Текст книги "Болотные огни (Роман)"
Автор книги: Ольга Чайковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Глава II
Нюрка сидела на корточках меж бочек с желтыми солеными огурцами и что-то разгребала на земляном полу. При виде Анны Федоровны она не поднялась, а только взглянула на нее снизу вверх с видом покорным и безнадежным.
– Слыхала? – удовлетворенно спросила Анна Федоровна, усаживаясь на ящик, и прибавила: – Ну и вонища у тебя здесь.
– Ничего не слыхала, – уныло отвечала Нюрка.
– Плохи дела у твоего начальника.
– Какого такого начальника?
– Товарища Дениса, вот какого. Из доверия, говорят, вышел.
Нюрка по-прежнему разгребала на полу какие-то черные коренья.
– Теперь не он Левку, а Левка его судить будет, – с торжеством продолжала Анна Федоровна, – вот как дело-то обернулось.
– Как это – бандит и вдруг начальника судить будет? – не поднимая головы, ответила Нюрка.
– А это ты уж у Левки спроси, как он такого дела достиг. Хороша бы я была, кабы твоего совета послушалась и на Левку тогда донесла. Интересно, где бы теперь меня искали, где бы нашли? Вот, понадейся так на людей… Нет, милка моя, своим умом только живи, никого не слушай.
Нюрка молчала, переваливаясь и переступая на корточках с места на место, всецело, казалось, занятая своим делом.
– Нет, вот это парень! – с восхищением говорила Анна Федоровна. – Нет, что устроил! Теперь, поди, сам в начальники выйдет, еще твоего Берестова в рог согнет. А ведь мальчишка, нет тридцати! Вот как умные люди-то поступают!
– А почем ты знаешь, – может быть, вранье все это.
– А ты у своей начальницы спроси, – насмешливо сказала Анна Федоровна, – теперь ведь у тебя, не у меня начальство на квартире стоит. Ты у нее спроси, правда или нет.
Нюрка безнадежно махнула рукой. У нее с недавних пор действительно сняла комнату Кукушкина– Романовская, однако Нюрка ее за начальника не считала.
– Да знаю я, поверь, что знаю, – продолжала Анна Федоровна, – разве я тебя когда обманывала? Прогадала ты, Анюта, со своими комсомолами, не за них нужно было тебе держаться. А то – как только какая-нибудь богохульная «комсомольская пасха» или «красная коляда», так она тут как тут, кругом вертится, все глаза выглядит. Ты не очень-то на свою советскую власть полагайся.
– А вот я пойду, – сказала Нюрка, вставая, – и расскажу все как есть.
– Куда ты, кочерыжка, пойдешь, – с величайшим презрением ответила Анна Федоровна, – и что ты скажешь? И что ты знаешь? Только то, что я тебе говорила? Да я ведь отопрусь. Я-то отопрусь, а тебе не сегодня-завтра кирпичом голову проломят. Вот и всё. Больше ничего не будет. Ну, мне пора.
Нюрка осталась стоять, а собеседница ее ушла, по дороге долго еще ухмыляясь и крутя головой, словно она услышала что-то очень смешное.
Нюрка знала, что ноги ее кончаются там, где у прочих людей начинаются коленки. Она это знала, когда была еще маленькой, и страстно мечтала о том, как вырастет, а вместе с ней вырастут и ее ноги. Однако тело ее тянулось вверх, ноги же только толстели. Чтобы скрыть их, Нюрка носила какие-то длинные балахоны, в то время как нэп укоротил женские юбки до колен, открыв на зависть Нюрке множество стройных женских ног.
Она давно мечтала о высоких каблуках. Ей казалось, что стоит надеть ботинки с высокой шнуровкой и длинными каблуками, как сама она станет высокой и стройной. Однако на ногах ее все время, за исключением зимы, когда она носила валенки, были самодельные тапочки, сплетенные из грубой веревки, а в них Нюркины ноги выглядели уже совершенными обрубками. Ботинки же с высокой шнуровкой были дороги.
