Текст книги "Лавка Люсиль: зелья и пророчества (СИ)"

Автор книги: Ольга Хе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Глава 21: Дипломная гипотеза

Лаборатория Три по ночам звучит иначе. Днём – это цех: звон стекла, скрежет штативов, чёткие команды. Ночью – библиотека инструментов, где каждый предмет дышит еле‑слышно. Столы нагреты дневными руками, «стрекозы» спят с поджатыми крыльями, чаша Нидена отражает лампу как холодную луну. На стене – доска, мел на подоконнике. Стук часов в дальнем шкафу – метроном, который никто не заводил.

Я пришла с чемоданчиком: камертон, кольцо Ренна, копии протоколов с мастер‑класса, блокнот с пометками Ины, письмо Кранца с отметкой «Включим переменную оператора». И – с тетрадью: «Дифференциальная записная». В неё я складывала не истории, а цифры.

На титульном листе моей будущей работы было написано рабочим почерком:

«Симбиотическая связь сознания травника и эффективности зелья:

операциональные параметры, модель и методы стандартизации».

Я долго смотрела на слово «симбиотическая». Оно пульсировало – красивое, живое, слишком живое. И – уже слышала, как «кружок Пруффа» хмыкнет, а Кранц поднимет бровь. Но внутри меня другая вода сказала: «Пиши. Пока так. Потом подчистишь».

– Подчистит, – прозвучало от двери. Не хлопок, не шаг – тон, как от ногтя по стеклу.

Я обернулась. На пороге стоял человек, которого нет в списках живых. Узкий костюм старого покроя, безупречно белая рубашка, шейный платок, зажатый жемчужной булавкой. Лицо – как на гравюрах в учебниках: высокий лоб, круглые очки, глаза чуть развесёлые, как у педанта, у которого шутки – в скобках. Призрак Эйзенбранда любил приходить, когда приборы молчат. Ему нравилась тишина, в которой слышно мысль.

– Милорд Эйзенбранд, – сказала я без иронии. Он не любил «мистик» и «баронов». Он любил, чтобы называли его по фамилии и слушали.

– Бумагу дай, – сказал он, протягивая ладонь, как профессор в аудитории. – Заголовок – сюда.

Я протянула тетрадь. Он не взял. Отступил на шаг и указал на доску. Писать – самой.

Я взяла мел.

«СИМБИОТИЧЕСКАЯ СВЯЗЬ СОЗНАНИЯ ТРАВНИКА И ЭФФЕКТИВНОСТИ ЗЕЛЬЯ».

– Что не так? – спросила я, прежде чем услышать ворчание.

– «Симбиотическая» – тёплое, – сказал он, – и «сознание» – расплывчато. Слова «поёт» и «слушает» ты уже перенесла. Теперь переноси «душу» и «сознание». Определяй, чем ты оперируешь. Не «душа», не «мысли». Когнитивно‑вегетативное состояние оператора. Параметры: частота дыхания, вариабельность сердечного ритма, амплитуда микродрожи. Это – можно измерить. И – фокус внимания. Его проверишь косвенно.

Он подошёл к столу и взял в руки «виброметр Эйзенбранда». Инструмент, названный его именем, в его руках ожил: стрелка качнулась, хотя устройство было выключено. Я молча включила прибор.

– Заголовок, – повторил он. – Холоднее.

Я стёрла верхнюю строку и написала:

«Функциональная связность состояния оператора с фазовыми характеристиками тональных составов».

– Лучше, – кивнул он. – «Связность» вместо «симбиоза». «Состояние оператора» вместо «сознания», «фазовые характеристики» вместо «эффективности». Эффективность – потом, когда проверите на людях. Сначала – то, что можно снять до употребления.

Я вздохнула. Красота слов уступала место ясности. Это было больно – и правильно.

– Структура, – командовал он. – Одно предложение – суть. Если ты не можешь сказать работу в одной фразе – ты не знаешь, что делаешь.

Я закрыла глаза на секунду и произнесла:

– Мы покажем, что физиологическое состояние оператора (дыхание, пульс, микродрожь) и режим внимания, регистрируемые через объективные датчики, системно связаны с фазовым шумом и корреляцией тональных составов с целевыми профилями, и что простой стандартизованный протокол «заземления» снижает влияние оператора и повышает воспроизводимость.

