Текст книги "Вилья на час (СИ)"
Автор книги: Ольга Горышина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Глава IX
Бах прибыл в трансильванскую деревню в препоганейшем настроении не только из-за долгой дороги, но и потому, что хорошее расположение духа и великий музыкант были вещи несовместимые. И в этом хозяева убедились, как только Бах занес ногу над их порогом.
– Где у вас тут капелла? – пробасил он. – Хочу помолиться с дороги и заодно инструмент перед уроком проверить.
Хозяин с сыном переглянулись и не нашли, что ответить – о Боге в этих стенах последние тридцать лет вспоминали мало. Если только в проклятиях, но уж точно не в молитвах.
Бах поставил на каменный пол огромный саквояж и, сложив на груди руки, стал ждать дальнейших указаний, но так и не дождался.
– В любом фамильном замке есть две вещи, – сказал он на случай, если его вопрос не расслышали. – Склеп и капелла. Первое меня мало интересует…
– Вот как раз первое у нас в хорошем состоянии, а второго у нас просто нет, – выдал отец с улыбкой, заставив сына вздрогнуть. Альберт никак не предполагал, что родитель раскроет перед гостем их маленькую тайну – тайну не совсем полной смерти.
– Чего нет? – конечно же, не понял Бах.
– Капеллы нет, – улыбнулся хозяин довольно вежливо и поспешил успокоить опешившего гостя. – В Трансильвании народ все больше православный.
– А орган у вас хотя бы есть?
– Откуда! Православные а-капелла поют.
– Ну, проводите меня тогда в вашу домовую церковь – крест-то у нас один. Что-то меня в ваших лесах порядком растрясло, а я еще в детстве выучился одной истине
– помолись, и все пройдет.
– А у нас домовой церкви нет. Меня с детства приучили ходить к Богу пешком, но вы сможете спокойно пообщаться с ним из своей комнаты – уверен, он и оттуда вас прекрасно услышит. А мы не смеем вас больше задерживать. Отдыхайте с дороги. Как вы, надеюсь, помните, днем мы предпочитаем спать, а музыкой заниматься при луне. Так что увидимся вечером. Доброй вам ночи и такого же доброго утра.
– А ваш сын точно не немой?
– Нет, просто очень стеснительный. Он вас лучше узнает и заговорит. Впрочем, рот раскрывать ему ни к чему, главное, чтобы у него уши не заложило. Как и у вас от его игры. Доброй вам ночи, господин Бах.
На следующий вечер Бах встретил хозяина замка следующим вопросом:
– У вас нет органа, у вас нет капеллы, у вас так же нет и метлы?
– Метла как раз у нас есть, – ответил хозяин.
– Странно… Выходит, вы ей пользоваться не умеете? Не можете же вы в самом деле предпочитать подметать пол плащом? Это, конечно, экономит время, но мне не хотелось бы беспокоить вас всякий раз, когда мне вздумается куда-нибудь сходить. Будьте уж любезны выделить мне личную метлу. Мне, конечно, нравится, что не нужно играть на ваших балах, но в такой вековой пыли, что осела в танцевальной зале, невозможно заниматься, потому что мой чихающий нос будет постоянно сбивать вашего сына с такта.
Великий музыкант, конечно, преувеличил разруху в замке, но после смерти хозяйки хозяйством действительно толком никто не занимался. И все же к следующему вечеру пол был вымыт, клавесин протерт, отчего вдруг зазвучал совершенно по– новому даже под пальцами мальчика. Хотя пальцами тот клавиш не касался.
– Вы, молодой человек, не пробовали стричь ногти? Или в вашем замке и ножниц нет? Или без когтей сложно снимать с ушей паутину, проходя по коридору? – осведомился Бах. – Впрочем, я не жду от вас ответа, вы же немой. Ну-ка давайте, сыграйте что-нибудь для меня.
Альберт заиграл то, что знал лучше всего, но дальше третьей строки не ушел, потому что получил в глаз половинкой дирижерской палочки, которая раскололась, приземлившись на его железные пальцы.
– Как это я не заметил, что она с трещиной! – с неприкрытой досадой выпалил Бах, уставясь на жалкий черенок. – У вас ноты есть? Мне интересно взглянуть на произведение, где в каждом такте проставлен собственный размер.
