Текст книги "Знаменосцы"

Автор книги: Олесь Гончар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

XVII

План операции, маршруты отдельных групп и отрядов были разработаны «академиком» до мельчайших деталей. Только точное выполнение каждым отрядом своего задания могло принести успех. Поэтому с отрядами и отдельными группами пошли даже штабные офицеры. Они должны были, как штурманы на самолетах, все время ориентировать бойцов, которые легко могли заблудиться в этих ущельях, особенно ночью.

Первый батальон оставался на месте, чтоб атаковать перевал с фронта. Второй батальон шел налево в горы, третий – направо в горы. За сутки они должны были перевалить хребет, сделать до полусотни километров каждый, а к вечеру следующего дня выйти с двух сторон в тыл врага и незаметно оседлать шоссе. По сигналу зеленой ракеты должна была начаться ночная атака.

Минометная рота Брянского в этом бою тоже действовала рассредоточению. Взводы были приданы отдельным стрелковым ротам. Взвод Черныша выступал со вторым батальоном в тыл противника и, выбрав огневую позицию на господствующей высоте, должен был обстреливать вместе с пулеметчиками тыловое шоссе врага и вершину перевала.

Второй батальон выступил после обеда. Несколько часов двигались лощиной по дну ущелья, все больше углубляясь в лес. На поводу вели лошадей, навьюченных минометами, боеприпасами, термосами с водой. Впереди минометчиков шли автоматчики и стрелковая рота. С ними, кроме комбата, был и гвардии майор Воронцов. С автоматом за плечом, с трубками газет, торчавших из карманов, он, то и дело оглядываясь, осматривал бойцов, которые змейкой брели за ним, шелестя ботинками в листве. Их было мало. Когда шли маршем, их всегда было мало, а когда завязывался бой и они рассыпались, и оружие их начинало говорить, – тогда, казалось, их количество увеличивалось в несколько раз.

Лес становился все гуще. Вековые деревья сошлись над головами бойцов, и солнце не могло пробиться сквозь них. Сырость, никогда не просыхающая здесь, насыщала воздух. Камни, покрытые толстым слоем прогнивших листьев, были мягкие, как подушка, и оседали под ногами. Среди листьев то здесь, то там шуршали, извиваясь, гадюки, копошились ежи.

Часто дорогу загромождал бурелом. Бойцы, как белки, прыгали через столетние поваленные деревья, но лошадям с грузом пробираться было трудно. Некоторые застревали между деревьев и, стараясь высвободиться, ломали ноги. Их бросали, разбирая боеприпасы по рукам.

Все время делали на деревьях зарубки для связных. Сдирали нетронутую, поросшую мохом кору стволов и вырезали «Л».

– Эл, эл, – выкрикивал темпераментный, как всегда, Хаецкий. – Повсюду идешь ты за нами!.. Будешь ты везде – и на горах, и в степях, и в чужих краях!..

Словно линия вечных маяков оставалась эта буква за бойцами в темных кедрах дремучих чужих лесов. Первая буква бессмертного имени вождя. Словно витал над бойцами дух великого Ленина, все время сопровождая их.

Вскоре настал момент, когда пришлось бросить и последних лошадей. Перед бойцами высокой стеной встала крутая скала. Черныш приказал разгрузить коней и отправил их с двумя бойцами обратно. Воду из термосов разлили по флягам, а остаток выпили.

Начался долгий и упорный штурм гранитной стены. Черныш разулся, обвязался канатом и полез первым.

Было время, когда он взбирался на Памир, не думая о войне. Он любил спорт, солнце, сияющие серебряные вершины. А Родина учила его взбираться на самые высокие пики не только ради спорта… И сейчас он благодарил ее за эту науку.

– Вы говорили, что были альпинистом, – сказал Воронцов, который до сих пор помнил разговор в блиндаже. – Видите, это пригодилось.

Закинув голову, Воронцов внимательно следил за осторожными и цепкими рывками Черныша вверх. Часто Черныш останавливался отдохнуть, держась за скалу руками и ногами. Босой, без ремня, без пилотки, он казался каким-то особенно штатским.

