Текст книги "Болотные огни (Роман)"
Автор книги: Ольга Чайковская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Ольга Чайковская
БОЛОТНЫЕ ОГНИ
Роман
Берегитесь! Болотные огни в городе!
Ганс-Христиан Андерсен
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава I
В нашем поселке было всего четыре улицы. Жили здесь железнодорожные рабочие и служащие, к которым впоследствии присоединилось несколько домовладельцев, бежавших из соседнего города в дни революции.
Здесь было тихо. Гражданская война, промчавшись по стране, не задела нашего поселка, но она заставила жителей его теснее прижаться к земле. Эти недавние горожане начали сажать картошку, сеять просо и разводить кур. По утренней росе к оградам застекленных дачек, играя на рожке, подходил пастух, и бледные инженерши, качаясь со сна, выгоняли коров на поросшую травой улицу.
После революции мы выбрали поссовет во главе с добрейшим человеком дядей Сеней, местным столяром, – вот, собственно, и все изменения, которые здесь произошли.
У нас не было земли, которую нужно было делить, заводов, которые нужно было отнимать, помещиков и капиталистов, которых следовало уничтожать как класс. В поселке было двенадцать коров и одна лошадь, старая кобыла Розалия, принадлежащая Нестерову, бывшему жокею. В этом да еще в некотором количестве кур и коз заключалось все наше достояние. Была еще у тети Паши знаменитая кошка Люська.
Это была необыкновенная кошка.
О ней слагались легенды. И в самом деле – когда однажды, завалив ветхий забор, к ним в сад забрела корова, Люська пошла ей навстречу и, став на задние лапы, передними надавала корове по морде. Та долго и глупо водила рогатой головой, а потом умчалась, раскидывая ноги. Кошка пошла домой.
Она часами сидела на стуле, не лежала, свернувшись клубочком, а сидела, опираясь на передние лапы, и дымным взглядом своим глядела в окно. Она не терпела фамильярности и коротко кусала всякого, кто самовольно пытался почесать ей за ушком. Но а уж если она подходила сама потереться и помурлыкать, этот редкий знак доверия надобно было ценить. Никто, разумеется, и не посмел бы требовать от нее, чтобы она ловила мышей. Впрочем, она их ловила, но как-то странно: хватала мышей-полевок, тащила в дом и тут благосклонно отпускала, отчего мыши в дому разводились очень быстро. Она была гордостью тети Паши, женщины суровой, смуглолицей, в зеленых, бутылочного стекла, серьгах.
И вот случилось происшествие, взволновавшее весь поселок.
У тети Паши появились новые жильцы, два здоровых парня, привлекших, конечно, всеобщее внимание.
Они ходили в щегольских галифе и сапогах, которые подолгу чистили на крыльце. Говорили, что они где-то работают, однако их часто видели днем во дворе, когда они доставали воду из колодца, кололи дрова или занимались каким-нибудь другим хозяйственным делом. Как-то раз один из них вышел с косою и стал срезать высокую садовую траву.
– Прасковья-то, – сказали по этому поводу поселковые дамы, – ничего себе жильцов нашла, и воду ей носят, и траву косят, только что суп не варят.
В это время все и произошло. Видно было, как высокий парень, прыгая в траве, погнался за кем-то, время от времени всаживая в землю острую косу, и в тот же миг на тропинку вырвалась Люська. Из последних сил мелась она по земле, оставляя кровавый след.
– Ты что, охломон, делаешь?! – крикнула через забор соседка.
– Ах, это кошка, – холодно глядя на нее, сказал парень, – а я думал, это крыса.
Разумеется, то была ложь: спутать сибирскую кошку с крысой было невозможно. Но самое странное заключалось в том, что тетя Паша, которая стояла тут же, на крыльце, и, словно онемев, смотрела на происходящее, молча повернулась и пошла в дом. И это тетя Паша, первая ругательница во всем поселке, никому еще отроду не спустившая ни одного поперечного слова!
Так эта история началась в поселке – казалось бы, событием совершенно незначительным. Еще незаметнее вторглась она в жизнь небольшого городка, расположенного верстах в семи по железной дороге.
