Текст книги "Вилья на час (СИ)"
Автор книги: Ольга Горышина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
– Это правда! Поверь в это хотя бы на час. А больше часа у тебя все равно нет. Лети!
– Куда?
– На небо. Только на третье! Выше некуда. Да смотри, не утони в облаках, постарайся доплыть до берега живой. А потом закрой глаза, чтобы солнце не выжгло их, а затем… Прости, я не знаю, какой дать тебе совет. Я сам никогда там не был. Туда можно долететь лишь на этих вот крыльях.
Он выпустил мои руки и хотел оттолкнуть, но я вцепилась в лацканы его пиджака. Хорошо, он не застегнул его – иначе б я вырвала пуговицу с корнем.
– Говори со мной нормально! Куда ты меня посылаешь? Зачем?
– Сюрприз! – улыбнулся он и выскользнул из моих пальцев, оставив в них пиджак, которым я тут же запустила ему в лицо.
Альберт поймал его и улыбнулся еще шире:
– Сказал же, что ты неблагодарная… – но заканчивать фразу не стал. – Лети! Я подожду тебя здесь и, быть может, получу свое спасибо от неблагодарной…
Он расхохотался дико, безумно – заголосил на всю округу, словно раненый зверь, и бросился прочь, оставив меня одну в ледяной ночи. Окрыленную. Крыльями и страхом. Если это сон, то дайте мне проснуться. А если это смерть на дне озера, то дайте уже умереть. А если это… Нет, это не может быть правдой. Правда тянет к земле, а не поднимает от нее.
Я повела плечами. Они болели, как после многочасовой тренировки. Я принялась их разминать. Вверх-вниз. Вперед-назад. По кругу… И… вновь потеряла под ногами опору. Меня несло вверх с безумной скоростью. В ушах свистело. Но вот я зависла высоко над озером, которое стало меньше копейки. Крылья едва двигались, и я начала падать. Озеро стало равно блюдцу, тарелке, блюду… Нет! Я колошматила руками воздух и все равно продолжала падать. Нет! Нет! Нет!
И, отчаявшись, я раскинула руки, и тут же неведомая сила подхватила меня, и все замелькало в обратном направлении. Тарелка, блюдце, копейка, крошка и все… Озеро исчезло, землю заволокло туманом. С каждой секундой он становился все плотнее и плотнее. Налипал на лицо, как сахарная вата. Забивал глаза, уши, ноздри. Стало нечем дышать. Откроешь рот – только больше заглотишь этой гадости – и так она расплавленным сыром тянется от зуба к зубу. Я барахталась, как муха в варенье, намертво завязая в облаках. Крылья не двигались, пальцы не шевелились, шнурки развязались, и я оставила в облаке сначала одну, а затем другую кроссовку. Туман не позволял открыть глаз, я продиралась на ощупь – босыми ногами стало легче отталкиваться. Я скрючила пальцы, как обозлившаяся кошка, и принялась рвать облако и швырять липкие комки назад через голову, продираясь вперед лилипутскими шагами, и в итоге дорвала облако до конца.
Но передохнула лишь секунду – меня подхватило другое, не такое плотное и более влажное – в нем я могла уже плыть. Пытаться плыть. Мокрые крылья тянули вниз, и я почти провалилась обратно в вязкую вату, но в последний момент сумела оттолкнуться и вскинуть руку, а за ней и крыло – одно, второе, раз, два, вперед и только вперед, пока не уткнулась в песок. Горячий, обжигающий, но не вязкий. Хотела открыть глаза, но вспомнила предостережение Альберта. Солнце! Я не взгляну на тебя. Я не моргну, пусть пот и разъедает глаза. Я поскачу, едва касаясь подушечками пальцев раскаленной сковородки – ведь танцуют же на углях. Танцуют…
И вот боли больше нет. Перья просохли, и крылья заработали. Вверх, вверх, вверх… Дальше, все дальше и дальше от душного раскаленного воздуха. Навстречу ветру. Безумному, ледяному, но такому могучему, что и крылья не нужны
– теперь только бы не разбиться, когда ветер выпустит меня из своих объятий… Но он не швырнул меня, а осторожно опустил на траву лицом вниз, чтобы не покалечить крылья. И я еще долго лежала так, чувствуя забирающиеся в нос травинки. Боялась открыть глаза, не зная, что увижу перед собой. Трава ли это?
