Текст книги "Знаменосцы"

Автор книги: Олесь Гончар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

XVIII

Со дня на день ждали окончания войны. В Берлине над рейхстагом уже реял красный флаг. Из конца в конец трещала фашистская империя, падала в пропасть на глазах у народов. Первоклассная империалистическая армия уже перестала быть единым целым. Теперь она больше напоминала моторизованные огромные банды, мечущиеся по всей Европе под уничтожающими ударами советских войск. Казалось, вот-вот наступит час развязки, и самые мощные радиостанции мира поздравят, наконец, человечество с триумфом Справедливости.

А между тем орудия гремели на сотни километров, в городах клокотали уличные бои, грандиозные строения взлетали на воздух, весенние поля покрывались тысячами свежих окопов. Лилась кровь; как и раньше, ходили в жаркие атаки по нескольку раз в сутки.

Сейчас это давалось особенно трудно. Все уже чувствовали, как, приближаясь, торжественно шумит Победа, все жили, заглядывая в завтра – в большое, сияющее, сказочно-прекрасное завтра, стоящее на пороге.

Что будет завтра? Неужто и в самом деле настанет день без пожаров, без канонад, без крови и убийств? Неудержимо хотелось дожить до этого дня и хотя бы мгновение – хотя бы одно мгновение! – побыть в нем.

Для самиевского полка это «завтра» скрывалось где-то за рекой со взорванными мостами, за голыми возвышенностями противоположного берега, за фортификационными сооружениями, тянувшимися сплошной линией мрачных укреплений. Австрийско-чешская граница… Водный рубеж, пристрелянный врагом вдоль и поперек. Сегодня полки подошли к нему.

Войска сосредоточивались вдоль реки в многочисленных складках местности, в рощах и перелесках. Наверное, никогда еще этот глухой пограничный уголок австрийской земли не видел столько людей и техники. Земля оседала под такой непривычной тяжестью! Стягиваясь в ударный кулак, уплотняясь, полки готовились к решительному штурму.

Все подступы к реке противник устилал огнем. Земля переднего края выгорела от снарядов, почернела, вымерла. Однако по ночам пехота ползла и ползла к берегу, залегая в камышах, нацеливаясь на запад тысячами глаз.

Евгений Черныш окопался со своими людьми в одном из крутых оврагов невдалеке от реки. Тут же остановились и минометные роты двух соседних батальонов. Начальник артиллерии полка приказал на этот раз свести все минометные роты воедино, чтобы испытать метод скоростной стрельбы, предложенный Чернышом. Около десятка стволов стали рядом. Это была роскошь, какую полк сейчас мот себе позволить. Уже не надо было растягивать огневые средства на километры по фронту, прикрывая наиболее уязвимые места. Сегодня орудиям и минометам было тесно.

На время артподготовки Чернышу пришлось быть старшим, командовать объединенным огнем всех трех минрот. Сагайда в шутку окрестил его «капельмейстером сводного оркестра». Но Черныш сейчас был глух к шуткам Сагайды. Он с готовностью принял на себя обязанности старшего, чувствуя, что они ему под силу. Но волнение не покидало его на протяжении всего дня. Ответственность, возложенная на него, как бы натянула все его мускулы и нервы.

Огневая позиция была почти готова. Черныш расположил ее по самому дну оврага, защищенного от противника крутым холмом. В круглых сырых ямах-ячейках стояли минометы всех трех рот. Объединенные в одну батарею, выстроенные в строгий ряд, они имели сейчас грозный, хищный вид.

Расчеты работали дружно. Проверяли механизмы, ставили вехи, прокладывали последние ходы сообщений. Слева к огневой примыкал лес, и стройный молодой дубняк косяком заходил оттуда на самую огневую. Группа самых высоких деревьев, как нарочно, оказалась против взвода Сагайды. Надо было валить деревья, расширяя сектор обстрела, создавая перед каждым минометным стволом широкие ворота на запад. В другой раз Сагайда, безусловно, надулся бы на Черныша и стал бы доказывать, что тот по дружбе отвел ему самый худший участок на огневой. Но сегодня Сагайда принял это, как должное. Черныш поставил его на первый взвод, которым раньше сам командовал. Это было почетно и льстило самолюбию Сагайды. Ведь неспроста Черныш передал свое любимое детище именно ему, а не молодому офицеру Маркевичу, который накануне прибыл в роту из резерва. Маркевич принял от Сагайды второй взвод, «самый легкий», вышколенный лучше других.