Он молчал. Потом кивнул. На баллах – «четвёрка с плюсом». За «системно» – снял полбала.

– Теперь – модель, – сказал он. – Формально. Как ты поясняешь связь?

Я нарисовала схему: оператор – три стрелки – дыхание, пульс, микродрожь – стрелки к «вода в рабочем состоянии» – стрелка – «фаза раствора» – стрелка – «корреляция с профилем». Рядом – пунктиром – «режим внимания», который влияет на микродвижения и выбор движения (ритм мешания). От «виброметра» и «кольца Ренна» – стрелки к «измерения». От «стрекозы» и чаши – к «фаза».

– Альтернативы, – напомнил он. – Как это можно объяснить без твоей «связности»? И как ты это опровергаешь?

Я написала сбоку:

– Плацебо‑эффект у прибора – нет, потому что приборы не внушаемы.

– Сырьё разнится – нет, одна партия, контрольная проба механикой.

– Температурный режим – фиксирован.

– Оператор «колдует словами» – протокол «молча», запрещены семантические маркеры, звук ловится.

– Дальше – гипотезы, – коротко.

Я вписала в блокнот, а потом переписала на доску – цифры и буквы на месте слов.

– H1: Амплитуда микродрожи руки оператора положительно коррелирует с уровнем фазового шума раствора в момент перехода «растворение»; измеряется виброметром; ожидаемый коэффициент корреляции r 0,5.

– H2: Стандартизованный протокол «заземления» (дыхание 4‑7‑8 + 120 секунд стабилизации) снижает фазовый шум на 25–40% и увеличивает корреляцию с целевым профилем на 0,2–0,4 относительно «напряжения».

– H3: Режим направленного внимания на целевой профиль при отсутствии «заземления» увеличивает вклад оператора («сходство с профилем оператора») и ухудшает соответствие целевому профилю; при «заземлении» – улучшает соответствие без роста «импринта» оператора.

– H4: Механический мешатель достигает стабильной базы корреляции (0,28–0,35) и низкого, но постоянного фазового шума; без протокола «впуска» он не преодолевает порог 0,5 для персонализированных составов.

– H5: Эффект «обучаемости» оператора: после 10 сессий тренировки «заземления» показатели H2 устойчивее, межсерийная вариативность снижается на 30%.

– Фальсификация, – ткнул он мелом в H2. – Как узнаешь, что не права?

– Если дыхание не снизит шум и не повысит корреляцию в сравнении с механикой и «напряжением», – сказала я, – гипотеза отвергается. Если микродрожь не коррелирует с шумом – H1 мимо. Если «направленное внимание» при «заземлении» увеличит «импринт» – H3 переписываем.

– Хорошо, – безулыбочно ответил он. – Теперь выкинь слово «симбиотическая» из тела текста. Или оставь его один раз – в метафоре – в заключении, и признаешься, что любишь красивости. Но – не раньше.

Он прошёлся вдоль стола, задумчиво постукивая костяшками пальцев по дереву. Тиканье в шкафу на секунду стало громче.

– Методы, – сказал он. – Кого, чем, как часто.

Я расписала схему:

– Участники: 12 операторов (6 опытных, 6 новичков), 20 добровольцев для «профилей», без употребления. Этическая комиссия – у мадам Бройль, протокол BF‑21‑07.

– Переменные оператора: пульс, вариабельность сердечного ритма (кольца Ренна), частота дыхания (индуктивная лента), микродрожь (виброметр Эйзенбранда), субъективная шкала «напряжение» (0–10).

– Инструменты: чаша Нидена, резонансометр стрелочный, «стрекоза» фазовая, механический мешатель (контроль), метоном по ритму (60–72 уд/мин).

– Процедура: серия 1 – механический контроль; серия 2 – оператор «напряжение»; серия 3 – «заземление»; серия 4 – «заземление + направленное внимание». Каждая серия – 10 повторов, два целевых профиля. Запрет слов‑маркерів; тишина фонова живая (порог Элары).

– Меры исхода: корреляция с профилем (0–1), фазовый шум (0–1), «импринт» оператора (сходство образца с профилем оператора).