Трава. Зеленая, сочная, а там дальше – озеро… Переливается на солнце. Утро. Как же быстро закончилась ночь.
Глава XI
– Альберт! – крикнула я, продолжая глядеть на озеро.
А в ответ тишина. Я позвала снова, не желая верить, что он бросил меня на рассвете. Плащ был с ним. Мог бы закутаться в него и спрятаться в тени деревьев. Бросать меня одну там, где бродят злые дядьки с овчарками – форменное свинство, но от сумасшедших особой порядочности ждать не приходится. Чем он умудрился меня напоить, что я уснула на берегу да еще насмотрелась во сне такого бреда, что врагу не пожелаешь. И на каком, интересно, моменте кончилась реальность и начался кошмар? И чего я не помню? Мы действительно купались?
Я ощупала себя. Даже волосы сухие. Правда, спутанные, так и спала ведь не на подушке! А кроссовки – я пошевелила пальцами – их нет. Дурацкая шутка! Ну, а что от дурака ждать?!
Я провела языком по зубам – какую дрянь мы… Вернее, я сожрала?! Потерла передние зубы пальцами. Вроде отошло. Поднялась, отряхнулась и решила взглянуть на свое отражение. Хоть удостоверюсь, что лицо не грязное – а то распугаю всех старичков в гостинице.
Спина от сна на твердой земле ныла. Безумно. Я нагнулась к воде и отшатнулась, бормоча что-то нечленораздельное на смеси русского с английским. Над плечами вздымались треугольники крыльев.
– Альберт! – закричала я в ужасе и обернулась.
Но тут же зажмурилась и спрятала глаза в траву, которая из зеленой стала превращаться в золотую. В золотую дорожку, на которую я ступила босыми ногами, так и не подняв головы. И даже не подумав, куда и зачем иду.
– Вика!
Я замерла, подняла глаза и ахнула:
– Мама!
Я продолжала спать. Отсюда и крылья. Только в извечный кошмар затесался еще и кошмар наяву в лице Альберта. Мама, как живая, стояла передо мной:
– Вика!
– Мама!
Вика! Мама! Так и повторяли мы, не делая друг к другу и шага. Ноги окаменели. Как и все внутри. Я не позволяла себе поверить в реальность видения. Я сплю. Сплю. Или нахожусь под наркотиками. Какая разница? Все, как обычно: мама в любимом темном платье с золотыми крапинками, в котором я положила ее в гроб, раскинув руки, выходит ко мне из яркого белого облака. Выходит… И я тяну к ней руки и не могу дотянуться. Тяну и просыпаюсь в слезах. Сейчас глаза тоже влажные, но я не просыпаюсь. Минуту, две, пять… Продолжаю тянуть руки. К маме. К ней. К живой. Пусть только во сне, но живой.
Не смею смахнуть слезы, которые уже градом катятся по щекам. Пусть этот сон не кончается. Пусть я вечность буду стоять здесь с протянутыми руками. И моя надежда коснуться мамы не будет никогда разрушена звуком будильника.
– Вика! Подойди же ко мне, доченька!
Ноги из каменных становятся ватными, но я делаю шаг. Один. Мама делает два. Я
– три. Мама – пять. И вот я уже бегу и падаю ей на грудь, не видя за слезами золотых вкраплений на материи платья. Мама вытирает мне глаза ладонью – теплой, живой, немного шершавой, как обычно. Я пытаюсь что-то сказать, но только гласные звуки срываются с губ, в основном звук «А».
Мама целует меня в лоб, щеки, губы, а я влажными глазами ищу на ее лице следы белил, скрывших в день похорон последствия аварии – их нет, одни морщинки – все до единой и плюс еще одна – та, что появилась, когда я в то последнее утро шарахнула дверью.
– Прости меня, прости, – наконец произнесла я первое слово и добавила к нему самое первое: – Мама! Мамочка…
И снова ткнулась носом ей в плечо. Мягкое, не то, что эта ледяная подушка.
– За что ты просишь прощение? – спросила она с той же улыбкой, с какой просила показать рисунки из детского сада.
Я покачала головой и хотела спрятать глаза, но испугалась, что мама исчезнет. Уже навсегда.
– Я не помню, мама. Не помню. Но ты обиделась. Я знаю.