Это был обычный уездный городок. Из его улиц только две были мощены булыжником, остальные представляли собой просто широкие дороги, устланные, как водится, толстым слоем пыли; в этой горячей пыли тут и там, еле шевелясь, блаженствовали полузасыпанные куры. Из-за заборов и палисадников, высушенных солнцем, тянулись широколицые подсолнухи. Изредка по улице, крутя хвостиком, брела свинья.
Город был плоским и низкорослым, только церковь и водокачка возвышались над ним. Церковь, тяжелая и приземистая, построенная местными купцами, была теперь лишена крестов и отдана под клуб. У водокачки была мрачная слава: в гражданскую войну белые банды у стены ее во дворе расстреливали красноармейцев.
На краю города стояла ткацкая фабрика. Раньше она мало влияла на общий облик города, теперь определяла его жизнь и была его центром. Отсюда, распахнув узорные ворота, выходила в праздник демонстрация – все больше женщины в алых платочках; здесь происходили городские митинги. Из ткачих были члены городского Совета, ткачихи заседали в суде и в качестве фининспекторов наводили ужас на нескольких более или менее крупных и множество мелких частников, расплодившихся со времен введения нэпа.
Вдоль улиц тянулись низкие лабазы, ныне превращенные в фабричный склад, а за ними шли городские учреждения и магазины, в убогий ряд которых недавно вторгся великолепный по здешним масштабам частный магазин готового платья с витриной и даже манекеном – их город до сих пор не видал – улыбающейся красоткой в узкой юбочке до колен. Местные старухи всегда плевали, проходя мимо нее. Она же с улыбкой глядела на пыль, на кур, на косматые сонные возы, что ползли по улице, роняя хлопья сена.
Анна Федоровна вышла из дому рано, пока еще не было жары, и привольно, как рыба, попавшая в родной пруд, пустилась по улицам. Все свои шестьдесят лет она прожила в этом городе и на этих самых улицах, однако сегодня они казались ей необычными. Впрочем, она, как всегда, плюнула, увидев улыбающийся манекен, и перешла на другую сторону.
– Где брали? – не сбавляя хода, спросила она у старухи, шедшей навстречу с миской капусты в руках. – В потребилке?
Спросила она по привычке, так как капуста ее сегодня очень мало беспокоила.
– Как же! В потребилке! – желчно ответила старуха. – Она там синяя, хуже мертвеца.
Но Анна Федоровна уже увидела то, что ей было нужно. У овощного ларька таскала ящики коротконогая Нюрка. Она была грязна, как картофелина, вынутая из земли в осеннюю слякоть.
Анна Федоровна и виду не подала, что обрадовалась. Она подошла к Нюрке очень близко и сказала, безучастно глядя в сторону:
– Левка вернулся.
И вдруг зорко глянула в побледневшее Нюркино лицо.
– Нет, – сказала Нюрка, напряженно глядя на Анну Федоровну.
– Не нет, а да.
Разговор шел шепотом.
– Впору уезжать, – сказала Нюрка.
Анна Федоровна только кивала головой.
– Тёть Нюш! – умоляюще прошептала Нюрка. – У вас же начальник на квартире стоит. Шепнули бы ему словечко. Ведь вы же знаете…
– Мне что, жить надоело?! – зашептала в ответ Анна Федоровна. – В чужие дела лезть? Нет уж, жизнь прожила, никогда этого не делала и делать не буду. И тебе не советую.
– Я ничего не говорю, только если бы начальник знал заранее…
– Пусть уж без нас узнаёт.
– Чего там узнавать, когда скоро весь город узнает. Он один или со своими?
– А когда он один бывал? Ничего, авось нас с тобой не зарежут. Да что ты, да оборони меня господь болтать, страх какой!
– Сейчас в потребилке постное масло давать будут, – мрачно и теперь уже громко сказала Нюрка, принимаясь за свои ящики, и Анна Федоровна тотчас же пустилась в путь.
– Женщины! – крикнула она, проносясь мимо хлебной очереди. – В потребилке постное масло дают!
Она сказала это с точным расчетом, когда была уже далеко и никто из очереди не мог бы ее обогнать. С несравненно большим удовольствием крикнула бы она: «Женщины! Левка вернулся», но она этого, конечно, никогда не стала бы делать.