– Я уже пятнадцать лет по памяти играю, – впервые нарушил молчание мальчик, поднимая на Баха влажное от слез лицо – несколько заноз, похоже, застряло в левом глазе.
– Да хоть сто лет играйте по памяти! Играть надо по слуху! И если бы вы оказались действительно немым, я бы мог поверить в то, что вы в добавок ко всему еще и глухи!
Бах вытащил из сумки исписанные листы и новую дирижерскую палочку.
– Вам знакомы эти цифры? – ткнул он в раскрытые перед учеником ноты. – Это размер две четверти. У вас свободны обе ноги – потому маршируйте, чтобы не сбиться!
Альберт не успел еще отыграть и половины нотного листа, как об его руки сломалась вторая палочка.
– Mein Gott!
Мальчик вздрогнул и уронил руки на колени.
– Что вы бросили играть?! Если вас не слушаются ноги, то одна надежда на ваш оживший язык! Повторяйте «mein gott»!
Мальчик поднял на Баха огромные глаза:
– Отец учил меня не поминать Бога всуе. Позвольте мне говорить «Teu-fel»?
– И то верно, ваша музыка и Бог несовместимы. Черт тут куда более уместен! Играйте уже хоть как-нибудь!
Теперь Бах остановил мальчика на четверти нотного листа.
– Где у вас свечи?! При лунном свете вы явно не видите нот!
И тут по зале прошуршал плащом сам хозяин.
– Как проходит первый урок, господин Бах? Вы довольны моим сыном?
– Так же, как был бы доволен играющим на органе чертом, – ответил органист.
– Вот и славно. Я знал, что мой сын не безнадежен.
На следующий вечер Альберт чуть не ослеп, когда вступил в танцевальную залу, потому что там оказались зажжены все канделябры.
– Присаживайтесь, молодой человек. Что стоите истуканом?
Ученик по отменной вампирской памяти добрался до инструмента с закрытыми глазами и опустился на стул. Глаза он так и не открыл, потому не заметил на клавесине горки свежевыструганных палочек.
– Немым вы уже притворялись, глухим тоже, теперь вы будете слепым? Тогда я могу с чистой совестью покинуть ваш замок.
– Вы не могли бы потушить хотя бы половину свечей, – взвыл мальчик.
– Так вы еще и поете? – изумился Бах. – Вам не хватает того, что вы не умеете играть на клавесине?
– Я боюсь показаться назойливым, но попрошу вас еще раз затушить свечи.
– Тогда будем играть днем! Хватит спать, когда все нормальные люди бодрствуют!
– Я не совсем нормальный человек, – начал Альберт и вдруг понял, что чуть не проговорился. Тогда он выдал то, что отец всегда говорил соседям: – У меня глаза болят от яркого света. Вот отец и не спит ради меня.
– А я в отличие от вас ничего не вижу ночью!
– А зачем вам видеть, вы ведь все ноты наизусть знаете?!
– Мне нужно видеть выражение вашего лица, молодой человек, чтобы понять – вы действительно такой бездарь или же просто испытываете мое терпение! Играйте!
– Не стану, пока вы не потушите свет, – надул губы ученик: этот черный сюртук все равно ничего ему не сделает, ведь он обычный человек.
– Вам надо, вы и тушите, – ударил по клавесину Бах, затем потер ушибленную руку и добавил: – Я и так намучился, пока зажигал! У вас все свечи оплыли, как будто их год не зажигали!
– Да что вы! Аж со смерти матери…
Альберт чуть было не сказал – вот уж как тридцать лет. Испугавшись собственной рассеянности, он поднялся из-за клавесина и в одно мгновение обежал весь зал. А Бах только увидел, как юный ученик поднялся, и тут же стало темно, потому бессознательно перекрестился, и Альберт в единый миг оказался в другом конце залы, а когда вернулся, музыкант понял, отчего мальчик никогда не улыбается – его звериный оскал не умещается во рту. И все же Бах решил, что подобный дефект невозможен, и просто зрение в очередной раз подвело его – при лунном свете он теперь не то что читать, видеть нормально не может. Но не беда, он в этом замке, слава Богу, не навечно. И все же его передернуло. Видимо, от сквозняка.