– Садись на готовое и смотри не отпусти гайку, – поучал Сагайда Маркевича, передавая ему взвод. – С такими гренадерами тебе и море по колено. А я не гонюсь за легким хлебом, пойду на первый, к молодым гражданам.

– Я тоже не ищу легкого хлеба, – обиженно заметил на это Маркевич.

– Не ищешь, согласен, но если дают – бери. Потому что так нужно. Значит, считают, что мой хребет крепче твоего. Тебе, видишь, прогалину Черныш выделил, а я должен лес корчевать.

– Могу вам помочь, – предложил Маркевич.

– Если можешь – давай, быстрее разделаемся.

На том и сошлись. Сейчас бойцы обоих взводов дружно наступали на дубняк. Сагайда, раскрасневшись, тоже носился с топором по огневой и молодецки набрасывался на деревья.

А на склоне холма все глубже зарывались в землю ординарцы, телефонисты, наблюдатели соседних батарей. Даже Маковейчик, который всегда избегал земляных работ, сегодня натер себе честные мозоли. Конечно, вместо того, чтобы копаться в этой тяжелой австрийской земле, парень с бо́льшим удовольствием прошелся бы на руках по огневой, поборолся с товарищами, или, закинув голову, махнул бы в весенний лес, который высится рядом. Как там должно быть прекрасно! Озера, птицы, песни!.. Гудит весна в лесу, заглядывает в тесный, пронизанный сыростью окоп Маковея, зовет-вызывает: бросай лопату, хлопец, выпорхни из своей норы на свет божий, махнем степями-лесами! Покажу тебе свои чудеса, напою тебя березовым соком, улыбнусь тебе синими подснежниками!..

– Прочь, не мешай мне! – кричит Маковей соседу-связисту, который напрашивается к нему в напарники. – Дай-ка развернуться!

– Да ты уж и так вымахал по грудь…

– А что же! Может, я последний окоп рою, для истории его оставлю!

– Давай на пару…

– А этого не хотел? Ишь какой ласый на дурняк! Видишь мои мозоли?

– Вижу… Тоже исторические?

– Тоже!

В это время с КП батальона, запыхавшись, прибежал Шовкун. Лишь только он влетел на огневую, как все поняли, что сейчас услышат радостную новость. Она светилась в теплом, размякшем взгляде санитара.

– Ясногорская вернулась! – крикнул Шовкун, сияя, – Уже в тылах батальона… Сегодня будет здесь!

Ясногорская! Шовкун кричал всей роте, а смотрел почему-то на Черныша. И все бойцы, как сговорившись, посмотрели на Черныша. Лейтенант покраснел и, хмурясь, бросил офицерам:

– Пошли пристреливаться.

XIX

Забравшись с командирами рот на вершину холма перед огневой, Черныш терпеливо вел пристрелку. Как всегда в таких случаях, бил только один миномет. Сегодня честь пристреливать цель выпала расчету Дениса Блаженко. Стоя внизу и держа в руке дефицитную дымовую мину, Блаженко смотрел оттуда на офицеров так, словно ждал сигнала вызвать землетрясение. Но Черныш не спешил с командами. После каждого выстрела наступала длинная пауза – офицеры, не торопясь, разглядывали цель, советовались, вели подсчеты.

День стоял ясный, прозрачный, с далекой видимостью. Трепетный воздух мягко струился, как бы подмывая своими волнистыми потоками высоты на том берегу, блиндажи, далекие деревья. Все плыло куда-то и в то же время оставалось на месте. Фронт притих, как перед бурей, лишь изредка кое-где лениво ухали пушки. Черныш знал, что завтра они заговорят иначе, – сегодня артиллерия еще только примеряется, работая с притворной бессистемностью и скупостью, чтобы не вызвать подозрений противника.