Задрав черную чубатую голову, Черныш изучал ближайшую зазубрину, за которую можно было бы ухватиться и подтянуться на руках. Потом цеплялся за нее сильной, мертвой хваткой.

Он уже взобрался метров на 20, а стена и дальше поднималась над ним, отвесная, как небоскреб. Снизу бойцы, затаив дыхание, следили за каждым его движением. Внизу высокой грудой были сложены хворост, плащ-палатки, фуфайки – на тот случай, если Черныш сорвется. «Ой, мало это поможет!» – думал Хаецкий, поглядывая на зеленую постель, приготовленную для его командира.

– Держись! – резко командовал Воронцов, заметив неосторожное движение младшего лейтенанта. Лицо майора от напряжения становилось твердым, как камень. – Отдохни!

И Черныш, выполняя и там команду, отдыхал, осматривая в то же время скалу над собой и старательно изучая ее вершок за вершком. Вниз он не посмотрел ни разу. Отсюда он был похож на сильную зеленую птицу с черной головой, что впилась когтями в гранит и повисла, распластавшись на нем.

«Какой цепкий», – думал Хаецкий, со страхом поглядывая вверх на головокружительный небоскреб и волнуясь при мысли, что и ему придется туда взбираться.

Солнце уже заходило, под скалою залегали темные тени, а Черныш все еще не достиг гребня. Тонкий 25-метровый канат, который тянулся от него вниз, уже кончился, и его дотачали другим, такой же длины.

– Хватай скорее, притачивай хвост, – кричал, суетясь, Хома Хаецкий, – а то взберется и улетит, а мы останемся!

– Тебя пошлем, Хома!

– И думаешь, не взобрался б?

– Языком?.. Хорошо, что у тебя он такой длинный – и каната не нужно!..

– Все! Есть! – вдруг радостно крикнул Черныш с высоты. – Есть, товарищ гвардии майор! – докладывал он во весь голос, так звонко, что даже боковые патрули услышали его и обрадовались. Бойцы видели, как младший лейтенант ступил на какой-то широкий карниз и быстро пошел все выше и выше наискось по скале, пока не встал босыми ногами на самый гребень. Рубаха его заплескалась по ветру, и червонное солнце неожиданно озарило всю его фигуру.

А внизу, под скалою, было совсем тихо, безветрено и солнце уже давно зашло.

– Что видите там, гвардии младший лейтенант? – кричал Хаецкий, выставив в небо свои черные усы.

– Сюда гляну – вижу Москву, туда гляну – Берлин!

– Кто теперь? – спросил Воронцов. Каждому казалось, что эти серые пытливые глаза смотрят только на него.

– Я, товарищ гвардии майор!

– Я! Я!

– Альпинисты еще есть?

– Есть, – глухо ответил Денис Блаженко, подступая к канату. Земляки Дениса таращили глаза на своего ефрейтора. Альпинист! Блаженко Денис альпинист! Да знает ли он хотя бы, с чем это едят? Ведь он выше своей клуни никогда не взлезал, это они знают наверняка!

– На какие ж вы горы всходили? – вежливо допрашивал Воронцов ефрейтора, который уже туго затянулся канатом. – На Казбек? На Эльбрус?

– Я бы сказал, товарищ гвардии майор, куда он взбирался, – не удержался Хома, – да боюсь – наложит взыскание! Строгий!

Но все-таки он что-то тихо сказал ближайшим бойцам, и те прыснули.

– Давайте! – крикнул Блаженко вверх и полез, словно некованый конь по льду. Черныш, стоя за гребнем, тянул канат, упираясь коленями в каменный выступ. Ветер трепал его чуб.

Когда поднялись уже все бойцы и втянули наверх оружие, тогда, наконец, повязался и Хома.

