громче любого красноречия.

– До употребления, – подчеркнула Ина, чтобы отсечь «плацебо». – Проба делалась до употребления.

– Вкус? – спросил сдержанно профессор Кранц, оказавшийся у двери так тихо, как будто он всегда стоял там, просто мы его не замечали. Аудитория тянулась за ним, как лес за дровосеком.

Я наливала добровольцам по глотку. Руки у студента перестали дрожать ещё до того, как чашка коснулась губ. Ремонтник глубоко выдохнул, плечи опали. Это была не эйфория и не сон – просто тоннель в голове расправился.

– Эффект в рамках допустимой амплитуды, – констатировала Ина, глядя на стрелки. – Никаких нестабильностей. Протащим это через протокол – и посмотрим, падает ли воспроизводимость на серии.

– Или падает, и мы на этом закончим, – ледяно добавила Мирейна.

Я повернулась к ней.

– Именно. Мы не в коридоре, а в лаборатории. Если это не работает – я первая сниму вывеску «подписные». Если работает – ты перестанешь называть это шарлатанством и будешь спорить со мной языком графиков.

В коридоре стало тихо. Никакая крикливая реплика не родилась – не к чему было цепляться. Профессор Кранц постучал мелом о доску у двери – привычный жест внимания.

– Госпожа фон Эльбринг, – сказал он тяжёлым голосом человека, который не любит, когда его удивляют, – вы подаете заявку на лабораторный протокол у ассистента Роэлль. В рамках безопасности – никаких экспериментов вне Лаборатории Три и вашего… – он поморщился, будто слово было слишком бытовым для науки, – торгового помещения. Запрос на приборное время – через меня. И да – вы меня сегодня раздражаете меньше обычного.

Это была его форма похвалы. И пропуск. Крохотный клин, которым можно было расшевелить стену.

– Благодарю, профессор, – я не улыбалась широко, но внутри что-то расслабилось впервые за этот день. – Протокол – сегодня же.

Мирейна стояла с идеально ровной спиной. На её лице читалось то, что редко удаётся прочесть в движущейся цели: короткая, едва заметная растерянность. Она пришла за скандалом – получила цифры. Её свита засуетилась, кто-то робко захлопал – и тут же смолк. Она собирала себя заново – быстро, как всегда.

– В таком случае, – холодно произнесла она, – мы встретимся на Совете кафедры. Мне есть что сказать о легитимности «лавок» рядом с Академией.

– Встретимся, – кивнула я. – Возьмите свои графики.

Мы с Иной быстро оформили бумажку-заявку, зафиксировали параметры, добровольцы расписались под фразой «без принуждения». Кранц ушёл, как приходит – тихо. Коридор снова стал коридором: шаги, смех, шепот. Но шум был другой – не про «скандал», а про «видела-видела, стрелка-то пошла».

На выходе из корпуса меня догнал худой студент – тот самый, с трясущимися руками.

– Спасибо, – выпалил он, краснея. – Я… как будто голову открыл. Сколько стоит… то, что вы делаете?

– Сегодня – ничего, – сказала я. – А вообще – зайди в «Тихий Корень». Только не в день перед экзаменом – лучше заранее.

Он кивнул, прижимая к груди тетрадь как ребёнок котёнка, и убежал.

Я остановилась на лестнице и, уцепившись взглядом за полоску света на каменном полу, позволила себе короткую паузу. Внутри две воды, бывало, спорили днями. Сейчас они шли рядом. Правильный выбор не обязательно громкий. Иногда – он звучит на приборе.

Возвращаясь в город, я поймала за спиной чей-то голос:

– Она не оправдывалась, – сказала одна. – Показала.

– И что теперь? – спросил другой.

– Теперь – или работать, или молчать, – ответила первая. – Как ни странно – это даже сложнее.

На улице шумел ветер – первой за эту неделю грозой. Я подняла воротник. Впереди был «Тихий Корень», в котором дом пел живую тишину; лаборатория Три с резонансометрами и строгой Иной; призрак ворчливого Эйзенбранда, который уже наверняка придумывал едкие примечания к моему «контртону». И – Мирейна, которой нужна была не правда, а победа.

Я уже знала, как буду отвечать. Не словами. Результатами.

Глава 8: Лекция де Винтера

Переход от тишины лавки к гулу Большой аудитории №1 всегда давался мне тяжело, но сегодня гул был особенный – выжидающий. Вестью о приезде лорда-следователя Валерьяна де Винтера Академия жила с утра: курьеры с гербовыми лентами у дверей, ассистенты в непривычно строгих мантиях, инспектор Февер в первом ряду – не на краю, а по центру, как на смотре. На кафедре – не привычные мел и стекло, а ещё и тонкий деревянный футляр с серебряной застёжкой. Символично: в дом теории пришёл человек закона.

Де Винтер вошёл без объявлений – просто оказался у кафедры, как тень на снегу. Высокий, сухой, в тёмном, почти без складок плаще, который пах дождём и дорогой. Серебристые волосы зачёсаны назад, на лацкане – эмаль государыни с узором весов и колбы. Голос – ледяной, но не пустой; с первой фразы стало ясно, что он привык, чтобы его слышали.