В кооперации Нюрка почти не получала денег, ей платили мукой, постным маслом и овощами. Ради исполнения своей мечты она уже давно работала на огородах, которых было очень много на окраине города, да и в самом городе. Времени у нее было достаточно, а после ограбления кооперации ее овощной ларек часто и вовсе бывал закрыт. Ей уже виделось, как она, стройная и высокая, идет по улице, встречает Берестова и рассказывает ему все. Что это «все» – она представляла себе неясно.
И вот наступил день, когда Нюрка, отглаженная и причесанная, вышла на улицу, сверкая новыми башмаками. Шла она с трудом, потому что каблуки оказались не таким уж простым делом, но это не доставляло ей ни малейшего огорчения. Шла она, конечно, в сторону розыска.
Все силы она потратила на то, чтобы пересечь булыжную мостовую городской площади, где каблуки попадали на камни вкривь и вкось. Дальше дело пошло лучше: сперва деревянный тротуар, а потом и вовсе земля. Нюрка не удивлялась тому, что встречные женщины оборачиваются и смотрят ей вслед. Еще бы! Однако она уже обливалась потом.
Встретив того, кого надеялась встретить, Нюрка испугалась. Берестов шел быстро, а лицо его было злым (его вызывал к себе Морковин). Нюрка издали, улыбаясь, закивала головой. Он приостановился.
Перемена в Нюркином облике сразу кинулась ему в глаза, однако эта перемена заставила его впервые приглядеться к ее фигуре и увидеть всю ее несуразность – только и всего.
– А, это ты, – сказал он, как ему казалось, очень добродушно и прибавил, невольно отвечая торжественности, сиявшей на ее лице: – Смотри, совсем была бы ничего, только бы росточку немного побольше.
Денис Петрович совсем не хотел ее обидеть, ему и в голову не приходило, что рост может играть столь важную роль в жизни человека – немногим выше, немногим ниже девушка, какое это имеет значение?! А может быть, то смутное раздражение, с каким он шел к Морковину, помешало Денису Петровичу понять Нюркино настроение. Словом, он сказал именно так, как сказал. При этом он улыбнулся, чтобы показать, что шутит, и пошел дальше, так как очень торопился.
Нюрка побледнела. В другое время она бросилась бы бежать, как это делала обычно, спасаясь от насмешек, но теперь она не могла сдвинуться с места из-за каблуков. Силы покинули ее. Она стояла, опустив голову и держась за колья ограды.
Морковин встретил Дениса Петровича как ни в чем не бывало.
– Садитесь, – предложил он.
Берестов сел. Следователь долго развязывал тесемки своей желтой папки.
– Так вот, – сказал он голосом столь простым и даже домашним, что Берестов удивился, – поступило ко мне дело инженера Дохтурова. Сейчас, подождите, пожалуйста, минуточку.
Он подошел к шкафу и достал там какую-то бумагу, потом выглянул в дверь кабинета и крикнул:
– Василь Николаич!
Вошел высокий тощий человек.
– Ты делом Дохтурова интересовался, – сказал Морковин, – мы как раз о нем сейчас и говорим. Посиди, если у тебя есть время. Садись в помещичье кресло. Товарищ из губернии, – объяснил он Берестову.
– Так вот, – продолжал Морковин, снова садясь за стол, – знакомился я с этим делом.
Лицо его, осветившееся было улыбкой, когда он сказал про помещичье кресло, стало серьезным. Он перебирал бумаги.
– Вот показания машиниста Молодцова, который вел поезд. Вот показания Льва Курковского и Николая Латышева, которые задержали Дохтурова. Показания пассажиров. Всё так. Теперь вот – следы. Это уже по вашей части.
Он взглянул на Берестова.
– Как показывают Курковский и Латышев, с Дохтуровым были еще двое неизвестных, которые после выстрела бежали в лес. Эти показания подтверждаются следами, оставленными на насыпи. Вы тогда снимали с них след. Я прошу вас заняться этим делом.
– Что же заниматься, – спокойно ответил Берестов, – сапоги, оставившие след, лежат у нас в розыске. Все четыре штуки. Они были любезно оставлены нам на дне Хрипанки.
– А диверсанты босыми ушли по реке?
– Если они вообще существовали.
Морковин и тот, кого он называл Василием Николаевичем, переглянулись.
– Что вы хотите сказать? – спросил Василий Николаевич.
