Текст книги "Болотные огни (Роман)"
Автор книги: Ольга Чайковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
– Пожалуй, творогу было мало, – заметил Борис.
– Мало, – улыбаясь согласился гость. – Не буду вам мешать. Просто кончилась репетиция пьесы, которую я (помогаю ставить. Кстати, вы не можете найти мне Афину Палладу?
«Это же, наверно, Асмодей! – подумал Борис. – Конечно же это он».
Асмодей был театральным обозревателем «Красной искры». Его обозрения, помещаемые между списком задержанных самогонщиков (под рубрикой «Знайте, это враги народа!») и корреспонденцией селькоров («В деревне Горловке распоясался поп») были исполнены чувства, эрудиции и воспоминаний об актерах императорских театров. Асмодей! Еще недавно в розыске зашел разговор о том, что значит это слово, и Ряба сказал: «Я знаю, это жук».
– Понимаете, – продолжал Асмодей, – по рекомендации Пролеткульта мы ставим одну из драм Эсхила (вот никогда не думал, что буду ставить Эсхила с прядильщицами и ткачихами!), все роли у нас заняты, а богиню Афину найти не можем. Пожалуйста, если у вас кто-нибудь найдется, не откажите в любезности.
Оставшись один, Борис разделся и лег. Как только он закрыл глаза, перед ним появились сразу все: и Леночка, царственно сидящая в кресле, и Водовозов в грязных сапогах, и диковинный Асмодей с серебряной тростью. Они сменяли друг друга, и каждого Борис подолгу рассматривал, пока не понял, что цепляется за них, лишь бы не видеть глухого леса и пустынной дороги, по которой идет бабушка.
Но пришло утро, а с ним и радостная весть: Борис идет в засаду, да еще вдвоем с самим Водовозовым. Это было первое дело, порученное Борису, и он весь день разбирал и чистил свой «смит и вессон», из которого по-прежнему не сделал ни одного выстрела. Однако сегодня он получил четыре патрона.
Они соскочили на ходу с поезда (Борис был рад, что прыгнул ловко, не хуже, чем Павел Михайлович), пошли вдоль насыпи. Уже смеркалось, когда они перешли вброд речку Хрипанку, весело выбегавшую по камешкам из-под арки железнодорожного моста, а когда добрались до плотины, стало совсем темно.
Плотина шумела угрюмо и глухо. В детстве Борис не раз лазил с мальчишками вниз, в темноту и сырость, где меж осклизлых камней толстая струя, крутая и стеклянная, падала в бешено взбитую белую пену. Уже и тогда плотина казалась ему зловещей.
Потом они шли вдоль пруда. Водовозов молчал; конечно, молчал и Борис. Проходя мимо прибрежного ивняка, Павел Михайлович вдруг приостановился, тихо положил руку на Борисово плечо и сказал едва слышно:
– Здесь он вошел в воду.
Значит, в эту самую черную воду вчера вошел убийца. Наверно, он брел по пояс, – может быть плыл: проводник, ведший на сворке собаку, долго бежал вдоль реки, но собака нигде не взяла следа – ни на том, ни на другом берегу. Борис стоял, взволнованный этой близостью врага, да и рукой Водовозова на своем плече. «Ну берегитесь, сволочи, сейчас мы вам покажем», – радостно подумал он.
В лесу было совсем темно, и все-таки овраг, по краю которого они пробирались, был еще темнее.
В него, волоча по земле тяжелые ветви, одна за другою спускались ели, а внизу, в глубокой черноте рассыпаны были огни светляков, и их было так много, что казалось, настоящее небо – в зеленых звездах – было там, внизу, а не над деревьями. Лес остывал.
Они были у дороги точно в назначенный час, незадолго до последнего поезда: по расчетам Водовозова, именно в это время должны были выходить на дорогу и бандиты. Долго стоял Борис рядом с Павлом Михайловичем, напряженно прислушиваясь. Трудно сказать, к чему он больше прислушивался – к тишине или Водовозову. Он слышал рядом дыхание Павла Михайловича и дорого бы дал, чтобы знать, о чем тот думает, стоя в темноте.
