Текст книги "Болотные огни (Роман)"
Автор книги: Ольга Чайковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
Третий день уже пишу я тебе это письмо. Очень длинно получается. А короче не объяснишь.
Почему я не рассказал тебе тогда? Потому что ты должен был бы, обязан был меня расстрелять или отдать под суд, а я еще не мог помирать. Во-первых, оставить ее одну. А потом – мне все казалось, что прежде, чем помру, я сослужу еще службу. Во всяком случае, погибать так, задарма, я не собирался. Ведь я мог еще и дело сделать, – правда, старый друг?
Может, тут и гордость моя была. Не хотелось мне, чтобы ребята наши от меня отвернулись, а чтобы Кукушкина, которая ходит за мной, как пес… лучше – после смерти… Ну да ладно. Словом – не сказал.
Пошли у нас невеселые дни. Прогнать ее я не мог, не собака ведь она, но и любить по-прежнему не мог.
Но только скажу тебе, Денис Петрович, – и не любить не мог. Однако охватил меня страх: боялся я лишнее слово при ней сказать, надежды на нее больше не было. Даже, веришь, во сне боялся проговориться, старался не спать. Это просто стала мания.
Наконец приехала Леночка. Ты помнишь, я просил тебя ее не посылать, и такая тоска меня взяла, что пошел к ней уговаривать, чтобы не ходила. Но одно ты знай и твердо помни: никогда и никому – ни Маше и никому – не сказал я ни слова о Леночке.
Нет, Денис Петрович, этого не было. Когда ее привезли, я думал, с ума сойду, все мне казалось, я виноват. Узнай, кто это, Денис Петрович, узнай, кто, я не смог узнать, хотя последнее время только и делал, что искал – кто?
Конечно, я мог бы у нее многое выпытать, ребенок ведь, да еще слабый, можно было сделать ее орудием и через нее подобраться к банде. Но я никогда ничего о банде у нее не выспрашивал. Если, думаю, они из нее жилы тянут, да еще я буду тянуть, эдак мы ее убьем. Она не выдержит. Можешь меня понять, что со мной сталось, когда Ряба хотел втянуть ее в розыск!
И все-таки я ее спросил, где собираются бандиты. „Мы с тобой, – сказал я, – натворили делов, давай хоть долги платить“. Тогда она сказала мне про сторожку. Чего это ей стоило и как она на это решилась, описать тебе не могу. Но рассказала. И при этом взяла слово – ничего тебе не говорить. „Если в розыске узнают про сторожку, Левка меня убьет“, – говорит. В этих словах ее был смысл. Поэтому я решил идти к сторожке один, разглядеть бандитов в лицо и проследить их дальше. Я пошел в лес, но на несчастье встретил там Бориса. Все могло открыться, и можно было погубить Машу – ведь спасти ее мог только полный разгром банды, а сторожка это только первый шаг, да и то неудачный, они ее тогда же бросили. И вот я решил просить Бориса молчать. Промолчал ли он, или сказал тебе (думаю, что сказал, – кажется мне, что так), только не знаю, какими словами благодарить мне вас обоих за то, что вы поверили мне и дали мне время, потому что теперь, с помощью Маши, я нашел, теперь я знаю, теперь они у нас в руках.
И потом вот еще что: я знаю тебя, ты не захочешь порочить мою память и, может, попытаешься скрыть это письмо, – не делай этого. Письмо – это документ, который поможет тебе в задержании банды, и это единственное, что облегчит мою вину, что я сделал. А все-таки логово их я, кажется, нашел: есть у них в лесу, недалеко от города, землянка, там у них оружие, туда они исчезают при опасности. Прилагаю план, как ее найти, если со мной что случится. Теперь об инженере. Это тогда Маша мне сказала, что инженер приходил к Ваське нанимать его на диверсию. И, представь, я поверил, а потом, когда увидел, как дело обернулось, так понял, что это на инженеровых костях хотят войти они в царство небесное. Этого я не допущу – буду живой, выступлю на суде, а если меня не будет, читай там это мое письмо.
Не серчай, Денис Петрович, и не проклинай меня, неладно я прожил жизнь, а ведь она одна».
Так кончалось это письмо.
