Текст книги "Боги войны в атаку не ходят"

Автор книги: Олег Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Симкин залез в холодный вагон и в последний раз глянул в темноту, представляя за ней и город, и комбинат, и свой бывший дом. В этот прощальный морозный вечер ему представились абрикосы в розовом цвету, нескончаемая зелень вокруг и жаркий воздух, к которому он уже привык. Ничего этого больше не будет…

Яростно стукнула тяжёлая дверь. Руки Симкина мотали на проушины упрямую проволоку, а по щекам сами собой текли слёзы и холодили лицо. «Негоже мне перед женщинами», – обругал себя за слабость Симкин и вытер глаза платком. Он постоял ещё чуть-чуть один, глубоко вздыхая и успокаиваясь.

Наконец, все четверо задраились в тёмной спаленке, словно в подводной лодке. Теперь оставалось только ждать. Горела дрожащим пламенем свеча, поставленная в большую миску; сутулые ломаные тени беспокойно метались по ковровым стенам и не скрывали тревоги и угрюмости своих хозяев… Дочери по просьбе отца достали укутанные в полотенца бутерброды, которые сохранили прощальное тепло навсегда оставленного дома. Симкин вытащил бутылку водки, налил себе полный стакан и по чуть-чуть плеснул жене и дочерям.

– Простите меня, дочки мои… и ты, Антонина, прости… – поперхнулся он и замолчал, пережидая, когда отпустит сухой ершистый ком в горле. Но ком не отступал, не пропадал, а лишь ужимался, едва позволяя протискиваться словам.

– Что… как бродяг… в холодной теплушке… со скотиной. Не чаял я ни вам, ни себе такой судьбы. Что впереди ждёт – не знаю. Даст Бог, может, лучше будет, к своим всё же едем.

От невыносимой обиды Симкин размашисто стукнул стаканом по кружке жены, и большими глотками стал вливать в себя водку, словно пытаясь найти в ней нечто спасительное.

Антонина зарыдала и затрясла плечами.

– Господи! За какие грехи?!

Нина и Маша всхлипывали и, как могли, утешали плачущую мать.

Прошло несколько часов, прежде чем морозный воздух огласил пронзительный свисток. Звонкий удар волной разлетелся от тепловоза к хвосту поезда, сотрясая вагоны. Дёрнуло и их теплушку. В вагоне что-то упало и глухо стукнулось о грубый дощатый пол.

– С Богом!

«Лишь бы не замёрзнуть! Лишь бы дочек не заморозить! Услышь нас, Боже Всевышний!» – первый раз в жизни обратился к небесам Симкин, проваливаясь в тяжёлый, полупьяный сон. Антонина загасила свечу. Прижавшись друг к другу, семья Симкиных скоро заснула.

На другой день первым проснулся глава семейства. Колёса мерно выстукивали дорожную дробь, а вагон болтало из стороны в сторону. Вылезать из-под тяжелого слоя шуб и одеял не хотелось, но надо было. Он нащупал миску со свечой и спичками. Когда вспыхнул огонёк, Симкин не узнал жилища – пар от их дыхания убелил всю каморку. «Словно столыпинские переселенцы», – подумал он, потеплее укутывая спящих дочерей и ужасаясь, что двадцатый век своей цивилизацией так ничего для простого человека не изменил. «Только бы в дороге никто не заболел», – резанула его сердце тревожная мысль, потому как с такой бедой он бы уже не справился.

Козы за перегородками словно почуяли хозяйское пробуждение, и оттуда донеслось их жалобное блеяние. Потом настойчивое.

– Пора коз доить, Тоня, – толкнул он в бок жену.

Антонина с безропотностью вылезла из-под одеяла и пошла к козам. Симкин принялся за примус, который предусмотрительно купил в дорогу. В нем только и спасение: и еда, и чай, и тепло хоть какое-нибудь.

– И что же этот вагон теплушкой называется? – воскликнула Маша спросонья, недоумённо глядя на пламя свечи, – ведь здесь совсем не тепло!

– К ней две буржуйки полагаются, – разъяснил недоразумение отец. – Если их топить, то будет тепло. А так…

– Почему нам ни одной печки не поставили?..