Слышно было, как прошел поезд. Где-то очень далеко лаяла собака, но и она умолкла. Время от времени Борис закрывал глаза, чтобы не видеть этой слепящей темноты, и только вслушивался. Наконец начался шум, быстро нарастающий, томительный и странный. Впрочем, это оказался комар, первый из многих, почуявших добычу. Борис и Водовозов осторожно давили их на себе.
Наконец послышались шаги – со стороны станции кто-то шел. Борис не столько увидел, сколько почувствовал, как Водовозов предостерегающе поднял руку. Ох, как томительно долго звучали эти шаги, хотя человек шел как будто довольно быстро. Наконец он поравнялся с деревом, за которым они стояли. Борис вглядывался до боли в глазах, но не мог разглядеть едва черневшую фигуру.
Неожиданно незнакомец остановился и закурил. Спичка осветила руки, слегка дрожащие, и спокойное строгое лицо, а вслед за этим наступила такая темнота, что совершенно уже не видно было человека, который, судя по шагам, двинулся дальше.
Едва тронув Бориса за плечо, Водовозов пошел следом. По осторожному шороху Борис понял, что тот достает пистолет, и понял также, что они сейчас охраняют этого одинокого путника. Потом спохватился и вынул собственный «смит и вессон».
Однако стрелять им не пришлось, так как больше уже в эту ночь никаких событий не произошло. Путник, держась боковой затененной дорожки, беспрепятственно дошел до поселка, а Борис с Водовозовым, проторчав на дороге еще часа три, к утру вернулись домой.
– Ты знаешь, кто это такой? – спросил Павел Михайлович дорогой. – Он из поселка?
– Конечно. Это инженер Дохтуров.
– Смелый парень, – заметил Водовозов.
Больше они не разговаривали до самого города.
– Ничего, – сказал Водовозов, когда показались первые городские дома. – Пойдем еще раз.
Однако ни во вторую ночь, ни в третью, ни в шестую они не встретили на дороге никого. А вот в пятую ночь на этой дороге ограбили человека, шедшего мимо поселка в одну из деревень.
Глава III
Утром в розыске было шумно – Ряба задавал вопросы:
– Вот, предположим, попал ты в плен, и там отпустили тебя под честное слово. Должен ты его потом держать?
– Боже мой, конечно нет, – сказала Кукушкина.
– Дали вы слово, – не обращая на нее внимания, продолжал Ряба, – ну, например, прекратить борьбу. Сложить оружие. И вас по этому слову отпустили. Должны вы его держать?
– Должен, – сказал Водовозов.
– Так они же палачи! – горячо возразил Ряба (он не любил простых ответов). – Они же зверье. Твоя святая обязанность бороться с ними, ну, скажем, для счастья человечества.
– Пусть они негодяи, но слово-то ведь не они давали, а ты. Слово-то твое. Иначе чего оно тогда вообще стоит?
– Что же, выходит, бросать борьбу? А если человек не может этого сделать, если он, как комсомолец, как партиец, должен ее продолжать? Что ему делать?
– Тогда уж лучше стреляйся, – возразил Водовозов, – сделай все, что мог для революции, для партии, для товарищей – и стреляйся!
– Больно вы хитренький, – обиженно сказал Ряба, – стреляться.
– Ну как хочешь, – улыбнувшись, ответил Водовозов.
Борису сегодня предстояло встретиться с Леночкой. Он не очень стремился к этой встрече, но все– таки было интересно.
– Идешь на свидание, жених? – спросил его Водовозов, когда они остались одни.
– Приходится.
– Занозистая девица, – непроницаемо глядя на него, продолжал Водовозов, – деловая. Это тебе не Кукушкина-Романовская.
– Да, это не Кукушкина, – ответил Борис, не спуская с него глаз.
– Вот возьми ты эту Кукушкину, – продолжал Павел Михайлович, лениво заваливаясь на стол, за которым сидел, и подпирая голову рукою, – вот ведь пройдет время, и станет она всем рассказывать: в героические годы революции и гражданской войны я, мол, работала в розыске. И даже документы представит. И не будет в тех документах сказано, что тот самый розыск не чаял, как бы ему избавиться от того самого товарища Кукушкиной-Романовской. Ну, не буду тебя задерживать, ступай.