Парня, убившего кошку, поселковые ребята прозвали «Люськин убийца», а затем весь поселок стал называть его просто Люськин, словно это была его собственная фамилия. Люськин по-прежнему жил у тети Паши со своим приятелем Николаем, крупным молчаливым парнем. Иногда у них, должно быть, собирались гости, окна тети Пашиного дома ярко светились, слышалось дребезжание стекла и гитары, громкие голоса; однако откуда приходили и куда уходили эти гости, никто не знал. Может быть, только один Нестеров, владелец кобылы Розалии.
Этот Нестеров, немолодой уже человек, с великолепной фигурой и потасканной цинической физиономией, давно уже, как было известно всему поселку, пленил сердце тети Паши. Старая Розалия подолгу стояла у тети Пашиного крыльца, оставаясь здесь иногда до самых утренних сумерек. Теперь Нестеров приезжал сюда особенно часто – единственный, кто был принят в компанию новоприезжих.
Между тем по поселку пошли тревожные слухи. Говорили, что на дороге, которая вела к станции, останавливали людей, били, требовали денег. Говорили, что с кого-то сняли костюм, что в самом поселке напали на Костю, сына машиниста Молодцова, ударили ножом в спину. Говорили, наконец, что в поселке появился известный бандит Левка, при имени которого еще недавно дрожал соседний уездный город. Все это только говорили, никто из потерпевших ничего не подтверждал, милиционер Васильков, невзрачный мужичок в сатиновой рубахе (в здешней глуши еще не видали тогда милицейской формы), ходил как ни в чем не бывало. Только вот Костя Молодцов действительно лежал в постели и никого к нему не допускали.
Осторожные люди перестали ездить последним поездом, но многие не сдавались, утверждая, что все эти страшные рассказы возникли в головах женщин, напуганных смертью кошки Люськи. Однако вскоре случилось еще одно происшествие, куда более серьезное.
Недалеко от поселка на горельнике – большом пустыре, где пять лет назад выгорел лес, оставив черную землю да несколько опаленных сосенок, – стоял клуб, большой щелявый сарай, уставленный скамейками.
На стенах его висели кумачовые, писанные мелом плакаты и портреты вождей. Сюда привозили потрепанные фильмы, и тогда народу набивалось столько, что нечем было дышать, а зрители первого ряда сидели прямо на полу. Картины привозили очень редко, но молодежь собиралась здесь почти каждый вечер, рассаживаясь обычно на бревнах, оставшихся после постройки клуба. Верховодила здесь Милка Ведерникова, веселая девушка, недавно вернувшаяся из губернского города.
В иные вечера бесшумно и всегда со стороны леса появлялось несколько парней, в их числе тети Пашины жильцы Люськин и Николай. Они садились на бревно поодаль, молча курили, плевали меж расставленных колен, порою тихо перебрасывались словом.
С их появлением разговор становился натянутым, шутки неловкими, смех настороженным. Парни поднимались разом, словно по неслышной команде, и уходили в темноту. Никто не смотрел им вслед – никто, кроме Милки Ведерниковой.
Как-то в клуб привезли картину, называлась она «В пламени», ее афиши, выставленные на щитах в клубе и на станции, изображали искаженное от ужаса женское лицо, наполовину скрытое языками огня. Клуб был набит, народ прибывал, задние напирали на передних, началась давка. Между тем одна из скамеек оставалась пустой, и все делали вид, что ее не замечают: на ней мелом было написано: «Не занимать». Неизвестно откуда пошел слух, что эта скамья предназначена для Левки и его парней.
И вот самый веселый из поселковых мальчишек, белобрысый Васёк (у которого вечно сползали с живота, еще по-детски толстого, его латаные штаны), один-одинешенек занял пустую скамейку. Он сидел и победоносно подпрыгивал, подкидывая локти и вертя головой. Трудно сказать, что он думал и знал ли о зловещих слухах, однако он был, очевидно, горд отвагой и обращенными на него взглядами. Погас свет, затрещал аппарат, и Васёк, наверное, забыл обо всем на свете, поглощенный мерцающим рябым экраном. Здесь на столе горела свеча, а подле вздымалась занавеска, все ближе и ближе к пляшущему язычку огня – еще минута, и занавеска вспыхнет! Так начиналась картина. В это время послышалась какая-то возня, кто-то вскрикнул, кто-то продирался к выходу, раздалось: «Свет, свет, дайте свет!»