– А я помню, – мама провела рукой по моим волосам. – Только не скажу. Но я тебя простила. Как ты закрыла дверь, так сразу и простила.
– Мама… – Я крепче обхватила ее за шею. – Мамочка, спасибо! Мамочка, как же я тебя люблю. Как мне без тебя плохо. Мама, я не хочу, не хочу…
– Ты должна, – мама отстранила меня и взглянула слишком строго, будто ругала за не сделанную домашку. – Ты столько всего еще должна сделать. Только об одном прошу – не принимай его обратно.
Я на целую секунду впала в ступор, решив, что мама говорит про Альберта. Нет, конечно же, это Димка. Она просто не знает…
– Мам, Лена ведь бе…
– Уже нет, – перебила меня мама, беря за руку. – Он уже ангелочек. Ему будет здесь лучше. Не принимай Диму обратно.
– Ты что, мам! – В жизни я бы отскочила и возмущенно замахала руками, но сейчас я боялась потерять мамины пальцы. Потерять навсегда после трех лет. – Никогда! Я уже забыла Димку и не буду больше плакать, обещаю. Мам, как ты здесь?
– Хорошо, – улыбнулась она. – Жду тебя. И буду ждать еще очень долго. Не торопись, – и тут же добавила: – Кто мог подумать, что я увижу тебя.
– Я тоже не могла подумать.
Я пошевелила плечами, и мама заулыбалась, глядя на дрожащие за моей спиной крылья.
– Как у ангела, – прошептала она.
– Нет, мама, как у Вильи. У девушки, которая при жизни очень любила танцевать.
– При жизни? – мамин голос дрогнул. – Не говори так. Ты живая, моя доченька. Живая.
– Да, живая, но уже другая. Та, что танцевала с мальчиком Димой, умерла, и я похоронила ее на кладбище Святого Петра, это в Зальцбурге. Пусть она там и остается. В Питер вернется та, которая станет танцевать только с тем, кому не мешают яйца… Прости, мама, за грубость, но других слов у меня для него не осталось. Я никогда… Никогда больше не заплачу из-за Димки, обещаю. Ты точно простила меня?
Я почти проглотила вопрос из-за подступивших слез. Мама в ответ просто обняла меня, и я расплакалась. Она гладила меня по плечам, потому что спину закрывали дрожащие крылья. Я открыла рот, но смогла лишь застонать – тихое щебетание птиц заглушила пронзительная трель, служившая на моем телефоне будильником.
– Нет! – вцепилась я в руки мамы, но они оттолкнули меня.
– Возвращайся в мир живых. Прошу тебя! Ради меня! Ради меня будь счастлива!
– Мама, нет! – все пыталась я удержать ускользающие руки. – Я не хочу, мама! Нет, не так быстро. Мама, останься!
Но я хватала лишь воздух. Мамин голос тихо повторял «Прощай, прощай, прощай», а саму ее из-за слез я уже не различала. И когда все померкло, я выкрикнула в темноту срывающимся голосом:
– Прощай, мама!
И упала на траву, ставшую из золотой вновь зеленой. Хотелось зарыться в нее лицом и рыдать, рыдать, рыдать… Но земля подо мной задрожала и разверзлась. Я глянула вниз и зажмурилась от яркого света. Поднялась и вытерла рукавом лицо. Карабкаться на небеса трудно, а слетать с небес – легко, и я, сложив крылья, камнем пала на землю. Желая разбиться и вернуться обратно уже без крыльев. Навсегда. Но земли я так и не достигла. Меня что-то удержало в воздухе. Или кто– то.
– Дура! Я не для того добывал тебе крылья! Попросила б – перерезал бы глотку и закопал под деревом. Назад бы уж точно не вернулась. Дура!
Альберт поставил меня на землю и оттолкнул. Я упала на спину, но не ударилась – крылья оказались очень мягкими. Я заплакала от другой боли и закрыла глаза, чтобы не видеть луны. И чтобы проснуться окончательно. Однако будильник перестал звонить, но сколько бы я ни шарила вокруг, находила лишь траву, но не простынь с телефоном. А потом отыскала чьи-то пальцы и села, все так же с закрытыми глазами, но когда теплая ладонь стерла со щек слезы, я вновь взглянула на мир. Вернее, в лицо Альберта.
– Кто ты? – спросила я едва слышно, боясь, что любой более сильный звук разорвет грудь, которая невыносимо болела от работающего на пределе сердца.
