Текст книги "Вилья на час (СИ)"
Автор книги: Ольга Горышина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Глава XX
Я снова облачилась в красное платье. Я снова прихорошилась. Я снова бродила по квартире, не находя себе места, строго-настрого запретив себе подходить к окну. Я и так слышала, что дождя нет, как нет даже отдаленных раскатов грома. Час, два, три… Пусть в данный момент я совершенно не чувствовала себя счастливой, но за часами не следила, чтобы не вогнать себя в еще большую депрессию.
От платья чесалось тело, от тоски – душа, но я не освобождала ни то, ни другое: не раздевалась и не плакала. Только пару раз вытаскивала из прикроватной тумбочки открытку Альберта и перечитывала ее при свете лампы, хотя давно уже могла повторить написанное слово в слово с закрытыми глазами: «Моя дорогая Виктория, если не боишься дождей, заглядывай на часок в солнечную Барселону», но вот понять я уже ничего не могла. Для меня эта фраза стала вдруг ужасным оксюмороном. Как и вся моя жизнь за последний год.
– Альберт, где ты?
Я спрашивала шепотом пустоту и не ждала никакого ответа. За стеной молчал даже телевизор. Собака не выла. Выла я, скулила за стиснутыми зубами, вдруг почувствовав нестерпимую боль в ногах. Туфли полетели в сторону, я рухнула спиной на кровать и закрыла ладонями лицо. «Моя дорогая Виктория…» – высветилось яркими кровавыми буквами в окутавшей меня темноте. Я вскочила, прошла в коридор за книгой. Схватила первую попавшуюся, даже не взглянув на обложку, открыла на месте закладки и ахнула. В голос, громко, сдавленным криком…
Между страниц лежал черновик записки. Мелким, но таким же красивым почерком, как и на самой открытке, на все лады была написана фраза, притащившая меня из серого Питера в яркую Барселону: «Моя дорогая Виктория…»
Альберт был здесь еще месяц назад… И, видимо, колебался, приглашать меня или нет. Искал нужные слова и долго не находил. Сомневался… Да, именно так: строчки то уходили вниз, то взметались вверх, то писались малипусенький буковками, то просто-напросто пропадали за пределами листа в бесконечном времени ожидания.
Почему Альберту не позвонить? Не сказать – я передумал или (если такое еще возможно!) подожди меня здесь неделю, другую, месяц… Я готова ждать даже целый год… Только не в тишине. В которой только и слышен, что стук собственного сердца.
Я захлопнула книгу и вернула на место. Взяла телефон и готова была позвонить Пабло – пусть отыщет своего прадеда, пусть спросит его, когда? Или пусть передаст его приказ – дорогая Виктория, возвращайся домой, и я подчинюсь этому приказу, вернусь… Поплачу, но это куда легче, чем ждать погоды у моря, в котором плавают дохлые крысы и чужие следы любви.
Я скинула платье и, свернув не глядя, бросила в чемодан, достав оттуда для ночи спортивные трикотажные шорты и майку. На случай, если Пабло придет ни свет, ни заря, чтобы я не скучала. А он придет… Значит, надо проглотить обиду, почистить зубы и лечь спать.
Я провела рукой по плитке подле зеркала – в этом море плавают и красивые рыбки, живые, не дохлые… Я обвела ногтем слова и чуть не выронила зубную щетку. Со ртом полным пены я наклонилась к надписям – тот же красивый почерк, что и на моей открытке. Вне всякого сомнения, этих рыб нарисовал Альберт. А чего удивляться – рисунок входил в программу классического образования!
Приведя себя в порядок, я снова обошла квартиру – теперь уже, точно картинную галерею, и замерла перед девочками с закрытыми глазами. Теперь глаза не были закрытыми – они были открытыми, в них просто не хватало зрачков.
– Кто эта девушка? – продолжала я задавать вопросы в пустоту и в голос. – Кто?
И чем дольше я всматривалась в лица на разных портретах, тем больше мне казалось, что я знаю модель. Кто-то из знаменитых? Какая-нибудь принцесса, герцогиня, графиня… Кто?
– Нет!