Все мысли Черныша сейчас невольно связывались с Ясногорской, все, что он делал, уже как будто посвящалось ей. Наверное, Шура и не догадывается, как ее приезд отражается на чьей-то деятельности, на чьих-то настроениях… Вернулась!.. Неужели она и в самом деле с часу на час может появиться здесь? Иногда Чернышу это казалось маловероятным. Когда выдавалась свободная минута, он нетерпеливо поглядывал с холма на дорогу, тянувшуюся вдоль леса к селу, в полковые и батальонные тылы. При этом каждый раз он смущался, подозревая, что соседи-офицеры догадываются, почему ему не сидится возле них. А они, озабоченные пристрелкой, не замечали его волнения.

Дорога, которой должна была приехать Ясногорская, жила нормальной фронтовой жизнью. В направлении передовой двигались группы бойцов; проскакал верхом начальник штаба с несколькими помощниками и ординарцами; выползла на опушку артиллерийская кухня, запряженная знаменитым верблюдом, одним на всю дивизию, который дошел сюда от самой Волги; вот из-за поворота вылетает на своем конике Хаецкий, за ним одна за другой вытягиваются повозки, груженные боеприпасами. Может быть, Шура приедет с ними? Но на повозках, кроме ездовых, никого нет. Что ж это такое? Где она так долго задержалась? Хома грозит кому-то плеткой, сбивает верблюда с дороги… Еще кто-то едет… А ее нет. Нет… Нет…

– Ну и печет, – жалуется Чернышу один из его товарищей, капитан Засядько, расстегивая воротник. – Сюда бы сейчас ведро пива-холоднячка!..

– Толстиков уже и без пива клюет, – улыбаясь, кивнул Черныш на своего правого соседа, который, уткнув голову в руки, упорно боролся с навалившейся дремотой.

Они только что кончили пристрелку и, удовлетворенные результатами, лежали втроем на верхушке холма, от нечего делать перебрасываясь вялыми фразами. Давала себя знать усталость последних дней. Не хотелось подниматься, трудно было даже повернуть разморенное теплой истомой тело. Солнце припекало. Воронки, еще утром жирно черневшие на поле, сейчас посерели, высохли. Черныш, положив голову на планшет, закрыл глаза…

– Прекрасная, – слышит он поблизости. «О ком это? Конечно, о ней. Сегодня все думают о ней, все ждут ее».

– Кто прекрасная, капитан?

– Позиция, говорю, прекрасная, – поясняет Засядько. – И до противника рукой подать, и укрыта хорошо…

– Да-да, прекрасная, – тихо соглашается Черныш, думая о Ясногорской. – Прекрасная… Прекрасная…

– Стоп! – капитан хлопнул себя рукой по шее. – Кажется, капнуло! Еще! И еще!.. Толстиков, проснись!

– Что такое?

– Дождь!

Офицеры, оживившись, как ребята, вытянули ладони перед собой, радостно глядя в небо. Высокие тучки были почти не заметны, таяли в бледной синеве. А между тем дождь усиливался, падая, казалось бы, с чистого неба: зашумел над лесом, приближался тысячным кристальным шорохом, легко позванивая в вышине.

Черныш лег навзничь, подставил обветренное лицо под приятные удары капель.

– Вы видели такое: солнце и дождь!

– Слепой дождь!

– Почему слепой? Наоборот, ясноглазый!..

Все гуще и гуще осыпало руки, лицо. От каждой капли радостная дрожь пробегала по всему телу. Уже вокруг, над лесом и над холмистыми полями, засверкали мириады блестящих жемчужных нитей. Словно небо, играя, весело стреляло бесчисленными тонкими очередями и каждая капля-пуля, проносясь в этой очереди, сверкала, слепя глаза. Чернышу казалось, что после этого весеннего дождя все сразу буйно зазеленеет, зацветет. Припомнил, как в прошлом году в Трансильвании, изнемогая в горах от зноя, бойцы с жадностью высматривали тучи… Реки остались внизу, ручейки остались внизу… Воды, воды! А небо было безводным, жестоко-голубым. Потом однажды показалась на горизонте дождевая туча. Будто сама Родина, услышав мольбы бойцов, посылала им издалека свой подарок. Расстелив на горячих камнях плащ-палатки, бойцы собирали в них долгожданную влагу. Потом делили. Черныш поделился с Брянским… Какой это был животворящий, незабываемый напиток!

Дождь усиливался. Никто и не думал прятаться от него. Слышно было, как на огневой щебетал Маковейчик:

 
Дождик, дождик, припусти,
На бабины капусты,
На дедово сено,
Чтоб позеленело!..
 