Стояла такая тишина, словно в зале не было ни одного человека. Все молчали просто потому, что не могли осознать происшедшего и найти к нему своего отношения.
«Зачем, зачем же он так неосторожно прочел это письмо? – думал Борис. – Оно же погубит Водовозова!» И как будто в подтверждение этих его слов поднялся Морковин.
– Вот, дорогой товарищ Берестов, – сказал он как будто даже и с грустью, – вот кому вы доверяли.
– Вы ошибаетесь, – очень серьезно ответил Берестов, – дело не в том, что я слишком ему доверял, а в том, что он мне совсем не верил. Если бы он рассказал все сразу мне, нам, товарищам, неужели же мы стали бы махать наганами и тащить его в тюрьму? Неужели бы у нас не хватило бы сил выручить его из беды, всем-то вместе? Нет, если нам не верить друг другу, лучше закрыть нашу лавочку, иначе все пойдет к черту.
– Земля перестанет вертеться, – насмешливо вставил кто-то.
– Почему же, вертеться она будет, – спокойно ответил Берестов, – только в этом не будет уже никакого смысла.
– Верьте! – крикнул Морковин. – Верьте больше! Кто, как не он, выдал бандитам эту вашу девушку.
Начался страшный шум. Поднялся Асмодей и, вытянув вперед трость, сказал своим звучным голосом:
– Перед смертью не лгут.
Все теперь были в смятении. Ткачихи беспокойно переглядывались.
И вот Левка встал. Свои связанные руки он держал перед собой.
– Может быть, вы все-таки меня спросите на сей счет? – усмехнувшись, сказал он. – Я ведь тоже к этому делу слегка причастен.
– Говори, – сказала Васена, – да смотри не врать.
– Зачем же мне врать, Василиса Степановна., – ответил Левка, – мне нет смысла. Перед смертью не лгут, как сказал представитель красного искусства. Сию тайну открыл мне заместитель начальника уголовного розыска П. М. Водовозов собственной персоной.
Это был не день, а какая-то перемежающаяся лихорадка. Все ждали, что скажет Берестов.
– Послушайте, Курковский, – сказал тот, – у вашего друга Карпова началась гангрена, – как же это вы недоглядели? А кто бросает своих друзей помирать от гангрены в сырой землянке, не может рассчитывать на их привязанность.
Все в молчании смотрели на ставшие серыми лица Левкиных парней.
– Слушай, Денис Петрович, – в сердцах сказала Васена, – мы ведь тоже люди.
– Ладно, – ответил Берестов, – давайте по порядку. Получив в свое распоряжение это письмо, мы отправились ночью по плану Водовозова к лесной землянке. План был сильно попорчен, именно его и разорвала тогда Романовская. Целые сутки напролет прочесывали мы лес и ничего не могли найти. Только на следующую ночь, то бишь сегодня ночью, и то лишь с помощью Хозяйки нашли мы ее замаскированный ход, окружили и вошли. Лежал там один бандит Люськин с простреленной и уже начавшей гнить ногой, это Водовозов в него стрелял, когда пришел сюда в последний раз. Скажу вам прямо – не очень– то приятно допрашивать человека, которого нужно немедленно везти в больницу, а не допрашивать, – однако мы его допросили. Уверенный, что все известно, раз уж мы тут, он рассказал, как было дело. А дело было так. Увидев, что советская власть победила и против нее не пойдешь, Левка – а он парень смышленый – решил выступить в качестве «спасителя отечества» и таким образом проникнуть в органы советской власти. Зная, что многие старорежимные спецы стали вредить и саботировать, он решил устроить сцену диверсии. Остальное было все так, как мы и предполагали.
Борис, сидевший рядом с Левкой, вдруг увидел Левкины руки. Скрученные веревкой, они беспомощно висели меж слегка расставленных колен. Небольшие мальчишеские руки эти были обескровлены и онемели настолько, что Борис стал шевелить собственными пальцами, как бы желая убедиться, что хотя бы в них еще сохранилась кровь. Веревка, стягивавшая запястье, немного сдвинулась, и на том месте, где она только что проходила, осталась полоса, похожая на след, какой оставляет трактор на песчаной дороге. Борис поймал себя на желании развязать эти руки, чтобы они не мучились. Он усмехнулся. Развязать эти руки?