Через час хлопот в тесноте и неудобстве все были сыты. Делать было нечего, и семья вновь сбилась в кучу под одеялом. Спать никому не хотелось, старшие Симкины стали вспоминать, как двадцать три года назад они приехали в Узбекистан, как гостеприимно встретила их азиатская республика. Сейчас им казалось, что всё это было в какой-то другой жизни или даже на другой планете.

Скоро поезд остановился на небольшой станции, яростно продуваемой степным ветром. Остановился и замер на несколько часов.

«Так мы неделю будем ехать!» – расстроился Симкин. Не было ему новостью, что товарняки в пути подолгу стоят, но мёрзнуть лишнее время никак не хотелось.

Это была первая граница. Скоро в дверь раздался такой сильный стук, что в теплушке все вздрогнули. Откинув полог, Симкин торопливо побежал открывать дверь. На снегу у входа нетерпеливо топтались и смотрели на него снизу два узбека в форменной одежде.

– Документы!

Симкин протянул заготовленный пакет. Таможенник с круглым, лоснящимся лицом, судя по всему, старший наряда, взял его и принялся листать паспорта.

– Наркотики, оружие везёте? – строго глядя раскосыми глазами, спросил он.

«Они ещё про наркотики спрашивают?» – усмехнулся про себя Симкин, но развёл рукам.

– Какое там! В Россию перебираемся. Домашние вещи да козы.

– А коз-то чего потащили? Жалко оставлять было? – нехорошо прищурился другой узбек с шершавыми, обветренными щеками.

– Жалко, привыкли уж к скотине, – смешался Симкин, – да и чем семью на новом месте кормить? Ведь ни кола ни двора. Глядишь, и козы сгодятся.

– Ну, давай, показывай, что везёшь, – плотный, словно бочонок, таможенник тяжело ухватился за поручень и, кряхтя, залез в вагон.

Симкин отступил в глубь теплушки и с тревогой посмотрел на него.

– Много чего везёшь, – протянул старший наряда, озабоченно повертев головой по сторонам и подсвечивая в темноту сильным фонариком. Пнув тюк сена, он приподнял полог из старого клетчатого одеяла и заглянул в обустроенную прихожку.

– Там жена и дочери, – упредил вопрос Симкин.

– Шухрат, просмотри здесь! – крикнул старший, а сам стал внимательно осматривать домашний скарб.

Шухрат тоже залез в вагон. Бесцеремонно выстуживая маленькую комнатку Симкиных, он потребовал всем выйти, и пристально смотрел на девушек. Тем временем старший наряда рылся среди коробок и тюков.

«Если всё проверять – дня не хватит», – испугался Симкин, и сказал, пытаясь убедить таможенника.

– Что у нас искать? Переселенцы мы.

– А что, вас кто-то гонит? – вдруг развернулся к нему толстяк. Симкин молчал, не зная что сказать. Узбек уставился на него, держа гнетущую паузу.

– Хозяин, может, козу нам подаришь? – вдруг спросил он, нехорошо улыбаясь. – На память.

Симкин понял, что отказать нельзя – себе дороже выйдет.

– Только самую молодую давай! – не дожидаясь согласия, скомандовал второй.

Симкин, стиснув чуть не до боли зубы, молча соорудил сход из двух досок. Самая молодая коза, почуяв на своей шее верёвку, заблеяла и отчаянно заупиралась перед дверью, выставляя вперед хлипкие ноги. Таможенник с шершавым лицом сильно дёрнул её на себя и выволок из теплушки. Старший наряда сунул Симкину документы и молча прыгнул вниз.

Впереди была ещё не одна граница, и их тревожили не один раз. Таможенники вели себя словно братья-близнецы – одинаково громко стучали в двери, одинаково бесцеремонно сновали по вагону и запросто заглядывали в узлы и коробки. «Наверное, не каждый сможет таможенником работать, – думал Симкин, наблюдая за ними, – хоть это и служба такая, а что-то неприятное в этом есть. Я бы не смог», – заключил он после последней проверки на российской границе, когда ему прямо сказали, что не худо бы переселенцам отметить прибытие на Родину. Праздник в честь возвращения семьи Симкиных наряд скромно оценил в полсотни долларов. Хорошо, что стражи границы не могли прочесть его мыслей, а то не отделаться бы Симкину от дотошных досмотров малой ценой.