– Вы не пробовали протопить хотя бы половину замка? Быть может, потому ваши онемевшие пальцы не могут встать в правильную позицию.
– Со мной все нормально, – сказал Альберт, вновь усаживаясь за клавесин.
– Молодой человек, – не унимался Бах. – С вами не все нормально, иначе бы вам не потребовались мои уроки. Если вы не будете следовать моим указаниям, мне придется обсудить с вашим отцом мой преждевременный отъезд.
– Великолепно! Что же вы медлите?! – ученик вскочил из-за клавесина, но не ушел.
Ушел учитель, но прямо за дверью столкнулся с хозяином, с которым побоялся встретиться ученик.
– Я хочу извиниться за сына. Альберт рос без женского тепла и потому слишком раним и следовательно вспыльчив – через пару сотен лет, будем надеяться, это пройдет. А пока прошу вас дать ему еще один шанс. Все-таки вы совершили слишком долгое путешествие, чтобы вот так скоро нас покинуть, даже толком не отдохнув.
– Я уже хорошо отдохнул, – поклонился Бах. – В вашем замке днем совершенно нечем заняться.
– О, я с вами полностью согласен, потому и предпочитаю быть ночной птицей.
– Какой именно? – поинтересовался музыкант. – Ваш сын, как мне кажется, предпочитает быть дятлом. Вы не замечаете, как он долбит по клавишам? Я смотрю, длинные ногти – это у вас семейное, но все-таки возьму на себя смелость заметить, что клавиш лучше касаться не кончиками ногтей, а подушечками пальцев. Не могли бы вы попросить сына остричь ногти?
– Простите, это у нас семейное проклятие – ногти очень быстро вырастают, – улыбнулся хозяин замка.
– Надеюсь, за одну сонату они не отрастут, – съехидничал Бах.
– Боюсь вас разочаровать… Это настоящее проклятие. Вернемся же в залу, прошу вас, – Хозяин распахнул дверь и нашел сына покорно сидящим за клавесином. – Кстати, я так и не поинтересовался, как вы проводите дни? Смогли что-нибудь сочинить?
– Ваш замок при дневном свете не располагает к сочинительству. Он располагает только к уборке.
– Ко мне тоже вдохновение приходит только при луне. Вы бы попробовали написать Лунную сонату? Уверен, у вас получится.
– Простите, но я народную музыку не пишу, я пишу только божественную. Вы уж кого другого попросите написать про луну. Я предпочитаю солнце.
– А я люблю луну. И она любит меня.
– Говорю же, по ночам надо спать, а то своим видом вы даже луну напугаете. Надо больше бывать на воздухе. Вы не пробовали работать в поле? Для здоровья полезно. И обязательно посейте весной морковь – она и для зрения, и для цвета кожи хороша. И питаться вам следует лучше. Голодание до добра не доводит. Вы ведь так и не присоединились ко мне за ужином, а пить без закуски вредно.
Они подошли к клавесину, и мальчик тут же заиграл. Он старался изо всех сил, и Бах тоже – из последних сил старался держать себя в руках. Но когда сын хозяина перешел на третий лист, Бах сорвал ноты, скомкал и бросил на пол, а дальше посыпался шквал ругательств, в которых имя Бога не было упомянуто даже вскользь. Затем Бах схватил сумку и выбежал из залы. Отец положил руку на плечо сына, и тот подумал, что завтра вряд ли уже что-нибудь сыграет. Ну как тебе, Виктория, такая история про Баха?
Мы дали приличного кругаля, чтобы выйти к той же злосчастной пристани. Альберт наплевал на знак и свесил в воду босые ноги, закрутив брюки до самых колен.
– Мало вампирских штампов, – сказала я, чтобы вызвать на губах рассказчика улыбку. – А где осиновый кол в сердце?
– Сейчас будет. На следующий вечер Бах, поджидая ученика, проверял на прочность палочки, сохранившиеся с прошлого урока. А мальчик тем временем покорно протягивал отцу палец за пальцем, чтобы тот спилил наконец острые когти, с которыми мальчик безумно мучился, до сих пор не поняв их назначения. За опоздание Баху хотелось отстегать ученика уже не только по рукам, но, заметив аккуратно подстриженные ногти, он оставил палочки на клавесине.