– Скорее! – кричали ему, как всегда кричат последнему. А он спокойно обвязывал себя, как можно крепче, чтобы не сорваться. Зато бойцы, сговорившись, тянули его быстрее, чем других, тянули шутливо все вместе, как ведро с водой. Хома едва успевал перебирать руками и ногами и во-время отклонять голову, чтоб не разодрать лицо о скалу.

– Легче! – молил он. – Ой, легче, пропал человек!

А когда уже стал на гребень, то оглянулся вокруг в синеющий прозрачный вечер и всплеснул руками:

– Ой-ой! Какой мир широкий! Горы и горы без края!

Такое все большое, что и сам словно подрастаешь!.. Явдошка моя, стань на цыпочки, посмотри-ка сюда!.. Эге-ге!.. Увидела б Явдошка, как ее Хома взбирается на небо, не узнала б Хому. Сказала бы: «Это не тот Хома!»

Хаецкий начал развязывать себя и, наматывая канат на руку, заговорил-запел по-подольски:

– Ой, канат, канат, родной наш брат! Нигде мы тебя не бросим, всюду понесем с собой! Плетеный, ты нам дороже, чем если был бы кован из чистого золота! Братский канат, ты объединяешь нас! Пока держимся за тебя дружно, ничто нам не страшно! Как один с тобой в гору поднимется, то и всех вытянет! Как один падать будет, то все его поддержат и не дадут разбиться! Добре, будем держаться этого каната, братья-славяне!

«Братья-славяне» – с некоторых пор стало общепринятым обращением бойцов между собой, когда они были в хорошем настроении. Сейчас «братья-славяне» вьючили минометы на себя.

– Кажется, и вы теперь становитесь альпинистом, – сказал Хаецкому Воронцов, с улыбкой слушавший, как Хома философствовал с канатом.

– Становлюсь, товарищ замполит, становлюсь!.. Разрешите прикурить! Спасибо! Однако просто чудеса делает с человеком физкультура. Внизу, под скалою, был один Хома. А поднялся на скалу, это уже совсем другой Хома! И видит дальше, и слышит лучше! И голова как будто умнее стала! И сердце чище. Ей-богу, становлюсь альпинистом.

– А мы издавна альпинисты, товарищ Хаецкий, – сказал Воронцов, шагая рядом с бойцом. – Мы альпинисты еще со времен Суворова.

И майор, перебираясь вместе с бойцами с камня на камень, начал рассказывать про Чортов мост.

Черныш изредка взглядывал на Воронцова и удивлялся тому, как замполит изменился. Еще утром на партийно-комсомольском собрании он выглядел поблекшим и хилым, а сейчас он ступал по острым камням, иногда балансируя, как молодой. Лицо его в синих сумерках казалось заострившимся. Он рассказывал и рассказывал бойцам разные истории, и бойцы старались не отстать и быть ближе к нему, чтобы все слышать. Во время коротких привалов, когда бойцы опускались на холодный камень, Воронцов не садился, все время прохаживаясь между ними. Он казался им неутомимым, они не знали, что если майор сядет, то ему будет очень трудно подняться на свои больные ноги.

Синяя светлая ночь стояла над горами. Она просвечивалась насквозь, как драгоценный камень чистой воды. Высокие звезды дрожали над головами бойцов, иногда падая, словно кто-то оттуда, с неба, пускал сигнальные ракеты. Позванивали в такт шагам фляги и тугие диски на ремнях. Стучали ботинки по вековым камням, на которые доселе еще никто не ступал.

«Там, где олень не пройдет…»

XVIII

Гвардии сержант Казаков шел с несколькими бойцами-разведчиками впереди третьего батальона, который вел сам хозяин, командир полка Самиев. Батальон шел в обход перевала, далеко вправо от шоссе.