«Будь ты проклят за то, что и пожалеть-то тебя нельзя, – думал Борис, – будь ты проклят за то, что кому-то придется тебя расстрелять».
Между тем Берестов продолжал свою речь:
– Землянка оказалась очень интересным местом. Здесь мы нашли склад оружия, документы и письма – все это было довольно искусно спрятано, а также дневник (ведь Левка парень интеллигентный, он еще и дневник вел – такую жизнь приятно в воспоминаниях пережить еще раз!), который является, пожалуй, самым интересным. Оказывается, Курковский и кое-кто из его банды не здесь, не в нашем городе начали свою работу. И что правду сказала Ведерникова, когда говорила об убитом Левкой комиссаре. Курковский был в одной из банд, действовавших на Украине, а после разгрома бандитов приехал сюда. Понятно, почему ему понадобились такие сильные средства для того, чтобы «примириться» с советской властью. Материалы, найденные в землянке, сейчас изучаются для будущего процесса Курковского.
В общем шуме, разразившемся после этих слов, уже ничего нельзя было понять. В середине зала грянуло мощное «ура». Видно было, что и судья и Берестов одновременно шевелят губами, что Васена и Екатерина Ивановна, позабыв свое судейское достоинство, обнимаются за спиной судьи, что инженер почему-то встал и протянул руки, а к нему по проходу бежит обтрепанный парнишка. «Сын, сын», – прошло по толпе. Но это был Тимофей. А Сережа? Сережа не посмел двинуться с места!
Семка Петухов сидел встрепанный и нахохленный. «Все это не имеет ко мне решительно никакого отношения», – говорил его вид.
Васена что-то кричала прокурору, и всем почему– то очень интересно было узнать, что она кричит. Шум немного поутих.
– Ухо-то, ухо-то, – кричала она, – ухо-то твое!.. Господь покарал…
(«Василиса Степановна, – час спустя говорил взволнованным низким голосом Асмодей, – уверяю вас, замечательно получится. Лучшей актрисы я не знаю. Это же прекрасная роль, будете богиню играть!» – «Осподи! – блестя глазами, отвечала Васена. – Страмотища-то какая!»)
– Ну я же вам говорила, – промолвила Софья Николаевна, поднимаясь и поправляя платье, – чего было так волноваться, скажите на милость.
Глава IV
Они стояли друг против друга в водовозовском кабинете, и Милка смотрела на него глазами блестящими и заплаканными.
– Вот и все, – сказал Борис. – Чего же ты невеселая? Ты ведь теперь герой.
– Конечно, – улыбаясь ответила Милка, – мы с Васильковым теперь герои.
И все-таки она дрожала, а по лицу ее текли слезы.
– Отчего же ты невеселая?
«Что ты, я очень веселая, – думала Милка, – только мне хочется плакать, сама не знаю почему. Наверно, потому, что с нами сегодня нет Ленки».
– Просто гора с плеч, – сказала она.
– Это всего только одна гора, – возразил Борис, – другая еще на плечах.
– Водовозов.
В эту ночь температура вдруг сдала. Еще час назад Павел Михайлович, багровый, метался в бреду, и сестра, дежурившая около него, боялась, что он вывернется из рук и брякнется на пол. Теперь он лежал неподвижный, неестественно бледный, в холодном поту, и видно было, что пошевелить пальцами он не в состоянии. Трудно было понять, пришел ли он в себя. Борису казалось, что болезнь, прикинувшись тихой, стала еще страшней. Он стоял тогда и думал, что над этой больной головой собираются грозные тучи. «И зачем только Денис Петрович прочел это несчастное письмо», – снова и снова думал он.
– Я боюсь, что он не поправится, – сказала Милка.
– Почему?
– Он хочет умереть.
– Вот ерунда. Он ни в чем не виноват.
Об этом спорил весь город. И сейчас об этом говорили в розыске.
– Как же это так?! – кричал за стеной Ряба, отвечая кому-то. – За что его – налево? Кого он предал? Он на себя вину взял, вот и всё.
– Он покрывал преступника, – ответил ему кто-то.
– Видели бы вы этого преступника, – дрожащим голосом сказал Ряба, – у вас бы душа вся перевернулась.