Когда зажгли свет, Васёк был еще жив, но через минуту он вздохнул и умер.
Его убили ножом в спину. Убийцу, если верить присутствующим, никто не разглядел, говорили, что это был невысокий и, кажется, никому не известный парень, который вырвался из клуба и скрылся раньше, чем успели что-нибудь сообразить.
Васька хоронили всем поселком. И с тех пор не осталось здесь ни одного человека, который не верил бы в существование Левки и его банды.
Страшно стало в поселке, особенно по ночам. С наступлением темноты на улицу не выходили, с последним поездом больше не ездили, в домах ждали ночных налетов. Оружия ни у кого не было, если не считать милиционера Василькова, который ходил тише воды ниже травы. К нему никто не обращался – это было бесполезно, да кроме того прошел слух, что всякий, кто обратится к властям, будет немедля зарезан со всей своею семьей. Кто защитит? Милиционер Васильков? Или те представители чего-то, которые приезжали в связи со смертью Васька? Поселок молчал.
Возвращаясь домой в поселок, Борис Федоров мечтал о тихих вечерах, о знакомых с детства лесах с густым подлеском и полянами, о холодном, с погреба молоке и заросшей осокою речке Хрипанке, где так славно ловить плотву. Он соскучился по родным местам, и теперь не только свидание с матерью или другом Костей, но встреча с любым поселковым жителем, будь то хоть Семка Петухов, была бы ему приятна.
Первым человеком, которого он встретил в поселке, была приятельница его матери тетя Паша – она стояла на крыльце своего дома.
– Эй, тетя Паша! – весело крикнул Борис, проходя. – Здравствуй!
Он ждал, что она вскрикнет «Батюшки, Борька!» и всплеснет руками, однако тетя Паша отвернулась равнодушно и, как ему показалось, нарочно. Навстречу Борису бежала мать. Не говоря ни слова, она схватила сына за руку и потащила в дом.
– Не разговаривай с ней, – сказала она вполголоса и нервно.
«Поссорились? – думал Борис, пока его тащили в дом. – Так сильно поссорились?»
Заперев дверь на засов, мать разрыдалась, уткнувшись лицом в Борисову куртку.
– Боже, какое счастье, что ты приехал днем!
– Ну что такое? Ну что случилось?
Прерываясь и всхлипывая, мать старалась ему что-то объяснить, но Борис ничего не понимал. Получалось, что все кругом бандиты, включая тетю Пашу.
– Ничего, ничего, успокойся, – сказал он, – все образуется. Как Коська?
– Так я же тебе говорю, его ножом в спину ударили. Умирает твой Костя.
«Черт знает, что такое», – думал Борис, выходя из дому.
По дороге ему встретился Семка Петухов. Он был очень молод, моложе Бориса, еще совсем недавно бегал босиком, в вылинявших трусах, и все почему-то охотно «давали ему леща», однако теперь он ходил в толстовке, как пожилой бухгалтер, и носил очки.
Ладно, пусть хоть Семка, это лучше, чем ничего.
– Семка, друг! – крикнул Борис еще издали. – Как дела?
Семка шел к нему не спеша.
– Здравствуй, – сказал он с достоинством. – Надолго в наши Палестины?
– На каникулы. Слушай, что это у вас здесь происходит?
Взгляд Семки стал, как показалось Борису, нарочито непонимающим.
– А что, собственно, происходит?
– Да, говорят, у вас здесь людей стали резать?
– Вредные слухи, – сказал Семка, движением бровей и носа поправляя очки.
– Разве Васёк – тоже слухи?
– Есть несознательные, – неохотно ответил Петухов.
– Ну а что Костя?
– Костя? – так же непонимающе повторил Семка. – Я, правда, давно его не встречал, но не вижу оснований беспокоиться.
– А я вижу, – ответил Борис и теперь уже почти побежал.
Пройдя знакомым палисадником, он постучал в низкую дверь.
