Текст книги "Болотные огни (Роман)"
Автор книги: Ольга Чайковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Следом за Водовозовым из розыска вышел Борис. Темнело, на краю неба в желтых и синих полосах потухала заря. Город засыпал рано и, заснув, походил на деревню. Где-то, как всегда, лаяли собаки. Борис шел и старался не думать о том, что делает. Он вообще старался ни о чем не думать.
Водовозов шел посредине улицы и был хорошо виден – широкие плечи, галифе, ноги, затянутые в сапоги. Он шел спокойным и точным шагом военного. «Иди, иди, – думал Борис, – только прошу тебя: ни с кем не встречайся и ни с кем не говори». Водовозов беспрепятственно дошел до дому.
«Господи, пронеси, – думал Борис, стоя в темной щели между сараем и чьим-то курятником. – О, если бы все было в порядке!» Наступила глубокая тишина. Он стоял и слушал, как кряхтят и сонно шевелятся на своем насесте куры. «Хорошо, по крайней мере, здесь собак нет», – думал он. Небо начало светлеть, на его фоне дома и деревья стали обозначаться плоскими черными тенями, а потом выступили вперед, окрашенные в легкие и дымчатые утренние цвета. Потянул ветерок.
Внезапно страшный крик прорезал тишину. Это заорал петух в курятнике. Идиот.
Ничего. Светает, а со светом рассеивается и весь этот кошмар, теперь уже каждая минута, уходя, приносит надежду, нет, не надежду – уверенность. «Всё в порядке, дорогой Денис Петрович. Никого я не видал и не слыхал, кроме петуха».
«Ленка, Ленка, ох и выдала бы ты нам за эту проверочку. Ох и шипела бы – страшно подумать. Конечно, ты права, родная. Мы виноваты».
И тут в доме открылась дверь.
Из дома вышла невысокая женщина и сейчас же пошла прочь. Дверь за нею захлопнулась. Было около четырех часов ночи.
Женщина. Борису стало неприятно, что он оказался свидетелем каких-то личных дел Водовозова. И все– таки он пошел за нею следом.
Женщина шла долго, прошла почти весь город, пока не остановилась около хорошо известного Борису домика слепой Киры.
Ах, пропади все пропадом!
Свет маленькой керосиновой лампы не мог справиться с мраком и сизым табачным дымом. Денис Петрович сидел, по-прежнему опустив голову на руки, но, видно, не спал, потому что поднял ее, как только Борис вошел.
Лицо Дениса Петровича было рябым и белым, следы оспы, обычно мало заметные, проступали теперь на нем очень ясно, темно глядели глаза.
«Он пьян», – вдруг подумал Борис.
Берестов неподвижно смотрел на него. «Пережди, перетерпи эту минуту, – думал Борис, подходя и садясь против Дениса Петровича. – Впрочем, ты все уже понял».
Конечно, Денис Петрович все уже понял.
– Давай, – сказал он, – как это было.
Борис рассказал. Берестов молча слушал.
– Да ведь ты тоже любил его, – сказал Денис Петрович, качая головой, – все его любили.
Он неожиданно вытянул руку. Борис почувствовал, как пальцы грубо охватили его запястье. «Конечно, пьян», – снова подумал он.
– Когда эта женщина вышла из дому? – Глаза Дениса Петровича блестели.
– В четыре.
– Когда вы подошли к домику слепой Киры?
– Без чего-то пять.
– Облава была назначена в два. Кого же она могла предупредить? Не-е-ет, здесь что-то не так.
Борис возвращался в клуб с единственной мыслью – завалиться спать, однако спать ему не пришлось, потому что здесь его ждал Костя Молодцов, засаленный и закопченный, прямо с паровоза.
– Эй, Борис, неладно у нас в поселке, – сказал он. – Милку Ведерникову помнишь?
– Как же, она теперь с бандитами путается.
– Ох, ох, уж больно ты грозен, как я посмотрю. Она мировая дивчина, если хочешь знать, своя в доску. Прямо не знаю, что с нею и делать, я уж и с батькой советовался и с ребятами в мастерских, – понимаешь, не оглядываясь, сама на гибель идет.
– Туда ей и дорога, по правде сказать.
Костя вспылил:
– Речь идет о жизни, а ты болтаешь! Сережа Дохтуров подслушал какой-то разговор о ней, будто бы Николай хочет ее Левке продать – надоела, говорит, она мне своими слезами да разговорами, а Левке она очень понравилась. Словом, они что-то готовят.