– Слышишь? – сказал Борис.
К ним заглянул Берестов.
– Ребята, – сказал он, – зайдите ко мне на минутку. У меня гость.
В кабинете у стола, облокотись на трость, восседал Асмодей. Теперь он, по его собственному выражению, чувствовал себя в розыске «своим в доску».
– Ростислав Петрович! – воскликнула Милка. – Вы произнесли просто изумительную речь!
– Да, все говорят, – скромно ответил Асмодей. – Вот никак не ждал такого успеха!
– А как вам понравилась вся эта история? – спросил его Берестов. – С Левкой, дорогой и девушкой?
– Совсем не понравилась, – высокомерно ответил Асмодей.
– Не понравилась? Зачем же тогда летом вы выдали эту девушку Левке?
И Борис и Милка ждали, что Асмодей отпрянет, вскочит, крикнет: «Как вы смеете!», но тот посидел с минуту молча, а потом сказал:
– Это вышло так, совершенно случайно…
– Как это было, мне известно, я спрашиваю: зачем?
– Видите ли, – академическим тоном начал Асмодей, и Борису показалось, что его разыгрывают, – что сказать вам? Разбойники существовали всегда, и должен заметить, им всегда было присуще некоторое обаяние. Что касается Левки, то я познакомился с ним тоже совершенно случайно и, надо сказать вам, нашел его не лишенным своеобразия и, может быть… правоты. В общем, все спуталось в наше время – не поймешь, кто прав, кто виноват. Но этот маленький «джентльмен удачи» был забавен. Я не без удовольствия беседовал с ним как-то. Вот почему, узнав, тоже совершенно случайно…
– Как же, – подхватил Берестов, глядя на него исподлобья внимательным взглядом, – подвал, свекла, морковь, всё, чем платили вам старухи.
– Что же, – усмехнувшись, сказал Асмодей, – вы же сами говорите – бытие определяет сознание. Так вот, мое голодное бытие определило мое сознание. Когда я узнал, что розыск готовит Левке ловушку, мне – я даже, собственно, не знаю почему – захотелось его предупредить.
– Я скажу вам – почему. Вам казалось это очень забавным, очень романтическим и пикантным. И, наверно, хотелось поразить Левку. А потом всю жизнь рассказывать эту историю потрясенным слушателям.
– Может быть, – улыбаясь ответил Асмодей, – а потом просто было интересно, чья возьмет. Конечно, если бы я знал, что они убьют девушку, я бы этого не делал, но Левка обещал мне, что они просто не выйдут на дорогу в эту ночь. А потом мне стало страшно. О, как мне было страшно! Особенно ночью на улице. Отовсюду на меня смотрели глаза. Однажды…
– Мне хотелось бы, – холодно прервал его Берестов, и Асмодей покорно замолчал, – узнать еще кое– какие подробности. Насколько я понимаю, вы не случайно оказались в поселке и не случайно встретили Левку с инженером в лесу – вы следили за Левкой так же, как всюду подглядывали за нами.
– Ну…
– И вы, конечно, знали, что инженера вел именно Левка, и никто другой. Ведь знали?
Асмодей молчал.
– Конечно, знали. Но промолчали потому, что Левка мог рассказать, как вы выдали ему нашу сотрудницу. Вам бы и вообще лучше было молчать и не выступать на суде, вы это, конечно, понимали, но упустить такой случай были не в состоянии. Не так ли?
Асмодей опять ничего не ответил.
– И часто вы бывали в погребе моего дома? – продолжал Берестов.
– Всего несколько раз. Я же вам говорю: потом мне все это стало интересно.
– Что ты на это скажешь? – спросил Берестов, обращаясь к Борису.
Странное чувство охватило Бориса – чувство полной беспомощности.
– Неужели вы не знали, – с трудом проговорил он, – что они убивают людей?
– Не трудись, Боря, для него слова не имеют цены. Он знает, что на словах можно изобразить Левку эдаким Робин Гудом, а белогвардейщину – спасителями отечества и носителями культуры. Вот что, господин Коломийцев, вы все понимаете, просто у вас нет души. Уходите.
– Пойдем, дед, – мрачно сказал Ряба, – я всегда говорил, что ты жук.