– Анализ: сравнение средних (ANOVA), корреляционный анализ (Пирсон), поправка Бонферрони. Вариативность межсерийная и внутрiserийная.

Он слушал и делал пометки в воздухе – я видела, как на доске, где не было букв, вспыхивают еле заметные тени – привычка мыслить графиками.

– Источник ошибки, – напомнил он. – Воздух. Вода. Руки. Комната.

Я добавила:

– Воздух – фильтр, без сквозняков; контроль температуры.

– Вода – одна партия, записан удельный вес.

– Сырьё – одна партия, проверка хроматографическая у Кранца.

– Комната – один и тот же «порог»; без посетителей; наблюдатель – Ина, молчит.

– Руки – мыть, сушить, без крема за 2 часа до опыта.

– Теперь – интонация, – сказал он и ткнул мелом в абзац в моей тетради, где я начисто переписала «введение».

«Тональные составы – живая музыка. Среда слушает нас и отвечает…»

Он закатил глаза – почти театрально.

– Удали. Скажи это так, чтобы даже Мирейна зевнула – от скуки – и сдалась.

Я стиснула зубы и переписала:

«Тональные составы – резонансно‑активные жидкости. Их фазовая структура чувствительна к слабым механическим и акустическим воздействиям в момент приготовления. Оператор, осуществляющий механическое перемешивание, является источником таких воздействий. Настоящая работа исследует измеряемую связность состояния оператора с фазовыми характеристиками составов и предлагает стандартизованный метод минимизации данного влияния».

– Почти наука, – сказал он, разглядев во мне борьбу. – Дальше – держись.

Мы работали до рассвета. Он ставил меня в угол, как в школе, если я пыталась проскочить обобщением: «всегда», «никогда», «любой». Он вычёркивал «поёт/слушает», вписывал «резонирует/реагирует». Он заставлял вводить определения раньше, чем я с ними начинала плясать. Он подсовывал мне ручку, когда я тянулась к метафоре, и отбирал, когда у меня начинало получаться «слишком красиво».

Мандрагора однажды просунулась в приоткрытую дверь, зевнула прямо этому великому призраку в лицо и хмыкнула:

– Ну и зануда. Но по делу.

– По делу, – тихо согласился он, не обижаясь на растение. – Если собираешься, Люсиль, встроить свою «лавку» в мир графиков – говори на его языке. Оставь поэзию для вечерних писем серебряному папоротнику.

– «Тихий Щит» – куда? – не выдержала я, указывая на блок заметок с мерцающим заголовком. – Это часть «работы оператора»?

– Нет, – отрезал он. – Это – отдельный проект. И – другой журнал. Сдержи азарт. Иначе развалишь оба. Здесь – человеческое влияние и его стандартизация. Там – нейтрализация «мёртвого» фона. Не смешивай. Как масло и воду.

Я кивнула. Делить идеи – тоже дисциплина.

Под утро Ина заглянула в лабораторию, бесшумная, как всегда, с двумя чашками чая. Она поставила одну передо мной, вторую – в пустоту. Эйзенбранд с лёгкой усмешкой наклонил голову – вежливость ему нравилась.

– Готовность? – спросила Ина. – Кранц ждёт «введение» и «методы» к вечеру. Де Винтер просил прислать «приложение» с дыханием для своих – он всё хочет научить «Теней» мешать кислородом.

– Будет, – ответила я. – И – Ина, – добавила, чуть помедлив, – я оставляю слово «симбиотическая» один раз – в заключении. Для себя. И – признаюсь.

– Признайся, – кивнула она. – Но в конце – ровно на одну строку. И – подмешай туда «если». Чтобы никто не подумал, что это – аксиома.

К утру в тетради лежали:

– аккуратное «введение»,

– сухие «методы»,

– список гипотез,

– протоколы «заземления» и «молчания оператора» – без «поэтических» слов,

– «ограничения» – честно: «отсутствие клинической оценки эффективности; surrogate end‑points; короткий срок наблюдения; малый N».

Я даже написала раздел «Как опровергнуть»: список того, что разрушит мою стройную картинку.