– Арканум, – произнёс он, оглядев зал быстрым взглядом человека, который считывает не лица, а линии напряжения. – Город, где думают о смыслах, пока мы внизу, в канаве, ищем следы. Я приехал не спорить о прекрасном, а говорить о том, как прекрасное становится прикрытием для преступления. Лекция одна: «Резонанс в практике расследований и границы допустимого». И сразу, чтобы не терять времени, – он положил ладонь на футляр, щёлкнула застёжка, – скажу вслух то, что многие шепчут: гадалки и травницы, торгующие «индивидуальными чудесами», дают ворам то, что им нужно больше всего, – шум. Шум, за которым тонет сигнал.

Воздух в аудитории натянулся, как струна. Где-то в верхних рядах прыснули – те, кому вкусно чужое унижение. Слева кто-то покосился на меня: не поднимусь – значит, проглочу. Поднимусь – значит, подставлюсь. Я поднялась. Не ради спора; ради того, чтобы обозначить границу: меня нет в той куче, которую он только что свалил в одно слово.

– Лорд-следователь, – я говорила ровно, поясняя каждое слово не для него, для зала: чтобы никто не перепутал тон. – Ваша метафора про шум понятна. Но вы же различаете между теми, кто продаёт пустые обещания, и теми, кто работает с тем, что можно измерить.

Он посмотрел на меня внимательно, как на карту, к которой приложили новый слой.

– Имя.

– Люсиль фон Эльбринг. «Тихий Корень». Вчера я провела демонстрацию в Лаборатории Три, на приборах кафедры: корреляция до употребления, без нестабильностей. Ассистент Роэлль вела протокол. Инспектор Февер присутствовал при другой проверке – в лавке. У меня временная лицензия.

Несколько голов повернулось к Феверу; тот едва заметно кивнул. Де Винтер не кивнул – глаза слегка сузились.

– Факты, – сказал он сухо. – Это мне нравится больше, чем «душевные травы». Но – и вы это знаете – в суде график важнее легенды. Я не высмеиваю тех, кто лечит ромашкой простуду. Я высмеиваю тех, кто называет себя «настраивающим судьбу» и снимает мерку с доверчивости. И да, мадемуазель фон Эльбринг, – «индивидуальные чудеса» опасны ещё и тем, что их сложно отследить, когда что-то идёт не так. Вы готовы отвечать не в аудитории, а в протоколе, где не аплодируют?

– Готова, – ответила я, и это было не героизмом, а продолжением вчерашнего выбора: не оправдываться, а показывать. – Но позволю себе уточнить: я не «настраиваю судьбу». Я калибрую фазу среды под профиль субъекта. И предъявляю результат до употребления – в вашей же чаше Нидена и на вашем резонансометре. Если прибор в Лаборатории Три покажет нестабильность – я сниму со своих изделий помету «подписные».

По залу прокатилась короткая волна – не смех, нет, узнавание: формулировки, к которым тут привыкли. Рядом с Мирейной кто-то шепнул: «Слышала-слышала, у неё стрелка на 0,72 прыгнула…» Мирейна сидела неподвижно, как ледник, только уголок губ дрогнул – она уже искала новую точку атаки.

– Прекрасно, – сказал де Винтер. – Тогда слушайте, о чём я. В городе три месяца идут кражи резонансных инструментов, – он говорил, как пишет протокол: без украшений, но с тяжестью факта. – Калибраторы, диск-ловцы, старые якоря. Чистая работа. Воры не ломают замки – они заходят по «тихим местам». Им помогают две вещи: слабые охранные схемы и… – он будто поставил запятую, – зашумлённая среда. Когда каждый второй «мастер» настраивает «скрипки» под каждого третьего клиента, фон становится таким, что правильную ноту не найти. Ваша лавка, мадемуазель, – не хуже и не лучше других. Но вы – видимы. Вас слышат. Поэтому вопрос мой простой, – он наклонился вперёд, и голос его стал тише, острее, – вы готовы сыграть не на своих условиях?

– Уточните условия, – попросила я. Это было важно – не из осторожности, из профессиональной привычки: юристы любят скрывать ловушки между словами.

– Открытая проверка, – считал он на пальцах, не глядя. – Большая аудитория. Моё оборудование, ваши руки. Слепые пробы – три. Добровольцев выбирает ассистент Роэлль. Оба профиля снимаются до, корреляция считается в чаше Нидена, приборы калибрует лаборант кафедры, а не ваш «доброжелатель» из аптеки. Вы не называете слов «сон», «ясность», «успокоитесь» и прочее – только алгоритм и шаги. Если корреляция стабильно выше базовой – вы получаете право говорить «калибровка» вслух. Если нет – вы перестаёте продавать «подписные» и убираете с вывески любые двусмысленности. Срок – послезавтра, полдень.

