Текст книги "Болотные огни (Роман)"
Автор книги: Ольга Чайковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
– Ну, что такое? – Он быстро надевал гимнастерку.
– Анатолий Назарович, это он, – торопясь говорил Борис и стал рассказывать историю с запиской.
– Понимаете, – говорил он, – кроме нас троих и бандитов, которые ее писали, об этой записке не знает ни один человек. Это он, тот самый Левка.
Морковин пристально смотрел на него.
– Только трое? Да вы, поди, по секрету всему свету рассказали уже про эту записку.
– Мы?! Могу поклясться вам…
– Поклясться! – насмешливо бросил Морковин. – Шел бы ты лучше спать, чем ерундой заниматься. Мне завтра вставать в шесть. Спокойной ночи, – и захлопнул дверь.
«Неужели именно на это и рассчитывал Левка? – вдруг подумал Борис, возвращаясь домой. – Именно на то, что Морковин захлопнет дверь?»
– Подведем итоги, дети мои, – говорил Левка. – Пока, надо сказать, все идет благополучно. Инженерова теща сработала на нас, да так хорошо, что лучше и не придумаешь. Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Сережа, милый мальчик, тоже не подвел. Сказать правду, я совсем забыл о нем и придумал весь этот разговор, когда увидел, что он бежит по дорожке. Впрочем, он свое дело сделал и больше интереса не представляет. Теперь посмотрим, как остальные. Тетя Паша волком воет, она и сама не пойдет и Петровича не пустит. Да он и смылся, надо сказать, весьма предусмотрительно. Осталась Милка.
– А почему бы ее тогда было не убрать? – спросил один из парней.
– Голова! – презрительно сказал Левка. – Да разве можно было нам, идя на такое сложное и опасное дело, связывать себя еще и покойником. Эта пигалица в мертвом виде нам была бы куда опасней, чем живая. Как она, Николай?
– Дрожит, – усмехнувшись, ответил Николай, – еле жива.
– Ну вот видите? А без показаний Милки никакие показания других, бывших у тети Паши, не играют роли. Ну собрались, ну выпили, ну и что? Так Милка на суд не придет?
– Ручаюсь.
– Итак, всё в порядке, кажется. Следователь нам верит вполне. С Берестовым они на ножах, наша записка Морковину тогда, насчет Водовозова, только подлила масла в огонь. У Берестова нет как будто никаких улик, у нас же их полны карманы. Согласны поделиться, если попросит. При таких условиях еще можно жить, не так ли? Конечно, это только в том случае, если Прохор не проговорился. Эх, как бы это узнать, сказал он что-нибудь или не сказал, совсем другая жизнь была бы! И потом помните: никаких мокрых дел – мы теперь добродетельные советские граждане. Скучновато, конечно, но ничего не поделаешь. Потом наверстаем.
– А теперь, – продолжал Левка, – нам с Николаем пора к следователю. Он без нас уже жить не может.
Однако, против их ожиданий, Морковин встретил их весьма холодно.
– Что это вы плели Федорову про записки и про кофточки? – раздраженно спросил он.
– Ну, это я его подразнил маленько, – добродушно ответил Левка, – про эту записку весь город говорит. Да я сам от соседа узнал. Честное слово. Могу и вам этого соседа привести.
– В следующий раз лучше не дразните, – так же холодно сказал Морковин.
– У нас к вам просьба, – вмешался Николай.
– Да, большая просьба, Анатолий Назарович, – подхватил Левка, – мы только не знаем, удобно ли. Понимаете, эти пентюхи из розыска сдуру схватили одного нашего парня, хорошего, понимаете, парня. И вот получается, что и доказать на него они ничего не могут, и отпустить не отпускают…
– Вы говорите о Прохорове?
О нем, о нем. Ведь это такой тихий парень, мухи не обидит, смешно даже.
Левка подождал минуту, а потом осторожно сказал:
– А с другой стороны, парень он робкий, может со страху что-нибудь наболтать…
Он испытующе посмотрел на Морковина. Тот ответил ему непроницаемым взглядом. Николай напряженно смотрел то на того, то на другого.
– Что он может наболтать? – сказал Морковин, пожимая плечами.