Он успокаивал себя тем, что наконец-то они въехали в долгожданную Россию, где должны закончиться все страхи и унижения. Путь до небольшой сибирской станции Бийск теперь представлялся ему быстрым и спокойным. Но на первой же российской станции вагон остановился, словно умер. Надвинулась ночь, и на беду мороз усилился. Сон у всех был беспокойный. Сам Симкин часто просыпался от холода и с надеждой прислушивался – не стучат ли колеса? Но, к большому разочарованию, было тихо. Наконец, на рассвете, которого они не могли видеть, заскрипели замёрзшие тормоза, нехотя отпуская колёса, и поезд тронулся в путь, на север.

Ветер вновь ворвался в щели, нагоняя холод со всех сторон. Дочки стали замерзать. Симкин выгнал их из-под одеял и заставил бежать на месте. Маша заплакала.

– Давайте! Давайте, девочки мои милые! – со слезами на глазах подбадривал их отец, топая ногами тут же, рядом. – Одеяло тепла не даёт – оно только держит. Сейчас вы прогреетесь, чаю попьёте, и тогда в постели тепло будет.

Дочери, одетые в кофты и гамаши из чистой козьей шерсти, неуклюже вскидывали ноги и размахивали руками, боясь упасть.

– Всё! Хватит! – скомандовал Симкин через десять минут.

– Потеть тоже нельзя – можно простудиться.

– Господи! Чем напасть такую заслужили? Какими грехами?! – не выдержав, заголосила Антонина, – сами помёрзнем и детей поморозим!

Симкин хотел было цыкнуть, ведь сама рвалась переезжать, но сдержался, одумался. Не виноват из них никто, что так получилось. А жена – добрая женщина, милая и тихая. Что кричать…

Через два дня после российской границы вагон прибыл на станцию Бийск.

– Слава тебе, Господи, добрались! – радостно перекрестилась Антонина, настороженно осматриваясь по сторонам.

Однако первые минуты прекрасно дали понять, что от советской власти и здесь лишь одни воспоминания.

– Значит, так, – сказал Симкину машинист маневрового тепловозика, – час под разгрузкой – четыреста рублей.

Невозмутимо перебрасывая из одного угла рта в другой дымящуюся «беломорину», он разъяснил удивлённому переселенцу: вагон не шутка – дорого стоит.

– Я же на разгрузке разорюсь, – просительно сложил на груди руки Симкин. – Мне вещи в деревню за сорок километров перевозить.

– Сгружай на землю, но вагон освобождай.

– Как же на землю? – взволновался Симкин. – Это ж вещи вниз, потом вверх, на машину. Тут и снег глубокий. Тяжело, и мебель угробим.

– Я помочь ничем не могу. Тариф такой, а время пошло, – машинист оказался неумолим.

Не дожидаясь расцепки, Симкин опрометью побежал звонить насчёт машин, о которых у него был давний уговор. Через час с лишним приехали два стареньких грузовичка. Шофёры его будущие односельчане, оба в валенках, в сплюснутых поношенных ушанках, поздоровались с ним, как со старым знакомым.

– А где третья? – растерялся Симкин.

Водитель, в овчинной безрукавке поверх толстого серого свитера, с красным раздутым носом, хмыкнул:

– У него бензина нет! И денег тоже.

– Я же аванс оставлял! – опешил Симкин, – на бензин, на первый прогон. Сколько мы теперь возиться будем с двумя машинами?

– А-а-а! – махнул рукой другой, – Расея…

Первая партия пожитков была дружно загружена и отправлена через два часа. Дочек, измученных холодом и дорогой, Симкины-старшие посадили в кабину – пусть едут в новый дом. Сами остались у вагона.

Сложив вещи поближе к выходу, Симкин устало вытянулся в неразобранной ещё комнатёнке на одеялах. Горячему от работы можно и полежать. Машины вернутся не скоро: пока на место приедут, пока разгрузятся. В спешке много чего попортят, да шут с ним. И третий мужик – зараза, подвёл, теперь за простой переплаты больше будет… ну да ладно, главное, доехали… Не верится, что завтра уже жизнь в новом доме пойдёт.

Сквозь сон он услышал, как подъехали машины. И опять пошла суета: туда-сюда с коробками, ящиками, тюками. Поставить так, чтобы не разбить, не подавить; чтобы не сорвалось и не упало. И всё быстро, быстро… Опять пот, застилающий глаза даже на морозе, и колотящееся от дурацкой запарки немолодое сердце.