«Ох, что-то здесь не так, – думал Борис, уходя, – ох, сдается, что вам, Павел Михайлович, куда больше, чем мне, охота пойти на это свидание».
Убедившись, что за ним никто не следит, Борис направился к старому заброшенному парку, где у него было назначено свидание, однако не успел он выйти из города, как хлынул дождь.
Это был веселый летний ливень. Тугие светлые струи, как прутья, врезались в землю и здесь взбухали пеною. И кругом все сразу оделось в пену, стало серым и туманным, серые кусты метались и бились под ветром. Вода быстро наполнила колеи и колдобины, в которых весело толкались струи, разлилась широкими лужами, казалось плясавшими под дождем. Все было в его власти, беззаботного, доброго седого дождя. И тут сбоку, одним глазом выглянуло солнце. Ух, как все вспыхнуло, задрожало, заискрилось! Какими огнями зажглась водяная пыль!
Дождь перестал так же внезапно, как и начался. От него все кругом устало, – Борису показалось, что он и сам устал.
В пустынном парке, куда, как в святилище, заглядывало вечернее солнце, трава стояла по горло в воде, листья на деревьях переливались мокрым глянцем, земля на дорожках была темной и плотной.
«Интересно, придет она или нет?»
Ну конечно, не такой человек была Елена Павловна, чтобы не прийти из-за дождя. Она сидела на черной сырой скамейке, подложив под себя свернутую куртку.
– Вот это да! – еще издали крикнул ей Борис. – Что же, вы так и сидели под дождиком?
Она смотрела на него, не отвечая.
– Ты уже знаешь? – спросила она. – Не знаешь, нет? Восстали рабочие Гамбурга.
Так началось их знакомство. Забыв обо всем на свете, они обсуждали гамбургское восстание, в котором без тени сомнений видели начало мировой революции. Мировой революции! Ах, теперь держись, покатится по всему земному шару!
Прошло не менее часу, пока они перешли к поселковым делам.
Пробежал ветерок, и бузина, под которой они сидели, сбросила на них свои капли. Леночка не обратила на это никакого внимания. Она курила, затягиваясь и щуря без того узкие глаза, так что ресницы их смыкались. Держалась она по-прежнему в высшей степени независимо, но была уже чем-то не та, какой он увидел ее у Берестова.
– Знакомилась я с этим вашим делом, – начала она, – странное это дело. Ну хорошо: в поселке все молчат, люди запуганы, понятно. Наблюдения за домом тети Паши не дали ничего. Собака никого не нашла, следы привели к пруду. Пускай. Вы выходите в засаду – все тихо. И это ладно. Но почему все это так совпадает?
– Ну уж мы с Водовозовым сидели в засадах на совесть.
– И всякий раз преступление совершалось в ту ночь, когда вас не было. Тебе не приходило это в голову?
– Как ты думаешь!
– Впрочем, может, это и совпадение. Да и Левка, надо отдать ему справедливость, парень хитрый. Давай лучше займемся делом.
Борис стал подробно рассказывать план поселка, расположение пруда, повороты дороги, места, где, по рассказам жителей, обычно нападали бандиты.
– А ты не боишься, что тебя убьют? – серьезно спросил он.
– Слушай, – вдруг с яростью сказала Ленка, – ты вчерашнюю газету видал, вашу обыкновенную «Красную искру»? Список «погибших от рук буржуазии» там видал? Сколько там нашего брата, комсомолок? А ведь они на пулеметный огонь шли, это тебе не лесная прогулочка! Или ты думаешь, на продналоге в кулацких селах было веселее? Или, может, в Гамбурге сейчас безопаснее? Так что же вы, прах вас побери! (до чего же замечательно получилось у нее это «прах вас побери!») клохчете надо мной, как куры! Мне, может, и опасности не грозит никакой. Стыдно, честное слово!
– Так то был фронт…
– Ах, фронт! А это вам не фронт! Ты можешь ходить по земле, где убивают детей? Ну и прекрасно! А я не могу! Нет, – продолжала она, успокаиваясь, – я не боюсь, что меня убьют. Гораздо больше я боюсь, что не встречу на дороге никого, кроме милиционера Василькова.
– Ну, милиционера Василькова на этой дороге ты и среди бела дня не увидишь. Мы с тобой еще встретимся?