Я распечатала черновики. Принтер Арканума выдыхал листы ровно и тёпло, как печь хлеб. На последнем листе в заключении я оставила себе крошечное окно – и Эйзенбранд, уже почти исчезая, позволил:

«Мы сознательно избегали терминов «интенция» и «симбиоз» в теле работы, оперируя измеряемыми параметрами. Тем не менее автор считает небесполезным рабочий образ: оператор и состав – как системы, которые при определённых условиях образуют устойчивую связность. Образ полезен для педагогики. Научная проверка – в будущих работах».

– Сносно, – сказал он и снял очки, будто вытирая невидимую пыль. – Дальше – цифры. Лиса – домой. И – спать.

– Спасибо, – сказала я. Не потому, что так положено, а потому что я правда была благодарна. За холод. За жёсткость. За честное «нет» моей поэзии. Я не отказывалась от неё. Я училась ставить ей границы, как поставила – в оранжерее – «не лгать».

Он обернулся у двери.

– Выбирай слова, – сказал он напоследок. – Слова – зеркала. Чем ровнее, тем яснее увидишь в них цифры. И – да, – он на секунду позволил себе улыбку, – иногда – на краю – можно и песню. Но в приложении.

Он исчез. Тиканье часов в шкафу на секунду стало громче, потом – ровнее. Я собрала листы. На обложке – новое, холодное название было моим союзником, а не врагом. Я знала, как это читать вслух у Совета, как отвечать на вопросы «Пруффа», как показать Ине «ограничения», и как выдержать укоризненный взгляд Мирейны, когда она увидит слово «симбиотическая» в заключении – ровно там, где ей придется уже молчать.

На улицу я вышла с пакетом, в котором лежало не «моё детище», а инструмент. Эмиль встретил меня у двери «Тихого Корня» с подносом – хлеб и яйца. Мандрагора выглянула, оценила мой вид и сказала:

– Пахнешь мелом и чужими очками. Наконец‑то.

– Это запах диплома, – ответила я. – Ничего. К вечеру снова будем пахнуть мятой.

И – да – вечером я правда пахла мятой. Но между – успела отнести «введение» и «методы» Кранцу, отправить «дыхание» де Винтеру и узнать от Ины, что мой заголовок прошёл: «холодно, как ледник. Пройдёт». Под ледником – жила вода. И эта вода училась говорить на языке цифр.

Глава 22: Ложные следы

Утро началось с бегуна. Не мальчишки с пекарни и не городского рассыльного – человеком из отдела: короткая стрижка, серый плащ, туфли без каблука, чтобы не звучали. Он не стал входить в лавку – поймал меня у двери, пока я выносила на ступеньки таз с чистой водой для мытья пола.

– Валерьян де Винтер просит вас немедленно, – сказал он не громко. – Лавровая, шесть. Картотека.

Лавровая ударила в грудь как словом, так и запахом: Тесс вчера назвала эту улицу. Два дня. Он вынужден был играть на опережение.

– Эмиль, – окликнула я через плечо, – «первая линия» на тебе. Блик – с ним.

Эмиль кивнул из-под таблички «В оранжерее не лгут». Он не спросил «когда вернётесь» – он уже умел слышать, когда «неизвестно».

В карете мы ехали молча. Город ещё зевал после ночи, дворники гнали воду с мостовой широкими метлами, на углах корчилось утреннее солнце. Февер сверялся с блокнотом, не отрывая взгляда: список постов, периметр, запасные пути отхода. Де Винтер держал футляр на коленях, как готовую к вскрытию рану.

– Источники? – спросила я, когда колёса подпрыгнули на плохо залатанной яме.

– Три, – коротко ответил он. – Независимые. Сети, – «Тени» передали отметины – поездная мелочь: левый завиток на карнизе, сложенная в определённый «ласточкин хвост» записка на бочке у подворотни, и – самое неприятное – звонок по «Голосу» с одноразовой пластины, – он бросил на меня взгляд, как нож: проверял, пойму ли.

– Чей? – спросила я, хотя ответ знала.

– Не твой, – сухо сказал он. – Но наш. Изъятый. Значит, у них есть копии. Или ключи. Или руки в карманах у людей, которые должны их носить.