На второй ходке он оставил у вагона одну Антонину, а сам поехал в деревню. Там в такой же спешке и суете брали вещи с машин, носили в дом. Дом был пуст и холоден, разговоры, топот отдавались гулким чужим эхом. Симкин даже испугался этой неприветливости.

Когда вернулись на станцию, он с удивлением обнаружил, что вагона на прежнем месте нет.

– Дежурный по станции сказал убрать. Мешает, – как ни в чём не бывало процедил машинист маневрового. – Новый подгон пятьсот рубликов.

Два сцепщика в оранжевых безрукавках, сидевших тут же, словно два облитых грязным машинным маслом цыпленка, в упор смотрели на переселенца.

– Да что ж вы, мужики, издеваетесь?! – вскипятился Симкин. – Жена моя с ума сойдёт из-за ваших маневров, подумает, увозят куда-то! Вам же дешевле тепловоз не гонять туда-сюда, – с укоризной покачал он головой, – и мне спокойнее – вы все вещи поваляете рывками. Кому этот вагон сейчас нужен – Новый год на носу!

– Знает твоя жена, предупредили! – без всякого желания оправдаться проворчал машинист. И, заполучив мзду, не спеша тронул симкинский вагон к прежнему месту.

– А ты, небось, думал, тебя тут с распростертыми руками встретят? – вдруг подал голос молодой сцепщик и глянул на Симкина вызывающе, – с поцелуями! Оркестром?! – он резко поднялся, и сидушка откидного стульчика хлобыстнула по стене.

Парень подошёл прямо к Симкину, зачвыкал языком, явно намереваясь плюнуть тому под ноги.

– Сам будешь вытирать! – упредил его машинист, и парень передумал, молча сглотнул слюну. Тогда стал покачиваться на худых ногах и вертеть с хрустом кулаки. Казалось, ещё миг и ударит, но он просто ткнул рукой в тыл Симкину.

– Вон целый вагон шмотками забит! Всю жизнь прожил там припеваючи, а когда припекло, об России вспомнил?

– Не надо мне оркестра, парень, – устало сказал Симкин, лишний раз поняв, что старый мир с его добрыми патриархальными обитателями канул в небытие, – я думал, просто по-человечески будет. Ведь я же вам плачу.

– Ты железной дороге платишь! – парировал обидчивый сцепщик. – А нам от неё крохи! Ни пожрать, ни подавиться!

Симкин промолчал, всё равно этот молодой не поймёт, что деньги переселенца тоже нелегким трудом заработаны. Только лишний повод тому взорваться.

– Отсюда, что ль, родом? – разряжая обстановку, вмешался пожилой сцепщик с густыми, седеющими усами. Симкин с благодарностью взглянул тому в печальные глаза, пояснил:

– Из Ярославской области я.

– Чего в родные места не возвращаешься?

– Нет уже той деревни, где родился.

– Небось, как ты – все поразбежались, вот и нет деревни! – съязвил молодой.

– Я же не виноват, что меня после института в Узбекистан послали, – словно оправдываясь, ответил Симкин. – Советская власть послала.

– И кем ты там был? – вновь спросил сцепщик постарше.

– Главным инженером комбината.

– То-то и видно. Наворовал от души – металл тут, кирпич, – никак не мог угомониться парень, недобро сверкая глазами, – мне за всю жизнь столько не заработать! Живу от получки до получки, а зубы на полке отдыхают!

– Почему же наворовал? Я все оплачивал. У меня заработок хороший был. Я и почетный рационализатор на комбинате… был…

– Вот что, рационализатор, гони нам на лапу штуку, а не то вообще вагона не найдешь! Верно, Маркелыч? – парень обернулся за поддержкой к машинисту. Тот охотно поддакнул.

– Ребята, что же вы делаете?! – Симкин поднёс к груди огрубевшие за трудную дорогу руки, взмолился: – Ведь я же русский, как вы! Там – обворовали! Сюда приехал – вы последние деньги тянете! Мне, что, сейчас карманы вывернуть – и в петлю?!

– Слышь? – молодой сцепщик толкнул локтем машиниста, – это его-то обобрали! Барахла на целую деревню! Даже скотину припёр!