– Постойте, – надменно возразил Асмодей, – прежде чем меня уведут, я хочу сказать несколько слов. У меня здесь, в городе, есть ученица, моя духовная дочь. Я не знаю, понятно ли вам, что это такое, но я прошу вас, когда меня не будет… здесь, пошлите ее в Москву, из нее выйдет великая актриса.
– Хорошо же вы берегли ее, вашу духовную дочь, – сказал Берестов, – Мурку, великую актрису.
На это Асмодей ничего не сказал. Он пожевал бескровными губами, повернулся и пошел.
– Это целая история, – говорил им потом Берестов. – Помнишь, Борис, ты рассказывал мне о старухах и проповедях. Я тогда большого значения этому не придал. Но как-то раз в сумерках я встретил его во дворе Рябиного дома с сумкой в руках. Сумка была полна грязной моркови, и вообще вид у великолепного Асмодея был неважный. Мы столкнулись недалеко от ворот, и пройти незамеченным он не мог, но, по-видимому, очень бы хотел. Сперва я подумал – это потому, что он, привыкший носить только серебряную палку, стыдится тащить грязную морковь. Но потом я стал раздумывать над этим делом. Помнишь, какое положение было у нас тогда: банда орудует безнаказанно, мы ничего не знаем, не можем и не умеем. В таких условиях Асмодеем с его морковью, казалось, заниматься не было смысла. Однако я уже знал, что в нашем деле неважное очень просто становится важным. Асмодей был взят на заметку – оказалось, что он, совсем как сельский пастух, обходит поочередно своих клиенток, получая с каждой полагающуюся ему мзду – плату за проповеди. А Клавдия Степановна, тайком от Рябы, конечно, бедняга, была одной из его верных поклонниц. Асмодей регулярно бывал в погребе Рябиного дома. Вот видишь, как все получается. В хибаре Анны Федоровны мы чувствовали себя как в осажденной крепости, всё проверяли и выстукивали. А опасность пришла, можно сказать, в родном доме, и притом самым обыденным путем. В грязном подвале сидел любопытный и болтливый старик, которому вздумалось изображать из себя частного детектива. И казалось ему при этом, что он всех держит в руках, что он владеет великими, ему одному открытыми тайнами и что вообще он владыка человечества. И при всем его уме и остроумии ему и в голову не приходило, что он, старый дуралей, играет вещами, которыми играть не следует.
Помнишь, я просил вас с Сережей погромче разговаривать. Я проверял, слышно ли что-нибудь в погребе из моей комнаты. Каждое слово. Я стал присматриваться к этому человеку: что за характер? И увидел, что он пустоцвет и пустобрех, что он не знает цены ни слову, ни делу, что жизнь – чужая, разумеется, – для него забава, что он, может быть, и не зол, но легкомыслен до крайности. Я не сомневался, что встреть он Левку, он непременно расскажет ему все, что знает, просто так, бескорыстно, ради красного словца и пикантности положения. Мне казалось, что я его понял. Важно было выяснить, знаком ли он с Левкой, – нам это удалось. И наконец Асмодей стал ясен до конца. Увы.
Дожди уже кончились, земля подсохла, выглянуло солнце, оказавшееся по-осеннему блистательным, и осветило уже совсем помятую и потрепанную природу. Деревья как-то незаметно потеряли листья, а трава побурела от сырости и свалялась, как собачья шерсть. И только тяжелые, как каменные бусы, гроздья рябины глянцево горели на солнце.
Водовозова перевезли на квартиру к Африкану Ивановичу. Здесь было тихо. Стояли бархатные разваливающиеся кресла, с потолка свешивалась лампа с дробью, на стене висел ковер, где на редкость спокойно и неподвижно скакал усатый всадник. Здесь было не только тихо, здесь было глухо.
– Вчера был на очной ставке Левки и Левкиной мамы, – рассказывал Берестов. – Речь шла о той записке, которая была написана мамой и которую тогда добыл Ряба. Представьте наше изумление, когда мама залилась слезами, хлюпала, сморкалась и от записки отперлась – самое глупое, что только можно было придумать в ее положении. Она, кажется, готова была отпереться от знакомства с родным сыном. Ох и смотрел же на нее Левка – ужасным взглядом; А я стоял и думал: «Вот она, твоя ясновидящая и потусторонняя мама, обыкновенная баба-мещанка, да к тому же еще и дура. Она была такая храбрая, пока вы резали детей и бабушек, а как только дело дошло до нее, она взвыла своим натуральным голосом».