Левка слегка подался вперед. Глаза его блестели.
– Думаете, не может?
Морковин не ответил.
– А что это за парни, – начал он, помолчав, – которые приехали из Дроздовки?
– А что – парни?
– Прохоров ведь тоже из Дроздовки?
– Да. Я что-то не пойму вас, Анатолий Назарович.
И опять Морковин ничего не ответил.
– Меня интересует вот какой вопрос, – сказал он, – почему у болота на опушке леса обнаружили кровь?
– Кровь? – Левка поднял брови. – Откуда нам знать, что и когда нашли на каком-то болоте. Может быть, там свинью резали. Да и потом хорошо известно, что когда привезли собаку, уже давно шел дождь, и никакой крови…
– Вам, Курковский, следовало бы меньше рассуждать, – прервал его Морковин. – Берестов обследовал всю местность задолго до дождя и нашел на земле пятно крови. Он уже послал ее в губернскую лабораторию, откуда я все это и узнал. Там без труда определят, свиная она или человеческая, более того, там определят группу крови. Знаете вы, что это такое?
Николай с тревогой смотрел на Левку. Тот закусил губу и, прищурившись, что-то соображал.
– Знаете или нет?
– Догадываюсь. Это что-то новое?
Морковин встал.
– Если эта кровь и кровь инженера совпадет по группе… Может это быть?
Видно было, что Николай испуган и растерян, однако Левка ответил, холодно глядя на Морковина:
– В принципе все может быть. Откуда нам знать?
– Так вот, – сказал Морковин, – если это будет так, ваше дело сильно… проиграет. Можете идти.
Парни поднялись.
– Еще один вопрос, – сказал Морковин. – Это вы написали мне записку относительно Водовозова?
– Что греха таить, – ответил Левка.
– Что же вы можете о нем рассказать?
– Да, собственно, ничего, кроме того, что мы написали. Сказали нам, что он связан с бандитами, мы и решили: пусть знающие люди проверят. Правильно?
– А кто сказал?
– Я уж и не помню.
– Хорошо бы вспомнить, – сухо заметил Морковин.
Левка был задумчив, когда они шли от следователя. Николай не решался начать разговор.
– Что-то следователь заговорил по-другому, – сказал он наконец.
– А, ничего подобного, – небрежно ответил Левка, – говорит он на том же самом языке. Во-первых, он нам сказал, что Прохоров еще не проболтался. Во-вторых, что парней из Дроздовки нужно куда-нибудь сплавить, и, наконец, он дает нам знать об опасности. С ним все в порядке. Гораздо больше меня беспокоит это проклятое пятно.
Глава IV
Морковин торопился. Он написал в губернию, что незачем ждать, когда поймают исчезнувших диверсантов, а нужно судить того, кто есть – главного виновника диверсии Дохтурова. Болезнь арестованного его не смущала, он пошел в больницу.
Городская больница была переполнена – сюда во множестве привозили людей в сыпняке, снятых с поезда. В небольших комнатках один к одному были приставлены топчаны, которые, наверно, стояли бы голыми, если бы уком не созвал молодежь города для того, чтобы не столько просить у населения, сколько отнимать у него тюфяки, одеяла и подушки. Только благодаря этому больные были кое-как устроены.
В дверях больницы стоял человек в лохмотьях с нежно-розовым ярким лицом и очень красивыми, блиставшими, как звезды, глазами. Он рвался к выходу, а толстая нянька, налегая на него всем телом, старалась его удержать.
– Я только схожу домой, – глядя мимо нее, быстро говорил человек, – мне бы только сказать им…
– Да где он, дом-то твой, – смеясь и толкая его, отвечала нянька, – за тридевять земель, чай. Сам небось не знаешь, где он, дом-то твой.
– Я должен ей сказать… – твердил больной.
Морковин отошел в сторону – он боялся заразы и ждал, пока нянька, всем своим грузным телом наступая на больного, загонит его в палату. Да, здесь не было знаменитой больничной тишины: бормотанье, стоны, выкрики слышались изо всех дверей.
Приход Морковина вызвал панику, которая, по-видимому, была ему приятна. Сестры попрятались, няньки, щелкая шлепанцами, побежали звать Африкана Ивановича.