Худенькие, как девочки, елки разбрелись по бесплодью гор. По дну ущелья между тысячетонными каменными глыбами сквозь колючий кустарник пробирались бойцы. Почти все были уже оборваны, окровавлены, исцарапаны. Даже у подполковника Самиева смуглая, старательно выбритая щека была покрыта сухой темной коркой запекшейся крови. Он шел с комбатом впереди, красиво ступая своими тонкими, обтянутыми в коленях ногами, то и дело останавливаясь и разворачивая карту, когда замечал где-нибудь на горе деревянную хатку, похожую на ласточкино гнездо. Покусывая полную губу, подполковник смотрел на карту, потом плевался, чертыхался и порывистым энергичным жестом закрывал свой огромный планшет: гнезда ласточки не было на карте. Его уже после составления карты свил себе какой-нибудь лесник-романтик.

– Марьш! – с таджикским акцентом командовал Самиев и шел дальше. Разве он мог останавливаться из-за того, что перед ним была устаревшая карта Центральной Европы!

Казаков оставлял по дороге «маяков», а сам с компасом в руке пробирался все выше и выше по заданному азимуту. Он хорошо ориентировался на местности и потому шел среди этих вековых седых ярусов камня так твердо, словно не впервые проходил тут.

Как и всему батальону, Казакову приходилось продвигаться со своей группой медленно, все время маскируясь, часто переползая по-пластунски, потому что с кряжа, вдоль которого они шли низом, время от времени огрызались вражеские пулеметы.

Километрах в двенадцати от шоссе, в хаотическом нагромождении диких скал, обрывов, круч, где казалось, не могло быть ни одного живого существа, неожиданно ударил сверху пулемет. Казаков сигналом положил бойцов и сам залег тоже, внимательно изучая скалу, с которой его обстреляли. Она напоминала средневековый замок, мрачную цитадель, заостренную кверху, как башня. Откуда-то, с той башни, и была обстреляна разведгруппа.

Сержант послал одного из бойцов навстречу батальону предупредить хозяина, что на пути их продвижения выявлена огневая точка противника.

– Передай, что через час она будет уничтожена, – приказывал Казаков посыльному, – а пока что пусть хлопцы перекурят и попьют холодной воды, если она у них есть.

Будет уничтожена… Легко передать, что будет уничтожена! Но ведь это надо еще и сделать. Хозяин не любит пустых слов! Казаков принял решение. Раз уж его группа все равно замечена, он оставляет тут нескольких бойцов, которые будут демонстрировать подготовку к штурму башни в лоб. Вражеские пулеметчики сосредоточат внимание на этих «гастролерах», как назвал Казаков мысленно своих товарищей, а он тем временем незаметно проберется к самой сопке, зайдет с тыльной стороны на вершину и уничтожит пулеметный расчет гранатами. Казаков не поручил этого дела никому из своих бойцов, а решил все сделать сам. Не потому, что он не надеялся на своих хлопцев, – он знал их давно и верил им, как самому себе. Он попросту сам хотел полакомиться таким куском. От возбуждения у него «дрожали поджилки» всякий раз, когда представлялся случай дать волю своей находчивости, умению, храбрости, когда возникала возможность разгуляться мыслью, развернуться рукой. И по праву командира Казаков всегда забирал себе самые опасные задания, не задумываясь над тем, что в конце концов это может стоить ему жизни.

– Ты, рыжий, злоупотребляешь своими сержантскими лычками, – упрекали его товарищи. – Всегда сам лезешь к чорту на рога!

– Это я даю Казакову по блату, – высказывался сержант о себе в третьем лице.

Разведчики начали «давать гастроли», и сразу же с башни прозвучало несколько коротких очередей.

Казаков пополз между камнями едва заметный, серо-зеленый, как степная ящерица.

Бойцы продолжали дразнить огневую точку.

Снова пулемет дал несколько тактов, однако пули тонко прозвенели высоко над головами разведчиков в чистом сухом воздухе.

– Что за чорт? – удивился один из разведчиков. – Стреляют не по нас, а над нами!

– Может быть, мы в мертвом пространстве?

– Кой чорт? Смотри…

Они измерили на-глаз от вершины сопки до них. Выходило, что пули могли сечь их.