– Приступим. У вас должно сегодня получиться очень хорошо.
Мальчик по памяти – а память у него, как у любого вампира, была отменная – заиграл вчерашний марш. А у Баха был отменным слух, поэтому палочка тут же опустилась на пальцы ученика и тут же сломалась, и следом за ней еще три.
– Да что ж это за палочки такие… Я же самые крепкие ветки выбирал!
– У нас копья есть, – сказал ученик. – Вон, из рыцарских доспехов у стены можете вынуть.
– Вам, молодой человек, инструмент не жалко?
– Так они ж о мои пальцы сломаются. Вы, конечно, могли бы сходить за вашей метлой, но тогда мы потеряем драгоценное время урока. Мой отец не скупится на мои экзекуции, верно?
– Так вы еще смеете дерзить! Отлично, у меня осталось три палочки. Надеюсь, осина не подведет!
При слове «осина» мальчик побелел окончательно и вылетел из залы в мгновение ока, то есть Баху даже пришлось протереть глаза, но стул, на котором только что сидел юный ученик, действительно был пуст.
«Чертовщина какая-то!» – перекрестился Бах, и тут же узрел перед собой хозяина замка.
– Осиновые палочки на моего сына, увы, не подействуют. Выстругайте сразу осиновый кол и бейте прямо в сердце. Вы правы, если мой сын не в состоянии играть, то зачем он вообще нужен…
– Альберт, хватит! Я не могу больше слушать про твоего отца, – вскочила я с мостков и чуть не поскользнулась. Альберт пару раз вынимал из воды ноги, явно замерзнув, но упорно совал обратно. Возможно, отец его ребенком и в прорубь кидал.
– Но лучше получите разрешение от австрийских властей на вскрытие его саркофага. И возьмите в помощь солдат! А то он только с виду такой ягненок, – не унимался Альберт, и я вернулась и присела рядом на корточки, не желая мочить одежду. – Разве по нему не видно, кто он на самом деле?
Я положила ему на плечо руку в надежде, что он перестанет следить за лунной дорожкой и посмотрит на меня. Давно надо было запретить ему говорить про отца. Запретить!
– Ну! – Альберт схватил меня за плечи. Больно, но я не дернулась. Ему нужно дать успокоиться. – Кто я? Ну!
– Вампир, – ответила я как можно четче и спокойнее. Именно этого ответа он от меня ждал. Его и получил. И сразу вернул моим плечам свободу.
– А вот Бах не читал австрийских газет. Он предпочитал классическую литературу
– а в ней не попадалось слово «вампир». Он спросил отца: «А что вы собственно подразумеваете под словом „вампир“? И, кстати, из какого оно языка?» «Сербского», – ответил отец. – «А подразумеваю я – мертвых, встающих из могилы и пьющих кровь живых, чтобы продлить свое существование. Это я имел в виду, говоря о семейном проклятие…» Бах и тогда не поверил, усмехнувшись: «Как мне помнится, мы говорили только о ногтях. А теперь выясняется, что проклятие коснулось еще и вашего рассудка. И не только вашего собственного, но и вашего сына. Тогда понятно, почему он не может сыграть даже марш! Прошу меня извинить, но тогда я только зря трачу на него свое время и ваши деньги. Что же касается вампиров, то их только двое – Лилит и Каин, так в Библии написано. Ваш сын немного похож на Лилит, но вот вы с Каином имеете мало общего…»
– Альберт! – попыталась я докричаться до него шепотом, но Герр Вампир уже сидел ко мне спиной каменным изваянием. – Пойдем погуляем?
Я протянула руку, но не успела коснуться его плеча: он повернулся, схватил меня за запястье и прорычал:
– Ты умеешь царапаться, как кошка?
Сердце сжалось от нехорошего предчувствия. Серые глаза горели кладбищенским огнем. Я попыталась сглотнуть слюну, как можно тише, и подняла руку, согнув пальцы – зря я попросила коротко подрезать ногти, чтобы не мешались в путешествии. Они бы мне сейчас ой как пригодились. Только бы этот ненормальный не утопил меня в озере – не зря же столько времени мутил ногами воду.