– Я хочу сказать, что вся эта история с диверсией мне более чем подозрительна.
– Почему же?
Они снова переглянулись, на этот раз долгим взглядом.
– Дохтуров один из самых талантливых инженеров губернии, один из тех, кто стал сразу же на сторону советской власти и доказал свою преданность ей. Что же касается парней, выступивших с обвинением, то у нас в розыске есть все основания предполагать, что это руководители крупной банды.
Морковин постукивал карандашом по столу – сперва носиком, а потом, быстро перевернув, обратной стороной.
– А какие тому доказательства?
– Одно доказательство сидит у нас за решеткой. Это человек, служащий в титовской чайной.
– И он признался, что принадлежит к… «банде» Курковского? Или у вас есть доказательства этому?
Берестов дорого бы дал, чтобы ответить утвердительно, но что поделаешь!
– Нет, прямых доказательств у нас нет, и он не признался, однако он связан с двумя другими парнями, они вместе ограбили кооперацию в деревне Дроздовке. А эти двое принадлежат к компании Курковского.
– Да, доказательства, – Морковин усмехнулся. – Боюсь, что это называется – вилами по воде.
Вдруг он поднял голову и пристально посмотрел на Берестова:
– Дохтуров, кажется, приходится вам родственником?
– Нет, – ответил Денис Петрович, – хуже: он мне друг.
Наступило молчание. Они нарочно тянули его, это было видно.
– Да-а-а-а, – сказал Василий Николаевич, – дела. Ну, что же, пожалуй, я пойду, Анатолий Назарович.
Морковин опять посмотрел на него долгим взглядом, как бы желая сказать: «Вот видите, я вам говорил».
Когда «товарищ из губернии» вышел, аккуратно прикрыв за собою дверь, Морковин сказал жестко:
– Странное представление создается у нас о вашей деятельности, Берестов. До сих пор мне казалось, ее вообще нет, этой деятельности, есть одна бездеятельность. Однако я ошибся. Вы, оказывается, действуете весьма энергично.
– Иногда даже столы опрокидываю.
– Ну… к опрокинутым столам мы еще вернемся, это дело от нас не уйдет.
«Что же он все-таки знает? Неужели знает о Павле что-то такое, чего не знаю я?»
– А пока вернемся к диверсии. Оказывается, оставляя на воле бандитов, вы запутываете честных, преданных нам людей.
– Кого это?
– Льва Курковского, Николая Латышева, тех, кто, рискуя собой, захватили диверсантов и предотвратили крушение. Встает вопрос: почему, с какой целью вы это сделали? И ответ напрашивается неприятный для вас, Берестов.
– Мне нужно время, и я докажу, кто они такие.
– У вас было достаточно времени, – так же презрительно ответил Морковин. – А теперь, когда дело веду я, вам придется уже выполнять мои поручения. И придется вам разыскивать не улики против Курковского, а тех двоих диверсантов, которые ушли в лес. Я очень советовал бы вам их найти. Не скрою, что сама судьба ваша зависит от того, как скоро вы их найдете.
«Что же, формально ты прав: уж если дело попало в трибунал, я, как начальник розыска, обязан выполнять твои поручения. Однако это значит идти по ложному следу, сознательно оставленному нам преступниками».
– Я буду искать правду, – медленно сказал он, вставая.
– А я буду ставить вопрос о том, что ты покрываешь контрреволюцию, – прошипел Морковин.
«Плохо дело, – думал Берестов, шагая обратно в розыск, – этот проведет следствие. В таком виде представит трибуналу, что и судить будет нечего. И так все ясно. Ну посмотрим».
В ту ночь у железной дороги они с Водовозовым кинулись осматривать местность. Берестов – по следу, приведшему к Хрипанке, Водовозов – по другую сторону полотна.
Встретились они через несколько часов в розыске. У Берестова на столе лежали разбухшие в воде сапоги. Водовозов положил на стол плоский бумажный пакет. В нем оказался тонко срезанный слой влажной и плотной, как пластинка, земли.
– Кровь, – сказал Водовозов. – Довольно далеко от путей, на тропинке у болота большое пятно крови.
Берестов присвистнул:
– Вот это да.