Я привалилась спиной к спинке стула, и тот глухо ударился о стол. На всех этих картинах была изображена я. И почему я не видела этого сходства вчера, можно только гадать. Это я… С пустыми глазами, без души, мертвая… Такой меня увидел Альберт и запечатлел на бумаге сразу же по возвращении из Австрии в Испанию. Только зачем?
Да затем, что я не выходила у него из головы… Неужели он пригласил меня в Барселону, чтобы дорисовать глаза? Если те, конечно, изменились…
Я ринулась к зеркалу в старой раме над столиком с антикварным старьем. Глаза оставались на месте. Зрачки большие. Взгляд бешеный… Он не подходит к этим невинным акварельным девочкам, которых зачем-то написал Альберт. Он не подходит даже к обнаженным девицам на черно-белых фотографиях. Но он прекрасно дополняет мой нынешний вид. Нерасчесанные волосы, влажное от умывание лицо, короткая майка… А если я усну и высплюсь, поменяется ли мой взгляд?
Но просто так уснуть не получилось. Я снова полезла в прикроватную тумбочку. На этот раз в полной темноте. И заграбастала вместе с открыткой какие-то листы. Пришлось включить свет. Опершись локтем в подушку, я глянула на них: имена, цифры и смешные карикатурные портреты рядом с ними. Точно рукописи Пушкина.
Ради интереса я заглянула в ящик и вытащила еще пару листов. На этот раз мне попались письма, но я не отбросила их, потому что написаны они были на испанском. Я любовалась почерком и завидовала умению так красиво делать завитки. Дойдя до конца, я перевернула лист и чуть не выронила его: внизу стояла подпись – Пабло. Без фамилии, только имя. Письмо явно личного характера. Но…
Я разметала листы по одеялу. На всех них стояла подпись барселонца. Схватила открытку и положила поверх очередного письма: почерк идентичный. Если подпись верна и эти письма писал Пабло, то он писал и открытку, которую я так бережно хранила.
Сердце заколотилось в ушах. Я сгребла все бумаги и бросила в тумбочку, не заботясь об их целости и сохранности, но едва успела задвинуть ящик, как вновь уже открыла его. Альберт мог ведь элементарно попросить правнука подписать открытку? А вдруг Альберт пишет, как кура лапой… Но если это так, то… Кто нарисовал все картины в доме: тоже Пабло?
Наведя в ящике порядок, я осторожно задвинула его и вернулась в коридор. Не знаю зачем, но я потянулась к ручке закрытой еще утром двери. Удача – дверь поддалась, но тут же щелкнула замком, так резво я отдернула руку, точно от раскаленной сковороды, не понимая даже, чего так испугалась. Когда Пабло успел открыть ее? Он, кажется, ничего здесь не касался, кроме фотографии на стене?
Я осторожно повернула ручку и толкнула дверь ногой. Никакое чудовище не выпрыгнуло на меня из темноты. Света из коридора хватило, чтобы рассмотреть крохотную фотомастерскую: стол с аппаратом, которым я тоже была вынуждена пользоваться в универе, ванночки для проявителя и закрепителя, веревка через всю комнатку, на которой сохли фотографии. Я закрыла дверь – ничего интересного и ничего странного. Кроме одного – что здесь принадлежит Альберту, а что Пабло? Отыскать ответы на эти вопросы самостоятельно я не могла.
Телефон показывал совсем детское время: десять минут первого. Удивительно, как же долго сегодня тянулся вечер. Я прошла на кухню за арбузом и принялась есть его прямо ложкой, согнувшись над раковиной. И все равно потом пришлось умываться и закрывать глаза на пару пятнышек на майке. Но глаза быстро открылись, когда я снова взяла в руки телефон. Полчаса прошло с того момента, как пришла эсэмэска от Пабло: Виктория, нам нужно поговорить. Если не спишь, позвони мне, пожалуйста!
Да даже если бы я спала, то после такого мгновенно бы проснулась. Такая спешка могла быть связана только с Альбертом.
– Это Виктория!
Да, собственно это все, что я могла сказать сейчас членораздельно. Но Пабло хватило и такого приветствия.
– Я могу зайти?
Что он только что сказал? Действительно «кам-ин»?
– Когда? – спросила я дрогнувшим голосом.