– Я же сказал – вампир.
Он стоял передо мной на коленях. В брюках, но без пиджака. Как я его и оставила.
– Чего я только не передумала! Ты у меня был и психологом, и актером, и просто сумасшедшим… А оказался всего-навсего вампиром…
– Вот глупая! Я ведь сразу сказал тебе, кто я… И не уставал повторять.
– А я и сейчас не верю, что ты вампир. На черта ты тоже не похож. Кто ты? Ангел смерти? Кто?
Жаль, что пиджак с него я уже сорвала. За плечи не потреплешь. Только обнимешь. И я повисла у него на шее. На груди его было спокойно: и крылья не так давили, и слезы были не видны. А они все бежали и бежали. А я все ждала и ждала ответа от утешавшего меня существа. Кто он?
– Вампир. Встающий из гроба мертвец, пьющий кровь живых. Вампир.
– Ты спишь без гроба. Кровь не пьешь. И даришь крылья тому, кто не способен поднять от мокрой подушки голову. Кто ты?
– Ну, вот, заладила! Я вампир. Я мертвый. Мне нужна живая кровь, чтобы жить. И я не дарил тебе крылья. Ты сама их отрастила!
На смену рыданиям пришел гомерический хохот. Альберт тут же достал откуда-то плащ и укутал меня.
– Согреешься. Станет легче.
Он прижал меня к себе еще сильнее, но я сумела вырваться. Только плащ не скинула. Зубы стучали. Ночь выдалась холодной. Или холод босых ног завладел уже всем телом. Альберт еще раз попытался обнять меня, но я вновь его оттолкнула. В голове шумело. Глаза отказывались смотреть. Я опустила веки. Тьма обступила меня. Кромешная тьма!
– Виктория! – Альберт тряс меня за плечи, и я шаталась в его руках, как неваляшка. – Скидывай крылья! Скорее! Пока ты навечно не застряла между двух миров. Слышишь меня?!
Я слышала, но не могла ничего поделать. Роса, сбитая моими ногами, превратилась на ногтях в иней. Альберт тер мне щеки, руки, ляжки, сдирал с ног лед… Я и пальцем не пошевелила, чтобы помочь. Он, палец, больше не шевелился. Я качнулась и упала.
– Нет, Виктория! Нет!
Альберт бил меня по щекам с перекошенной рожей. Он не был страшен, он был смешон, но губы не сложились в улыбку – они посинели в мертвенном покое.
– Виктория!
Серые влажные глаза становились все больше и больше… Я тонула в их волнах, они подхватили меня и понесли прочь по реке забвения.
– Виктория! – прокатился эхом по черным волнам крик Альберта и замер вдали.
Я последний раз вынырнула, чтобы взглянуть на луну, и зачем-то схватила губами воздух. Он оказался горячим и влажным. Я хватала еще и еще, желая насытиться перед смертью, и он расплавленным золотом лился в ледяной сосуд моего тела, и я закричала от обжигающего жара.
– Тише! Ты даже мертвой не можешь делать это молча?
Я открыла глаза. Серые глаза оставались на прежнем месте. Лицо в лицо. Плечи в плечи. Грудь в грудь! Что?!
Я попыталась скинуть с себя Альберта, но только лишь оказалась сверху с расправленными крыльями, закрывшими наши тела от любопытной луны.
– Как ты мог?! – царапала я ему лицо короткими ногтями, не нанося никакого ущерба.
– Я начал делать искусственное дыхание, – хохотал Альберт, ловя губами мои кошачьи лапы. – А остальное получилось само собой. Я потерял контроль. Прекрати! Я ведь просто хотел тебя оживить. Я не некрофил, если тебя это так тревожит. Да прекрати лупасить меня!
Кошачьи лапки превратились в кулаки, а грудь Альберта – в боксерскую грушу.
– Неблагодарная…
Только я заткнула его поцелуем, а потом сказала: – Спасибо.
– У меня с обездвиженным телом было в первый раз. Так что можешь не благодарить. Баш на баш вышел.
Я вновь занесла руку, но не ударила.
– Я говорю тебе спасибо за маму, – держала я кулак перед самым его носом, – а совсем не за…
– Ну, – скривился Альберт, вытягивая шею, чтобы достать языком мой кулак, – с крыльями, это ты сама. Я ждал благодарности за… – он подмигнул. – Плащ…
Я слезла с Альберта – он не швырнул меня голой на голый асфальт, а заботливо подстелил плащ. А вся моя одежда валялась непонятно где.