Они с Водовозовым молча стояли тогда у окна и смотрели на улицу, где шел дождь. Он шел уже несколько часов и, конечно, смыл все те следы, которые им и ребятам из розыска, прибывшим вслед за ними, не удалось найти.
– Может, бросим в прятки играть? – спросил Денис Петрович.
Водовозов покачал головой.
– А если я догадался? – продолжал Берестов.
– Этого не может быть, – спокойно ответил Водовозов.
– А вдруг?
Павел Михайлович снова покачал головой.
– Еще одно только слово, – торопливо сказал Денис Петрович, – ты веришь этой диверсии?
– Нет, – ответил Водовозов.
И быстро вышел из комнаты, не желая, видно, продолжать этот разговор.
О кровавом пятне, найденном у болота, Денис Петрович ничего не сказал Морковину.
А Прохоров из титовской чайной молчал на допросах. Просто ничего не говорил. Передавать его дело в суд, не установив его связи с Левкой, не имело смысла. А он молчал, вызывая тяжелую ненависть всего розыска. Это было издевательство.
– Ну как? – спросил Денис Петрович у Рябы, только что вернувшегося с допроса Прохорова.
– Да все то же. Молчит. Играет пальцами. Поглядывает в окно, задрыга жизни.
Берестов встал и прошелся по комнате. Эх, как ему было нужно, чтобы Прохоров заговорил!
– Так молчит?
– Молчит, – вздохнул Ряба. – Грешный я человек, не удержался, дал ему по загривку, прости меня матушка, царица небесная.
Ряба поднял глаза к небу и начал было шутливо креститься, когда бешеный удар в челюсть сбил его с ног и шмякнул об стенку.
Медленно поднимаясь и дрожа, с ужасом и яростью смотрел он на Берестова.
– За что?! – крикнул он и бросился на Дениса Петровича.
И тотчас же снова отлетел к стене. Берестов тяжело стоял над ним, сжав кулаки.
– Не нравится, – констатировал он.
Ряба вытирал рукой кровь и рассматривал свою окровавленную руку.
– Что же ты меня не бьешь? – продолжал Денис Петрович. – А-а-а, я, оказывается, сдачи даю. А у того… руки были связаны. Удобно. Да бандит Прохоров, подлец и громила, он лучше тебя был в тысячу раз, когда ты его ударил. У тебя вон пушка на боку, за тобой Красная Армия стоит, а у него… – с отвращением повторил Денис Петрович, – руки были связаны.
– Так я же для дела, – дрожащим голосом сказал Ряба, опять вытер лицо и посмотрел на руку.
– Не погань нашего дела, не позорь советскую власть. Меня, связанного, тоже били, только били царские жандармы. Пока жив, я не позволю этого и не допущу.
– Ты пойми, – говорил ему потом Берестов, – я бы сам ему по морде дал, и, поверь, сильнее, чем ты.
– При условии, что он сможет сдачи дать, – вставил стоявший рядом с ним Водовозов.
Ряба сидел хмурый, не глядя на Дениса Петровича. Лицо его довольно сильно распухло и потемнело.
– Это обязательно, – ответил Берестов. – Но ты, Ряба, помни, любой другой может ему морду набить, а вот мы не можем. Именно мы. Понимаешь? Мы при оружии, и мы советская власть. Болит?
Ряба обиженно кивнул, по-прежнему не поднимая глаз.
– А ты попробуй чаем, – безжалостно посоветовал Берестов, – говорят, спитой чай прикладывать, очень помогает.
– У нас и морковного-то нет, – так же хмуро ответил Ряба.
Морковный чай у Клавдии Степановны, Рябиной матери, все-таки нашелся, и Денис Петрович вечером его с удовольствием пил, сидя без ремня и сапог, в одних носках. Он привык к этому дому, к тихой и кроткой Клавдии Степановне, к низким потолкам и натопленной печке. Это было единственное место, где он спокойно мог отдохнуть хотя бы несколько часов. Это был дом, куда он с удовольствием нес свой нехитрый паек, которому так тихо радовалась Клавдия Степановна. Сегодня он принес фунт постного сахару, а потому у них был парадный чай.