– Прямо сейчас. Ты не спишь. Ты ходишь по квартире битый час и нарочно игнорируешь мое сообщение?
– Что?
«Что» спросить я не успела. В замке повернулся ключ, и дверь открылась. Я даже телефон не успела от уха убрать, а его телефон уже лежал в кармане шорт. Других. Пабло переоделся! Еще бы, как ни крути, мы были все в песке после пляжного душа… Плевать на «были»! Что происходит здесь и сейчас, интересует меня куда больше!
– Что? – повторила я вопрос уже не в телефон, а в лицо Пабло.
Но тот отвернулся и защелкнул на двери засов.
– Я полчаса торчу под твоей дверью.
– Почему не позвонил? – Английские слова постепенно возвращались ко мне в голову.
– Боялся напугать…
Боялся? Напугать? Типа, сейчас я чувствовала себя в полной безопасности в час ночи в запертой квартире, где только он и я?
– Что ты хотел? – утренний вопрос сейчас прозвучал более естественно, что ли…
– Сказать тебе одну вещь. Можно не в дверях?
– Конечно, – и я отступила обратно в кухню.
Он двинулся следом, и я пожалела о выбранном месте для разговора. В квадрате метр на метр дышать и без него было нечем.
– В общем, – Пабло тряхнул курчавой головой и опустил взгляд к моим стиснутым коленкам. – Альберт не приедет.
– Что? – снова спросила я, хотя прекрасно поняла сказанное им по-английски. Надо было спрашивать – почему? Если, конечно, правнук знал ответ на мой вопрос.
– Сегодня не приедет? – переспросила я из-за отсутствия хоть какого-то ответа.
Пабло вскинул голову и теперь буравил взглядом мое лицо, точно запоминал глаза. Как? Откуда? Почему? Почему он нарисовал меня и в таком виде?
– Вообще не приедет. Открытку писал я, – добавил Пабло быстро, точно боялся передумать откровенничать со мной.
– Я знаю, – ответила я, на удивление, спокойно.
– Давно?
– Пару часов как…
Пабло выдохнул и снова вперил взгляд в мои теперь уже дрожащие колени. И вдруг рухнул на пол, сжал мои ноги своими ручищами и уткнулся в них лицом.
– Прости меня, – услышала я сдавленный голос. – Прости, если сможешь.
– За что? За что я должна тебя простить? – еле выдавила я из себя, чувствуя, что дрожь из ног поднялась в горло. Голос вибрировал и пищал, как фонящий микрофон. Или это уже вылетало из груди свистящее дыхание, потому что руки Пабло переползли мне на талию. Он медленно вырастал в моих глазах, разгибая колени.
– За то, что притащил тебя сюда, – ответил он, уже вновь глядя мне в глаза.
Мне даже пришлось чуть задрать подбородок, чтобы остаться с ним хотя бы в мыслях одного роста, не поднимаясь на носочки.
– Почему ты?
Да, только так односложно я и могла сейчас говорить: руки его были уже под моей грудью.
– Потому что я. Потому что Альберто ничего не знает про открытку. Он не знает, что ты здесь.
– Почему? – повторяла я против воли, не желая верить услышанному.
Но верить надо было. Руки Пабло уже добрались до моей шеи, глаза – до моих глаз, а губы… Нет, я успела выставить перед собой руки, в мгновение сжавшиеся в кулаки, и Пабло отпрянул. Я отступила, хотя до плиты оставался всего один шаг, и такой же крохотный шажок отделял меня от Пабло или его рук. Они схватили меня за плечи. Я попыталась вывернуться, но лишь сложилась пополам и, точно бык, уперлась головой барселонцу в живот, но не сумела протаранить, потеряв под ногами опору. Пабло поднял меня над головой, как в том танце в парке Гуэль: подбородок его лежал на моей груди, а глаза испепеляли меня взглядом.
Пусти! Хотелось сказать, но я не могла вспомнить английский глагол. Пусти! Молил мой взгляд, но Пабло не отпускал и не опускал меня на пол. Кричать! Остается только кричать, пока он не заткнул мне рот – непонятно чем, да хоть кухонным полотенцем! И я закричала, но первое же мое «А!» он перехватил поцелуем. Я силилась оттолкнуть его, но чувствовала себя бессильной. Я даже не рвала назад губы, я безумно боялась любых последствий.