Борис задумался.
– Может быть, это тебе она не нужна… – сердито начал Костя.
– Почему же, – жестко ответил Борис, – очень нужна. Именно она-то нам и нужна. Пошли обратно к Денису.
Они вышли в клубный двор.
У остатков церковной ограды, на пеньках и просто на земле сидели старухи. В этот раз их было очень много. Среди них, как памятник, возвышалась темная фигура проповедника, они же – как цветы вокруг памятника. Проповедник говорил. Ветерок тихо поднимал его длинные волосы.
– И сказал пророк: «Взглянул я, и вот конь бледный, и на коне том всадник, имя которому – Смерть. И дана ему власть над одной шестой частью света». Все предсказано, сестры.
Он сделал паузу, видно проверяя, поняли ли его слушательницы, что это за одна шестая.
– Шел за ним, сестры, огонь, голод и мор. И солнце стало мрачно, как власяница, и луна стала как кровь.
– Святые угодники, помогайте не все разом, – прошептал Костя. – Это что еще за поп?
– Это не поп, к сожалению, – ответил Борис, – это Асмодей. Вот старый плут, никогда бы не подумал. У самого клуба! Нужно сказать в укоме.
«Ах, вы про это, – говорил потом Асмодей. – Это же сказка. Разве она не красивая? „И солнце стало мрачно, как власяница, и луна стала как кровь“».
«Но вы рассказывали ее совсем не как сказку».
«Ах, мой юный друг, мои… м-м-м… сестры потеряны для коммунизма. Что же касается меня, то я не потерян, меня лучше сохранить. Для этого же мне нужно, как это… шамовка. Не хотите?»
И он бережно вынул из кармана завернутое в тряпочку крутое яйцо в раздавленной скорлупе.
«Вам коммунизм – это шуточки?! – багровея, заорал Борис. – А нам это не шуточки! У нас отцы погибали в борьбе за этот самый коммунизм! Вы небось не погибнете!»
Часа в три ночи Борис с Костей перелезли через забор и подошли к террасе Милкиного дома. Постучали. На стук никто не отозвался. Черный и бесшумный стоял кругом сад. Постучали еще раз. Послышались легкие шаги босых ног, и Милкин испуганный голос спросил напряженно и с радостью:
– Кто тут?
– Милка, открой, – сказал Костя.
– Ты что? – спросила Милка, открывая. Она была в майке и юбке и дрожала от предрассветного холода. – Чего тебе?
– Выйди к нам на минутку, – прошептал Костя.
Втроем они уселись на лавочку, что стояла в саду под липой. В сумерках белое Милкино лицо смотрело черными глазницами.
– Здесь никто нас не услышит?
– Никто. Что случилось?
Наступило молчание. До сих пор им казалось, что все произойдет очень просто. Они скажут: «Тебе грозит опасность, мы явились тебя спасти, давай обсудим вместе план действий». Но теперь они оба не знали, с чего начать: все было гораздо труднее, чем они предполагали.
– Ну что же вы? – сказала Милка, трясясь от холода и растирая плечи ладонями.
– Скверное дело, видишь ты… – начал Костя. – Не знаю, как бы это…
Он замолчал. Милка, все так же дрожа от холода, смотрела то на того, то на другого.
– Вы поскорее, не то я замерзла как собака.
– Вот что, Людмила, – веско сказал Борис, – ты прости, что нам придется вмешаться в твои личные дела…
– А вам не придется, – вдруг выпрямляясь, ответила Милка.
– Боюсь, что придется.
– Боюсь, что нет.
Милка встала и пошла к дому. Разговор был окончен.
– Милка! – отчаянно зашептал Костя, бросаясь за ней и хватая ее за плечо. – Ты же на свою гибель идешь!
– Это я слышу каждый день, – ответила Милка, вырывая плечо и не оборачиваясь.
«Да, от прежней Милки, – подумал Борис, – не осталось и следа. Что ж, все правильно; нужно действовать, и побыстрей».
В одно мгновение он оказался лицом к лицу с Милкой.
– Минутку, – проговорил он. – У меня к тебе вопрос. Ты одна знала о Ленкином приезде. Зачем ты ее выдала?
Даже в предрассветных сумерках было видно, как побледнело Милкино лицо.