Он расположился в старом кресле Африкана Ивановича. Борис стоял, прислонясь к дверному косяку. Водовозов лежал в постели.
– Лежишь? – спросил Денис Петрович. – А мне и поболеть не дал. Хватит симулировать, пора, друг мой, и ответ держать. Ну куда тебя понесло? Да еще в лес. Да еще ночью.
Водовозов улыбнулся своей мимолетной улыбкой.
На бледном лице его были видны только глаза да темно обведенные коричневые губы. Вкруг глаз залегли такие глубокие синие тени, что казалось, сами глаза его из черных стали синими, и было непонятно, видит ли он что-нибудь сквозь эти синие круги, «Икона, – улыбаясь про себя, подумал Борис, – святой Феофилакт». Рядом с этим нежным лицом странно шершавым и даже жарким, как растрескавшаяся земля, выглядело лицо Дениса Петровича.
«Вот мы и опять вместе», – думал Борис.
Он стоял и играл своим револьвером. Ему нравилось ощущать на ладони тяжесть металла, ему нравилось чувствовать себя равным в этом мужском союзе.
– Бедный мой «смит», – сказал он, – так и не удалось ему ни разу выстрелить.
– Ну и что же, – спокойно ответил Берестов, – эта штука очень мало что может.
– Положим, – отозвался Водовозов.
– Ну убить, – продолжал Денис Петрович, – конечно, да это невелика честь.
– Но как же: «Тише, товарищи, ваше слово, товарищ маузер», – сказал Борис.
– Я тебе прямо скажу, я предпочел бы маузером гвозди заколачивать.
Водовозов повернул к нему лицо.
– Сколько раз ты в человека стрелял? – спросил он. – И сколько раз будешь?
– Я стрелял на войне. Я стрелял, защищая. И, кстати, это не доставляло мне удовольствия. А уж воспевать это дело я бы и совсем не стал. Но ты мне все-таки скажи, какого черта понесло тебя в лес?
Водовозов откинулся на подушку и завел руки под голову. Он глядел в потолок и вспоминал.
Крупные капли косо летели в лицо, глухо били в кожанку, под сапогами расхлестывалась грязь. Он шел тогда с единственной целью – добраться до бандитского гнезда. Любой ценой. Самому. Пожалуй, была еще одна мысль: чем скорее все это кончится, тем лучше. Впрочем, где-то в глубине, быть может, была и еще одна – все-таки остаться в живых.
– Кто тебя?
– Не знаю. Я нарвался на них неожиданно в темноте. Стрелял я в Карпова, это я видел, а кто ударил в спину – не знаю.
Водовозов смотрел в окно. Оно было еще открыто, из сада пахло грецким орехом – это пахли палые и пригретые солнцем листья, запах осени. День был ясный, полный того осеннего солнечного блеска, в котором есть что-то предательское, – должно быть, потому, что понемногу уже тянет слоями холодный воздух и нет надежного тепла.
– Полезная в общем была операция, – насмешливо сказал Денис Петрович.
Павел Михайлович повернул голову. Берестов сидел и курил. Потом он нагнулся и посмотрел на ноги. Огромные, грубо покоробившиеся и разбитые сапоги его стояли на ковре. В трещины и впадины их кожи намертво въелась каменная грязь. Денис Петрович переставил сперва одну ногу, потом другую, и по лицу его было видно, что ему очень бы не хотелось наследить. Водовозов смотрел на него с улыбкой.
– Ты когда догадался-то? – спросил он.
Берестов потянулся к пепельнице – бронзовой ладони в бронзовом кружевном манжете – и стряхнул пепел.
– Если бы не Борис, – сказал он, – я бы и вовсе не догадался.
– При чем же здесь я? – вставил Борис.
– Ты рассказал мне про девочку, которая тащит за собою смерть. Помнишь?