– Вот и все…
Мне как нож вошло в грудь его короткое «вэцит», и я согнулась пополам, то ли удерживаясь на ногах, то ли хватая воздух, то ли превозмогая боль, оставленную в теле его поцелуем.
– Я уйду и больше не приду, – и Пабло действительно отступил в коридор, продолжая удерживать меня взглядом. – Если только ты не попросишь меня остаться. А ключ… Бросишь на стол и просто захлопнешь дверь…
Я смотрела на него исподлобья, все еще не в силах разогнуть до конца колени. Пабло больше не отступал.
– Вики, не прогоняй меня. Дай мне шанс. У тебя все равно никого нет в России…
Я наконец вскинула голову, расправила плечи, почувствовав в лопатках, на которых некогда росли крылья, прежнюю нестерпимую боль.
– Уходи!
Пабло прикрыл глаза и не двинулся с места.
– Я поступил подло, я знаю. Но я не смог придумать, как иначе заставить тебя приехать сюда. Я подумал, если она ринется по первому зову Альберто, то ее дома никто не держит. И я не ошибся… Тебе не к кому возвращаться. Почему ты не хочешь остаться со мной?
– Кто ты?
– Я все тебе рассказал о себе.
– А кто рассказал тебе обо мне?
Пабло улыбнулся, но не нагло, не грязно, не… Смущенно, он улыбнулся смущенно.
– Альберто, кто еще мог рассказать мне о тебе…
– Где он?
– Не знаю. Честно, не знаю. Да и какое тебе дело до того, кому больше нет до тебя дела?
– А у тебя есть?
– У меня есть. Я хочу дорисовать те акварели. Ты ведь узнала себя, да? Это с твоих детских фотографий из социальной сети… А глаза с фотографий не рисуют. Ты позволишь мне закончить твои портреты? Позволишь?
Я кивнула. Не потому, что соглашалась, а потому что голова моя вдруг безумно отяжелела. Да и все тело. Я опустилась на колени прямо на кухонную плитку и спрятала лицо в ладонях. Пабло ринулся ко мне, отвел мои руки и прижал к своей груди. Я давно не плакала, как ребенок: громко и долго. Целый год! Мне давно не было настолько себя жалко…
Глава XXI
Футболка Пабло промокла от моих слез, и я закрутила ее край до самой его груди, полностью отдавая себе отчет в последствиях таких действий. Мне уже плохо – хуже быть просто не может. Дура, какая же я дура… Даже секунды не сомневалась, что Альберт ждет меня с распростертыми объятиями. Зачем я ему? Зачем… ради стопочки горячей крови! Дура, дура, дура! Какой же наивной я была, полагая, что оставила настолько глубокий след в душе бессмертного вампира, что тот с превеликим трудом пережил без меня год… Точнее одиннадцать месяцев… Дура… Но не настолько, чтобы не понимать, зачем я нужна Пабло.
Я – трофей. Возможность на пару минут встать с прадедом на одну ступеньку, уложив в постель его случайную любовницу… Я даже не была бывшей. Случайной… Хотя бы на родном языке я верно подбирала слова. Но не ответы… на незаданные никому, только самой себе, вопросы. Зачем я примчалась в Барселону?
Что же такого Альберт рассказал про меня своему правнучку, что тот захотел и сумел отыскать меня в соцсетях? И еще интересней, что так приглянулось во мне испанскому художнику, что он взялся меня рисовать? Скука? Туристки в Барсе нынче в дефиците и их приходится вызывать самым что ни на есть дурацким методом – обманом! И ради чего? Ради короткой интрижки с сексуально озабоченной особой?
Но я не задавала никаких вопросов. Даже тех, что обязана была адресовать лично Пабло. Задать их было нечем. Пабло вобрал в себя мои губы полностью, чтобы ни одно слово не проскользнуло в уголок рта и не разрушило приземленной романтики: плачущая дура, утешаемая мачо!