– Да. На той же скамейке и в то же время.
Ох, она отчеканила это, как товарищ Кукушкина-Романовская!
Много раз встречались они в старом парке и говорили совсем не о поселковых делах. Ленка рассказала, что у нее беда: отец, узнав, что она вступила в комсомол, отказался считать ее дочерью, а когда она переехала к тетке, чуть с ума не сошел от горя. А уж когда она пошла на работу в розыск…
– В общем, карусель, – сказала Ленка грустно. – Ну как ему объяснить, что такого, как в нашей стране, никогда еще не было в мире и что я не могу – ну что хотите, не могу – стоять в стороне.
Доводилось им и яростно спорить, пришло время и оплакивать восстание в Гамбурге.
К лишениям Ленка относилась равнодушно.
– Успеем, как говорится, наесться при коммунизме. Хочешь семечек?
– А тебе?
– У меня полон карман. Хозяин угостил.
Они подолгу засиживались теперь в старом парке. В тот вечер они были уже у выхода, когда Борис вдруг остановился.
– А тебе тогда здорово противно было водку пить?
– О, будь она проклята, я думала – умру.
– Ты ужасная хвальбушка, между прочим.
– Есть немного, – ответила Ленка.
Борис рассмеялся, взял ее под руку и повел обратно, к скамейке под бузиной.
– Терпеть не могу бузины, – сказала она, садясь, – с детства.
– Это еще почему?
– Во-первых, ее нельзя есть.
– А во-вторых?
– А во-вторых, как только ее ягоды покраснеют, кажется, что уже наступила осень, когда на самом деле еще лето.
– А эту бузину?
– Это другое дело.
Борис так обрадовался ее ответу, что на радостях задал ей тот вопрос, который тревожил его все последнее время.
– Леночка, тебе нравится Водовозов?
– Водовозов? – Ленка подняла брови. – Он был у меня вчера.
– Где?!
– У меня дома. Там, где я обосновалась.
– Но ведь это неосторожно! Нам не разрешается к тебе приходить.
– Он человек опытный.
– Но зачем же он приходил?
– Уговаривать, чтобы отказалась от своего плана. Да еще как уговаривал!
– И что ты ему ответила?
– Сказала, что подумаю.
– И ты в самом деле хочешь подумать?
– Нет.
Борис задумался.
– А ты знаешь, Ленка, он в тебя влюблен, – сказал он, поднимая голову.
– Не знаю, – ответила она. – Просто он не хочет, чтобы я шла.
– Денис разрешит тебе, как ты думаешь?
– Если он не разрешит, это будет преступление. Ты же сам видишь: дело сложилось так, что нужно рискнуть, тем более что и риск-то не очень велик, по правде сказать. Подумай, если мы задержим кого-нибудь из них на месте – ведь это всё.
– Ты не ответила на мой вопрос – нравится тебе Водовозов?
– Водовозов? – повторила она беспечно и пожала плечами.
– Он ведь красавец, правда? – с горячностью (и тревогой в душе) продолжал Борис. – И потом, видела бы ты его на деле, он весь как стальной.
– А кто тебе сказал, что я люблю стальных?
– Что ты ни говори, – неизвестно зачем настаивал Борис, – а Денис ему сильно уступает. Вечно он колеблется, вечно сомневается.
– А кто тебе сказал, что я люблю людей, которые не сомневаются? – еще суше сказала она. – Денис очень хороший человек.
– Только вот воля у него не та.
– Воля? – она встала. – Знаешь, я думаю, что самый волевой из нас это Левка. Пошли по домам.
Нехотя поплелся за нею Борис, не понимая, почему все стало так плохо.
– Впрочем, он и в самом деле красивый, твой Водовозов, – сказала Ленка, когда они прощались. – И даже очень.
Правда, они встретились на следующий день, но опять поссорились, на этот раз из-за нэпа. Борис не мог с ним примириться, а Ленка его приветствовала.
– Конечно, не так это просто, – говорила она. – Иду я вчера мимо вашего магазина, купца Кутакова, или как там его, и вижу: здоровенные молодцы, краснорожие и потные, таскают мешки и ящики. Так бы и крикнула: «Эй, бабы голодные с ребятишками, давай налетай, кому сколько нужно!» Но этого нельзя.