– Что ты, что ты… – прошептала она, слабо протянув к нему руку.
Он отступил.
– А ну, говори…
– Борька, – шептал сзади Костя, – Борька…
Милку вновь стала бить дрожь. «Ну, постой, гадина», – подумал Борис.
– Умела воровать, умей ответ держать, – с тем же напором продолжал он, – не уйдешь, пока не скажешь.
Милка безуспешно пыталась обойти Бориса справа и слева, но каждый раз он ей преграждал дорогу, словно они играли в какую-то игру.
– Не слушай ты этого… – отчаянным шепотом говорил Костя, – слушай меня… Николай хочет тебя заманить, будет куда звать – не соглашайся…
Но Милка метнулась за кусты, и мгновение спустя дверь дома неслышно закрылась. Стояла глухая тишина.
Всю дорогу домой Борис с Костей тяжело ругались шепотом и укоряли друг друга.
Берестов тоже был очень недоволен таким оборотом дела.
– Боюсь, что оборвал ты эту нить, Борис, – сказал он. – Ну что бы тебе поосторожнее. – Он взглянул на Бориса очень серьезно, но не сердито, а скорее даже ласково.
Борис понял: «Если бы не вчерашняя ночь с Водовозовым, другой бы с тебя был спрос. Но все-таки давай подтягивайся – сейчас как никогда нам нужно держать себя в руках».
– Кстати, – продолжал Берестов, – посмотрите, что добыл Ряба.
И он передал Борису записку.
– «Дорогой мальчик, – прочел Борис, – сроки неожиданно изменились. Все будет гораздо раньше, чем мы предполагали».
– Это Левке от Левкиной мамы, – усмехнувшись, пояснил Берестов.
Ряба стоял тут же и скромно улыбался.
– Вот это да, – сказал Борис. – Как же это ты?
– Секрет мастерства, – ответил Ряба.
– Однако где будет Левка и что он будет делать, этого мы не знаем, – продолжал Берестов. – Поэтому проследить за девушкой нужно вдвойне, чтобы спасти ее и подойти поближе к банде. Словом, неотступно следите за Милкой и ее домом. Как бы здесь не было нового покойника, – прибавил он.
Костя добросовестно следил за Милкой и не мог понять, что с ней происходит. Она казалась более веселой, чем обычно, и держала себя еще более независимо. На Костю она не обращала внимания. Только раз подошла к нему и сказала вызывающе:
– Ты говорил, он заманить меня хочет. Что же не заманивает?
Костя обрадовался, полагая, что представился случай объясниться, но Милка исчезла за калиткой.
А придя домой, она бросилась на постель и заплакала.
Она чувствовала себя больной и совершенно разбитой после разговора с Борисом. «Что же это делается? – думала она. – Неужели нет на свете правды? Неужели же людям ничего не дорого, даже доброе имя? Да как вы смеете? Да кто же это вам позволил говорить, что я выдала кому-то мою Ленку? Кто позволил вам называть бандитом моего Николая? Вот она – вся цена вашей хваленой правды. Нет в вас сердца, вот что!»
Но так бунтовала она не часто. Ей была не под силу борьба со всем поселком. Робко, стараясь не поднимать глаз, перебегала она его улицами, зная, что из окон на нее смотрят. Тяжелее всего, пожалуй, было видеть Дохтурова. Правда, она старалась теперь не показываться ему на глаза, но подолгу смотрела вслед, когда по утрам он проходил мимо их дома. А ведь это случалось каждый день.
Обычно его провожал на станцию Сережа. Мальчик шел босиком, заложив за спину тонкие руки и высоко неся свою ушастую голову. В самой походке его были и гордость и вызов. «Глядите, – говорил его вид, – это мой отец. Мы идем с ним и разговариваем».
Милка смотрела на них из-за больших кожистых листьев фикуса, загораживавших окно. Когда говорил Сережа, отец немного наклонялся к нему. О чем они разговаривали? Дохтуров шел своей медленной походкой– эта походка да еще форменная фуражка ииженера-путейца и делали его похожим на моряка. «Хоть бы мне его не видеть», – думала Милка.
– Что ты там высматриваешь, словно кошка? – спрашивала мать.
«Не как кошка, а как узник из тюрьмы», – почему-то подумала Милка.