– Маковей, где та капуста? Где то сено? Глянь, австрийская земля кругом!..

– Все равно, пусть и она зеленеет!..

Черныш, щурясь, улыбался щедрому небу. Гадал, где застанет этот дождь Ясногорскую: в санроте или по дороге сюда… А она в это время уже соскочила с коня на его огневой. Ординарец комбата, гоня своему хозяину «порожняком» оседланного коня, по пути прихватил Ясногорскую.

Весь мир засиял. Солнце светило сквозь серебристую мглу, дождь становился мельче, гуще. Вдруг небо над головой заиграло. Мелодично, сильно, свежо. Впервые в этом году загремел гром. Как будто заговорили где-то высоко за голубыми тучами дивизионы ЭРЭС. Раскатилось, разлеглось – широко, привольно… И сразу всей природе вздохнулось легче, будто мир обновился, помолодел. Наверно, не было в эту минуту в войсках ни одного человека, который не взглянул бы зачарованно в разбуженное синее небо и не подумал: «Весна!»

«Весна», – с наслаждением подумал и Черныш, вдыхая посвежевший воздух. Но что это? Вздрогнув, он порывисто поднялся на колени. С огневой, вместе с радостной разноголосицей солдатских басов, неожиданно донесся девичий голос.

В то же мгновение он увидел Ясногорскую.

Она стояла, окруженная бойцами, и о чем-то весело говорила, глядя вверх. Черныш не знал, смотрит она на него или на пронизанную солнцем серебристую пряжу дождя, неудержимо падавшую с высот.

– Гвардии лейтенант! – крикнули снизу бойцы. – Гвардии лейтенант!

– Тебя касается, – подморгнул Чернышу Засядько. – А может, тебя, Толстиков?

Толстяков благодушно улыбался, разглядывая Ясногорскую.

– О, как она цветет!..

Придерживая рукой бинокль, Черныш стал быстро спускаться по косогору. Прыгал через чьи-то окопы, осыпая в них землю. В окопах не было никого. Все собрались внизу, как на митинг.

Спускаясь, Черныш смотрел как будто себе под ноги, а между тем видел только ее, долгожданную. Приближаясь, видел мелькнувший на ее лице радостный испуг. Она показалась ему выше, чем была. Будто выпрямилась, стала стройнее, моложе.

Для Черныша уже не существовало ни дождя, ни веселой толпы огневиков, существовали только ее глаза, которые, приближаясь, вдруг заблестели, а длинные ресницы задрожали. Она еще говорила с бойцами и смеялась, но Черныш не слыхал ее слов, да и сама она, наверное, не слыхала их. Глаза ее тянулись к нему, о чем-то спрашивая его и в то же время что-то говоря ему.

Бойцы торжественно расступились, давая лейтенанту дорогу и глядя то на него, то на Ясногорскую. Черныш поздоровался, твердо выговаривая привычные слова воинского приветствия, вернее, они сами сказались, он их не слыхал. Ясногорская подала ему руку, и нежный румянец покрыл ее щеки.

За спиной Шуры стоял Сагайда, улыбаясь до ушей. «Чего он?» – удивился Черныш и пробежал взглядом по другим. Все смотрели на него доброжелательно и подбадривающе. «Мы всё знаем, – говорили их взгляды, – и всё понимаем… И мы даже рады за вас, если уж на то пошло…» От мокрых гимнастерок, облепивших бойцов, шел пар.

Черныш почувствовал себя легко, как бывает всегда в обществе самых близких друзей и единомышленников. Ему хотелось благодарить каждого из присутствующих за это ощущение.

– Как хорошо загремело! – улыбаясь, медленно говорила Шура. – Даже странно, откуда этот гром? Небо как будто чистое, и вдруг так загремело! – Она взглянула на небо. И Черныш взглянул. И все подняли головы. – А лес какой стал, посмотрите! Как он зазеленел сразу! Как будто горит под солнцем зелеными огнями, даже зеленоватый дымок над ним вьется. – Она показывала на лес и глазами, и рукой, вся тянулась к нему. Черныш одновременно видел и зеленоватый дымок над лесом, и Шуру, которая тоже как будто окутывалась этим дымком.