– Умница, – Альберт чуть больше согнул мне пальцы. – Бах говорил, что это самая верная позиция для клавиш. Кто бы мне сказал раньше – мои пальцы знали эту позицию с раннего детства. Отец часто запирал меня в темноте, и я скреб дверь, убеждая себя, что просто играю в тигра – сильного, красивого и жестокого.
– Альберт, пойдем погуляем, – попыталась я повторить просьбу, но в ответ он начал целовать мне пальцы.
– Я обдирал их до крови, а потом слизывал ее – горькую, противную, желая унять боль и заодно победить страх одиночества и темноты.
Я даже не пыталась вырвать руки, зная уже силу его хватки. Сопротивление только вызовет в нем недовольство. Остается надеяться, что отец не учил сына плавать, топя под водой.
– Так Бах согласился тебя учить? – попыталась я освободить его рот от моих пальцев.
– А куда бы он делся? Ему нужны были деньги. Отцу нужен был надзиратель. На смену палочек пришла Библия. Бах обещал бить меня по голове всякий раз, как я буду брать неверную ноту. А я знал со слов отца, что Библия оставит на голове вампира ожог на долгие месяцы. Потому стал играть намного лучше. Вот она, сила священного писания!
– Я бы очень хотела, чтобы ты сыграл для меня, – говорила я отрывисто, боясь каждого своего слова. – Это должно быть очень красиво.
– Я больше не играю. Возможно, если бы Бах не нашел в бумагах отца австрийскую газету, я мог бы стать великим музыкантом. В газете писали про холеру, бушевавшую в наших краях, к которой в шутку и прикрепили термин «вампира». «Так что ж вы мне раньше не сказали!» – затопал ногами Бах. – «У меня же семеро детей только-только остались без матери! А вы желаете оставить их еще и без отца! Нет-нет, я уезжаю от вас, пока еще чувствую себя здоровым!» Отец пытался его образумить: «Не верьте тому, что пишут в газетах. Мы же с вами, любители классической литературы, понимаем качество сего литературного материала. Литераторы хоть иногда пытаются подкрепить писанину фактическим материалом, а журналисты – никогда. Главное, чтобы была кровь…»
Сердце вновь сжалось, а в голове пронеслось куча заголовков современной прессы. Что Альберт задумал? Что?
– Да, да, именно кровь…
Я зажмурилась – бешеные серые глаза сияли ярче луны.
– «А вы, небось, малокровием страдаете, раз такие бледные…» – догадался Бах.
– «Да, крови нам всегда мало», – бросил отец, добавив, что все же ручается за жизнь музыканта. «Нет, нет! Вы же не врач. Откуда ж вам знать, подцепил я уже холеру в вашей деревне или пока нет…» «Да я бы и врачам не доверял на вашем месте. Особенно одному по имени Джон Тейлор – он большой специалист по ослеплению гениев!» «А вы бы все-таки полечились, хотя бы ради сына», – вздохнул Бах, беря в одну руку саквояж, а в другую – сумку, в которую убрал Библию. – «Солнце и работа в поле – самые лучшие лекари. А душевному равновесию очень помогает музыка. Только, умоляю, никому не говорите, что ваш сын был учеником Иоганна Себастьяна Баха». «Погодите, я заплачу за ваши уроки!» «Нет, нет, благодарю. Быть может, у вас и золото с холерой, а у меня дети, и мне еще надо им новую мать найти. Святую Марию… И лошадей не предлагайте, а то вдруг и они у вас с холерой. Пешие паломничества для меня не впервой, доберусь уж как-нибудь до дома. Мне помирать рано, я еще Бога не достаточно прославил своей музыкой. А вы лечитесь, лечитесь… Помутнение рассудка иногда вылечивается…»
– Альберт, пойдем! – взмолилась я.
Надо увести его от воды. Я не умею хорошо плавать. Да даже если бы и умела, то с силой его железных рук мне все равно не совладать. Ну как, как я снова оказалась с ним в безлюдном месте?! Где, где моя голова?!
– Куда пойдем? – он сжал мои запястья еще сильнее. – Мы пришли, куда шли. Ты когда-нибудь купалась ночью? В озере? Голой? Вижу, что нет…
– Альберт! – не успела выкрикнуть я.