– Из военно-транспортного трибунала, – коротко сказал Морковин, глядя ему под ноги, – к арестованному.
Старик развел руками:
– Никак нельзя. Он не может еще отвечать на вопросы.
– Сможет. Где он лежит?
– Я же вам говорю, товарищ…
– Гусь свинье не товарищ, – буркнул Морковин и, отстранив старика, пошел по коридору – больной, по его сведениям, должен был находиться где-то в конце его. Врач едва поспевал следом, развевая полы халата, – со стороны казалось, что он пустился вплавь.
– Почему нет охраны? – рявкнул Морковин, остановившись около комнаты, где лежал инженер.
– Охраны? – просипел, подбегая, доктор. – Охраны? Да он еле дышит!
Но тут перед Морковиным выросло новое препятствие в виде толстой няньки, которая стала в дверях, упираясь руками в косяки.
– Куда это? – спросила она, словно ничего не понимая. – Ступай, ступай, батюшка, мы те покличем, когда можно будет.
Морковин внезапно и коротко ударил ее по руке и вошел в комнату.
– Вредитель! – крикнула нянька и заплакала.
– Прошу вас выйти, – сказал Морковин врачу, который вошел было за ним следом.
Инженер лежал высоко в подушках. Руки его, вытянутые вдоль тела, не шевелились, голова не двигалась, только глаза вопросительно взглянули на вошедшего. Морковин сел и развернул папку на своих худых коленях.
– У меня для начала, – сказал он, – несколько вопросов. Первый: при обыске в вашей комнате нашли крупную сумму денег в купюрах этого года. Откуда вы их взяли?
Инженер медленно прищурил глаза.
– Деньги? – повторил он.
– Да, деньги, – насмешливо подтвердил Морковин. – Откуда они, деньги?
– Какие деньги? – так же медленно сказал Дохтуров.
– Я думаю, вам следует изменить тактику, Дохтуров, – начал следователь и вдруг увидел, что глаза инженера как будто распахнулись, да так и остались распахнутыми, словно окна брошенного дома.
– Доктор! – закричал Морковин. – Что же вы смотрите!
В комнату ворвался врач, видно поджидавший у дверей, за ним сестра с готовым шприцем и та самая нянька, которая крикнула «вредитель». Не обращая внимания на следователя, они ринулись к больному. Минуты через две доктор сказал Морковину:
– Уходите отсюда, милостивый государь. Ваше счастье, что он жив.
«Ну погоди», – шагая по коридору, шептал следователь, и было неясно, к кому относятся эти слова – к инженеру Дохтурову или Берестову. Скорее всего к последнему, так как, вернувшись, Морковин приказал немедленно вызвать его к себе.
«Сейчас будет пытать меня насчет двоих несуществующих диверсантов, – думал Денис Петрович, шагая на вокзал. – Черт с ним».
Улицу, по которой он шел, развезло от дождя, сапоги скользили по глине. Шедший рядом с Берестовым человек тоже скользил и каждый раз, поскользнувшись, ругался.
– Ну и город у вас, – в сердцах сказал он, поскользнулся и опять выругался.
Занятый своими мыслями, Берестов сперва не обратил на него внимания, но потом взглянул с некоторым интересом – он привык теперь приглядываться к людям.
Это был очень большой человек, зеркально лысый, в брезентовом плаще, негнущемся как риза.
– Чем же плох наш город? – сейчас же откликнулся Денис Петрович.
– Что люди, что улицы, – с раздражением ответил незнакомец. – Я на вокзал-то хоть правильно иду?
– Правильно.
– И то хорошо.
«Большой, лысый, толстый, – вспомнил Денис Петрович, – нахальный. Такой пытался прорваться к инженеру».
– Чем же это люди наши провинились? – спросил он, но в этот миг ноги незнакомца разъехались и он ухватился за забор, отчаянно сквернословя. «Ну и ну, – подумал Берестов, – такой грохнется – лошадьми не подымешь». На вокзале оказалось, что обоим им нужен Морковин. Это становилось любопытным.
К Морковину Денис Петрович вошел следом за незнакомцем, брезентовый плащ и грязные сапоги которого сразу же загромоздили всю комнату.