Вернулся Ряба. Увидев его, Клавдия Степановна всплеснула руками.
– Кто же это тебя! – горестно воскликнула она.
И правда, Ряба был полон лицом и крив на один глаз, почти совсем затянутый блестящей багровой кожей.
– Говорила я ему, бестолочи моей, – обратилась она к Берестову, – не связывайся ты с этими хулиганами. Хоть бы вы за ним присмотрели, Денис Петрович!
– Да разве усмотришь, – ответил тот, усмехнувшись.
Весть о смерти Дохтурова просто взорвала поселок. Мнения бурно разделились. Одни беспрекословно поверили в диверсию. Просто удивительно, как легко поверили люди в эту невероятную историю.
Они с ужасом вспоминали те минуты, когда встречались или разговаривали с диверсантом, готовившим гибель людей. Они проклинали инженера, вспоминали, что он всегда был им подозрителен, рассказывали, что неподалеку от лесной опушки нашли яму, где Дохтуров прятал оружие, и даже показывали при этом какую-то проплешину у дороги, где ребятишки брали дерн для клумб.
– А твои-то жильцы, – говорили тете Паше, однако та сейчас же делала каменное лицо и уходила. Парни по-прежнему собирались у нее.
– Я же вам говорил: бросьте им спеца, они его на части разорвут, – поучал в эти дни своих Левка. – Конечно, опасность есть, при крутых поворотах в штормовую погоду всегда есть опасность, ну а когда в нашем деле ее не бывало? Надо прямо сказать, с девчонкой этой мы связались не вовремя, во мне тогда, как говорится, младая кровь играла, но это, впрочем, не такая уж и беда. Ну, кто и что знает? Что-то знает тетя Паша, что-то Николаева девчонка.
– Ты забыл о Петровиче.
– Я не забыл о Петровиче, – холодно ответил Левка, – и Петрович это отлично знает, недаром он драпанул. Итак, никто не знает истины целиком. И все-таки, когда начнется следствие, показания этих людей могут произвести неприятное впечатление. Значит? Значит, наша задача – не дать им объединиться и выступить против нас совместно. Понятно?
– Понятно.
– Надо сделать так, чтобы все эти люди молчали, по крайней мере до суда и на суде. И это понятно?
Да, им и это было понятно.
– Ну, что же, тогда всё… товарищи, – сказал Левка, – и молите бога за следователя Морковина, за его светлый ум.
– Левка, – крикнул из сеней Васька Баян, который на всякий случай был поставлен караульным, – тебя здесь спрашивают!
Левка вышел на крыльцо. Перед ним стоял парень, очкастый и невзрачный.
– Семен Петухов, – представился он.
Левка стоял и ждал.
– Я пришел, – сказал Семка, движением бровей и носа поправляя очки, – сказать, что давно предвидел. И вот именно на инженера предвидел.
– Вот как?
– Я и все мы вам очень благодарны, – продолжал Семка, – и в населении. Прошу рассчитывать на меня.
– Не премину, – ответил Левка. – Очень, очень рад тебе, дорогой товарищ.
Для Милки началась новая странная жизнь.
Подолгу сидела она, глядя на окно соседней дачи, и так ясно представляла себе Дохтурова, что казалось, нисколько не была бы удивлена, если бы он, как всегда, встал в нем – в белой рубашке, с волосами, еще влажными после ванны.
«Пусть откроется окно, – молила она, – пусть он мне только привидится, лишь бы на него посмотреть!»
В доме у них стало очень тихо. С матерью они почти не разговаривали. На улицу она не выходила, да это теперь для нее было и небезопасно.
«Чего я стою? – думала она. – Какая мне цена? Можно ошибиться в человеке, но не разглядеть убийцу? Это даже странно. Казалось бы, на убийце должно лежать такое клеймо, что каждый за сто перст увидит его и содрогнется, а этот был обыкновенный парень, задумчивый. Впрочем, все видели. Почему же я не видела? И только одно, одно-единственное могла я сделать – предупредить Александра Сергеевича, – и того не сделала!»