– А по-моему, так лучше лапти жрать, – сказал Борис, – только бы не идти на уступки буржуазии.
– Кто как считает. Другие говорят – обрастут буржуи жирком, а мы с них этот жирок и срежем.
Борис почему-то насторожился, хотя сама по себе эта мысль была не нова и возражений у него не вызывала.
– Кто это так говорит?
– Ну хотя бы Водовозов.
– Ты что же, опять с ним виделась?
– Это к делу не относится.
В тоске Борис вернулся домой в тот вечер. «Что же здесь удивительного, – думал он, – Водовозов. Мимо такого не пройдешь. Надо забыть все, пока не поздно. Дали тебе поручение – выполняй. Недаром говорят, что любовь мешает выполнять долг». Но забыть он уже не мог.
Наутро настроение его немного улучшил Берестов.
– Ну, Борис, – сказал он, – пойдешь в родные леса. В поселке выследили бандитов – может быть, они обосновались в одном из старых корпусов. Знаешь такие? Поведешь наших сегодня ночью. Пойдете с Водовозовым.
В ту ночь Сережа не спал. Отец сообщил в розыск о корпусах – значит, сотрудники розыска будут сегодня ночью в лесу, а может быть, уже идут там один за другим в темноте. Сережа быстро оделся и вылез в окно. «Пойду без дороги, – подумал он, – все равно они меня не увидят – ни те, ни эти».
Он гордился собой, пока шел лесом: весь поселок дрожит перед бандитами; Борис Федоров, большой мужчина в сапогах, бежал из поселка; он, один только он выслеживает их ночью по лесам. Но стоило Сереже подойти к оврагу, как все эти бодрые мысли исчезли неизвестно куда – овраг был замогильно черен, из-под кустов кто-то смотрел, сыростью дышала глубина. Не повернуть ли назад? Ведь никто его сюда не посылал, никто не узнает об его отступлении. Однако, держась за кусты, он спустился в сырую темноту.
Пожалуй, это было и не так страшно, гораздо страшнее стало наверху, на освещенной луною просеке: впереди, близ тропинки, поджидал его человек.
Сомнений быть не могло: он стоял и ждал Сережу.
«Что делать? – думал Сережа, продвигаясь вперед только потому, что боялся бежать назад. – Отступить в лес? Нет, теперь уже поздно. И почему он так недвижен?»
Страшная мысль пришла ему в голову – такая страшная, что от нее ослабели ноги: живой так недвижно стоять не может.
Однако это был всего-навсего столб, невысокий и полусгнивший. Теперь Сережа ясно видел, что это столб, и все-таки ему страшно, было проходить мимо и позволить этому столбу оказаться у него за спиной. Он не удивился бы, если бы столб этот двинулся следом.
Словом, он был почти рад, когда подошел к корпусам, хотя именно здесь и была настоящая опасность. Вот они, корпуса. Черные коробки. Тишина. «Может быть, все уже кончено, – подумал Сережа, – а может быть, ничего сегодня и не будет?» Он сел по-турецки в кустах на колючие ветки и стал ждать. «Уж обратно я мимо этого столба не пойду», – думал он.
Шагов он не услышал, а просто почувствовал людей. Потом увидел нескольких человек, которые бесшумно подходили к тому самому корпусу, где укрывались бандиты. Забыв собственные тревоги, Сережа замер от страха за них, от гордости, что идут они по указанному им следу, и от счастья: впереди с револьвером в руке, очень серьезный шел Борис Федоров. Светила ярко луна, и Сережа хорошо все разглядел.
«Только бы не его, – молил Сережа, – если убьют, только бы не его!» Однако первым, шагнув вперед и загородив собою Бориса, вошел саженного роста человек, и Сережа был ему за это благодарен.
Он знал: ночь сейчас взорвется выстрелами, криками, проклятиями, быть может, предсмертными стонами.
Шло время. Он ждал очень долго. Быть может, час. В окнах корпуса заметался луч фонарика, однако все было тихо.
Наконец послышались негромкие голоса, и из черной дверной дырки один за другим стали выходить работники розыска. Они действительно нашли следы жилья – консервные банки, обрывки газеты (одна из них была даже позавчерашней), но только следы. Жилье было брошено.