Она стояла в новых сапожках на высоких каблуках, в темнозеленом армейском платье, плотно облегавшем ее фигуру. Платье было сделано со вкусом и явно шло ей. Неизмятое, выглаженное, свежее… Видно было, что она надела его недавно. «Возможно, даже перед тем, как итти сюда», – мимоходом отметил Евгений, и Шура, перехватив этот взгляд Черныша, поняла его именно так. Но не смутилась и не застыдилась, а весело, даже с вызовом, ответила на него. «Да, я готовилась, – говорили ее глаза, – я хотела явиться сюда красивой и не стыжусь этого, и все это ради тебя».

– А Шовкун уже глаза проглядел, высматривая, – говорил Черныш, счастливо любуясь Шовкуном, красневшим, как девушка. «Но я высматривал тебя гораздо больше, чем Шовкун, – скрывалось за этими словами. – Я начал тебя ждать с той самой минуты, когда мы расстались… Я хотел бы коврами устлать дорогу, по которой ты приближалась к нам… Разве ты не слышишь как все во мне поет: тебе, тебе!»

«Слышу, слышу! Я издали слышала тебя и летела к тебе!»

«И где ты пролетала, там леса зеленели, а небо над ними гремело молодым громом! Слепой голый дождик бежал впереди и кропил перед тобой пыльные фронтовые шляхи… Ты и сама, как тот солнечный летучий дождик, откуда-то прилетевший и озаривший все вокруг! Взгляни, как парует земля, как дымятся леса! Опьянеть можно от этого!»

«Разве ты еще не опьянел? Я уже опьянела! Смотри…»

Смеясь, Шура схватила голову Маковея, который как раз пробегал мимо и попался ей под руку.

– Маковейчик! Как я соскучилась по тебе, – щебетала она ему и в то же время ласково смотрела на Черныша. – Мне даже в госпитале слышались твои песенки… О, какой же ты большой стал! И какой хорошенький! Дай я тебя поцелую! Тебе не стыдно? – И она целовала Маковея в обе щеки, а счастливыми смеющимися глазами, как заговорщица, смотрела на Черныша.

«Еще, еще», – уговаривал ее Черныш влюбленным взглядом. Весь мир бешено прыгал перед ним в зеленом тумане.

XX

– Почему вы так смотрите на меня, Шовкун? – настойчиво допрашивала Шура своего санитара, идя с ним принимать взвод. – Вы не узнаете меня? Да, у вас, пожалуй, есть основания… Сегодня я сама себя не узнаю…

– Что ж тут такого, – деликатно возражал Шовкун. – Столько не виделись, и вдруг опять вместе… Это с каждым бывает…

Бывает! Значит, что-то между ними было? И все это заметили и все поняли? Ужас! Но что именно было? Короткое рукопожатие, невинный разговор на огневой, несколько взглядов… О, эти взгляды! Разве их можно было скрыть? Разве они не высказали всё? Что – всё? Не было никакого «всё»! И не будет его, не будет!

Неужели это может произойти так естественно и просто? А что если оно уже произошло? Страшно представить себе, страшно подумать…

– Не смотрите, не смотрите на меня, Шовкун! Это я просто отвыкла… Мне тут еще страшно, и я дрожу… Но я не боюсь. Наоборот, мне очень, очень хорошо!

В госпитале Ясногорская не раз представляла себе встречу с Евгением. Она ждала этой встречи, тайком мечтала о ней, заранее готовила Евгению много упреков… Почему так быстро забыл? Почему так редко писал? Редко, лаконично и сухо… Но разве на него можно сердиться за это? При встрече все упреки как-то вылетели у нее из головы. Все заготовленное пошло кувырком, повернулось иначе…

А его писем ей нехватало в госпитале. Не раз Шура ловила себя на том, что ждет их и, даже отчаявшись, теряя надежду, всё-таки ждет. Ей уже было мало того, что писали другие однополчане, ей хотелось, чтобы писал он, Черныш.

Особенно, когда стала поправляться, когда вышла из палаты и увидела вокруг неудержимую весну. Песни, недопетые когда-то, опять просыпались в природе, волновали Шуру, трубили в громкие трубы… Кого-то до боли нехватало, сорвалась бы и полетела куда-то.