– Кто там? – послышался голос старика Молодцова.
– Откройте, дядя Коля. Я к Косте.
– Болен Константин, нельзя к нему.
– Это я, Борис. Я на минуту.
Дверь отворилась.
– Входи, – сказал старик Молодцов.
– Дядя Коля, неужели это правда?
Костя лежал в постели. Он был бледен и встретил Бориса недвижным взором темных глаз. Одна рука его, худая и оттого казавшаяся какой-то граненой, лежала на одеяле. Борис присел на кончик стула. О чем говорить, он не знал. Наступила долгая пауза.
– Как же это случилось, Коська? – спросил он наконец шепотом и тут же увидел, как старик Молодцов, ставший за изголовьем, делает ему знаки. Но было уже поздно.
– Они ударили меня в спину, ударили ни за что, – голосом одновременно и монотонным и дрожащим сказал Костя.
Старик Молодцов опять предостерегающе покачал головой.
– Ну ничего, пес с ними, ихняя песенка теперь спета, – сказал Борис, – поправляйся.
– Они приходили сегодня ночью, – тем же монотонным голосом продолжал Костя, – пришли во двор, схватили Дружка и повесили на колодце. Все слышали, как Дружок визжал, но никто не вышел.
– Ничего, ничего, – бессмысленно повторял Борис, – мы с ними быстро покончим.
Старик, мигнув Борису, пошел прочь из комнаты. Костя, казалось, остался равнодушен к их уходу.
– Сильно ослаб, – шепотом сказал старик, когда они вышли в сени, – потерял много крови. Ведь он тогда добег до палисадника, да здесь и свалился. Дружок лаял, да нам как-то ни к чему сперва было. А кровь-то, между прочим, все льется. Наконец слышу – надрывается пес. Вышел посмотреть – гляжу…
Старик развел руками.
– А про собаку это он правду сказал?
– Правду. Это, значит, вроде как напоминание было. Помните, так вашу эдак, в чьей вы власти состоите.
– Но надо же что-то делать! – воскликнул Борис.
– Сурьезно? – спросил старик не то с интересом, не то с насмешкой.
Борис не ответил.
– Ну так слушай, – сказал Молодцов, – прежде всего ты должен куда-нибудь отправить мать.
– Отправить мать?..
– Без этого ничего не начинай, даже ни с кем и не говори. И сам уезжай. Действовать нужно не отсюда, а из города. Я сейчас ничего сделать не могу, у меня на руках старуха и Коська, а ты мог бы попробовать.
– Что ж, дядя Коля, мать я попытаюсь отправить.
– А после этого езжай в город, в розыск. Что за человек их начальник, я хорошенько не знаю, но есть там у них замечательный мужчина, Водовозов ему фамилия. Расскажи ему, что и как. Может, станешь у них работать. Веселые будут у тебя каникулы.
Был жаркий день, вилась горькая пыль. Борис шагал по городу в поисках угрозыска. Это учреждение его очень занимало, да и вообще настроение у него было прекрасное: мать согласилась уехать к сестре на Волгу. Правда, она никак не могла понять, почему бы и Борису не отправиться вместе с нею. Пришлось врать. «А ты не ввяжешься здесь во что– нибудь?» – спрашивала она. «Нет, нет», – отвечал Борис.
«Этого еще не хватало, – думал он, сворачивая с мощеной улицы на песчаную дорожку переулка, – сидеть сложа руки да еще за семью запорами. Ничего, сейчас наведем порядок! Ничего».
Раньше, когда Борис бывал в городе, он старался идти так, чтобы не видеть водокачки, где четыре года назад бандиты расстреляли отца. Однако отовсюду ее было видно, оставалось выбирать переулки таким образом, чтобы она по возможности оказывалась за спиною.
Розыск был расположен в ветхом домике самого мирного вида. Когда Борис подходил к воротам, в них въезжала телега, доверху груженная бряцавшими ведрами и бидонами – словно здесь был не розыск, а лавка скобяных товаров. Рядом с телегой шел белокурый паренек.
Водовозова, о котором говорил старик Молодцов, на месте не было, Борис пошел в кабинет начальника розыска Берестова.