На следующий день они снова собрались у Берестова.
– Чего, собственно, мы ждем? – спросила Ленка.
– Я, к примеру, жду, когда вы одумаетесь, – сказал Водовозов.
– Я бы, может, и одумалась бы, – быстро ответила Ленка, – если бы вы удосужились тех бандитов поймать. Мне никакой радости нет таскаться ночами по бандитским дорогам.
– А без вас, видать, ну никак не поймают?
– Да, видно, никак.
Павел Михайлович начал буро краснеть.
– Ничего, – примирительно продолжала Ленка, – вы пойдите, посидите в засаде. Недельку-другую. От этого куда как много бывает пользы. Только уж безвыходно. А то как вы куда отлучитесь, так они сейчас кого-нибудь и убьют.
– Да что вы из него душу вынимаете, Леночка, – посмеиваясь, вмешался Денис Петрович, – можно подумать, что у вас у самой только одни удачи и бывали.
Борис не спускал с них глаз – с Ленки и Водовозова. «Что здесь происходит? – думал он. – Почему она так на него взъелась? Почему он, всегда такой спокойный, поддается и сердится? Видно, не меньше моего боится, что Денис сегодня назначит день».
Однако Денис Петрович дня не назначил. Ему вся эта затея была неприятна, он тянул. А когда позвонили из губрозыска и спросили, как идут дела, он всячески старался доказать рискованность и даже невыполнимость этого плана.
– Э, Денис Петрович, – ответили ему, – не понимаешь ты, с кем дело имеешь. Это же, можно сказать, восходящая звезда. Если бы ты видел этого сотрудника в деле, если бы ты знал стиль его работы… У нас здесь все влюблены в него.
«Этому я охотно верю, – подумал Берестов, – у нас, кажется, скоро будет та же самая ситуация».
– Слышишь, – обратился он к сидящему тут же Водовозову, мигнув на трубку, – восходящая звезда, говорит.
Павел Михайлович ничего не ответил, только нахмурился.
– Кстати, Денис Петрович, – сказал он, помолчав, – очень тебя прошу, брось свою квартиру. Я последнее время присматриваю за твоей хозяйкой – дрянь баба, с каким-то сбродом якшается. Ряба говорит, что у него брат уехал, комната освободилась. Переезжай к нему.
«Восходящая звезда» снимала комнату в маленьком домике на окраине города и в самом городе старалась не показываться. Эти дни редкого при ее профессии отдыха доставляли ей большое удовольствие. Прихватив с собой ветхое хозяйское одеяльце и книгу, она отправлялась за огород, пахнущий укропом и звенящий шмелями, располагалась на полянке под деревом и валялась здесь почти целый день. Никто к ней (если не считать Водовозова) не приходил, никто, кроме Берестова, Бориса и Водовозова, не знал о ее присутствии в городе. Она не читала, а просто валялась в траве на краю огорода у огуречной грядки. Ей были видны маленькие мохнатые огурцы, лежащие на земле под широкими листьями; разогретые солнцем, они остро пахли. Ленка закрывала глаза, в них плыли яркие пятна, а мысли шли лениво и легко растекались вместе с этими пятнами. Кругом все жужжало и звенело, словно это был не огород, а полная жуков нагретая стеклянная банка.
Ленка не думала о предстоящей операции: что о ней думать, – придет время, и она сделает все, что будет надобно. Она вспомнила о Берестове, Водовозове, Борисе. «Волнуются», – она улыбнулась, перекатилась на спину и сквозь цветные радужные ресницы стала смотреть в небо. Пожалуй, ей было приятно, что за нее волнуются. Потом вспомнила, как «вынимала душу» из Водовозова, и рассмеялась. «Как они меня еще терпят, – подумала она. – Конечно же им, мужчинам, трудно решиться на эту операцию, много труднее, чем мне. Ведь я-то пойду, а они-то останутся… Какие все трое разные и какие славные – эти не подведут. Ничего, мы тоже не подведем, мы тоже неплохие люди».
Ей вдруг захотелось немедля приняться за дело.