– У меня две дочки на выданье. Работы нам сейчас не найти – мы чужие. Что вы, понять не можете?

– Нету сейчас понимающих, – равнодушно, без сочувствия вздохнул машинист, – сейчас одни желающие… на карман поиметь.

Симкин протянул машинисту деньги и, не глядя в глаза, сказал:

– Только вагон больше никуда не гоняйте.

Вагон отцепили на старом месте. Симкин резво запрыгнул в него и крикнул:

– Тоня!

У жены уже не было сил причитать, едва раскрылась дверь, она повисла на плечах мужа и затряслась от рыданий. Сцепщик постарше угрюмо посмотрел на них и молча полез в тепловоз.

Обошлись ещё двумя ходками, пока из вагона вынесли всё. Давно стемнело. Симкин последний раз заглянул в теплушку, посветил фонариком, осмотрел голые полы и уже собрался сесть в машину, как к нему из темноты вынырнуло оранжевое пятно.

– На, мужик, мою долю, – пожилой сцепщик протянул Симкину деньги, – на чужом горе не наживешься, я-то знаю. А на младшего, задиристого, не обижайся. У него месяц, как девка к другому ушла, к ларёчнику. Надоело, говорит, в одном платье ходить. Вот он и злой на весь мир.

– Нет на нас беды общей, – посетовал Симкин, с какой-то неловкостью беря свои деньги обратно, – чтоб друг за дружку стали крепче держаться…

– Беда-то есть, не от хорошей жизни мы такими сволочами стали, – признался железнодорожник, – да только хитрая беда, подлая. Наоборот, нас разъединила. Всё купи-продай – нелегкая эта называется… А там, где деньги вмешались, считай, сам чёрт влез… Друг друга рады ограбить. Ну, бывай, – махнул рукой сцепщик и потянулся за рацией: – На десятом можно забирать!

«Совсем чуть-чуть осталось», – разомлев от тепла в кабине, подбодрил себя Симкин, когда машина проехала небольшой мостик, который он заприметил ещё в первый раз. А перед глазами стоял молодой сцепщик, у которого тоже в жизни уже была большая беда и который от этой беды сломался. Сломался, если зла всем желает, – так.

Двор в этот раз показался Симкину приветливее, хотя всё в доме было кубарем. Дочери уже затопили печь, и теперь ждали от неё тепла, прижимая к побелённой стене руки. Только Антонина растерянно металась по комнатам, словно ища знакомый уголок, которого тут не было и быть не могло.

– Тоня, готовь что-нибудь поесть! – скомандовал ей Симкин, больше для того, чтобы отвлечь от тоски. В работе душа меньше болит – он это знал прекрасно.

Помощники разгрузили остатки досок и кирпича на снег и, получив причитающееся, довольные, покинули двор.

– Хозяин! На новоселье не забудь пригласить! – встав на подножку, добродушно пробасил носатый, в сером свитере.

– Не забуду, – Симкин благодарно улыбнулся и помахал рукой.

Будет у них новоселье, обязательно будет. Как бы туго ни зажимала жизнь, а русскому человеку праздник нужен. Показать, что не сдался он перед невзгодами, не пал душой в бездонную пропасть.

Да и не будет счастья на новом месте, если не собрать соседей, не накрыть стол, не сплясать, не спеть, – словом, не обмыть новую жизнь. А счастье всем нужно, ох как нужно. Только верой в него и живёт человек.

Будут гости. И соседи, и будущие друзья, и, может, будущие враги – все придут. И даже тот водитель, что беззастенчиво пропил аванс, придёт, как ни в чём не бывало, улыбнётся и посетует на то, что не получилось у него помочь беженцу, хотя очень хотел. Сошлётся, пустая душа, на важные причины и, не пускаясь в затейливое враньё, ляпнет первое, что взбредёт в голову. А Симкин будет знать, что истина совсем не в словах, а в том, что этот горе-соседушка давно пропил свою совесть. И ничего ему Симкин не скажет. Не скажет, но на остаток жизни себе запомнит, что серьёзное дело с ним больше иметь нельзя.

Выстуженный дом потихоньку прогревался. Радостное пламя бушевало в печи, создавая приятный уют. И скорый ужин был готов, исходя аппетитным дымком, по которому они за дорогу так соскучились. Разбирать вещи Симкины даже и не брались – они были вымотаны до полного бессилия и мечтали после горячего ужина только об одном – о спокойном сне. Посреди большой комнаты на пол расстелили ковры и повалились на них, как оловянные солдатики.