– Значит, у них есть «мы», – отозвалась я. – И они знают, как мы слушаем.

Он кивнул. И ничего не сказал. Это была плохо спрятанная тревога.

Картотека – старинный дом за лаврами в белых кадках. Те лавры давно не пахли – их древесина впитала чернила, пыль и шёпот. Внутри – длинные ряды шкафов с ящиками, в каждом – карточки с именами улиц, домов, переходов. Пыль здесь была не грязью, а состоянием. Она лежала мягким эхом на каждой поверхности.

Отдел выставил кордон так, чтобы этого почти не было видно. Двое у бокового хода, один на крыше напротив, ещё двое в полутени под лестницей. Внутри – «Тени» рассредоточились между рядами, растворившись в древесной тени.

Я вошла и не ощутила удара. «Мёртвая» тишина не обрушилась, как обычно. Она стояла у косяков, как эмаль: аккуратно наложенная тонкая плёнка. Камертон в моей сумке не похолодел – он стал как бы суше. Как если бы кто-то поставил стеклянный колпак на кусок воздуха.

– Не так, – сказала я, больше себе, чем им. – Неправильный «минус». Слишком ровный по краям. Живой «голод» всегда даёт рябь на углах. Здесь – фасет.

– Конкретнее, – отрезал де Винтер. Он не терпел «слишком ровный» без цифры.

– Резкий перепад на пороге, – объяснила я, двигаясь вдоль барьера, невидимого, но ясного. – Как у стеклянной банки. Настоящий «немой» всегда течёт – как вода по щели, у него есть длинный хвост, тонкие фильтры, он вылизывает углы. Здесь это – привезли. Поставили. Включили. Пряник для наших приборов. Клянусь крошкой тимьяна: пахнет железом.

– Железо – на замках, – отозвался кто-то из «Теней», убиваясь по инструкции. – Мы их не трогаем. Пахнет от вас.

Я улыбнулась: у меня и правда рука пахла ножом Элмсворта.

– Он нас сюда позвал, – сказала я вслух то, что мы все думали. – Это фонарь над пустой улицей.

– И всё же фонарь освещает улицу, – ответил де Винтер. – Мы не уходим. Пока.

В глубине, между рядами, лежал ящик. Новый, свежая сосна, без пыли. Он стоял не на полу, а на двух тонких клиньях – как инструмент на сцене. На крышке – ни замка, ни печати. Только тонкая царапина – левый завиток. «Подпись».

– Не трогать, – сказал де Винтер. – Пока не подойдёт «стрекоза».

Ина Роэлль появилась почти бесшумно – как всегда: её вызвали отдельной нитью. Она поставила «стрекозу» над ящиком. Крылышки дрогнули и застыли, шепча свои цифры. Фаза вокруг ящика была «тихой». Слишком ровной.

– Маска, – сказал ящик, когда его открыли.

Нет, он не говорил. Это был запах, как слово: сладковатый, химический, неприродный. Внутри лежала труба – не камертон – органная маленькая труба с пробкой. И – маленький стеклянный колпак на ножках. В колпаке – крошечная кукла из воска – белая, без лица. Металл и воск. Звук и молчание. И ещё – тонкая пластинка с знаком левого завитка.

– «Подарок», – сказал Февер. – Запускать?

– Вне помещения, – мгновенно отрезал де Винтер. – На двор.

Двор был выложен булыжником, по краям росли те самые лавры. «Тень» аккуратно зацепил трубу крюком, вынес, поставил на землю. Другой вытянул колпак. Третий – тянулся к пробке.

– Стой, – сказала я.

– Поздно, – сказал «Тень», и пробка вышла.

Звук был не звук. Выдох. «А» – низкое, ровное, без тёплой гармоники. Он лёг по двору, как белое одеяло. Чайка, пролетевшая над крышей, вдруг замолчала на середине крика. Кошка на стене вдруг села, распушив хвост.

– «Немой» луч, – констатировала Ина, держа «стрекозу»: её крылышки павилились, как мокрые. – Удерживающий. А не проходящий. Фиксатор. Весело.

В центре двора – где «А» звучало сильнее – вдруг шевельнулся воздух. Пыль поднялась, закружила, сделала похожее на человека облако – контур – и побежала к воротам. «Тени» взяли его, как берут бадью с водой. Облако распалось на золото – мелко нарезанная бумага – и улетело по ветру. Фантом.