Я ответила на поцелуй, который сама же и спровоцировала. Что же… Тетя Зина права в двух вещах: я действительно полная дура и я помчалась в Барселону на самолетных крыльях за сексом. Что ж… Я получу его, пусть не от сверхсущества, а от обычного человека, пусть в крохотных долях от ожидаемого мною количества и качества, пусть… Пусть в этом отпуске будет хоть что-то! Завтра он закончится. Я отправляюсь в аэропорт и поменяю билет на вечерний рейс. А сегодня можно уже не думать ни о чем. Это же как раз то, что я собиралась сделать до получения открытки – снять в баре мужика на одну ночь.
Снять, но не быть снятой, и я подтянула футболку прямо к подбородку, заставляя Пабло дать моим губам свободу. И когда его лицо исчезло под тканью, на долю секунды мной овладело дикое желание собрать ткань на темной кудрявой макушке в крепкий узел и держать так, покуда наглый испанец не задохнется.
Испугавшись жестокой ясности своего действия, я быстрее рванула футболку вверх, хватая по пути волосы, но Пабло не пикнул, ахнула я, когда его широкие ладони накрыли мне грудь, пропуская сквозь пальцы острые соски. Губы сжимали мой язык, умело снимая с него стон за стоном. Я не чувствовала больше холода плитки, хотя шорты едва прикрывали ягодицы: подо мной горел пол, вокруг пылал воздух, а внутри тлел фитиль, готовый вот-вот подобраться к взрывчатке, которая я бережно складировала целый год.
Я отчаянно сбирала с губ Пабло влагу, пытаясь сбить полыхающее в животе пламя, но оно только больше искрило – я собрала на каждый палец по одному угольку, и теперь даже от легкого моего прикосновения, будь то к щекам или к низу живота, Пабло дергался, как от укуса змеи, а во мне все сильнее и сильнее закипала кровь. Мне нравилось наблюдать за нервными движениями его пальцев, пытавшихся освободить меня от одежды, которая давно пришла в негодность и ничего уже не скрывала…
«О, нет, кухня слишком мала для нас двоих!» – сумела я лишь подумать, но не произнести вслух, когда шорты на секунду задержались на большом пальце устремленной к потолку ноги. Но вот мое колено согнулось на плече Пабло, и акробатическим рывком он сумел поднять мое прилипшее к плитке тело к самому потолку. Пальцы второй ноги затормозились чуть ниже его живота, а колено упиралось ему в губы, потому Пабло молчал и тихо отступал в узкий коридор, минуя все острые углы.
Но вот на входе в гостиную я уперлась руками в потолок и выпрямила ноги. Лишившись твердой опоры, губы Пабло припали к ямочке на моей шее. Сделай это Альберт, я сжалась бы от страха, а с Пабло громко, почти дико, расхохоталась.
– Скажи, – выдохнула я, не веря, что способна еще говорить, – зачем на стенах висят пустые рамы?
Он поднял на меня глаза, собрав лоб в морщины. Открыл рот: только звуки из него вылетали хриплые, и я с трудом составила их в слова, затем в предложение, потом уже в мысль. Он ответил просто:
– Чтобы напоминать себе, что завтра новый день и ты не должен останавливаться на достигнутом. Всегда есть что-то, что ты не успел пока сделать. To, чем потом сможешь гордиться… В общем, это то, что заставляет меня просыпаться каждое утро.
Я крепче обвила его шею руками, но не позволила себя поцеловать, спешно запрокинув голову, и тут же застонала, потому что губы Пабло спустились по шее к моей пылающей груди.
– Где ты учился рисовать? – вопрошала я через силу, едва не прикусываю себе язык от сладкой пульсирующей внизу живота боли.
– Нигде я не учился…
Я удерживалась на Пабло ногами, как в море, а может еще крепче. Мне приятно было чувствовать его возбуждение, и я специально отвлекали его расспросами от основного действа.
– Я во всем любитель. Кроме телефонов. Их я продаю довольно профессионально.
– Зачем?
– Затем, что я не хочу продавать частичку себя. Ту, что вкладываю в свои работы. Порой я их дарю, но очень редко. Только проверенным людям, которые точно не отнесут их на помойку.
– Твой дед был врачом?
– Дед был врачом, отец был врачом, и только я неуч…
– Ты – художник. Свободный.
– Да, сейчас я свободен. От телефонов и прочих дел. Я весь твой. Без остатка.