Он поймал свое имя у меня на губах и разорвал плащ, чтобы легче было его сорвать. Я вскочила, но тут же поскользнулась.
– Куда же ты?! – склонился надо мной Альберт. – Тебе понравится плавать в этом озере. Я здесь, чтобы тебе было хорошо. Неужели забыла?
Я поймала его руки у себя на животе, но тут же отпустила. Какая разница – швырнет он меня в озеро в одежде или без. А он точно швырнет!
Глава X
Я не набрала в легкие воздуха. Зачем? Паника прошла, уступив место спокойному принятию неизбежного. И так я продержалась на плаву удивительно долго – сдалась уже почти на середине озера. Я рванула от пристани изо всех сил, чтобы не тонуть на глазах у Альберта – уж эту радость мое тело ему не подарит. Вода сомкнулась над головой в последний раз – я понимала, что больше не вынырну.
– Вай ю диднт тел ми ю кэнт свим лонг дистанс?!
Английские слова эхом прорвались сквозь бурлящую в ушах воду, изо рта полилась вода, и вместо ответа, я начала отплевываться. Потом бешено забарабанила ногами и руками, хватая, как рыба, воздух посиневшими губами. Пальцы скользили по мокрому шелку, и Альберт подтолкнул меня вверх, чтобы я дотянулась до его шеи.
– Держись крепче!
Крепче было некуда – пальцы сомкнулись так, будто их посадили на суперклей.
– Только не утопи нас обоих.
Я камнем висела на шее Альберта, и мы никуда не двигались. Наконец я сумела выпрямить ноги и задела его тело – он оказался без брюк, но в рубашке. Не успел раздеться? Тогда что ж это было? Раздевая меня, он не сделал никакой попытки раздеть самого себя, а когда, раскачав на руках, он швырнул меня в воду, я не обернулась к пристани, а сразу поплыла вперед. Так он, что ли, не топил меня, а только хотел поплавать в ночи? Да неужели…
Но все вопросы оставались в голове. На язык попадала лишь вода. Сейчас я не могла произнести даже его имени. Я все еще не надышалась вдоволь, чтобы тратить воздух на разговоры. Да и с кем говорить? Альберт смотрел вперед, точно видел берег. Я же не видела ничего, кроме бултыхающейся перед глазами толщи воды. Сколько я проплыла на самом деле? И за сколько он преодолел то же расстояние?
Альберт дышал шумно и работал руками медленно, отягощенный моим безвольным телом. Я попыталась отцепиться от него, но и метра не проплыла самостоятельно – дыхание не восстановилось, и ноги тянули вниз. Я вновь ухватилась за его шею, и Альберт закинул меня к себе на спину. Теперь он поплыл быстрее, но озеро продолжало казаться бескрайним. Луна скрылась за тучами, и я не видела дальше собственного носа, то есть взмаха руки Альберта, и чуть не снесла лбом опору мостков. Безо всякой команды я подтянулась и рухнула животом на доски. Альберт сделал то же самое и отвернулся.
Говорить нам действительно было не о чем. Или было о чем – о моем дурацком заплыве, потому я с опаской ждала его первой фразы, и когда он молча поднялся и босыми ногами прошлепал мимо моего носа, я не на шутку испугалась, хотя и понимала, что смогу одеться и дойти до гостиницы самостоятельно. Может, немного полежав здесь, чтобы Альберт точно успел забрать из номера ключи и уехать.
Он полный идиот. И его очередная фантазия чуть не стоила мне жизни. Если ему захотелось поплавать при луне, мог бы предупредить заранее, а не пугать до полусмерти очередными бредовыми откровениями. Сумасшествие поддается лечению, но Альберт явно не пытается лечиться. Совсем. А находиться рядом с буйно-помешанным для нормального человека чревато неприятными последствиями. Хотя ты сама ненормальная дура, раз позволила идиоту испортить тебе отпуск. Теперь буду умнее. Закажу утром такси в Зальцбург, заберу вещи и через три часа буду в Вене. А там самолет и – здравствуй, Питер! Все, никаких больше романов. Только работа, работа и еще раз работа.