Госпиталь базировался в венгерском курортном местечке по берегу большого озера. В вековых парках, над самой водой, притаились белые, исклеванные пулями виллы. У них были красивые человеческие имена: вилла «Лола», вилла «Паула», вилла «Маргит»… И восторг, и в то же время горькие мысли вызывали у Шуры эти прекрасные места. Она знала, что раньше сюда не ступала нога трудящегося человека. Знала, что должны были эти грациозные виллы увидеть в своих стенах блеск точных скальпелей и груды окровавленных бинтов, прежде чем широко открыть двери трудовому народу, настоящему своему хозяину… Ничто не проходило мимо внимания Шуры, все хотелось запомнить, чтоб потом поделиться… С кем?

На озере начиналась весна. Десятки раз на день оно меняло свои краски, свое настроение. То оно ослепительно сверкало под солнцем, то, хмурясь, покрывалось сталью, а вдалеке уже переходило в нежнозеленое и опять светлое; то покрывалось розовой бодрой рябью, когда высокие отблески заката ложились на него…

По вечерам кто-то целовался в беседках, кто-то смеялся на озере в шатких лодках, кто-то жег на противоположном берегу огни. Призывно гудели весенние трубы – любить, любить…

Шуре хотелось любить. Кого? Она еще не признавалась себе, ей было стыдно открыто думать об этом.

Шура не хотела ловить обломки счастья. Она жаждала полного счастья, большого, красивого, немимолетного. Чтобы, как вечная весна, оно не старилось и не отцветало никогда, чтобы гордо переносило любые удары и испытания… Такое возможно было с Брянским. Возможно ли оно с другим?

Шура обижалась, когда ей пророчили судьбу монашки. Верность своей первой любви она видела совсем не в том, чтобы наложить на себя вечный запрет. Что сказал бы сам Юрий, если бы мог увидеть ее в роли пассивной жертвы своего первого чувства? Быть ему верной для нее прежде всего значило быть верной его взглядам, его идеалам, осуществлять их в большом и малом, руководствовать ими всегда в своих отношениях с людьми. Вот почему Шура не боялась мысленно увидеть себя замужем, молодой матерью розовых младенцев, толстеньких и забавных бутузов.

Но брак для Шуры не был ни самоцелью, ни проблемой, как для некоторых из ее подруг.

– Конечно, тебе нечего волноваться, – иногда говорили они Ясногорской. – Поклонники не переводятся, всегда успеешь.

Действительно, поклонники у нее не переводились. Раньше, в частности в полку, это раздражало Шуру, обижало и стоило ей немало слез. Но теперь она относилась к этому значительно спокойнее, иногда даже с юмором. Она уже не требовала ничьей защиты, научилась сама быть жесткой и при случае беспощадно досаждала своим ухажорам. Некоторые из них обещали ей золотые горы. Но эти золотые горы ее не привлекали. Ее не пугал завтрашний день, ей не нужно было изменять своим чувствам из-за материальных выгод. Она хотела отдать свои нерастраченные ласки свободно, по велению сердца, отдать такому человеку, каким был тот, первый, далекий, невозвратимый… Но существует ли где-нибудь такой? Кто он?

О Черныше она думала часто. Евгений ей нравился. Однако, возвращаясь в полк, она была почти уверена, что между ними все останется, как раньше. Дружба – и только. Конечно, она теперь мало похожа на ту убитую горем черничку, какой в прошлом году появилась впервые в полку. Теперь ее, окрепшую и румяную, скорее можно принять за жизнерадостную, веселую грешницу, которой море по колени. Раны зарубцевались, силы утроились… Что о ней подумают в полку? В конце концов пусть думают, что хотят – внутренне она осталась такой, как была.

«Я не люблю, не люблю Черныша, – уверяла себя Шура по дороге в полк. – Это только потому, что он был другом Юрася, что он чем-то напоминает мне Юрку… Только поэтому! И я ему в глаза скажу об этом!»

А когда стояла с Евгением на огневой, то ничего не сказала. Что-то сильное, властное, диктовало ей другие слова, взгляды, жесты.

– Шовкун, я очень плохо вела себя на огневой?

– Вы такое скажете, ей-богу!.. Да разве вы можете плохо? Мы только радовались, глядя на вас…

– А у меня, поверите, даже дух захватило, когда я услышала гром! Давно я не слыхала такого… Будто маленькая, стою где-то в поле под синей тучей и слышу впервые гром…