– Прекрасно, – ровно сказал де Винтер. – Мы гоняемся за комками пыли.

За спиной, как ответ, коротко крикнула свистком «Тень» на крыше: «Север! Ушёл по крышам!»

– Никто никуда не ушёл, – произнёс я вслух, потому что это было важно: назвать обман обманом. – Нас держат за хвост. А в это время…

– В это время, – его коммуникатор дрогнул в кармане, – «Резервуар якорей», – голос на другом конце был сух и спокоен. – Западная набережная. Отключение двух контуров. Пропажа – якорь «Семь». Техника чистая. Без следов. Кто у вас «в наличии»?

– Никого, – ответил де Винтер столь же спокойно. Он не ругался. Он принял. – По плану «Рысь». Замыкание периметра. Контроль порталов. Пятнадцать минут.

Он отключил связь и посмотрел на меня. Не обвиняя. Просто – смотрел.

– Вы знали? – спросил он. – Чувствовали?

Я вздохнула. Ненавижу быть уже после.

– «Неправильный» – сказала. «Поставленный» – сказала. «Фонарём зовёт» – сказала, – перечислила я без полемики. – И – предлагала сделать «обратную» вещь: усадить здесь тихого наблюдателя, а сами – уйти к воде. Потому что «немой» любит пыль. Но настоящий «мастер» любит воду. Вы выбрали пыль.

– Я выбрал три источника и ваш вчерашний «Лавровая», – отрезал он. – Я не могу гонять отдел по вашему «пахнет железом».

– Вы гоняете отдел по его фантомам, – ответила я без колкости. – Мы оба проиграли.

Залепленная бумажкой «кукла» в стеклянном колпаке смотрела пустым лицом. Она была метко выставлена у нас на пороге, и мы сами её внесли. Удар по самолюбию отдела был точнее удара по замкам.

Мы отступили к карете не как побеждённые, как раздавленные нечаянно болванки. Февер говорил с постами, раздавал короткие команды. Ина что-то чертила в блокноте – уже писала «ограничения» для моей гипотезы: «фон чужой», «сигнал захлопнут».

На углу Лавровой аромат лавра вдруг стал металлическим – или это кровь? Нет, краска с лукошек – кто-то выронил индиго и раздавил ногой. Небо стало чуть ниже.

– Тесс, – сказала я вслух имя, понимая, что она тоже захлёбывается. – Он её держит ниткой.

– Мы знали, – ответил де Винтер. – И всё равно использовали её слова. На один день – оправдано. На второй – нет. Ошибка – моя.

Он умел говорить «моя». Но дальше так не сработает.

– У нас разные языки, – произнесла я то, что долго держала во рту как занозу. – Вы слышите «да» и «нет». Я – «ещё», «слишком», «поддельный». Вы любите списки и схемы. Я – границы и дрожь. Мы работаем вместе, пока вы готовы переводить мои «дрожь» в числа, а я – ваши «мосты» в ритм. Если вы хотите, чтобы я молчала, пока не появится цифра – я буду молчать. Но тогда я вам не нужна.

– Мне не нужны «видения», – сказал он. Горло у него на секунду дернулось – не от злости, от усталости. – Мне нужны повторимые методы. Вчера вы показали их в аудитории. Сегодня вы говорите «железо». Завтра – что?

– Завтра – протокол «сухого нуля», – ответила я, не отводя глаз. – Я могу описать, как отличить «капсулу» от «текучки» до того, как мы откроем ящик. Резкий градиент на границе – измеряем обыкновенным локальным трепетанием пыли, простите за слова. Спички не нужны – достаточно капнуть тимьянным маслом на край. В «капсуле» запах остановится стеной. В «текучке» – утащит хвостом аромата в щель. Я могу обучить ваших «Теней» смотреть на «комочки» – не на «человека из пыли». И – да – я могу принести «Тихий Щит» сюда – не как зелье – как тончайший порошок папоротниковой нейтрали, который валится, если «минус» поддельный.

Он молчал. Ему больно было слышать от меня, что у меня уже есть слово «завтра». Его «сегодня» только что укусили.