– Кофта твоя в дырках. Я надеялся, что крылья вырастут, когда ты будешь голой. Увы, всего не предусмотришь в этих делах. Но одно я знаю точно – еще один раз с мертвой сегодня я не смогу, так что скидывай крылья, пока вновь не окостенела.
Я побледнела. Наверное. Потому что лицо перестало гореть.
– Как?
Альберт пожал плечами.
– Потрись о забор.
Не спрашивая, почему, я пересчитала все доски – не помогло. Альберт поймал мое мокрое лицо в ладони и слизал с губ слезы.
– Видно, только рога скидывают, а крылья обламывают.
Он издевался! Я занесла руку, но Альберт проворно поймал ее и завел мне за спину.
– Ломай по одному перу. Так легче и быстрее.
Не шутит, что ли? Кажется, нет. Идиотская улыбка исчезла.
– Можешь сделать это за меня? – взмолилась я, но он покачал головой:
– Мне нравится дарить. Чтобы обламывать крылья, найдется много других мужчин. Но сейчас мы здесь одни, и время уходит. Так что сделай это сама. Не тяни, будет не так больно.
Я схватила первое перо, пригнула к земле и взвыла от боли. Вокруг летали стаи светлячков. Или у меня просто посыпались из глаз искры. Альберт поднял меня с колен и ткнул лицом в свою грудь, укутанную в плащ. Благоразумно. Пожалел свою кожу! Я вцепилась зубами в ткань и надломила следующее перо, подставляя под губы Альберта макушку. Он остался висеть надо мной, даже когда я уже в агонии валялась на груде сломанных перьев.
– Терпи, Виктория! Терпи! Боль не навсегда, – шептал он, зарываясь в мои волосы, а я тряслась от страха, что он сейчас коснется моей спины. – Прости меня, прости… Я не мог представить, насколько это больно…
Слова легли бальзамом на растерзанную спину.
– Это не больно, – я встала на четвереньки. Дальше уже не хватило сил. – На кладбище было больнее.
Вскинув голову, я увидела в глазах Альберта жуткую боль…
– О, нет, нет! – спохватилась я. – Не когда я танцевала с тобой вчера ночью, а утром три года назад, когда хоронили маму.
Альберт осторожно потянул меня вверх. Я встала на цыпочки, все еще не веря, что могу ходить. Затем сжала за спиной пальцы и попыталась свести лопатки вместе. Закусив губы от боли, я так и замерла – вытянувшись стрункой с высоко поднятой головой. Я боялась повторения боли и потому не разводила лопатки.
– Браво! – Альберт зааплодировал. – Так и ходи, Виктория! Так и ходи! Не позволяй боли вернуться.
Я смотрела в его глаза. Такие близкие. Как два огромных зеркала. И в обоих была я, но вот мои глаза вновь заслезились, и из двух я превратилась в тысячи размытых фигур. Альберт накинул мне на плечи плащ. Сам надел пиджак, повязал на шею мокрую рубашку, точно шарф, и присел подле меня, чтобы мне легче было влезть в джинсы. Затем встряхнул кофту. Она порвалась лишь на спине, но я не хотела ее надевать. Она напоминала о Димке. А ему не было в моей новой жизни места даже в виде кофты.
– Я донесу кофту до первой урны, – понял меня Альберт. – А тебя босую понесу на руках до самого номера. Я не умею летать, так что за кроссовками на небо не отправляй.
Он поднял меня очень бережно, спиной от себя, чтобы не причинить лишней боли и заодно подставить раны прохладному ветру. Похоже, завтра снова будет лить. Целый день. Последний день.
– А если кроссовки свалятся кому-то на голову? – сумел выдать мой истерзанный болью мозг.
– Значит, этот кто-то заслужил получить кроссовкой по башке. Кому поцелуи, – Альберт коснулся моих губ и улыбнулся. – А кому шишки. Все честно.
Я поежилась от ветра.
– Скоро согреешься под одеялом. Потерпи.
– А здесь ночью можно купить шнапс?
Улыбка пропала с губ Альберта, и я поспешила разъяснить просьбу:
– Мне помянуть надо. Я наконец-то простилась с мамой. Понимаешь?