– Ну что ж, – сказал тот, когда Борис назвал себя и объяснил, зачем явился, – хорошо, что пришел. Спасибо, хоть кто-то пришел. Кстати, я о тебе слыхал.
Он посмотрел в окно.
Борис во все глаза разглядывал этого человека, от которого зависела теперь судьба поселка. Не молод. Лицо не сильно побито оспой. В общем, простой человек в кепке, сдвинутой далеко на затылок. Однако не такая у него работа, чтобы быть ему простым. Как знать, что видят эти глаза по ночам?
– Что же, выходит, – продолжал Берестов, – выходит, что поселок за бандитов горой… Постой, знаю, все знаю, но посуди сам: к нам сюда, если не считать одного человека, никто до сих пор не обращался. Кого, ни спросишь – ничего не видали, ничего не слыхали. Мальчонку убили при всем честном народе, а свидетеля ни одного не нашлось. Васильков! Милиционер! Он напуган так, что ни одной улики представить не может, ни одной фамилии назвать не решается. «Неизвестный скрылся» – и всё.
Он свернул козью ножку, закурил и опять взглянул в окно.
– А народу у нас мало, городишко, сам знаешь, небольшой, фабрика ткацкая, одни женщины, а наше дело не женское. А хуже всего… Ну да ладно.
Борис с почтением и страхом слушал речи начальника, ему и в голову не приходило, что значит это «хуже всего». «А хуже всего, – думал Берестов, – что я такой же начальник розыска, как и ты, и дело это знаю немногим лучше тебя». Однако Борис, разумеется, не умел читать чужие мысли.
– Вот вы сказали про поселок, – неуверенно начал он, – так ведь у нас все в одиночку живут, даже комсомольской организации нет…
– А вы что же смотрите… – начал было Берестов, но тут же вскочил и подошел к окну. – Приехали, – желчно сказал он.
Во двор въезжала еще одна подвода, с которой бойко соскочил милиционер Васильков.
«Уж не покойника ли опять?» – с беспокойством подумал Борис.
Нет, Васильков с возницей волокли в дом какой– то столб. Они прогромыхали им по лестнице и, зацепив за наличник, ввалились в комнату. Здесь они стали, держа столб перед собой и всем своим видом показывая, что ждут эффекта необыкновенного.
Это был толстый свежеотесанный столб, нижний конец которого был темен и влажен – его, очевидно, только что вытащили из земли; к верхнему же был прибит кусок фанеры с надписью, сделанной красной и черной краской.
После одиннадцати часов вечера проход по дороге воспрещен.
За нарушение – Смерть.
значилось на фанере.
– Левка, – проговорил Берестов.
В это время в комнату вошел высокий красивый человек. Он молча остановился у столба, глубоко, чуть не по локти засунул руки в карманы и стал читать. Читал он очень долго, словно был не в ладах с грамотой.
– Шутники, – сказал он наконец.
Он глянул на Берестова горячим взглядом, странно не вязавшимся с ленивыми движениями его большого тела. Борис сразу догадался, кто это такой. «Так вот он, гроза бандитов, Павел Водовозов».
– Зачем же вы столб-то волокли? – спросил Водовозов у милиционера.
– Вещественное доказательство, – лихо ответил тот.
В комнате стали появляться всё новые и новые лица – сотрудники розыска и милиции заходили посмотреть на диковинный столб. Среди них была женщина.
Она была в гимнастерке, сапогах и мужской кепке. Щурясь и скалясь от едкого дыма папироски, которую зажала в зубах, она стояла и слушала, что говорит ей какой-то паренек, а потом произнесла очень громко и отчеканивая слова:
– Полагаю, что мы, в Петророзыске, этого бы не допустили. Думаю, что так.
«От этой пощады не жди», – подумал Борис и стал искать глазами Водовозова. Тот стоял, окруженный толпой сотрудников, и рассказывал что-то веселое – во всяком случае, его рассказу все смеялись. Лицо его в этот миг было простым и мальчишеским.
– Ну, коли мы в сборе, садитесь, товарищи, – сказал Берестов, и все стали рассаживаться на столы, на стулья, на подоконники – кто куда.
Это начиналось совещание.