– Но если вы ожидаете, что я «не буду говорить» до тех пор, пока не наши инструменты не скажут «да», – продолжила я, – я не смогу. Я – не инструмент. Я – странный датчик, которого у вас нет. И да, – честно, по договору с Бликом, – я ошибаюсь. Если вы готовы выкинуть мои ошибки – выкидывайте. Но если вы будете выкидывать и мои «срабатывания» – вам придётся сшить себе нового «оператора».

– Мне не нужен новый, – мимоходом сказал он, и это было почти признанием. В том, что я здесь дописана в его «кейс» чужим шрифтом.

Трение было не о словах. Оно было о доверии. Он привык, что доверяет протоколу. Я привыкла, что доверяю тишине. И обе наши системы нас только что обманули.

– Вечером прикинешь «сухой ноль» – на листе, – сказал он наконец. – К восьми – у меня на столе. Завтра – проверим. Но, мадемуазель фон Эльбринг, – взгляд его стал острым, – ещё одна такая «Лавровая», и я вас выведу из поля. Я не могу позволить отделу бегать за вашими метафорами, когда в городе исчезают якоря.

– Ещё один такой «Резервуар», – ответила я в той же плоскости, – и я перестану вас звать, когда слышу «не то». Мы оба проиграем. Вы – дела. Я – людей.

Мы развернулись в разные стороны – буквально и по смыслу. Это не была ссора. Это был сдвиг плит. На секунду мне показалось, что между нами проходит тонкая белая нить – как на занавеске у Тесс. Её можно потянуть – чтобы разорвать. Или завязать узел.

В «Тихом Корне» пахло травлением и мылом. Эмиль встретил меня вопросом глазами. Я покачала головой: «Он ушёл». Он кивнул: он уже понимал, как бывает.

– «Сухой ноль», – сказала я, входя в оранжерею. – Давай писать.

Блик шевельнул листочком – короткий жест: «Здесь – не лгут». Я села на корточки у серебряного папоротника, провела пальцем по его «ничто».

– Отличительные признаки поддельного «немого», – диктовала я, а Эмиль записывал ровным почерком:

– «Резкий фронт» при переходе – эффект стеклянного колпака: пыль на границе не «тянет» хвост, а «зависает» стеной.

– «Запаховая стенка»: капля тимьянового масла на границе – в настоящем «минусе» уходит под углом, в «капсуле» – остаётся «на месте» как на стекле.

– «Отзвук на листе»: у живой «тишины» лунный шалфей перестаёт «звенеть», у заводской – не реагирует, но «блик» на воде дрожит.

– «Температура воздуха»: «капсула» холодит как металл, «текучка» – как сквозняк.

– «Насекомые»: в «капсуле» муха падает резко, в «текучке» – садится и «ползёт», как в тягучем сиропе.

– Приложение: – добавил Эмиль сам, – «обучение поля»: пять минут, семь человек, пять капель тимьяна, два листа шалфея. Без слов – смотреть. Они выучат.

– И – «Тихий порошок», – сказала я тише. – Мы ещё не тестировали «на людях». Но на ящике – можем.

К вечеру записка ушла к де Винтеру – по рукам, которым я доверяла. Без «симбиотических». Как он любит: сухо, ровно, с маркерами. Я приложила лист с мелом из лаборатории: «дыхание», «ритм», «виброметр». И – крошечную строку, которую позволил Эйзенбранд: «Образ полезен – в педагогике».

Ответ пришёл быстро. Маленькая бумажка, тонкая, как нерв:

«Принято. Разнесу по постам. Завтра, 7:00, Лённая, 3. Без прессы. – В».

Я положила бумажку под камертон. Он стал теплее. Не потому что бумага – от того, что внутри меня две воды перестали кипеть и легли. Трение не исчезло. Но линия – не порвалась.

Перед сном я вышла в оранжерею и сказала вслух – потому что здесь мы не лжём:

– Мне страшно потерять его «да», – шепнула я Блику. – И мне страшно потерять себя.

Листья ответили не словом – шорохом. Шорох сказал: «Узел – держит». И я позволила себе спать. На час. Потом город опять попросит «слышать».