Она вообще не умела хранить про себя свои горести и радости, ей всегда необходимо было с кем-то ими поделиться, хотя в жизни ее до сих пор не происходило никаких особых потрясений. А вот теперь, когда пришла огромная, непоправимая беда, Милка осталась с нею один на один.
Кому расскажешь? Николаю? О нет, только не Николаю! Матери? Она тоже все время молчит. Правда, она будет до хрипоты ругаться с соседками, отстаивая свою дочку, но дома молчит и она.
Вы, Александр Сергеевич, вы, наверно, слушали бы внимательно, если бы я рассказывала вам о Ленке.
Я тогда лежала в теплушке на боку и смотрела. Мне было видно Ленкино лицо, освещенное огнем буржуйки. Ленка задумалась, глядя на пламя. Оказывается, там, на вокзале, она споткнулась об меня, когда я лежала на полу, заставила каких-то парней перенести в вагон и увезла. А потом я очнулась, когда вагон стоял. Ленка каким-то образом раздобыла капустных листьев и поила меня горячим капустным отваром, соленым, очень вкусным. Почему-то она решила меня выходить, а уж что она решила… Отвар лился мне на шею, но я боялась сказать. Впрочем, она была со мной очень ласкова, я думала, что мягче ее нет человека на свете. Но что потом было! Если бы вы знали, что было потом!
В наш вагон должны были грузить раненых. Я тогда еще лежала. Грузить должны были два парня, довольно сильных. И вот представьте, на нас напали мешочники, озверевшие, они брали вагон штурмом, они ломились. И вот Ленка должна была их задержать. Видели бы вы ее – тоненькая, в штанах. Пока парни несли раненого, она, держась одной рукой за поручни, отбивалась сапогом, бешеная, сверху вниз, оскалясь. Боже мой! Знаете ли вы, что это такое, толпа мешочников, когда приходит поезд, которого ждут несколько суток? Это звери. Как Ленка осталась жива – прямо и не знаю. Когда грузили последнего раненого, поезд тронулся; я думала, мою Ленку сорвут с подножки… А потом я видела, как она лежит на полке, закрыв глаза, стиснув зубы, и вся дрожит.
В клуб к ней тогда меня не пустили. Я сидела на бревнах всю ночь. Там горел огонь и ходили люди. Потом стало светать, а утром Ленку вынесли на носилках и увезли. На похоронах я только видела, как далеко за толпою какие-то мужчины выносят гроб. Мы с ней условились когда-то: если что случится, я буду около нее, ведь я и на медицинские курсы пошла для того, чтобы быть вместе с Ленкой, – с ней ведь только и жди беды. Хоть перевязки, думаю, буду делать, но беда пришла, а меня к ней даже не пустили. И вот теперь, где бы я ни была и что бы ни делала, я всегда вижу все одно и то же: лес, ночь, дорога, по которой идет Ленка. Голова ее прострелена, кровь течет по спине, и все-таки она идет. Куда мне деться от этого леса и от этой дороги? Каким сном заснуть, чтобы никогда их не видеть?! Если бы вы знали, какая тоска!
И потом – я боюсь. Мне бы посоветоваться с кем– нибудь, а посоветоваться не с кем. Хотя бы потому, что знаю наперед все, что мне скажут. А знаете, иногда я думаю: пусть уж разом все кончится. Я хочу сказать: пусть уж сразу кончатся мои сомнения. А вы идите своей дорогой, я совсем вам не нужна. Да и мне до вас нет дела. Я люблю Николая.
Она бросалась на постель и плакала. А наплакавшись, поднималась, полная любви к Николаю, чувства вины перед ним, решимости последовать за ним по первому его слову. Она лгала Косте: Николай уже несколько раз приглашал ее на вечеринку «к друзьям по фронту, тут недалеко». Когда он сказал об этом в первый раз, Милка подошла к нему совсем близко и заглянула в глаза. Ей хотелось знать наконец правду, скрытую от нее его непроницаемым взором. И вдруг глаза Николая посветлели и потеплели.
– Ну чего ты? – ласково спросил он.
Милка не ответила. Прижавшись головой к его груди, она отдыхала от пережитого напряжения. Николай заглянул ей в лицо. «Ты мне не веришь?» – спрашивал его взгляд. Она теперь верила ему всем сердцем.
И все-таки на днях он снова пригласил ее «к друзьям на вечеринку».
Вечером в клуб к Борису прибежал Костя.