– Вы следователь Морковин? – спросил он сердито и тотчас сел в помещичье кресло, тяжко застонавшее под ним.
– Да, – с недоумением и неудовольствием ответил Морковин.
– Я десятник со строительства. Моя фамилия Макарьев.
– Очень приятно, – насмешливо произнес следователь.
– Это мне не интересно, приятно вам или неприятно, – рявкнул Макарьев.
«Ну и встреча! Итак, это Митька Макарьев, чьи кулаки как паровой молот», – подумал Денис Петрович и уселся в углу на стул.
Ему стало вдруг очень тепло, приятно познабливало, комната, покачиваясь, стала уплывать куда-то вглубь, голоса говоривших, только что невыносимо громкие, внезапно ушли как в вату.
Ему казалось, что в жилах его вместо крови течет шипучее холодное вино, пузырьки его лопаются, и от этого по всему телу поднимается озноб. Хорошо бы лечь на диван, что стоит в его кабинете, и потеплее укрыться. Денис Петрович встает и ложится на диван, но холодная клеенка никак не дает согреться. Нет, это не клеенка, это какая-то беда не дает покоя, и до тех пор, пока он не догадается – какая, ему ни за что не согреться. Нужно бы встать, оторваться от этой проклятой клеенки, которая всегда так и останется холодной, во что бы то ни стало нужно оторваться от нее, от этого зависит жизнь – наконец-то он понял! – от этого зависит жизнь Павла.
Между тем далекие голоса со скоростью поезда несутся на него и налетают оглушительным ревом.
– Не верят! Понимаете? Не верят! – ревет Макарьев.
– А мне и не нужно, чтобы они верили, – раздается голос Морковина, стремительно удаляющийся и гаснущий вдали до шепота, – мне нужно…
«Нужно, конечно, нужно просыпаться, иначе выйдет черт знает что, и опасно, и Павел»…
С великим трудом выдирается он из сна.
Конечно, он совсем не у себя и не на диване, а по– прежнему сидит на стуле в углу морковинского кабинета.
– Рабочие послали, – прищурившись, говорил Морковин, – рабочие послали вас защищать врага? Рабочие выступили против своих классовых интересов? Мы еще проверим, кто это вас послал. Может случиться, что вас совсем не те послали.
– Игрушки со мной играть вздумал? – тяжело и сутуло поднимаясь, сказал Макарьев. – Я те не мальчик и в партии не первый день. Я на тебя управу найду.
– Ищи, – презрительно сказал Морковин.
– Товарищ Макарьев, – сказал Берестов, также поднимаясь, – если будет время, загляни, пожалуйста, ко мне. Я начальник здешнего розыска.
Начальник розыска? Он начал в этом сомневаться.
Многое теперь изменилось. Незримо и неслышно где-то шла работа, сводящая к нулю все его усилия.
Кукушкину просто нельзя было узнать. Она ходила теперь в кожанке, перекрещенной ремнями, и уж конечно с кобурой на боку и в лихой папахе до бровей («Братцы, Махно!» – тихо сказал Ряба, когда впервые увидел ее в этом одеянии). Однако дело было не в папахе – как-то неуловимо изменилось самое положение Кукушкиной. На ее имя из трибунала стали присылать пакеты. Если Морковин звонил в розыск, он просил не Берестова, а именно ее. К ней стали приходить какие-то люди, среди них нередко и Левкины парни. Однажды прошел слух, что в розыск идет сам Левка.
Денис Петрович был у себя, когда один из сотрудников доложил:
– Уже прошел Кутакова. Идет мимо водокачки.
Они шли с шиком, Левкины парни, плечом к плечу и очень быстро. В розыске они с веселым любопытством оглядывались по сторонам. «Так вот оно где происходит», – говорили их насмешливые взгляды.
Левка зашел в кабинет Дениса Петровича и представился:
– Лев Кириллович Курковский. До сих пор, кажется, мы не имели удовольствия встречаться.
В дверях толпились Левкины парни.
Как назло, Берестов тогда тоже отвратительно себя чувствовал. Его трясло. Он молчал, так как не собирался вступать в шутовской разговор, на который его вызывали.