И очень захотелось есть. Почему-то так всегда с ней бывало: когда предстояло какое-нибудь интересное дело, на нее нападал волчий аппетит. А с едой как раз было неважно: в городскую столовую она являться не решалась, в титовскую чайную и подавно, да на нее и не хватило бы денег; запасы провизии из «губернии» кончились, хотя Берестову она наврала, сказав, что их еще на неделю. Выходить не стоило.
Но, впрочем, и голодать тоже не стоило.
Ленка все-таки вышла. На улице было жарко – казалось, идешь по южному городу с его зеленью и слепящей белой пылью. Народу было мало, только какие-то допотопные дамы выползли под зонтиками, сборчатыми, как юбки.
Зато на площади было почему-то людно, слышался какой-то одинокий митинговый голос. Ленка остановилась. На большом ящике, заменявшем трибуну, стояла женщина в очень красном, как на плакате, платочке.
– Ведь там маленькие, бабы, ведь мал мала меньше, – кричала она, показывая ладонью от земли, до чего маленькие, – а какие страсти терпят, что переживают. Бабы! Неужели не поможем? Я вот про себя скажу: у меня у самой дома трое пищат, не одеты, не обуты, но у них мамка да тятька есть и крыша над головой есть, на них стены не рушатся, земля под ними не качается. В каком аду живут люди! Ведь это ад!
– О чем это? – спросила Ленка.
– Землетрясение в Японии, – ответили ей.
На площади стояли почти одни женщины, работницы с фабрики, на многих были платья из одной и той же материи – неопределенного цвета ситец, по которому разбросаны маленькие черные заводы с трубою и дымом из трубы. Такой идеологически выдержанный ситец недавно выпустила местная фабрика, и другой материи в городе не было (даже Ленка купила себе кусок на кофту, старая ее дышала на ладан).
Женщины слушали очень внимательно. Казалось, они видят в этот миг ужасную катастрофу и вместе с тем напряженно соображают, как бы такому делу помочь. Каждая из них была матерью и хозяйкой дома, сколь бы ни был мал этот дом.
Ленка стояла, прислонясь к дощатому забору. «Вы ведь и не знаете, где она, эта Япония, – думала она, – но бы знаете, что такое беда. А то, что сами вы не одеты и не сыты, это для вас большого значения не имеет. Я не могу вас накормить, это вы меня кормите, но я должна сделать так, чтобы с наступлением темноты вы не запирали двери, не загоняли ребятишек домой, не боялись выйти на улицу. Чтоб жизнь ваша была покойна, иначе грош мне цена».
Жаль, что она не может быть вместе с этими бабами, выступить с ящика, как та, что в красном платочке, замешаться в толпу, которая ее слушает. Нет, ее место не здесь, ее дело толкаться на барахолке, среди синих опухших физиономий, обросших свиной щетиной; на рынке, где снуют базарные воровки, что носят на себе две юбки, сшитые по краю подола; на рынке, где самые светлые личности – это какие-нибудь дамы из бывших, одетые в потертый бархат и торгующие зелеными и черными страусовыми перьями. Ее дело – это ночные облавы на чердаках.
Ленка оглянулась, сама не зная почему. На нее смотрел беспризорник, и это было странно.
Не лицо поразило ее – в этом бескровном и грязном, как у всякого беспризорника, лице не было ничего особенного. Ленку поразил его взгляд. Именно потому, что мальчик был черно-грязен, взор его сверкал белым блеском, как у древних статуй с серебряными глазами. И смотрел он очень внимательно.
А потом отвернулся. Все это продолжалось одно только мгновение, но казалось исполненным большого смысла. Ленка пошла вдоль палисадников с самым беспечным видом: что-что, а делать вид – это она умела. «Мне показалось, – думала она. – Мало ли кто на кого и почему посмотрел».
Однако эта встреча оставила у нее очень неприятное впечатление, что, впрочем, не помешало ей купить у бабы на углу алой редиски с мокрыми хвостами и белыми носиками. Все-таки летом легче было жить.