– Ну слава богу, застал, – сказал он. – Спасибо, ребята на дрезине подвезли. Это тебе.
– Что это?
– Видишь, письмо. От той девушки, которую убили.
Чего только не бывает на свете! На какой-то миг, на какую-то долю секунды ему показалось, что это письмо к нему от Ленки и что Ленка жива. Робко протянул он руку. Сердце его стучало. Но это было старое письмо, полученное Милкой в роковую субботу. В первый раз в жизни видел он строки, написанные Ленкиной рукой.
«Индюшка ты, – улыбаясь знакомой интонации, читал он, – о чем ты думаешь?.. Ничего, в субботу прибуду самолично и наведу порядок».
– Я уйду? – вдруг робко спросил Костя.
Борис кивнул.
«А у меня такие дела, – читал он, – для тебя с твоей чувствительной душой это будет поразительная новость. Вижу безумное любопытство на твоей курносой физиономии, – уж так и быть: во-первых, он лучше всех на свете. У него замечательные умные глаза, и он ими все понимает. Вот так вот – смотрит и решительно все понимает. Для него человек никогда не „представитель“, понимаешь, а просто человек. Однако я разболталась и расхвасталась, а ведь я не знаю, как он ко мне относится. Впрочем, это я вру. Ах, Милка!..»
Край письма уже успел обтрепаться, однако слова можно было разобрать. У Ленки был круглый детский почерк.
Костя сидел, посвистывая, на паперти, а Борис все читал и перечитывал это письмо. «Значит, тебе все-таки хорошо было со мной, дорогая?» – думал он.
И тут он вспомнил о Милке. Зачем она вдруг прислала Ленкино письмо? Впрочем, это и так было ясно: на конверте стоит субботний штемпель – значит, получить письмо раньше субботы Милка не могла. Она посылала доказательства своей невиновности. Борис почувствовал, как краска заливает его лицо. «Ах, скотина, – думал он, – ну и скотина же я! Единственного Ленкиного друга, и не узнав, и не проверив..»
И вдруг он понял другую, тайную причину, которую, посылая письмо, быть может, не понимала и сама Милка: это была робкая просьба о помощи. «Ну нет, уж тебя-то я им не отдам, бедняга, тебя они не получат».
– Костя, – сказал он, выходя на паперть, – передай ей, скажи: я никогда не забуду, что она прислала мне это письмо. И скажи ей, чтобы не волновалась. И смотри, ни на шаг от нее. Предупреди в мастерской, что не явишься на работу, – это дело Денис уладит. Если надо – возьми себе в помощь Сережу Дохтурова, он свой парень. И чтобы ни на шаг.
Когда Костя ушел, Борис вернулся в клуб и запер за собою дверь – об этом просил его сторож, который, полагая, что ночью двоим все равно здесь делать нечего, нередко уходил домой. Борис против этого не возражал, тем более что в его распоряжение поступала тогда жестяная керосиновая лампа.
В клубе было полутемно. Низкие своды казались черными, слабо белели пустые ряды скамеек. Сегодня Борис рад был одиночеству, ему хотелось остаться наедине с письмом. Но минуту спустя он понял, что в клубе кроме него есть кто-то еще. Впрочем, ему не понадобилось вынимать свой «смит и вессон», как он собирался было сделать. На ступеньках у сцены сидела девушка.
Борис не удивился, увидев ее, скорее почувствовал раздражение. Последнее время девчонки из самодеятельности, проведав, что в комнатушке под лестницей живет молодой человек, повадились сюда бегать. Лежа на койке в часы своего недолгого отдыха, Борис не раз слышал, как они шепчутся и скребутся в дверь. Все это ему изрядно надоело.
Девушка на ступеньках была, конечно, из той же компании.
Он наклонился, чтобы лучше ее разглядеть. Подняв узкое белое личико, окруженное облаком кудрей, девушка молча смотрела на него. Во всей ее позе чувствовалась усталость. «Клуб давно закрыт, – хотел было сказать Борис, – уходите». Однако, приглядевшись к ней, он вдруг почему-то понял, что как только он произнесет эти слова, она тотчас покорно встанет и пойдет – пойдет куда глаза глядят, потому что идти ей некуда.
Нет, она не из тех, что скреблись к нему в дверь, ей не до шуток. Надо было что-то сказать, но ничего не приходило в голову.