– Впрочем, я не стану отнимать у вас времени, – продолжал Левка, – Екатерина Александровна уже пришла. Екатерина Александровна, я здесь!
Берестов остался один. Озноб все не проходил. Он слышал, как Левка прошел в дежурку, где его, должно быть, ждала Кукушкина.
– Прошу, – услышал он и сразу представил себе, как она коротким жестом указывает на дверь следовательского кабинета. Она войдет сейчас туда вслед за Левкой и захлопнет за собою дверь.
«Екатерина Александровна!»
Когда Борис рассказывал Берестову о своей встрече с Левкой и разговоре с Морковиным, Денис Петрович слушал молча, опустив глаза. Только желваки играли на его широком лице.
– Я ему говорю, а он не хочет понять, – закончил Борис.
– Малое ты дитя, – ответил Берестов, – эта старая судейская крыса таких мальчиков, как Левка, видит насквозь.
– Зачем же ему…
– Зачем? А вот зачем. Если сейчас в результате следствия окажется, что инженер не виноват, все сведется к простому уголовному делу. Никакой славы это Морковину не сулит. А вот если будет доказана диверсия, все может обернуться по-другому. Огромной важности дело! Политическое! Морковин всегда будет стараться уголовные дела превратить в политические. Он надеется, что, шагая по таким делам, высоко взойдет – в губернию, а там и дальше. А куда взойдет он со своими мешочниками, пьяными стрелочниками и вагонными ворами. Черновую работу ему делать неохота – куда лучше сразу поймать агента Антанты. Ну а если агентов Антанты в наших краях не водится, а бандитов хоть отбавляй, то лучше агентов выдумать, а бандитов не заметить. Но он не заметит и другого – он сам не заметит, как встанет на путь преступления.
Давно не слышал Борис, чтобы Денис Петрович говорил с таким раздражением.
– Денис Петрович, – нерешительно сказал он, – он ведь в гражданскую вместе с отцом воевал.
– Тебе отец про него когда-нибудь рассказывал?
– Нет.
– Так что же мы о нем знаем?
– Не верится как-то.
– Не верится? Вот если бы ты видел тогда пацанов – от горшка два вершка, зимою на каменном полу, ты бы понял сразу, что за человек Морковин. И не нужны были бы тебе никакие его послужные списки.
Вошел Водовозов. Он был румян от быстрой ходьбы, глаза его поблескивали. Борис поздоровался, стараясь не глядеть ни на Берестова, ни на Водовозова: слишком хорошо помнил он ту ночь, когда стоял у курятника.
– Я от Прохорова, – быстро сказал Водовозов, – похоже, он не сегодня-завтра возговорит.
– Думаешь, возговорит?
– Обязательно. Ему уже по ночам титовские харчи снятся. Вчера на допросе плакал, проклиная своих обидчиков.
Берестов давно уже принял меры к тому, чтобы Прохоров не узнал, как изменилось положение банды: одиночка, надежный часовой у дверей, запрещение передачи. По-видимому, это удалось, – во всяком случае, Прохоров раскис. Он уже не молчал, а произносил длинные и мутные фразы о людской неблагодарности. Берестов не торопил его и даже не задавал больше вопросов, но внимательно слушал и соболезновал.
– Ну, дай-то бог, – сказал он.
Борис стоял и дивился той легкости, с какой говорят эти двое.
– Я забежал на минутку, только сказать, – продолжал Водовозов, – у меня еще сегодня…
Они не расслышали, что предстояло еще ему сегодня. Берестов встал, подошел к двери и посмотрел ему вслед. Потом вернулся к столу и сказал негромко:
– Слушай, Борис, у меня к тебе дело, которое я могу поручить только тебе. До сих пор я старался не упускать Павла Михайловича из виду, даже ночевал у него эти дни, он был недоволен, но стерпел. А сегодня, как назло, меня вызывают в губернию, это тот старикан, что делает анализ крови. Очень прошу тебя – еще одну ночь у курятника.
– Есть – у курятника, – серьезно ответил Борис.
– И вот что: если он выйдет из дому, следуй за ним, куда бы он ни пошел. И на, держи мой револьвер, твоим только кур пугать.