Еще бы не помнить! Борис потом видел Машу раза два в клубе, в самые горячие дни, когда у него не было и минуты свободного времени. Девушка проходила мимо него очень быстро, не поднимая глаз, ему казалось, что она жалеет об их разговоре и хотела бы его забыть.
– Как же ты все-таки догадался?
– Видишь ли, Пашка, понять, что дело в женщине, было нетрудно. А вот какую роль она здесь играет и в чем тут суть, над этим пришлось поломать голову. А потом я сообразил…
– Что Водовозов сдрейфил.
– Знаешь, друг мой, бывают случаи, когда самый дорогой человек как раз и не может помочь… как бы тебе сказать, он стоит слишком близко для этого. Тебе казалось, что ее нельзя взять и увезти, и в самом деле, с тобою бы она не пошла, так как именно за тебя и боялась. А вот стоило появиться мне, человеку ей чужому, и я показался ей Георгием-Победоносцем. Встретиться с ней помог мне Ряба. Я сказал ей: «Все будет в порядке, сидите дома, никуда не выходите и не пугайтесь, когда в ваш дом придут с облавой и арестуют именно вас». Это было в день, когда ты пропал. Я понял, что нельзя медлить. Она сидела дома и ждала. И хотя я послал за нею Рябу, который, предъявляя ордер, наверно, прижимал руку к сердцу и улыбался, она от страха не смогла сказать, как ее зовут.
Водовозов по-прежнему смотрел в потолок.
– Бедняга, – сказал он.
– А кто же еще, – ответил Денис Петрович.
– Я думал было выпустить ее на суд, – продолжал Берестов, – но она была в таком состоянии, что об этом не могло быть и речи. Но это еще не все. Оказывается, она решила идти ко мне и все рассказать, а так как была уверена, что я непременно всех тотчас расстреляю, то приготовилась к смерти. В этом уж, Пашенька, твоя заслуга. Это ты ей так меня расписал. Ну да ладно. Правда, какая-то вера в меня у нее все-таки была, она надеялась, что, рассказав мне правду, тем самым спасет тебя. Зато уж в собственной смерти была уверена. А когда рассказывала, твердила через каждые пять слов: «Он ничего не знал. Все я, одна только я». И, чтобы я лучше понял, добавила: «Я офицерская дочь, и я это сделала».
– Вот бедняга, – повторил Водовозов.
– Когда вы читали на суде это письмо, – сказал Борис, – мне казалось, что вы делаете очень опасный шаг.
– Еще бы, – спокойно ответил Денис Петрович, – но я рассуждал так: во-первых, другого выхода у меня практически нет. Во-вторых, землянку нашел, в конце концов, Павел, без него и без Маши это дело, может быть, и вовсе не было бы распутано. Суд не мог этого не учесть.
– А Морковин? – спросил Борис.
– Да, это опасность, – так же невозмутимо ответил Денис Петрович, – это всегда опасность. Сейчас он, конечно, будет тише воды, ниже травы – некоторое время, но Морковин есть Морковин.
– Это вроде профвредности, – сказал Борис.
– Нет, – медленно сказал Водовозов, – я наше дело люблю. Я люблю, когда идешь ночью по чердаку, темень, и ты знаешь, что в ней может быть смерть. Идешь весь собранный, сам себя чувствуешь! Как в мороз. Хорошо!
– А, заговорил, – откликнулся Денис Петрович. – А помнишь конные атаки?
– Еще бы мне не помнить! Ветер! Конь под тобой… И ты в лавине, а впереди…
– Это впереди. А позади мясо наворочено и потроха.
– Денис Петрович, – приподнимаясь на локте, сказал Водовозов, – ты, часом, не в монахи ли собрался?
– Нет, – улыбаясь ответил Берестов, – просто я постарше. И поумней.
– Да как же нам было иначе?
– Да никак, конечно. Все было правильно. Но кроме «кони, ура, к победе!» хорошо бы помнить и о том, как выглядит поле боя после атаки. Помнишь, Борис, мы с тобою видели, как Кукушкина вела по улице спекулянтов. Вела и глядела по сторонам. И упивалась властью. Наше дело и необходимо, и благородно по целям, его нужно любить, но…
– Что «но»?
– Не следует слишком входить во вкус.