Так шли дни. Она жила в странном мире воспоминаний. «Это произошло, когда еще жива была Ленка, – думала она, – а это было еще при Александре Сергеевиче». Только о встречах своих с Николаем она больше не вспоминала никогда, словно кто-то запер на ключ ее память. А иногда она начинала безудержно мечтать. Ей виделось, как она успевает предупредить Дохтурова и все оборачивается необыкновенным счастьем. Как ни старалась она удержать себя от подобных мечтаний, это ей не всегда удавалось и потом приходилось тяжело расплачиваться.
Так шли дни.
Однажды, когда она мыла на террасе голову, в дверь очень некстати постучали. Подняв от таза лицо, залитое мыльной водой, прихватив полотенцем волосы, чтобы не очень текло, Милка подошла к двери. Она думала, что это кто-нибудь из соседок, которые нередко забегали друг к другу. Однако в дверях стоял Николай.
– Не помешаю? – спросил он.
Милка не нашлась, что ответить, пропустила его в комнату, а сама осталась на террасе, чтобы собраться с мыслями.
Когда она вошла, Николай чинно сидел за столом, прямо поставив ноги в огромных башмаках и выложив на скатерть большую руку. За то время, что они не видались, она, оказывается, совсем забыла его лицо. В знакомой комнате, где стоял с детства привычный буфет с башенками и шершавым зеленым стеклом в окошке; где на столе была клеенка, на которую Милка, когда еще учила уроки, опрокинула чернильницу; где на стене висела картина, изображающая воздушную даму, розовую и голубую, которая так нравилась матери, – в этой комнате Николай казался неправдоподобным.
– Не ждала? – голос его был ласков.
Она молча села против него.
– Видишь, как нехорошо тогда получилось, – начал он, – только я тебя привел, послал меня Левка с поручением. Рассказывали мне потом, что перепились все, передрались. Нехорошо получилось. Ты уж на меня не сердись.
Милка молчала. Опустив голову так, что светлый чуб его загораживал половину лица, он водил корявым пальцем по скатерти.
– А тут все эти дела… Не успел я забежать к тебе и спросить: не сердишься ли?
«Почему же на этом лице кровь не проступает?» – думала Милка.
Ну, коротко говоря, – вдруг быстро сказал Николай, – в компании, бывает, мало ли что болтают, да еще спьяну.
(«Ах вот оно что!»)
– Наши, ты сама, может, заметила, народ горячий (да, она это заметила)… могут, не разобравшись… Ты же мне все-таки не чужая. Вот я и пришел тебя предупредить: никому ничего об этой нашей вечеринке и тамошних разговорах.
Милка по-прежнему молчала.
– Может, ты кому со страху и рассказала, – продолжал он, – это ничего. Лишь бы ты где-нибудь, ну, на суде там или где… – он внимательно глянул на нее из-под чуба, сбоку, одним глазом, – а не то наши народ горячий, еще и пришить могут… тебя… или мать…
– Хорошо, – поспешно сказала она, – я понимаю. Мы завтра все равно уезжаем.
– А, вот это дело! – обрадованно сказал Николай и встал, чтобы извиниться за беспокойство и уйти.
Она ничего не рассказала матери, не сказала ничего. и Борису, когда он пришел к ней вечером. Ни одному человеку на свете она не могла бы этого рассказать.
Между тем Борис приехал в поселок именно к Милке сказать, что ее вызывает к себе Берестов.
Странно и неожиданно обернулись дела. Бандиты удивительным образом вывернулись и стали чуть ли не хозяевами положения.
Диверсия была сработана на совесть. Инженера нашли около пути, в кармане его обнаружили мокрые, вымазанные в земле перчатки, в которых, очевидно, только что работали, а также наган и кусок бикфордова шнура. Рассказ Левки и Николая звучал в общем правдоподобно, а кроме того, его подтверждали следы двоих неизвестных, ясно видные на рыхлом песке насыпи. В городе по этому поводу рассказывали невероятные вещи.
Странные слухи шли теперь и о самом Денисе Петровиче. Говорили, что на него пало подозрение в связи с делом Дохтурова, шли какие-то разговоры о его «попытке скрыть правду». Говорили, что им «заинтересовались в губернии, а может быть, и выше», что он доживает последние дни, что на его место назначат Водовозова или какую-то женщину, также работавшую в угрозыске и проявившую будто бы чудеса бдительности. Словом, стало еще более тревожно.