В зале одновременно взяли воздух. Это было публикой, это было зрелищем – и испытанием. Я знала, что де Винтер не про шоу. Он про прецедент. Ему нужно было либо закрепить моё поражение в стенах Академии, либо – что честнее – получить публичный подтверждённый кейс. Он ставил ставки так, чтобы результат годился ему при любом исходе. Я взвесила риски. За два дня я успевала повторить алгоритм в Лаборатории Три и прогнать серию, чтобы руки не дрогнули. Ответ мой был простым.

– Принимаю, – сказала я. – С одним дополнением: протокол и исходные данные публикуются целиком. Чтобы потом никто не мог сказать, что мы «договорились за кулисами».

– Само собой, – коротко кивнул он. – Я не люблю «закулисье».

– И – ещё, – Мирейна встала, словно вынырнула из холодной воды, – вы забыли уточнить одно: этические ограничения. Даже если мадемуазель фон Эльбринг покажет положительную корреляцию – кто даст гарантию, что завтра её «калибровки» не станут роскошью для избранных? Лавочка в бедном квартале – мило. Но цена у чуда растёт быстрее, чем дрожжи в пекарне. Наука без этики – дубина. Этика без науки – сказка.

Её речь была как клинок – блестит и режет воздух. Часть зала согласно загудела. Ещё часть закатила глаза: не время, мол. Де Винтер не отмахнулся – развернул тему.

– Вы правы, госпожа Солль, – сказал он холодно. – Юстиция любит скучные слова «доступность» и «контроль». Поэтому в протокол добавляется пункт: цена на «калиброванные» изделия у мадемуазель фон Эльбринг на время проверки остаётся фиксированной, не выше цены базового аналога. И второе: пять бесплатных экземпляров – в городскую клинику. Если мы проверяем «пользу», пусть польза дойдёт до тех, кто не ходит в лавки.

Кто-то зааплодировал всерьёз. Кто-то зашипел. Я помолчала секунду – не из-за «бесплатных», из-за самого формата: меня ловко вплели в городскую сеть ответственности. Ловко – и правильно.

– Согласна, – сказала я. – Уже сегодня отнесу три «Тихие Ночи» в клинику на Набережной, две – «Ясных Утра». С протоколом и составом.

– Хорошо, – сказал де Винтер. – Тогда, Арканум, – он развернулся к залу, и голос стал шире, как ветер, – мы дошли до полезного спора. Не о вкусах, а о том, можно ли измерить то, чем легко злоупотребить. Запомните: когда вы слышите громкие слова «индивидуальность», спрашивайте про приборы. Когда вы видите строгие графики, спрашивайте – кому это пригодится. И никогда не путайте «гадалок и травниц» с теми, кто умеет работать руками – и головой.

Зал отозвался разно. В правом секторе – сдержанное одобрение: артефакторы, медики-стажёры, те, кому важно «что на выходе». В левом – ледяной хмык: кружок Пруффа, любители идеального универсального. В середине – шёпот, смешки, азарт: послезавтра будет зрелище. Ина Роэлль уже поднималась с места, перетаскивая в блокнот колонки: «время», «доброволец», «база», «после».

После основного блока – о «шуме комнат», «эффекте наблюдателя» и том, как дыхание лаборанта сдвигает стрелку, – меня перехватил инспектор Февер. Не демонстративно – тихо у двери.

– Бросили вызов – взяли, – сказал он, оценивающе глядя. – Я буду в зале. И ещё: сегодня ночью, если услышите «минус» – не геройствуйте. У кого-то в руках инструмент похуже моего протокола.

– Я поставлю лавровый лист в каждый угол, – ответила я, не шутя.

На ступенях меня догнала группка артефакторов.

– Это было… правильно, – сказал один, вытянув длинные чернильные пальцы. – Мы давно ждём, когда кто-то объяснит «индивидуальность» так, чтобы ее можно было считать. Если вам нужна чужая голова, которая любит таблицы, – к вашим услугам.

– Нужна, – кивнула я. – Сегодня вечером – Лаборатория Три. Гонять серию.

Мирейна поджидала в тени колонны. Без свиты, без маски.

– Ты думаешь, тебе повезло, – сказала она тихо, улыбаясь как-то по-настоящему уставшей улыбкой. – На тебя поставили сильный прожектор. Он сжигает не хуже огня.

– Я не стою в одиночку, – ответила я. – За моей спиной – приборы. И люди, которым не нужна дубина. Им нужна скрипка.

– Скрипку легко разбить, – ответила она. – Увидимся послезавтра.

Когда я вышла на площадь, небо уже было тяжёлым, свинцовым; ветер трепал флаги на башнях. В этом ветре было что-то от голоса де Винтера: холодно, но ясно. Я шла к «Тихому Корню», мысленно раскладывая вечер: теплица, порог, серия в Лаборатории Три, доставка в клинику. Дом пел свою живую тишину, и я поймала себя на том, что не думаю о слове «гадалка» – только о слове «проверка». Послезавтра мы сыграем не на моих условиях. И это – честно.