Борис ушел от своего начальника с твердым намерением не упускать Водовозова из виду ни на минуту, однако это было легче сказать, чем сделать: Павла Михайловича нигде не было видно.
Борис пошел к его дому и стал на знакомое место. Водовозов, по-видимому, еще не приходил. Начался дождь. Некоторое время Борис стоял под навесом сарайчика, потихоньку любуясь берестовским браунингом, но потом вдруг испугался, что Водовозов может уйти куда-нибудь, не заходя домой, и побежал в розыск.
– Водовозова не видел? – спросил он у Рябы.
– Да вроде тут был.
Борис страшно обрадовался и кинулся к водовозовскому кабинету, однако он был пуст.
– Не видел Водовозова? – спросил он у дежурного.
– Да он оделся и куда-то ушел.
– Куда?!
– Это ты у Кукушкиной спроси, – насмешливо ответил дежурный.
Что ж, это была мысль. Однако и Кукушкиной, как назло, нигде не оказалось. «Ну ничего, он, наверно, пошел домой», – успокоил себя Борис и побежал обратно.
Водовозовский дом стоял глухой и темный, дождь хлестал на его крыльцо.
Время ползло убийственно медленно. Ничто не защищало Бориса ни от дождя, ни от холода, ни от мрачных предчувствий.
Так прошла ночь.
Когда утром Берестов вернулся из губернии, на него страшно было смотреть – так он устал. Впрочем, Борис, грязный, промокший до нитки и синий от холода, был немногим лучше.
– Денис Петрович, – сказал он сипло, – Водовозов сегодня домой не приходил.
– Как – не приходил? – спросил Берестов, бледнея. – Совсем?
– Совсем, Денис Петрович.
– А здесь?
Борис медленно покачал головой. Водовозова не было и в розыске.
– Боря, немедленно Хозяйку из губернии. Езжай на вокзал, бери паровоз, дрезину, что дадут, и отправляйся за собакой. Собирай наших, сегодня же делаем облаву у слепой Киры. Ах, беда, беда!
«Может быть, он куда-нибудь выехал и вернется, – думал Денис Петрович, – может быть, вернусь, а он уже сидит себе в своем кабинете. Так бывало».
Но Водовозов не пришел в этот день. Дом его стоял глухой и темный.
Весь розыск был на ногах. Сотрудники вместе с комсомольцами и агентом-проводником, ведущим на поводке Хозяйку, обшаривали все городские закоулки, а затем начали рейды в окрестные леса. Романовская, белая как смерть, металась вместе с другими.
К тому времени погоды в наших краях совершенно испортились. Начались дожди. Часто налетали грозы. После туманных ночей окрестный лес совсем раскис и отсырел настолько, что даже грибы отказывались расти в такой сырости, не говоря уже о сгнившей траве. В вязкой грязи стояли продрогшие деревья.
Денис Петрович никак не мог отвязаться от мысли, что где-то в этом лесу под дождем лежит Водовозов.
Они нашли его только на третий день. Он лежал под дождем, придавив своим большим телом молодую сосенку, лежал совсем так, как представлял это себе Денис Петрович.
Берестов опустился на колено и за плечо перевернул Водовозова на спину.
Павла Михайловича трудно было узнать. Лицо набрякло и стало бугристым. Глаза с каким-то странным бешенством глядели в небо, как минуту назад, наверно, с тем же бешенством глядели в землю. Он дышал прерывисто и, когда втягивал в себя воздух, казалось, что он собирается что-то сказать. Однако сил его хватало только на дыхание да на невнятную и бессвязную речь иногда. Он был в тяжелом бреду.
Отправив Водовозова в город и передав его Африкану Ивановичу, Берестов вернулся в лес один. Нужно было еще раз исследовать местность, искать следы. А он стоял у дерева, смотрел на все еще прижатую к земле сосенку и в бессильном отчаянии сжимал кулаки. Угрюмо глядел лес и глухо шумел. Какое-то дерево скрипело, словно вскрикивало. Может быть, от этого скрипа и сдали нервы Дениса Петровича, а может быть, это опять подбиралась болезнь. Все, о чем он запретил себе думать, нахлынуло на него, беззащитного сейчас, и едва не заставило стонать от боли.