– Да, ты мой…
А вот я не твоя. Только ты не узнаешь до самого утра, что будущей ночью меня уже здесь не будет. Возможно, если ты будешь в постели хорошим мальчиком, я побуду часик твоей моделью, но не больше. Ты станешь последней, самой горькой, каплей лекарства, которым щедро опоила меня судьба. Я проглочу его не поморщась и сделаю все возможное, чтобы перестать мечтать о нереальных мужчинах и начать наконец жить…
– Вики…
Я не позволила ему укоротить мое имя. Оно означает Победа, и я выйду из этого поединка победительницей, а ты будешь повержен… пусть и на ложе, которое ты для нас приготовил. Только оно, увы, будет устлано для тебя не мягким клевером, а розами с острыми шипами, и ты никогда не сможешь заснуть на нем спокойно, не вспоминая эту ночь со мной, которую ты вырвал низким обманом.
Иди же ко мне, негодяй! Дай же я тебя поцелую так, как никого и никогда не целовала. Сделаю все то, за что с другим почувствовала бы на утро стыд, но с тобой этого утра не будет… Будет плавный переход в вечер, вечер моего прощания с испанской землей. Но не с тобой, Пабло! С тобой я простилась еще в крохотном душном квадрате кухни, а сейчас это совсем не ты. Это просто мачо с татуировками и крепким членом, который может доставить мне удовольствие, в котором я зачем-то отказывала себе целый год. Вот и все…
Я вновь поцеловала его первым, провела зубами по дрожащему языку, все сильнее и сильнее сжимая челюсти, точно акула. Он не противился, только сильнее и сильнее прижимал меня к бедрами и пятился. Конечно, он знает каждый сантиметр квартиры, потому и вписывается в прямоугольники дверей в миллиметре от косяка. И в итоге точно рассчитал, куда ляжет подушка. Да, прямо под мою шею, открывая ее полностью для поцелуев…
Увы, я больше не в силах держать зубы стиснутыми, я больше не в силах руководить, я больше не в силах поднять даже руки, чтобы не лежать на кровати крестообразно. To ли кава подействовала с многочасовым опозданием, то ли слезы опустошили меня настолько, что тело, минуя мозг, подчинилось неизвестному человеку…
Пабло не передалась моя агрессия. Ярость первых поцелуев сменилась неспешным заигрыванием. Мы лежали на покрывале абсолютно голые, но Пабло растягивал и растягивал прелюдию, словно боялся, что я выставлю его за порог, как только он сделает свое мужское дело. Значит, надо делать свое, женское…
Я попыталась ускорить процесс, но он ловко скидывал с себя и мои руки, и ноги, продолжая, точно скульптор, наглаживать мое тело, которое уже растеклось под его ласками горячим воском. Где-то там, за его сгорбленной спиной, без устали работали вентиляторы, но для меня доходил лишь жаркий ветер пустыни. И такими же горячими были сейчас губы Пабло, которые он сжимал то на моей мочке, то на подбородке, то на сосках, то снова украдкой подбираясь к моим губам…
Пальцы двумя гребнями вошли в разметанные по подушками волосы, и я потянулась за ними, вцепившись в татуированные предплечья. Поцелуй стал глубже, жестче, требовательнее, и я дала волю своим рукам, но лишь на миг – Пабло рванулся от меня и прижал мои шаловливые руки к моему горячему животу.
– Вики, я на пределе… Если тронешь еще раз, все, конец… А я не хочу, чтобы ты считала меня эгоистом…
Последнее слово он уже прошептал мне в губы. Я закрыла глаза… Синьор художник не только не видит моих глаз, он также не чувствует растекшейся подо мной лужи… Я схватила его за шею и перевернула на спину, прижала ногой, как можно сильнее, и слила наши тела воедино. Мы вздрогнули в унисон, а потом, отыскав с трудом темп вальса, вдруг перешли на чачу… И все…
Он сорвал меня с себя, и я рухнула между его ног, коснувшись волосами пола. Потом нащупала покрытые мягким ворсом коленки и приподнялась. Пабло лежал неподвижно, и я знала, что ему сейчас нужно: ему – покой, а мне – его бешенство. Осторожно, осторожно, точно змея, я скользнула по смятому покрывалу к его плечу, прилегла на миг, вслушиваясь в гулкие раскаты грома в его дрожащей груди, и не дожидаясь объятий, скользнула губами вниз, собирая языком приторную росу, застрявшую в темных завитках.