Когда эти слухи впервые дошли до Бориса, он страшно обеспокоился и побежал искать Дениса Петровича. В розыске Берестова не было. Оказалось, что он сидит у клуба на скамеечке и мирно беседует с каким-то человеком. К величайшему удивлению Бориса, это оказался величественный Асмодей, беседа с которым, по-видимому, чрезвычайно занимала Дениса Петровича. Менее всего он походил на гонимого и приговоренного.
А дела действительно шли неважно. Левка оказался на коне, и Берестову было трудней, чем когда– либо, доказать его виновность.
– Вот ты шипишь на Морковина, – говорили Берестову в укоме, – но посуди сам, все улики против инженера. Почему мы не должны им верить?
– Такие улики и подобрать нетрудно.
– Как же он очутился около пути?
– Его могли привести под револьвером.
– Да, конечно, это могло быть.
Это, конечно, вполне могло быть, однако подобную версию решительно отвергла бабка Софья Николаевна.
Ее вызывали в розыск. Она смертельно волновалась, а узнав, что за каждое слово отвечает перед законом, стала бела как бумага и заявила, что будет говорить только правду. Допрос вел Водовозов. Берестов стоял поодаль у окна.
Ночью, рассказала она, к ее зятю пришли какие– то люди, которых она не разглядела, зять ее был совершенно спокоен и ушел с ними по доброй воле.
– Может быть, он все-таки шел по принуждению? Подумайте хорошенько, – говорил Водовозов, – может, ему грозили? Или в его поведении и в поведении его спутников было что-нибудь странное?
– Ничего странного, – с достоинством отвечала бабка, – решительно ничего странного. Наоборот, мне сразу стало ясно, что он с ними в наилучших отношениях.
То же, слово в слово, повторила она на допросе у Морковина.
«Ох, проклятая Софа!» – в бессильной ярости думал Денис Петрович, понимая, что показания даны и с этим ничего не поделаешь.
– Что же ее, курицу, слушать? – говорил он.
– А сын? – возражали ему.
Самое странное заключалось в том, что против инженера свидетельствовали ближайшие его родственники. Что могло заставить сына, и притом сына любящего, бежать с ложным доносом на отца?
Впрочем, его заявлению, быть может, и не придали такого значения, если бы при обыске в кабинете инженера не нашли очень крупной суммы денег в новеньких купюрах – такой крупной, какой не могло быть у инженера с его скромным заработком.
Сережа болел тяжело. А потом, выздоравливая, лежал у Берестова, под присмотром Рябиной матери.
– Господи, что же это такое! – с ужасом говорила Клавдия Степановна. – Хоть бы слово сказал.
Сережа действительно молчал целыми днями. Попытки Берестова – очень осторожные – навести разговор на события знаменитой ночи успеха не имели. Сережа не отвечал.
Он и не думал ни о чем особенном, он просто вспоминал. Он вспоминал так много, словно уже прожил долгую жизнь.
Ему вспомнился один случай. Он был тогда мал и находился в полном подчинении у бабки Софьи Николаевны– она его поила, кормила и воспитывала.
С утра до ночи. И потому Сережа старался все время куда-нибудь спрятаться, чтобы немного отдохнуть.
Так, одно время он убегал в коровник. Около коровы Зорьки было хорошо.
Зорька родилась зимней ночью в этом же коровнике. В клубах морозного пара большеголовый и мокрый теленок стоял, как показалось Сереже, на складных ногах. Его все сразу как-то особенно полюбили и разрешали потом разгуливать по комнатам.
А год спустя приходилось не раз выгонять из столовой здоровую телку. Потом Зорька стала большой коровой и уже никак не могла развернуться на крыльце и в сенях, а только бродила вокруг дома, стараясь заглянуть в окна.
Однако скоро укрываться у Зорьки в коровнике не стало никакого смысла: бабка догадалась и теперь, разыскивая Сережу, шла уже прямо сюда. Обычно она звала Сережу, чтобы продолжать совместные чтения.
Это были часы пытки. Бабушка Софа читала Сереже сочинения графини де Сегюр, про некую Соню, которую считала ужасной шалуньей.