– У нас на повестке дня два основных вопроса, – начал Берестов. – Банда Сычова – это раз. Поселковое дело – это два.
– Вы забыли еще одно главное, – как бы невзначай бросил сидевший на подоконнике паренек, тот самый, что привез во двор бидоны. Борис удивился и позавидовал свободе, с которой он себя держал.
– Ладно, ладно, – ответил Берестов, видно прекрасно понимавший, о чем идет речь, – на фабрике уже уплатили – значит, и нам скоро заплатят.
– Так три же месяца.
Речь шла о жаловании, которое в те времена нередко задерживалось месяцами.
– Вы как хотите, – продолжал паренек, поеживаясь и постреливая глазами на присутствующих, – а я без жалования скоро разложусь. Акурат попаду в когтистые лапы нэпа.
Все заулыбались (только женщина вскинула брови, а потом прищурилась).
– Я т-те разложусь, – также улыбаясь, сказал Берестов, – шефскую муку получил? Махорку получил? Ну и не ори. Итак – дело Сычова.
Встал Водовозов. Он просил подождать несколько дней: вожаки кулацкой банды перессорились, перестрелялись и смертельно надоели местному населению – даже тем, кто их раньше поддерживал.
– Словом, – сказал Водовозов, – через неделю, самое большее – десять дней, доставлю вам Сычова не живого, так мертвого.
Никто, казалось, не удивился уверенности Водовозова, все перешли к дальнейшим делам, словно судьба Сычова была уже решена.
Неожиданно слово взяла женщина в кепке.
– Я хочу сказать о нарследах, – начала она и долго потом говорила о том, что народные следователи работают не так, как нужно, часто произнося при этом «Петророзыск, Петрогубсуд».
К ее речи отнеслись как-то странно: выслушали в молчании и сейчас же перешли к другим делам. Никто не стал обсуждать работу нарследов, никого не заинтересовал Петрогубсуд.
– Итак, поселок, – сказал Берестов, как только она кончила, – сейчас все силы на поселок. Как вы знаете, в поселке произошло убийство, один тяжело ранен, бесчисленные грабежи. Надо думать, там обосновалась банда. Подозрения падают на двоих новоприезжих, остановившихся у некоей тети Паши. Мы навели о них справки – что же, оба демобилизованы из армии и работают у нас в городе в ремонтных мастерских. Работают не очень хорошо, но и ничего плохого за ними не замечено. Теперь – сегодняшний столб. Никак пока не соображу, зачем он им понадобился..
– Жителей пугают, – предположил белокурый паренек.
– Да они и так уже напугали. Нет, этот столб для нас.
– Дразнят? – спросил Водовозов.
– Может, и так. А может, и еще какие дели. Словом, все силы сейчас на поселок. Васильков, я прошу тебя разузнать, откуда они взяли столб. Рябчиков, – обратился он к белокурому пареньку, – займись домом этой самой тети Паши (парень откозырял, не вставая с подоконника). Ты, Павел (это к Водовозову), как только освободишься от Сычова, пойдешь в засаду на дорогу. Пока всё.
– Постойте, товарищи, так нельзя, – вмешалась женщина в кепке, – у нас есть еще один вопрос – это кружки. Есть решение организовать кружок «Безбожник» и всем коллективом вступить в общество «Друг детей».
– Да, товарищи, – устало промолвил Берестов, – записывайтесь в кружки.
Никто теперь в поселке не сомневался, что парни, поселившиеся у тети Паши, из Левкиной банды. Не верила этому одна только Милка Ведерникова.
– Никакие они не убийцы, – говорила она.
– Откуда ты знаешь? – спрашивали ее.
– Знаю, – отвечала она уклончиво.
О, Милка могла бы им ответить. Она знала от тети Паши, что один из ее жильцов, Николай, был на фронте и совсем недавно демобилизовался. Тогда многие возвращались из армии. Милка всей душой понимала этих людей: в их глазах еще видения недавних кавалерийских атак, на их лицах еще отсвет ночных костров, им трудно привыкнуть к серым будням. Голодные, в пыли и крови, они спасали страну и отстояли революцию. Они смертельно устали, а вы встречаете их смешками и грязными сплетнями. Впрочем, это неважно: они вас не видят.