Сколько должно пройти времени, прежде чем чужие стены станут родными, прежде чем в этом запущенном уголке поселится уют; сколько минет событий, прежде чем душа перестанет рваться в далекие края и обретет покой здесь?! Одному Богу известно.

– Вот – наш новый дом! – хотел радостно объявить Симкин, но от пережитого за последние дни горло у него перехватило, и на глазах показались слезинки. Получилось просто и грустно:

– Теперь тут жить будем…

Антонина, как всегда, заплакала и обняла мужа.

– Это ничего, – устало шептал Симкин, чтобы не было слышно, как дрожит его голос. – Мы теперь у себя дома. Все будет хорошо.

МИЛОСЕРДНЫЙ ПОТАПЫЧ

Потапычу лет-то уже много, почти восемьдесят. Всякого на своём веку он повидал, и что греха таить – больше тяжкого. Но на жизнь Потапыч не в обиде: характер его такой – смиренный, рассудительный. «Другим лиха накатило с три короба, под завязочку! А я? – вопрошает он без всякого лукавства и глядит ясными искристыми глазами, в которых нет печати прошлого свинцового груза. – До войны не дорос, от тюрьмы-лагерей Бог миловал. Работал, как все, – от утренней зари до вечерней. Нешто хуже других стезя выпала?»

«Не хуже!» – ответствует Потапыч сам себе и всем жалобщикам, что через нудные о былом причитания норовят старческую слезу из него вышибить. И поясняет: «Ничего мне не жаль: идёт жизнь своим путём – значит, надо так, значит, сверху повеление в этом есть!» Лукавит, конечно, старичок, не совсем на небесное повеление уповает. Поговорка, что каждый – кузнец своего счастья, в голове Потапыча крепко сидит, но спокойнее ему в конце жизни на пути Божьи ссылаться.

Давно уж Потапыч, бывший колхозный агроном, сельский интеллигент и, как водится, безбожник, засомневался в своём безбожничестве и многое чего на эту тему обдумал. Для этого и время, и условия теперь в подмогу, восемнадцать лет, как в городе он со своей старушкой Евдокией Семёновной живёт, в полном, так сказать, благоустройстве.

Уют уютом, а за пенсионные годы сдали они крепко. Потапыч, и без того невысокий, сгорбился, к земле притянулся, ослабел, расстался с бодрым пружинистым шагом. Не хотел он в город перебираться, чуял, что вытянет «аспид каменный» силы его. Но Евдокия Семёновна (тоже из интеллигенции – библиотекарша) к городским благам нацелилась без компромиссов: «Кто тебе, старому, через десять лет дрова колоть будет? Да и надоело твоё село хуже горькой редьки!» – «Ты села толком не видела! то ли возмутился, то ли засвидетельствовал тогда По-тапыч очевидный факт. – Перед носом одни стеллажи и стояли. Пыль да книжки. А у меня – природа, просторы необъятные!»

На самом деле всякого было за их спиной: выросли оба в городе, вот только профессию себе Потапыч избрал самую мирную – агроном; после сельхоза поехал к полям бескрайним и избранницу свою туда завлёк. И от долгих трудовых лет на необъятных просторах полагал себя Потапыч жителем больше деревенским.

После недолгих препирательств просторы осиротели…

Тосковал Потапыч сильно, а потом, заслышав о колхозной разрухе, даже утешился: «Хорошо, хоть своими глазами разорения не вижу!» И, как говорится, смирился он с тем, что смерть встретит не в милых сердцу полях, а в панельной пятиэтажке. Старушка Евдокия Семёновна тем паче ничего иного не желала. В общем, жили они, поживали, да друг в дружке утешение от всех невзгод искали…

Только заприметила с недавних пор Евдокия Семёновна за мужем дорогим вещи странные: уйдёт Потапыч в магазин с наказом молока, творожку купить, а возвращается – будто по лотерее продуктов набрал: то полпалки колбасы из пакета выудит, то пачку чая, то сухарики никому не нужные. На обоих зубов едва ли дюжина – какие тут сухари?