Сережа смотрел, как движется и белеет кончик бабушкиного носа, и старался ничего не понимать. Однажды бабушка читала очень долго. Смотреть на картинку, где была нарисована коротконогая девочка в кружевных панталончиках, было противно. А главное, было горько сознавать, что в это самое время ребята играют на горельнике в казаки-разбойники.
Сережу редко звали тогда в какую-нибудь игру, а тут как раз пришли и позвали. Он был безмерно горд и счастлив и побежал одеваться, но бабка не пустила его на горельник.
И вот теперь она читала ему графиню де Сегюр. Наверно, ни в поселке, ни в городе и нигде на свете не было мальчиков, которым читали бы графиню де Сегюр. Как всегда, у Сережи болела спина и ныли ноги. И более обычного хотелось плакать.
За окном послышалась глухая и мерная поступь– шла Зорька. Она просунула в окно рогатую голову и долго водила ею над подоконником. Как Сережа был ей рад!
Бабка читала. Зорька с шумами, шорохами и сипением втянула в себя воздух, набираясь с силами. Бабка читала. Глуховата она стала, что ли? И вот комната наполнилась могучим, великолепным, всепоглощающим ревом. Сережа соскочил со стула, присел на пол и визжал что есть силы, но и тогда не слышал собственного голоса. Приятно было смотреть, как подпрыгнула бабка.
И вдруг Сережа увидел отца: он стоял, засунув руки в карманы, привалившись плечом к косяку, и хохотал так, что глаза его стали светлыми от слез. Через минуту Сережа бежал на горельник. «Какая остроумная корова», – сказал ему на прощание отец, глядя на него все еще мокрыми глазами. Как его любил тогда Сережа!
С тех пор графиня исчезла, а бабка каким-то неуловимым образом потеряла над Сережей власть. Началась полоса сплошного счастья. Он ждал вечера, когда они садились читать с отцом. Особенно хорошо это было зимними вечерами. Сережа почему-то любил тогда залезать на лесенку – она стояла у печки, чтобы можно было достать до вьюшек, и, сидя на верхней ступеньке, сверху смотреть на огонь. Отец лежал и читал вслух. И про веселого Тома Сойера, и про грустного Гека Финна, и про то, как черт на немецких ножках, обжигаясь и дуя на пальцы, украл с неба месяц.
Как же могло случиться?! Как же все-таки могло это случиться?! Как можно было все это забыть?!
А впереди предстоял разговор с Берестовым.
– А не кажется ли тебе, – сказал ему Денис Петрович, – что не только весь поселок видел, как ты всюду подсматриваешь и подслушиваешь, но что всё это видели и бандиты? И не кажется ли тебе, что они могли этим воспользоваться, рассказав всю историю специально для тебя?
Сережа молчал. Он и сам не раз уже думал об этом и вспомнил потом, что голоса говоривших звучали действительно как-то нарочито и назойливо. «Сына, кажется, нет дома?» И потом опять: «Сына, кажется, нет дома?» Зачем им было это повторять? Может быть, именно для того, чтобы он не пробежал мимо, не заметив?
– Да и сам разговор, – продолжал Берестов, – уж слишком сжато и точно передавал он суть дела. Неужели уж так-таки и нужно им было кратко рассказать друг другу в саду и про взрыв, и про срок его, и про деньги? И уж слишком явно толкали они тебя на поездку в город.
Да, это было так, теперь Сережа и сам ясно видел, что это так.
– Как же ты мог первым попавшимся людям, – говорил Берестов, – поверить больше, чем родному отцу, которого ты так хорошо знал?
Сережа молчал.
– Эх ты, – тяжело сказал Денис Петрович.
– Все равно я покончу с собою, – тихо сказал мальчик.
– Вот как?! – заорал Берестов. – Сделал, что мог, и в кусты? Попробуй только, с-сукин сын!
И тотчас пожалел об этом. Сережа все сильнее дрожал и все больше бледнел.
– Ну ничего, друг, – сказал Денис Петрович, – все на свете бывает и все проходит. Все-таки про корпуса и про Милку сообщил нам ты. Не горюй. Я тебе сейчас Бориса пришлю.