Казаков полз неутомимо. Он, Казаков, которого на тактических учениях никакой силой не удавалось командирам заставить ползать по-пластунски без фальши, сейчас полз так, словно это с детства было его излюбленным делом. Оглянувшись, он встал на ноги только тогда, когда приблизился совсем к подошве башни, где уже в самом деле было мертвое пространство и сверху не могли его видеть. Растертые о камни локти остро зудели. Во время отдыха, когда войсковая прачечная с девушками стояла недалеко от полка, локти на гимнастерке Казакова были всегда старательно заштопаны. Тогда и трофейные сапоги его блестели, а рыжая, как огонь, большая голова, подстриженная под бокс, благоухала самыми лучшими духами европейских марок. Тогда!.. Но когда полк вступал в бой или когда хозяин еженощно гонял Казакова за «языком», а «язык» не попадался, тогда сержант на весь свой внешний блеск и на девушек махал рукой. Ходил молчаливый, как с похмелья, и только веки нервно подергивались. Ему говорили, чтобы хоть умылся и причесался, но даже это становилось для него неразрешимой проблемой. Он отделывался шутками. В таком состоянии он был и сейчас. Снова нижняя рубаха, вытянувшись, торчала из брюк. Несмазанные сапоги потрескались. Рыжая поросль покрывала костлявый подбородок. Теперь он забыл прачечную, ни на что не обращал внимания, ничто его не интересовало, кроме задания. В такие минуты весь он сосредоточивался в зеленоватых, немного раскосых глазах и в ушах, оттопыренных, как граммофонные трубы. Он стоял, прислушиваясь, склонив голову набок и раскрыв рот. Видно было, как в лукавых его глазах бродят тысячи выдумок и комбинаций. В это время глаза его были по-настоящему счастливые.

Он продвигался вверх, хватаясь за колючие кусты огрубевшими веснущатыми руками. Надежные широкие руки, которые так нравились девчатам… Оглядывался, прислушивался и снова пробирался среди камней, напрягаясь всем телом, похожим на сплошной гибкий мускул.

Ни одной тропки здесь не было.

«Кто там на высоте? Сколько их?» – эти мысли не пугали Казакова, а только увлекали, подгоняя. Ему не терпелось поскорее взобраться туда и помериться силами.

Горные орлы кружили высоко в синем небе. «Сюда, наверное, никогда даже не залетали наши птицы! – подумал Казаков. – А мы залетели».

И вот, наконец, вершина. Она представляла собой площадь значительных размеров, беспорядочно заваленную голыми камнями, хотя снизу казалась острым шпилем. Со взведенной гранатой в руке сержант крался между камнями в ту сторону, откуда изредка слышались скупые пулеметные очереди. «Почему не взять их живьем? – вдруг решил Казаков. – Возьму! Хозяин будет доволен!» Снова прицепил гранату к поясу, держа наготове автомат.

То, что он увидел, остановившись за последним камнем, крайне удивило его. За пулеметом, на краю пропасти, лежал один-одинешенек солдат в венгерском желтом обмундировании, босой. Вокруг него валялись картонные пакеты с патронами, стреляные гильзы, открытая фляга. Больше не было никого и ничего. Солдат внимательно всматривался вниз, не замечая, что кто-то «уже стоит у него за спиной. «Почему он босой?» – подумал Казаков и, направив автомат, привычно, с подчеркнутым безразличием, сказал:

– Хендэ хох!

Солдат повернулся к нему лицом. Это было лицо мертвеца, лицо фараона, много веков пролежавшего в гробнице. Сухое, темножелтое, с глубоко запавшими глазами… Только глаза еще жили и вспыхнули таким удивлением, смешанным с безумной радостью, что Казакову стало жаль своего пленника.

– Хендэ хох! – сказал сержант еще раз так, словно предлагал земляку закурить.

Солдат сел и, сидя, поднял руки. Только теперь Казаков понял, почему пулеметчик босой. Обе ноги его были прикованы к камню короткими железными цепями. «Смертник! – мелькнуло в голове у Казакова. – Смертник!».