– Вики…
Но я уже не могла ответить. Под моим языком его плоть оживала, и через минуту я уже не могла дышать. Пришлось выпустить ее на волю, и тут же лишилась свободы сама: Пабло перевалился через меня, чтобы достать из второй тумбочки резинку. Звук рвущегося пластика заставил меня зажмуриться… Свет из коридора едва рассеивал сумрак, но не придавал ему романтики наших с Альбертом ночей.
Да зажги мы с Пабло хоть все свечи на свете, засыпь кровать лепестками роз… Даже убери природа нестерпимую жару, все останется приземленным, банальным, недостойным воспоминаний. И я не хочу и не буду ничего вспоминать: я возьму то, что требует тело, с закрытыми глазами, оглохшая, забывшая все языки, кроме одного – языка тела…
Пабло перестал быть художником, а музыкантом никогда и не был. Я чувствовала себя мотоциклом, который долго заводили, а потом так же долго куда-то гнали, то и дело поднимая на дыбы. На спине Пабло явно остались следы моих ногтей, и с кожи человека они не исчезнут ни к утру, ни даже к вечеру, но я не жалела его, как он не жалел меня. Мы не знали, где подушки и не желали знать. Иногда я находила край матраса, чтобы вцепиться в него, но тут же отпускала, перекинутая Пабло на противоположный край кровати.
Какое счастье, что он не носил креста или иного украшения, иначе я пыталась бы ухватить его зубами. Сейчас я хватала воздух, боясь разбудить своим криком соседей, но через минуту уже забыла про всякий страх и стыд. Я ждала эту ночь целый год и не отдам от нее ни минуты – превращусь в животное, которое знает лишь слово: хочу. Да, я хотела еще и еще. С закрытыми глазами, в полной темноте, я прижимала к себе влажное тело барселонца, вдавливала его голову себе в грудь, чтобы Пабло ненароком не увидел моих слез. В них смешалось все: страсть и обида, радость победителя и горечь побежденной, злость и отчаяние и лишь капелька самодовольства. Я отдала ему тело, на одну ночь, но не душу, даже самую маленькую ее частичку… Души у меня больше нет: ее унес с собой Альберт, тихо затворив за собой дверь гостиничного номера.
Дверь вновь хлопнула, и я открыла глаза. Светло. Я в кровати одна, но подушка Пабло примята, и одеяло откинуто и не расправлено. Я скрутила узлом на макушке волосы и вылезла из кровати. Открыла дверь и прошла в коридор, не заботясь о своей наготе.
– Я думал сварить нам кофе, – сказал Пабло, с трудом отрывая от меня профессиональный взгляд.
Да, я чувствовала, что он смотрит на меня, как художник, не как любовник.
– Я выпью его здесь…
– В таком виде?
– Будто ты в другом?
Я не смотрела на него оценивающе. Я сделала все выводы в первые минуты знакомства. Ему есть чем гордиться, мне – тоже, и я сильнее вжалась бедром в дверной косяк и подперла его плечом. Барселонец шумно сглотнул, так шумно, что я расслышала этот звук за гудением кофейной машины. Я ликовала – больше он моего тела не получит. Пусть даже не пытается поцеловать…
Он протянул мне чашку, я взяла ее и пригубила пенку, следя за тем, как он нехотя отворачивается, чтобы загрузить в машину свежую капсулу. Снова гул и снова тяжелый вздох.
– Вики, я понял, что должен это сделать…
Пабло повернулся ко мне без кофе. Чашка осталась на столешнице. Он снова гулко сглотнул и даже зажмурился.
– Я отвезу тебя к Альберто. Прямо сегодня. Прямо сейчас.
Моя рука дрогнула, но не выронила чашку, а подняла над головой, и чашка полетела Пабло в лицо. Он увернулся, но стекло окна выдержало, и осколки посыпались в раковину.
– Мразь! – вырвалось у меня по-русски, и я не собиралась ничего ему переводить.
Мой вид, одновременно грозный и растоптанный, в переводе не нуждался.