«Мозги, что ли, дома оставляешь? – не выдержала однажды старушка, достав непрошеную банку кофе (аж за сто рублей!). – Ишь – гурман! На это удовольствие десять пенсий не хватит! И к чему нам кофе – раньше времени помереть?» Потапыч смиренно смолчал и даже потупился: «Ругай, миленькая, ругай как следует! За дело!»

Надумала было Евдокия Семёновна, что склероз к супругу подкрался, возраст-то приличный, огорчилась. Присмотрелась, ан нет, по дому дело какое – в порядке у Потапыча голова! Помнит даже, на сколько рубликов пенсию обещали поднять и где очки вчера вечером положил. Только до магазина снарядит – будто вслепую по прилавкам шарил! И поскольку знала Евдокия Семёновна своего благоверного как облупленного, то смекнула, что за странными фортелями загадка какая-то кроется. Только вот разгадка не спешила покров сбросить: Потапыч исправно молчал, а вне плана появлялось то печенье, то молоко сгущённое. Вроде и мелочь, рублей двадцать – тридцать, однако ж хиленькому бюджету урон.

Терпела Евдокия Семёновна растраты, терпела, пока не выдала мужу в магазин тысячу. И два раза наказала: смотри, старый, не греби всё подряд, сейчас в супермаркетах специально людям телеги всучивают, такой прицеп заполнить и вороха денег не хватит.

Не помогло! Припёрся Потапыч с нежданной поклажей: получите, супруга драгоценная, сдачу бутылкой водки! Евдокия Семёновна только ахнула:

– Водка к чему? Ведь не пьём!

– Компресс тебе делать, колени-то болят! – ответствовал Потапыч, опуская, однако же, глаза. Чуяла кошка, чьё мясо съела!

А бутылка красивая – ничего не скажешь: с позолоченным горлышком, узорчатым гербом! Смекнула Евдокия Семёновна, что такая красота неописанная – скорее на выставку, чем на лекарство, заглянула в чек да на стул и опустилась.

– В своём ли ты уме, старче?! Компресс за триста рублей!

– Гости дорогие, может, приедут! Выставим, порадуем!

– Чем порадуем, что последние деньги пуляем? Да и кто приедет?

– Как-то вышло так, Евдокия… – вздохнул горько старик.

Вопиющая растрата сподвигла Евдокию Семёновну на слежку, и как узрела она, в чём дело, так в ногах сил чуть не лишилась: кто бы подумал, что старый Потапыч ещё на амуры способен?!

Однако, так и есть – стоит посреди магазина красавица молоденькая, румяная, в расшитом высоком кокошнике; столик перед ней на манер прилавка, и распинается она оттуда, как из скворечника: подходите, мол, граждане любезные, чай «Липтон» посмотреть, прикупить.

И Потапыч тут же отирается. Да не узнать его – словно подменили: двадцать годов сбросил, аки груз окаянный! Шея гордая, петушиная, в глазах блеск гончий! Слушает эту зазывалу ряженую, коробки с чаем перебирает – деловито, будто понимает чего, а сам… всё глазками умилёнными по красавице стреляет… «Э-э! Да они беседу ведут, словно голубки! – прошибло старушку-следопытку негодование. – Старый хрыч, уж и седины нет – одна лысина пергаментная, а бес-то в рёбра припустил!»

Как женщина интеллигентная, Евдокия Семёновна возмущение своё дома высказала:

– Что ж ты, стручок перезрелый, к молодухам ластишься? Ловким макаром шашни обустраиваешь!

Однако старик эти обвинения признал несусветными.

– Очумела, старая? – взвился он очень искренне. – Какие шашни? Ведь я «Липтон» посмотреть. Слышу, нахваливают, может, и впрямь дело!

– Тебя за чаем, что ли, дурня, посылали?

– Впрок думал взять, хвалят ведь!

Евдокия Семёновна в сердцах прежние его закупки помянула:

– Тебе, может, уши в магазине затыкать, чтоб хвальбу не слышать! Так и шастаешь с полными пакетами – разорение одно!

Не сподобился Потапыч в излишних грехах покаяться, и не разговаривала супруга с ним три дня. И, как в молодости, ключиками к примирению он первым загремел-зазвенел, но Евдокия Семёновна на предложения о мировой лишь презрительно вздёргивала некогда точёный носик и отваживала старика:

– Ишь, жертва рекламная! Чего доброго, квартиру какой красотке отпишешь!