– Постойте, – как можно веселее сказал он, – вы ведь в самодеятельности играли. На вас еще что-то вроде поповской ризы надето было.
Ему показалось, что она словно бы просыпается и готова улыбнуться.
– Не уходите, – прибавил он, прекрасно зная, что уйти через закрытую дверь она никуда не может, – я сейчас.
Он вернулся с лампой, зажег ее и поставил на ступеньку. Девушка была очень хорошенькая, а теперь, когда в глазах ее отражались огоньки, казалась уже не такой усталой. Ее бы сейчас горячим чаем напоить, но об этом не может быть и речи – в клубе нет ни печурки, ни таганка.
– Хотите есть?
Она с удивлением взглянула на него.
– У меня есть хлеб, мы его сейчас будем жарить на лампе. Это очень здорово.
Теперь она улыбнулась.
Дальше все пошло хорошо. Он резал хлеб ломтиками, натыкал на перочинный ножик и подносил к огню. Пламя трещало и чадило, хлеб трещал, чернел и распространял приятный сытный запах.
– Он немного отдает керосином, но это ничего – правда?
Она кивнула. Хлеб был горячий и вкусный.
– Я вас тоже знаю, – вдруг сказала она, – вас Борей зовут, и вы работаете в розыске.
– Откуда же вы это знаете?
– У вас Берестов начальник?
– Берестов.
Она вдруг посмотрела на него очень внимательно.
– Он хороший человек?
– Замечательный.
– Ах, нет, – вдруг промолвила она устало, – все они жестокие и неприступные, как отвесные скалы.
Борис рассмеялся:
– Но вот уж Денис Петрович не «отвесный».
Однако собеседница его так же устало пожала плечами, как бы говоря: «Много вы знаете». Борису показалось, что она погружается в прежнее оцепенение, ему захотелось ее развеселить.
– Уж не в вас ли это наш Ряба влюблен? – улыбаясь спросил он.
Она неожиданно пришла в страшное волнение:
– Пожалуйста, пожалуйста, скажите ему, чтобы он никогда, никогда этого не делал. Чтобы не ждал меня, не разговаривал, не смотрел…
– Уж и не смотрел.
– Пожалуйста, о пожалуйста…
Она дрожала. С весельем у них что-то не получалось.
– Вам холодно?
– Да, мне немного холодно.
Борис встал и пошел к себе за курткой. Он был в недоумении. «Странная девушка, – думал он, – и говорит что-то странно. Не знаешь, как и подступиться». Но когда он вернулся, она тотчас заговорила:
– Я вижу, вы не понимаете, я вам сейчас объясню. Нет, не объясню, а расскажу одну историю, одну сказку, – не помню, где я ее читала. Шел путник, и в горах повстречалась ему чума. Она взяла его за ворот и заставила идти с ней вместе. Он просил, умолял, ничего не помогало. С тех пор, куда бы он ни являлся, он всюду приводил с собою смерть. Вот точно так же и я.
«Да она с ума сошла!» – подумал Борис.
– Вы любите играть на сцене? – поспешно спросил он.
– Однако между мной и путником есть разница, – продолжала она. – Он почему-то должен был идти с места на место и не мог умереть. А я могу.
Она говорила все это очень просто – ни тени кокетства или наигрыша не было в ее тоне.
– Я даже пробовала однажды, – мягко и насмешливо улыбаясь, сказала она, – пошла бросаться под поезд. Да все только рядом шла, колеса большие, стучат об рельсы, никак не могу. А тут еще вижу – встречный летит. Показалось мне, что рано еще, что я еще чего-то не додумала, чего-то не доделала, что это я всегда успею. Сбежала я вниз с насыпи – вот и все. А уж он мимо летел – страшно смотреть.
Борис молча слушал. «Что же это может быть? – размышлял он. – Что за смерть ведет она с собою. Есть ли в этом смысл?»
– Да, я очень люблю играть на сцене, я ведь тогда исчезаю и становлюсь свободной, – сказала она, – я даже и не знаю, как все это у меня получается– и Катерина, и Лариса. Может быть, потому, что они обязательно должны умереть, а это я хорошо понимаю.
– Э, все это старые пьесы, мы напишем новые, где героини борются и не умирают.
– Сколько я видела мертвых! – продолжала она, не слушая. – Люди ужасно жестоки. Вы, наверно, даже и не знаете, какие они жестокие и неприступные.
– Не все.