Однако от идиотов не так-то легко избавиться. Альберт вернулся и принялся вытирать меня плащом, хотя мог бы догадаться сначала снять рубашку – с нее текло больше, чем с моих волос. Но я молчала. Слов не было. А те, что были, я могла сказать только по-русски. Английский язык довольно скуп на эмоции. Альберт тоже не спешил говорить. Не озвучив приказа, он просто перевернул меня, усадил и принялся тереть плащом грудь. Вот тут уж я оттолкнула его руку. Тоже молча, лишь взглядом сказав – хватит! Сразу на все – вытирание и общение. Сейчас только отыщу в темноте одежду и уйду. И хрен ты меня остановишь, идиот!
И он действительно позволил мне одеться и даже догадался снять рубашку. Хорошо, что темная ночь не дала в полной мере оценить сексуальность пиджака на голом влажном теле. Пошел к черту! Пошел на… Туда, из-за чего я изначально пустила его в свою жизнь. Дура! Он и безопасный секс – вещи несовместимые. Совсем. И сейчас мне секс точно не нужен. С ним особенно. Мои крылья намокли, и я не долечу даже до облаков – какое уж там седьмое небо! Да и не было его изначально. Я просто обозлилась на весь мир. Для такой любая ласка уподобилась бы амброзии. Может, в этом Альберте ничего и нет особенного. Ничего, о чем бы на фоне его сумасшествия, можно было б пожалеть. Хороший отпуск, нечего сказать! К счастью, он почти закончился. И я все еще жива!
Не попрощавшись, я пошла по мосткам. Прочь от него. Но он пошел следом.
– Не подходи! – закричала я, не оборачиваясь. – Я ухожу без тебя. Ключи от машины заберешь на стойке через полчаса. Не смей идти за мной! – повторила я уже истерическим криком, когда услышала за спиной новый шлепок.
– Почему ты уходишь? Что я сделал не так?
Зачем я оборачиваюсь к нему? Зачем трачу время на человека, который не способен понять, что он сделал не так. Он все сделал так. Так, как мог. Так, как позволил ему его больной мозг. Это меня здесь не должно было быть. Меня. Разумной. Взрослой. Свободной. Женщины. Видно, чего-то из этого списка у меня не было. Наверное, как и у него – разума. Свободу Димка мне вернул. Дата рождения все дальше и дальше удалялась от сегодняшнего дня. А вот разум я действительно оставила на концерте в Зальцбурге. Но сейчас я верну его себе. Только скажу этому ненормальному спасибо – он его ждет. Спасибо за все те незабываемые моменты, которые он стремился мне подарить.
– Ты все сделал так, – отчеканила я. – Спасибо. Только больше мне ничего от тебя не надо. Прощай.
Он стоял слишком близко. Но я не желала прощального поцелуя. Мы простились на словах – все. Точка. Жирная. Которую нельзя исправить на запятую. Альберт, прощай. Прощай, и никаких «до свидания».
И я развернулась. Быстро. Но не побежала, боясь растянуться на последнем метре мокрой от ночной влаги пристани. В тишине звучали только мои шаги. Можно было выдохнуть. Только выдох отозвался в груди жуткой болью. Словно сердце вобрало в себя всю кровь и готовилось разорвать грудную клетку. Или ломило все же спину? Лопатки. Ту точку, куда Альберт посылал свой прощальный взгляд. Как же больно уходить даже от того, от кого следовало бы убежать. Давно. В первую же минуту знакомства.
И вот наконец под ногами трава. Мягкая. Безопасная. И, содрогнувшись от новой боли, я побежала. Как ветер, не чувствуя под ногами земли. У меня словно выросли крылья. Надулись, как паруса, и несли меня сквозь ночь прочь от отпускного сумасшествия, которое могло стать роковым. Я бежала, бежала, бежала… Не чувствуя больше своего тела. Его, как пушинку, подхватил ветер, закружил, поднял к небесам и швырнул на землю. Я чудом угодила лицом в траву. Асфальт бы расквасил мне нос.
– Глупая! – Альберт склонился надо мной. – Разве так надо?