Ленка! Давно ли вместе с Павлом они стояли у ее гроба, погибая от стыда и отчаяния, виноватые страшной виной. А теперь уходит Павел, и никого из них он не мог удержать. В первый раз в жизни он был бы рад ничего не чувствовать, не знать, ни за что не быть в ответе. «Почему это мне такая казнь, – думал он, – всех их пережить? Почему бы мне самому не помереть от тифа? Закрыть глаза и помереть. Как было бы хорошо».
Нюрка стояла у ворот своего дома, когда в город привезли Водовозова. Был сумрачный и дождливый день. За телегой молча шли ребята из розыска и комсомольцы. Водовозов был накрыт брезентом, по которому барабанил дождь. Нюрка побежала за телегой и видела, как она въехала в ворота больницы.
Странные дни наступили для Нюрки. Ей и раньше хотелось чем-то помочь розыску, мучило, правда, очень смутное сознание того, что она знает больше других и что-то обязана сделать. Но теперь… Теперь ей казалось, что в руках ее – и притом впервые без всякого участия Анны Федоровны – оказалась действительно какая-то тайна. Ах, как ей сейчас нужен был бы друг и советчик!
Будь это немного пораньше, она пошла бы к Берестову, но теперь, когда он смеялся над ней, подобно остальным людям, в то время как именно он и не должен был над нею смеяться, – теперь пойти к нему она была уже решительно не в состоянии. Просто не могла. Дела между тем обстояли очень странно.
Недавно жиличка ее, Романовская, не пришла ночевать. Нюрка всегда сама открывала ей вечером и потому точно знала, что Романовская ночью не приходила. Она явилась под утро – но в каком виде! Юбка ее стояла глиняным коробом, сапоги превратились в комья грязи, даже лицо было перепачкано.
Странная она пришла. Не сказав ни слова, сняла на крыльце сапоги; вцепившись в наличник, постояла немного в одних чулках, а затем спотыкаясь побрела в свою комнату. Нюрка могла бы поклясться, что Романовская ее не заметила.
А потом, проходя мимо двери, Нюрка услышала, что жиличка ее разговаривает сама с собой. «Как дурочка какая-то», – сказала себе Нюрка.
Она вышла на крыльцо, где стояли чудовищные сапоги. «Ну и работа у женщины, – подумала она, – всю ночь шел дождь, всю ночь она где-то была под дождем».
Рассвело, но от этого на улице не стало лучше. И земля и воздух были пропитаны водой. Нюрке стало холодно, и она вернулась в дом. Все было тихо. По-видимому, Романовская спала.
Часа через три она наконец появилась в дверях. Несмотря на то что Нюрка ждала и желала ее появления, она была поражена им. Кукушкина выглядела совсем больной, чтобы не сказать – безумной. Одета она была кое-как, обута в тапочки. Опять не заметив Нюрки, она сошла с крыльца и направилась к калитке.
Нюрка бросилась за нею: в таком состоянии и виде ее просто нельзя было оставлять одну.
Так шли они по городу, причем Романовская все время оглядывалась, хотя было утро, ясный свет и бояться было решительно нечего. «И чего она оглядывается, если все одно ничего не видит?» – думала Нюрка, следуя за ней уже не скрываясь. Они пришли прямо к водовозовскому дому, Кукушкина еще раз оглянулась и вошла во двор.
Взойдя на крыльцо, она вынула ключ (Нюрка оторопела от изумления), отперла дверь и вошла, очень нерешительно, но вошла. Пробыла она здесь с четверть часа и вышла, опять оглядываясь. Гимнастерка на животе ее теперь сильно оттопыривалась.
На обратном пути Нюрка переулочком пробежала вперед и встретила Романовскую в сенях, но та опять не обратила на нее никакого внимания. «Ну, дурочка и есть дурочка», – опять подумала Нюрка.
А потом началось самое интересное. Нюрка подглядела в замочную скважину – тут она уже не сомневалась в своем праве подглядывать, коли уже Романовская ходит по чужим домам, – как та вынула из-за пазухи какой-то сверток, развернула его и тут же села читать пачку бумаг, которая оказалась в этом свертке. Была она в большом волнении и несколько раз вскакивала с места. А потом долго сидела как неживая. Нюрка чуть с ума не сошла от любопытства.