– Понимаю. Только мама хочет видеть дочь улыбающейся, а не пьяной.
– Я не стану напиваться, не бойся. И потом пьяные больше улыбаются, – и видя его непреклонность, добавила: – Мне это надо. Очень.
– Тебе сейчас надо в постель. Очень.
– Ты забыл добавить: и хороший секс…
– Нет, не забыл. Это только дураки считают, что секс причина всех проблем и их же решение. Что рожи корчишь, ты такая же дура… И я порой тоже дурак. Ведь думал же сделать тебя счастливой за одну ночь. Гляжу, девка накрашена и одета, как шлюха – видно, давно у нее секса не было. И пусть это было чистой правдой, но для счастья тебе нужно было совсем другое… Хорошо, я быстро понял, что тебя излечит только материнское объятие. И больше ничего. Видишь, ты теперь прижимаешься ко мне явно не из желания секса…
Я почти что дала ему затрещину, но потом все же решила погладить по колючей щеке. Чтобы не быть неблагодарной… Но он перехватил мои пальцы.
– Слишком колючий. Не надо! Если захочешь, я завтра побреюсь, а сегодня у меня ночь, когда все делают в первый раз… Я буду обнимать тебя во сне, чтобы ты ненароком не перевернулась на спину.
Я прижалась ухом к его груди – у Герра Вампира билось сердце. Кто же ты на самом деле? Кто же?
Глава XII
Будильник заверещал пронзительно и гулко. Не открывая глаз, я принялась шарить по простыне, проклиная утренний час. Надо было переставить хотя бы на восемь
– я же в отпуске, все еще в Зальцбурге – и хочу досмотреть сон. Такой сон… Кто он? Неужели я так и не узнаю, кто? И я наконец нащупала то, что искала. Телефон. Да будь он проклят!
– Плиз, терн оф виз гарбидж!
Пальцы разжались. Глаза открылись. Телефон вновь оказался в чужой руке. Я подскочила и получила телефоном в голую грудь – Альберт продолжал держать его протянутым. Альберт… Я провела рукой по лбу, на котором проступили крупные капли пота. Сон или нет? Сплю я… Или это все правда. Крылья. Мама. Спина. Боль.
Я рухнула лицом в подушку – вернее, Альберт успел швырнуть меня на нее, когда я хотела откинуться на спину. А! А… Я не смогла сдержать ни крика, ни стона. Пальцы Альберта прошлись по спине чуть ниже плеча, где еще недавно торчало перо. А… Пусть старички в этот утренний час думают, что хотят. Я бы тоже предпочла стонать не от боли.
– Погоди…
Альберт ушел в ванную. Я закусила губу, зная, что вернется он с мокрым полотенцем – станет легче, но сначала будет больно. Нестерпимо больно.
Будильник сам заткнулся, но я знала, что пять минут вечны лишь когда наполнены болью, потому отключила телефон совсем, не мучаясь с приложением. Краем глаза я заметила на вешалке рубашку – Альберт не только меня вымыл, он и рубашку успел постирать. Она явно достанется мне, а он снова станет щеголять пиджаком на голое тело. Жаль только, что на груди у него прибавилась пара седых завитков – из-за меня.
– Виктория, ты сильная. Очень сильная, – говорил он, как заклинания, пока я вгрызалась в подушку, отдав спину водным процедурам. – Уже лучше, следов почти не осталось… К вечеру пройдет, – врал он напропалую.
Он, который говорит только правду и ничего, кроме правды.
– А теперь надо уснуть, – сказал он, наконец-то бросив полотенце в ванную комнату.
Хорошо еще не предложил сходить за булками. От боли меня подташнивало. Не хватало еще заплевать все вокруг. Альберт и так уже намучался со мной. Чертов будильник! Зачем прозвонил?! Это еще не тот понедельник…
– Засыпай, – Альберт положил мою голову себе на плечо и подпер локтем одеяло, чтобы оно топорщилось над моей спиной, грея, но не касаясь ран. – Хорошо, что я не знал, как это больно. Иначе бы никогда не согласился дать тебе эти крылья.
– Значит, все-таки ты мне их дал? – улыбнулась я сквозь стихающую боль.
– Нет, не дал, – протараторил он и замер, раздосадованный, видно, своим проколом. – Я лишь чуть-чуть посодействовал этому. Не более того. Ты сама их отрастила.