– Для меня все. Или почти все, но это ведь значения не имеет, – все, что со мной, все равно погибают.
«Да что же это такое, – говорил себе Борис, чувствуя, что начинает поддаваться ее странной уверенности, – дурной сон какой-то».
– Неужели нет людей, которые могли бы помочь вам?
– Что вы! – ответила она с той беспечностью, с какой говорят люди о делах давно решенных.
Ничего подобного Борис в жизни не встречал.
– А теперь уж я расскажу вам одну историю, – решительно сказал он, – историю одной девушки.
И он начал рассказывать о Ленке. Он рассказывал все, что знал от Берестова и работников губрозыска. Фронт, агитпоезд, операция у Камышовки. Он говорил уже для себя, почти позабыв про свою собеседницу.
– Вы женаты, Боря? – вдруг спросила она.
– Был, – кратко ответил Борис.
Нет, рассказанная история не заинтересовала ее. Своим женским чутьем она поняла только одно: Борис говорит о девушке, которую любил, и это единственное, что показалось ей достойным внимания.
– Вы любите кого-нибудь? – спросил в свою очередь он и тотчас же раскаялся в этом вопросе.
Она побледнела. «Ах да, ведь все, кто с ней, обречены на смерть. Что за нелепость, в конце концов! Неужели никак нельзя к ней подступиться?»
– Как вас зовут?
– Маша.
– Слушайте, Маша, я не понимаю, о чем вы говорите, и не знаю, что за несчастье случилось с вами, но послушайте меня…
Он не знал, какие слова найти, чтобы убедить ее.
– Поверьте мне, ну просто поверьте на слово, что люди всегда могут друг другу помочь. Человек не может быть один. Ну есть у вас отец, мать, брат?
Этого тоже не следовало спрашивать. Маша бледнела все больше и опять стала дрожать.
– У нас осталось еще два ломтика, – поспешно сказал Борис, – прошу.
Она улыбнулась:
– Вы очень, очень добрый.
Как он заметил, она вообще легко приходила в волнение и легко успокаивалась.
– А знаете, я даже ее саму видела, – сказала она не без гордости.
– Кого?
– Да смерть же. Она даже и не такая страшная. Стояла ночью у переулка и меня поджидала. А потом ушла.
«Так вот все-таки что это такое…»
– В вашей самодеятельности, – сказал он, – работает такой смешной дядька с серебряной палкой…
– Смешной? – Маша смотрела на него широко открытыми глазами. – Это вы о Ростиславе Петровиче? Он же замечательный человек, лучший человек на земле! Я прошу вас, если вам случится, сделайте ему что-нибудь хорошее, самое хорошее, что только можете. Ах, какое счастье он дает нам в театре, если бы вы только знали!
Борис был удивлен пылкостью, с какой она говорила.
Перед тем как расстаться с ней, он попробовал предпринять последнюю попытку:
– Решитесь, расскажите кому-нибудь о своих тревогах, кому-нибудь, какому-нибудь хорошему человеку. И окажется, что все не так уж и страшно. Ну хотите, пойдем завтра к Денису Петровичу?
– Берестову? Так ведь это то же самое, что броситься под поезд, – убежденно сказала она, – совершенно то же самое, уверяю вас.
С Ростиславом Петровичем, иначе говоря – с Асмодеем, Борис встретился следующей ночью, когда шел домой.
Опять – будь они прокляты! – стояли лунные ночи.
По белой улице вдоль заборов тянулась черная полоса тени. По привычке Борис шел именно этой полосой, когда на противоположной, ярко освещенной стороне улицы заметил одинокую фигуру человека.
Асмодей стоял у витрины магазина. В лунном свете манекен казался мертвецом и был страшен здесь, на пустынной улице. От этого ли, или по какой другой причине на лице Асмодея, так же неестественно бледном, было написано что-то похожее на ужас.
Все это вызывало очень неприятное чувство, однако Борис не двигался с места.
Витрина выглядела освещенной сценой с мертвой актрисой на ней, да и единственный зритель ее также казался мертвым. И почему-то они не отрываясь смотрели друг другу в лицо.
Борису показалось, что его втягивают в какой-то дурной сон. Напряжением воли он заставил себя очнуться и тихо, двигаясь на носках, свернул в переулок, чувствуя спиною непонятный страх, изо всех сил желая, чтобы Асмодей его не заметил.