А потом Кукушкина стала метаться по комнате в поисках чего-то и наконец вышла к Нюрке, чтобы попросить спичек.
Как бы не так! Если бы у Нюрки и была такая роскошь, как коробок спичек, она бы его все равно не дала. Ого! Так она и даст ей жечь бумаги. Вернувшись к себе, – тут уже Нюрка подсматривала не скрываясь, прямо через щель, – Кукушкина взяла один листок и разорвала, а потом стала беспомощно оглядываться, сообразив, что разорванную бумагу тоже нужно потом куда-то девать. Тут Нюрка нарочно скрипнула дверью, чтобы напугать, и Кукушкина, судорожно вздрогнув, стала прятать бумаги.
Это был довольно большой пакет, бумага была очень толстой, только что ни оберточной, поэтому, когда Кукушкина засунула ее за пазуху, там снова оттопырился большой пузырь. Тем не менее она сверху надела куртку – если ее не застегивать, то пузырь не так уже и виден, – и вышла из дому.
Нюрка отправилась за ней. Она шла за ней до самой окраины не таясь и крикнула «эй», когда Романовская начала рыть какой-то щепкой землю. Та оглянулась как затравленный зверь и пустилась домой так быстро, что Нюрка на своих коротких йогах еле поспевала за нею. Когда Романовская снова вышла из дому, как потом оказалось – в розыск, пакета при ней не было.
На следующий день они снова вышли вместе, и на этот раз Нюрка крикнула «эй», когда Кукушкина подошла к утиному пруду, расположенному недалеко от города.
Зайти к Романовской в комнату без нее – то есть сломать дверной замок – Нюрка боялась, да она все равно не смогла бы прочесть таинственные письма, так как была неграмотна. Пойти и рассказать кому– нибудь о случившемся она не смела, да теперь у нее не было и минуты свободной: она ходила за Кукушкиной.
Как-то раз, проводив Кукушкину до розыска, Нюрка расхрабрилась и заглянула к Берестову, но он был занят, и Нюрка поскорее захлопнула дверь.
Денис Петрович не заметил Нюрки. Он только что вернулся из больницы и теперь сидел над папкой и изучал дело Дохтурова. Покушение на Водовозова – Берестов не сомневался в этом – было одним из эпизодов той давней борьбы, которую розыск вел с Левкиной бандой.
Более суток пролежал Водовозов с ножевой раной в спине в раскисшем от дождя лесу. По счастью, сосенка, которую он подмял своим телом, держала его на себе и не дала упасть на мокрую землю.
Но рана загноилась, началось воспаление легких, тем более опасное, что Павел Михайлович потерял много крови. Берестова безмерно пугало то тяжелое забытье, в котором находился его друг, зато Африкан Иванович возлагал большую надежду на могучую силу водовозовского организма.
– Здесь бурый медведь и тот бы подох, – говорил он. – Раз в лесу не помер, у нас, даст бог, выживет.
Денис Петрович сидел над делом Дохтурова и ничего не понимал. Ему и в самом деле было худо. Кожа пылала от жара и в то же время, казалось ему, была рябой от холода. Тело ломило, и очень хотелось лечь, но он не ложился, боясь, что тогда болезнь одолеет его, а ему никак нельзя было болеть. Единственное, что мог он себе позволить – опустить на руки тяжкую как свинец голову. Голова тянула его глубоко вниз, в теплое и душное забытье, приятное и страшное своей темнотой. Чтобы из нее вырваться, он вышел в поле и сейчас же увидел далекие огни, которые то собирались вместе, то расходились. «Это наши едут с факелами», – успел догадаться Денис Петрович, и тотчас же на стене задребезжал телефон.
Это был комендант тюрьмы.
– Денис Петрович, ты? – сказал он. – Эти босяки, кажется, устроили мне веселую жизнь и доставили вагон удовольствия. Я тебя не спрашиваю, знаешь ли ты или не знаешь…
Денис Петрович решительно ничего не мог понять. Далекие огни все еще мелькали в глазах. Ему хотелось думать, что он опять бредит, но это отнюдь не было бредом. Он вскочил, уже не чувствуя ни озноба, ни слабости.