Кроме таинственной Левкиной банды у Дениса Петровича были и другие дела – к сожалению, не менее важные. Одно из них было настолько безотлагательно, что ради него пришлось отложить все другие. В деревню Горловку должен был явиться – можно сказать, совершить торжественный въезд – Колька Пасконников, к которому розыск мог предъявить не один счет. Особенно гордился Колька убийством председателя Горловского сельсовета и его семьи – от старой бабки до малых детей. После того как было решено брать Пасконникова именно в этом селе, на операцию выехал сам Берестов с Рябой и двумя другими сотрудниками.
Обязанности Рябы – грозы местных самогонщиков – были на эти дни переданы Борису.
Фабричный гудок, возвещавший конец дневной смены, уже ревел, когда Борис возвращался домой с окраины, где в маленьком ветхом домишке баба-вдова варила самогон. Вдову было жаль, осталась от мужа с двумя ребятишками, а жить надо.
– Он же на чистом пшене, товарищ красный начальник, – говорила она, взволнованно заглядывая Борису в глаза.
Борис старался отвести взгляд, но невольно глядел на дрожащие губы, которые она с усилием сводила, пытаясь произнести еще какие-то слова. Он много бы дал, чтобы не слышать этих слов, но все– таки наклонился и скорее догадался, чем расслышал:
– Я за этот аппарат… козу отдала…
Достаточно взглянуть на дом, на двор, на ребятишек, чтобы понять: коза была последняя в хозяйстве. Что толку было упрекать сейчас эту женщину?
– Какой молоденький, – сказала она, силясь улыбнуться, – а какой строгий.
Это было хуже всего. Единственно, что он мог для нее сделать, – это разбить аппарат за углом, чтоб она не видала. Словом, невеселый выдался день, и Борис шел к себе в самом скверном настроении. Путь его лежал через железнодорожное полотно. Когда он уже шел по шпалам, сзади послышались шаги. Его окликнул какой-то высокий усатый человек.
– Послушай, – сказал он, крупными шагами догоняя Бориса, – ты не сын ли комиссара Федорова? – и кивнул на водокачку, видневшуюся вдали над городом.
– Так точно, – брякнул Борис и покраснел, понимая всю неуместность этого разудалого «так точно». Уж очень он был зол после посещения вдовы.
Человек посмотрел на него внимательно.
– Пойдем, – сказал он, – я тебе кое-что покажу.
Они пошли вдоль путей к вокзалу, как всегда полному людей, по нескольку суток ожидавших своего поезда, грязных, несчастных, и полубольных. Дальние поезда приходили, стояли, уходили, но даже на крыше вагона уже нельзя было найти мест. В этот раз на дощатой платформе было оживленно: окруженный толпой, плясал беспризорник, ловко выстукивая на деревянных лакированных ложках. Плясали лохмотья, выбивали дробь маленькие черные ножки, сверкали белые глаза. Спутник Бориса остановился и долго смотрел на эту сцену, а потом, словно очнувшись, сказал:
– Пошли.
Они прошли служебным ходом, поднялись по грязной вокзальной лестнице и остановились перед дверью, на которой было написано: «Следователь транспортного трибунала Морковин».
Итак, это был тот самый Морковин, на которого указал ему в губрозыске Ряба. По-видимому, на лице Бориса выразилась тревога, потому что следователь улыбнулся.
– Входи, – сказал он.
В комнате кроме двух канцелярских шкафов и еще более канцелярского столика стояло роскошное кресло в черных деревянных завитках, обитое светлым, в алых розочках репсом. Морковин указал на него ладонью, как бы особо представляя Борису эту диковину, и сказал:
– Прошу.
При этом он снова улыбнулся. Улыбка его сухого лица была странной, но, пожалуй, приятной. Борис осторожно сел в кресло, а Морковин занял свое место за столом. Некоторое время он молча и внимательно смотрел на Бориса, а потом достал из ящика фотографию и протянул ее через стол.
Среди деревьев на траве стояло четверо. Первый слева широко расставил ноги, заложил руки за спину и, вскинув голову, щурился на солнце. Борис разглядел всё: и не то полуулыбку, не то гримасу, слегка приоткрывшую ровные зубы (впрочем, это только здесь, на фотографии, они казались такими ровными, на самом деле передний зуб у отца чуть-чуть заходил на другой), и перекрест ремней на груди, и кобуру на боку, и расстегнутый ворот рубахи. Дома у них не было ни одной отцовской фотографии.