Я приподнялась на локтях, ожидая протянутой руки, но не тут-то было. Он смотрел поверх меня горящими глазами, и я поняла, что мне просто необходимо бежать дальше, чтобы спрятаться от безумца в стенах номера, забравшись с головой под ромашковое одеяло. Но сколько бы я ни пыталась встать, дальше четверенек не поднялась. Что-то придавило меня к земле. Может, я ненароком снесла какой-то знак? Я попыталась выгнуть спину, и что-то сразу же зашуршало позади меня – достаточно громко, чтобы заглушить в ушах песню цикад. Зверь? На мне сидел какой-то зверь! Именно на него глядел сейчас Альберт и улыбался. Кто это может быть? Тяжелый, но мягкий. Не волк же? Кто, кто здесь водится?
Я хотела закричать, но не смогла. Горло заполнила горечь, и я сплюнула выступившую на губах пену. Вода. Во мне еще было много воды. Бездействие зверя пугало. Мозг отказывался думать, но тело само попыталось высвободиться из звериного плена, и ему это удалось! Я сумела вскочить, но легче не стало. Что-то очень тяжелое висело за плечами. Я даже не могла пошевелить лопатками.
– Раскинь руки!
Я подчинилась, не вникая в смысл приказа. Стало заметно легче. Но этот кто-то продолжал висеть на мне. Может, зацепился когтями за кофту?
– А теперь подпрыгни!
Я вновь безропотно подчинилась. Но выполнила команду лишь наполовину – подпрыгнула, но не опустилась на землю.
– А теперь маши крыльями! – закричал Альберт. – И полетишь! Вилья, ты полетишь! Наконец-то!
Я передернула плечами, и ночной воздух заколыхался перед глазами, словно у пьяной. Альберт точно уменьшился и стоял, раскинув руки, с задранной головой. Он смотрел на меня. И я испугалась. Задрожала еще сильнее и упала ему на руки.
– У тебя есть всего час. Час, чтобы научиться летать и полететь туда, куда зовет тебя сердце. Час, не теряй его, моя Вилья! Моя Виктория! Не становись моим поражением. Первым и смертельным. Я не переживу неудачу!
Он держал меня за плечи и заглядывал в глаза – и впервые я увидела в них чистую детскую мольбу. Я их не узнавала – из серых они вдруг стали бирюзовыми. Я видела в них небо – чистое солнечное небо, но вот его заволокло облаками, и я поняла, что Альберт плачет.
– Не плачь, – сказала я и коснулась пальцем слезинки, замеревшей на колючей щеке.
Она перекатилась на кончик моего ногтя, покатилась вниз по указательному пальцу и, очутившись в ладони, начала расти, как мыльный пузырь. И когда перестала помещаться в моей руке, поднялась с нее и зависла между мной и Альбертом. Его я уже не видела, зато видела себя, будто в зеркале – себя и крылья. Огромные белые крылья дрожали у меня за спиной. Я ахнула, и зеркальный пузырь лопнул, обдав меня морем брызг, от которых защипало глаза. Теперь я тоже плакала, но Альберт не протянул мне руки.
– Это лишь на час. На один час, Виктория! – кричал он звенящим от едва сдерживаемых рыданий голосом. – Лети! Лети туда, где тебя ждут. Это твой единственный шанс. Как и мой. Если ты пропустишь его, то просто пожалеешь. Я же умру, потому что отдал за твои крылья жизнь. Лети, Вилья! Лети!
– Куда?
Мне хотелось рассмеяться. Спросить, чем и когда он успел меня опоить. Где-то маковое поле, на котором мне суждено уснуть вечным сном? Или где обещанное «битлами» клубничное, на котором меня ждет вечная радость? Крылья? Какая глупость… И я сумела, сумела рассмеяться! Звонко! И мой смех перекрыл рыдания Альберта! Тогда он схватил меня за плечи и затряс, будто желал вытрясти из меня душу. Куда там, она давно была в пятках. Оттуда ей выхода не было.
– Неблагодарная! Какая же ты неблагодарная! Неблагодарная су…
И он действительно произнес это слово и тут же получил от меня хорошую затрещину. Я прекратила смеяться и потерла руку. У него щетина, что наждачка. Спины мне мало, теперь еще рука! Я потерла ее о бедро и наткнулась на длинное перо павлина-альбиноса. Что это? Я извернулась, чтобы заглянуть под руку и, вывернувшись обратно, с ужасом уставилась на Альберта, а он, оберегая лицо от моих шальных пальцев, схватил меня за запястья.