Он много слышал об этих смертниках, которых враг оставлял при отступлении.

– Камрад, не убей! – сказал солдат, испуганно и беззлобно всматриваясь в Казакова. – Я хорват, товарищ.

Сухим скрипучим голосом он пропел по-хорватски какой-то фривольный куплет, чтобы убедить этого плечистого юношу с автоматом, что он действительно хорват. Губы его, запекшиеся, как хлебная черная корка, едва разжимались. Казаков снял с пояса флягу и, хотя там было воды всего на один глоток и у него и самого пересохло в горле, он, не задумываясь, подал старому солдату.

– Пей.

Солдат схватил флягу обеими руками. Сухие, тонкие руки его вздрагивали, когда он пил, и даже седеющие волосы на голове дрожали.

– Кесенем сейпен ⁹9
  Благодарю (венг.).


[Закрыть], спасибо, мерси, – благодарил солдат на всех языках, возвращая флягу. – Я этого никогда не забуду.

Казаков, одной рукой подняв автомат в небо, дал три выстрела. Это было сигналом вниз его ребятам, и один из них сразу же помчался к Самиеву доложить, что все в порядке.

Волнуясь, все еще не опомнившись, солдат рассказывал о себе. Он венгерский хорват из Балатона, чизмарь по профессии, то-есть сапожник. Когда Салаши призвал его в армию, запродав немцам, он не хотел стрелять в своих восточных братьев-славян и решил сдаться в плен. Привязав однажды ночью к своей винтовке белый платок, он ушел в горы. Целую ночь блуждал он в каких-то трущобах, каменных лабиринтах, без компаса, со своим белым платком на винтовке. На рассвете ему показалось, что он достиг цели. Со скалы над ним чохкали маленькие минометы, и он закричал в ту сторону, размахивая белым платком. К нему оттуда быстро спустились… Это были немцы и мадьяры. Проблуждав ночь в Альпах – жестокие Альпы! – он снова попал к своим. Мадьяры и немцы сразу догадались, в чем дело. Отвели в штаб батальона. Там офицеры долго издевались над его неудачным переходом в плен, а потом хотели расстрелять. Однако с солдатами у них туго, и один из офицеров посоветовал оставить его в засаде на крайнем глухом фланге батальона. Это была верная смерть. Его приковали к каменной башне возле «МГ» ¹⁰10
  Система немецкого пулемета.


[Закрыть], оставив ему только вдоволь патронов. Теперь они знали, что он будет стрелять, защищая себя до последнего патрона, когда на него будут наступать. И он вынужден был стрелять. Это была единственная надежда для него, прикованного к этой альпийской скале, потому что только выстрелами он мог дать знать о себе, что он есть, существует, живет. Он был обречен на гибель без хлеба и без воды, среди раскаленных солнцем камней. Потому что, кто услышал бы его стон среди этих бесконечных, пустынных каменных кораблей?

Кому пришло бы на ум искать живого человека тут, на краю света? Разве что голодные орлы прилетели бы выклевать ему глаза. Казаков представил на миг, как лежало бы через месяц здесь почерневшее солдатское тело, высушенный скелет, прикованный к немому, поржавевшему от дождей «МГ». Хорошо спасать людей! Куда лучше, чем убивать!

Рассказывая о себе, хорват все тянулся рукой, чтоб коснуться Казакова. Словно еще и сейчас ему не верилось, что перед ним живой советский сержант в выцветшей пилотке, с автоматом на груди. Посреди рассказа хорват вдруг умолк, остановив зачарованный взгляд на ордене Славы, блестевшем у Казакова на гимнастерке, грязной от пота.

– Кремль? – указал солдат на силуэт Спасской башни на ордене.

– Кремль.

– То есть сила. То есть виктория.

Казаков поднялся, подошел к тяжелому «МГ» и взял его обеими руками за теплый ствол.

– Сейчас я тебя раскую, братыш!..

Орлы клекотали, величаво паря над глубокими ущельями.