– Ну, жалко мне их, понимаешь?! – вдруг признался Потапыч, сочувственно округляя глаза.

– Кого? – старушка раскрыла рот (что за цирк!), – их?!

– Девчушек, что по лоткам стоят!

– Торгашей жалко? – столь откровенная, ядовитая ирония давно не прорывалась из Евдокии Семёновны. – А меня, супружницу, небось, ни капли?!

– Вовсе не торгашки они, а зазывалы! Бедные и несчастные! – загорячился Потапыч, оставляя в сторонке женины претензии.

– Кукушки-то эти бедные? Улыбаются, как на выданье!

– Через силу улыбаются, надо же деньги добывать! А того гада, кто их кукарекать понуждает, я бы к стенке поставил!

– Они дочки-внучки нам? На всех жалости не напасёшься, а денег и подавно!

– Своих детей нет, мне и чужих жалко! – задетый за больное, Потапыч вспыхнул. – Ты пойми: сторонится их народ! А им план нужен. Без плана-то с работы погонят!

– Великая подмога – твои тридцать рублей!

– Великая, – серьёзно сказал старик. – Тут главное, душой поддержать! А за примером, между прочим, люди тянутся.

– Ну, нашёл себе заботу! – так без одобрения и покачала головой Евдокия Семёновна.

Потапыч глаза опустил – что есть, то есть. Однако ж, вновь сердобольно затвердил:

– Заботу! Как иначе? У девочки жизнь только начинается, а её в скоморохи!

– Время такое! Все как волки, что урвут, тем и кормятся.

– Вот и то, стоит она, красивая, молодая, и надрывается про колбасу или сухари какие! Со вкусом лосося, понимаешь… Пересиливает стыд и… кукарекает в пустоту, поскольку люди и в самом деле волки друг другу стали! – Не выдержал Потапыч, пошёл в крик: – А она запросто может плюнуть на этот дурацкий магазин и красоту свою, чистоту, сволочам разным понести! На утеху толстосумам по баням-саунам!.. Нет уж, лучше в магазине пусть красота место найдёт! А я как могу – помогу!

Выложил свою простую тайну Потапыч и, весь дрожа, опустился в изношенное рыжеватое креслицо, сник. Хорохорился он с мудрым Божьим повелением, силу в этом находил, поддержку, однако ж, по последним рассуждениям его беспокойным выходило, что нелады на небесах приключились. Ведь прошлые людские трудности, да порой и беды – те, ещё советские, на всех по-братски поделены были и, как ни верти, обращались в пользу народную, всеобщее благо.

А что сейчас устроилось, когда все на мелкую кучку горбатятся, – несправедливо! Когда богатеи с жиру развлечений придумать себе уже не могут, а другие, вот так – кукарекать день-деньской за жалкие рубли?! Не должно это быть, потому как супротив природы человеческой! Мировой природы!

– В благодетели, значит, записался?

– Какое… с пустым-то кошельком! – развёл сухие, вялые руки старик. – А хоть бы и в благодетели? Всё им план, лишний рубль.

– Теперь денежки в магазин под расчёт! – объявила Евдокия Семёновна. – А то за тобой, милосердным, не углядишь! За квартиру нечем будет заплатить!

То ли от равнодушия её, то ли от незаслуженных обвинений вскипел Потапыч окончательно:

– Да не будь я милосердным, познакомились бы мы? Поженились бы? Жизнь вот такую прожили?! – Резво, как и сам не ожидал, подскочил он с креслица на коротких ногах, крякнул, зачастил словами: – Ты вспомни, вспомни, как я к тебе первый раз подошёл? А?.. Кто сидел посреди улицы, слёзы ручьём пускал?.. Кому я карточки продуктовые отрывал? Думаешь, не получил от матери по загривку за милосердие? Сама знаешь, поленом берёзовым получил! И не раз! А для кого не пожалел? Ты мне скажи, для кого?!

Осеклась Евдокия Семёновна – так и было: плакала она отчаянно, когда у неё, девчушки несмышлёной, карточки из сумки вытянули. Беда надвигалась неминуемо, и мать бы за младшего братика, на голод обречённого, исхлестала бы крепко… Спас не кто иной, как он – Егор Потапович. Пожалел, поделился последним… добрая душа…