Примерно так думала Милка. Ей совсем не нравился Люськин с его толстым носом и срезанным подбородком, но зато Николай произвел на нее большое впечатление.
Николай был молчаливым парнем с правильным, спокойным лицом и падавшими на глаза густыми светлыми волосами. Он всегда ходил, задумчиво опустив голову, а когда в своей неизменной компании сидел на бревне около клуба, казался одиноким.
Однажды ей даже удалось поговорить с ним. Он возился около калитки тети Пашиного дома – что– то пилил там небольшой ручной пилой. Милка как раз проходила мимо, когда он бросил пилу и быстро поднес руку к губам.
– Порезались? – сейчас же спросила Милка.
– Да нет, ничего.
Но Милка все-таки сбегала домой за бинтом и сделала перевязку по всем правилам искусства, ибо кончила курсы сестер милосердия. Он стоял и, опустив ресницы, смотрел, как ложится бинт. Зубья пилы довольно сильно разорвали кожу на этой большой руке с толстыми корявыми ногтями.
Милка работала ловко, быстро перекатывая и перехватывая бинт.
– Так не туго?
– Ничего.
Он не поблагодарил ее, и ей это было приятно, словно он признал ее право заботиться о нем.
Домой она шла как во сне.
– Ты с ума сошла! – сказала ей соседка. – Это же бандит.
Милка не удостоила ее ответом. Теперь она была готова выступить в защиту Николая против целого поселка.
Если Милка и отказывалась считать новоприезжих бандитами, то поселковые ребятишки в этом не сомневались. О доме тети Паши рассказывались кошмарные истории: кто-то в полночь (а в поселке полночь была действительно полночью, а не началом ночи, как в городах) слышал страшные стенания, раздававшиеся там, кто-то видел белую фигуру (непременно белую!), безмолвно тянувшую из окна свои руки. Говорили про какие-то пятна, вовремя не отмытые с крыльца. Словом, говорили все то, что и полагается говорить ребятишкам, собравшимся в сумерках на сеновале.
Сережа Дохтуров… Но прежде всего скажем несколько слов о семье Дохтуровых, которой предстоит сыграть немалую роль в этом рассказе.
Инженера Дохтурова в поселке знали сравнительно мало (он много работал, рано уезжал и поздно возвращался), хотя и очень им интересовались – особенно женщины. Он был хорош собой и походил на морского офицера. Зато тещу его, Софью Николаевну, знал весь поселок.
Она была на редкость бестолковая женщина. Так, например, она могла остановить на улице дядю Сеню, председателя поссовета.
– Нет, вы скажите, – говорила она, – какое право имели они отнимать у людей землю?
«Они» – это были большевики, а люди, очевидно, помещики. Впрочем, ни сама Софья Николаевна, ни родня ее никогда землей не владели.
– Что уж тут поделаешь, – отвечал дядя Сеня и разводил руками.
– Нет, скажите, по какому праву?
Дядя Сеня снова, улыбаясь, разводил руками. Одна бровь его была выше другой.
Кроме того, Софья Николаевна вырвала себе все зубы. Когда-то передние зубы у нее были такие длинные, что верхняя губа никак не могла их прикрыть. Софья Николаевна мужественно вырвала их и заменила вставными. Произошло это много лет назад, однако в поселке помнили об этом событии, и всякий, кто разговаривал с ней, смотрел ей в рот и думал о вырванных зубах. А когда она говорила, кончик ее бледного носа мерно двигался вверх и вниз. И у нее росли усы.
Жена инженера умерла от тифа несколько лет назад, оставив единственного сына Сережу. Теперь это был тонкий и бледный тринадцатилетний мальчик с большими жалобными ушами.
Жизнь Сережи была сложна. Больше всего на свете он любил отца и больше всего на свете ненавидел бабку Софью Николаевну; он гордился отцом и страдал от бабкиной глупости. Однако неприятности в его жизни не ограничивались бабкой. Мальчик был общителен, ему хотелось бегать с ребятами, ходить в клуб и сидеть на бревнах вместе со всеми, а он приходил сюда очень редко, потому что боялся Семки Петухова, который всегда попрекал Сережу непролетарским происхождением.