– Сложное положение, – усмехнувшись, сказал Водовозов.
– А ты думал, – ответил Берестов.
«Вот все и отошло, – говорил себе Борис, – вот все и отодвинулось куда-то. Осталась одна могила, заросшая косматой травой. Она-то на всю жизнь».
Они с Берестовым возвращались в розыск.
– Знаешь, – сказал Денис Петрович, – недавно один парень из губкома рассказал мне о ней целую историю. Он знал Леночку по фронту. Наши войска входили в один город, из которого белые уже драпанули, а госпиталь вывезти не поспели. Вернее, осталось в нем несколько солдат и два-три офицера. А Ленка была тогда при санитарном отряде, они прибыли в город первыми, чтобы подготовить место для лазарета. И вот узнаёт она, что какие-то субчики в папахах, называющие себя красноармейцами, собираются раненых кончать. Кажется, это были дезертиры, которые, в ожидании наших частей, собирались таким манером перед нами выслужиться. Примите, мол, нас в объятья, мы сами белых прикончили. Темное, пьяное зверье. Всякое бывало. А в лазарете, кроме одного врача и трех нянек, никого. И Ленка с ними – не то комиссар, не то квартирмейстер, не то охрана. Что делать?
«Ну, что же, запрет снят, – думал Борис, – теперь мы хоть поговорить о ней можем».
– И что же она удумала? – продолжал Берестов. – Собрала комсомольцев, прикинули они свои ресурсы, подсчитали и решили организовать оборону госпиталя. Все честь по чести, поставили в окно пулемет, расположились во дворе, а как те сунулись – вдарили, сперва поверх голов, а потом… Один из раненых офицеров, весь в бинтах, выполз на выстрелы, долго ничего не мог понять, а как увидел, что ребята госпиталь защищают, закричал своим: «Господа, это наши». А Ленка ему так спокойненько, так ровненько, – помнишь, как она умела, словно бы между делом: «Ваши? Нет, почему вы так подумали? Вон они – ваши – за кровью сюда лезут». Ты не думай, что ее так уж совсем больше и на свете нет.
«Память, только память, – думал Борис, – как мне этого мало!»
– Между прочим, – сказал Денис Петрович, – в Колычевском уезде стало беспокойно. Завтра на рассвете мы с тобой выезжаем туда.
Милка сидела на крыльце дома, где жил Берестов, она подставляла то ту, то другую щеку лучам осеннего солнца, и вид у нее был самый беспечный, но это был только вид. Она ждала Дохтурова.
Чтобы не слышать, как ноет сердце, она старалась себя развлекать. Рассматривала прохожих. Вот на улице рядышком идут Ряба с Нюркой и о чем-то оживленно разговаривают. Милка долго смотрела им вслед. Они теперь всегда ходят вместе, и Нюрка, как все заметили, им порядком командует и помыкает.
Подошел Сережа и сел рядом. Они часто виделись последнее время и почему-то часто ссорились. Так и теперь – некоторое время они беседовали мирно, но потом неожиданно поругались.
– Я бы уж не стал перед ними трястись и бегать на задних лапках! – запальчиво сказал Сережа.
– «Я бы уж, я бы уж», – насмешливо ответила Милка.
Это почему-то страшно возмутило Сережу.
– А что ты сделала? Ну скажи, что хорошего ты сделала? Вышла на суд: «Ах, судьи, я его любила!» Да?
Это уже взорвало Милку:
– Посмотрела бы я, как бы ты выступил, если бы тебе на улице каждый день во всех темных углах говорили, что зарежут. Если бы матери твоей грозили. Так-то все вы храбрые… Я! Я!.. Да ты и на суде-то не был, тебя по малолетству и на суд-то не пустили.
– Это подло! – закричал Сережа. – Укорять человека его физическими недостатками! Был я на суде!
Оба они вскочили.
– Не был.
– Был!
Покрасневшие, разъяренные, они не заметили, как кто-то вошел во двор и остановился, наблюдая их ссору.
Это был Дохтуров, возвращавшийся из тюрьмы. Он прислонился плечом к стене и стал ждать, что будет дальше.
– Был я на суде! – кричал Сережа. – И слышал все, что ты пищала. Много они дали, твои показания…