– Ты не умеешь врать, Альберт. Не умеешь! Перед моим полетом ты кричал, что поставил на кон свою жизнь. Ради меня. И я верю, что это правда. Почему ты не хочешь сказать все, как есть? Меня сейчас уже ничем не удивишь. Хотя нет… Ты останешься самым удивительным моим знакомым.
Я чуть не сорвалась – нет, лучше не спрашивать, кто он, а ждать, когда сам проговорится. Его нервы тоже обнажены. Он хочет спать, а я не даю ему уснуть своей болью. И своим будильником.
– Хорошо, будем говорить начистоту, – сдался Альберт подозрительно быстро, и я приготовилась услышать очередную выдумку. – Я не собирался тратить на тебя больше одной ночи. Ты хотела найти в Австрии любовника, и я на эту роль подходил как нельзя лучше – во всяком случае, со мной ты была в большей безопасности, чем с первым встречным. А потом я прислушался к тебе и понял, что боль сидит у тебя совсем не между ног, а под ребрами. Сердце не вырвешь, не отмоешь от боли и не засунешь обратно. И недостаточно выговориться. Сама ведь видела, что любой мой намек на твою потерю заканчивался слезами. Только мать могла утешить дочь, ищущую прощения и прощания…
Он замолчал. Я приподняла немного голову, чтобы лучше видеть его лицо.
– Крылья… В это невозможно поверить… Я бы подумала, что мне все приснилось, если бы не спина.
Альберт ласково опустил мою голову на плечо и поцеловал краешком губ в щеку. И все равно получилось колко.
– Наверное, для того и выдумана боль, чтобы подтвердить реальность происходящего. И чтобы поправить осанку, – решил он пошутить под конец. Или не пошутил?
– Я сутулюсь?
– Нет, нет, – он вновь поцеловал меня, на этот раз в ухо. – Но голову ты держала опущенной. Теперь станешь смотреть прямо. И заодно будешь знать наперед, что самую страшную боль ты уже пережила. Остальное – пустяки.
– Ты очень добрый, Альберт, – почти без сарказма пробормотала я и закрыла глаза.
– Я стараюсь таким быть. Добрые живут дольше. А я люблю жизнь. Наверное, тот, кто когда-то мечтал умереть и не умер, ценит жизнь куда больше людей изначально счастливых. Напомнить про Хайяма?
– Я все помню. Особенно про Омара Хайяма, – улыбнулась я и на секунду даже забыла про боль.
– Скоро забудешь совсем. И боль, и меня. Я – это то горькое лекарство, от которого морщатся, но, выздоровев, забывают даже название. Так еще забывают учителей – когда знания становятся частью тебя, редко помнишь, от кого получил их. Но я не обижаюсь. Я помогаю людям вновь стать счастливыми не для того, чтобы меня благодарили, боготворили и помнили до последнего вздоха, а потому что мне нравится это делать. Ты понимаешь, о чем я? – и он снова чмокнул меня в щеку, и я не поморщилась.
– Так ты помогаешь только женщинам? – почти что поверила я в ответ на свой вопрос.
– Предпочитаю – особенно молодых, красивых и умеющих танцевать вальсы под музыку Шопена, но такие попадаются слишком редко – раз в триста лет, но я не сетую.
– Так ты действительно родился в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году?
– Теперь ты будешь знать хотя бы год рождения Баха.
Я надулась и ущипнула его за сосок. Он даже не поморщился. Нахал!
– Ладно, в Моцарта я еще верю. Но про Баха ты все выдумал, ну признайся!
Хотелось лечь ему на грудь и уставиться в глаза, но куда там – я едва дышала, боясь лишний раз пошевелиться. Я с большим трудом уснула и, если бы не будильник, то, возможно, проспала бы до заката, позабыв про боль. Но если бы не чертов будильник, мы бы сейчас с Альбертом не разговаривали, и я бы еще столько часов мучилась во сне, гадая, реален Альберт или нет. Хотя и наяву я мучаюсь вопросом, пусть и другим – кто же он, если не вампир?
– Ну, – протянул Герр Вампир, – про сломанные дирижерские палочки я приврал. Каюсь. Они не ломались, когда Бах бил меня по пальцам, потому что пальцы у меня не железные, увы… А так нет, не врал. Ну, еще про осину и осиновый кол в сердце придумал, потому что ты просила добавить в рассказ вампирских штампов.
– Так кто же ты, если не вампир? – решила я поймать за хвост улетающую птицу– удачу.
– Я – вампир. Вампир. Неужели так сложно поверить в то, что настоящий вампир не соответствует литературным и голливудским канонам? Сложно?
– Зачем тогда называть себя вампиром?
– Потому что это самое близкое название для таких, как я – мертв, но умирать не желает и потому берет чужую кровь в качестве бензина для сердца. Я – вампир. Но давай больше это не обсуждать. Так как нынче речь не обо мне, а о тебе. Я несказанно счастлив, что встретил тебя. Такую женщину можно ждать триста лет и при встрече все равно не разочароваться.
Я промолчала. Может, он никогда и не врет, но временами точно льстит женщинам, с которыми спит, для поднятия им настроения. Только сейчас его номер не прошел
– лесть самое никудышное лекарство для реальной боли. А если эта боль останется со мной навсегда? Но разве встреча с мамой не стоила того? Физическую боль куда легче вынести, чем душевную. Та разрывала меня изнутри, как разъяренный тигр. Мужики уйдут, им на смену придут новые, а мамы уходят раз и навсегда. И замены им нет.
– Ты заставила меня сильно понервничать на кладбище, – разговорился вдруг Альберт. Может, короткий сон и его наградил бессонницей? – Я не имел раньше дел с крыльями: никому из моих подопечных не нужно было летать на реальное третье небо, всем хватало мнимого седьмого, – вновь хохотнул он. – А тут… Я все сделал, как говорили старые книги… И что же… Твоя боль осталась в тебе, и я лишь добавил к ней нового страха. Но я не сдался! Раз земля с костями не помогла, я решил испробовать воду, которую вильи обожают… И что же, ты захлебнулась, и я еле успел доплыть до тебя. Думал поплавать с тобой при луне, а не успел даже раздеться. Дурак! И что получилось в итоге – оказывается, мне просто надо было тебя как следует разозлить. Выходит, только злость на мужиков пробуждает в вас силу швырнуть в лицо пиджак и убежать к маме!
Я все-таки наплевала на боль и закатилась на седую грудь. Дело оставалось за малым – заткнуть разговорчивого Герра Вампира поцелуем, но он его не принял и аккуратно вернул меня обратно на плечо:
– Я учусь спать с женщиной в обнимку. Не мешай. Вдруг мне пригодится в следующий раз, – и тут он улыбнулся своей коронной улыбкой. – Умение спать с мертвой мне, надеюсь, больше не пригодится. Я в другой раз сто раз подумаю, прежде чем подарю женщине крылья.
– А что, только женщинам нужны мамы?
– Нет, но только женщинам крылья даны от природы. Мужики их на воске себе приделывают и летят куда-то, а на втором небе солнце воск, увы, растопит. Так что им все равно не долететь, а посылать на смерть – не моя забота. Я хочу возвращать людям желание жить. To, чего меня все детство лишали.
– Как же ты смог остаться добрым? Как…
– Легко. Быть добрым легче, чем быть злым. Многие просто этого не знают. А я видел, как мучается отец от своей злобы, как он медленно умирает, унося с собой чужие жизни… Об одном я жалею – что не смог убить его. Мир сказал бы мне спасибо. Да и я сам. Ждать смерти того, кого в душе любишь и жалеешь, поверь, очень больно.
– И все вампиры такие, как ты?
– Понятия не имею. Я одиночка. Я не хочу доказывать другим свою правоту и не хочу учить других жить. Но тебя я готов поучить спать. Закрывай глаза.
– А когда я их открою, ты будешь рядом?
– Буду. И не требуй клятв. Я никогда не вру. Если только по пустякам. Но ты – не пустяк. Запомни это. А теперь спи, и пусть боль останется во сне. Навсегда.
Я закрыла глаза и уснула, но боль не ушла, и я, наверное, все эти долгие часы, проведенные на груди Альберта, стонала, не давая ему спать. Но утром я даже смогла лечь на спину. Сначала случайно, пока искала в кровати Альберта, а потом уже специально, чтобы проверить целостность спины и возможность провести на ней этой ночью хотя бы несколько минут. Но когда Альберт выглянул из ванной комнаты чисто-выбритым, я не смогла сдержать стон. Стон отчаяния, что это будет наша с ним последняя ночь.
