Текст книги "Боги войны в атаку не ходят"

Автор книги: Олег Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Но спасся от верной гибели Дурик, Бог знает, каким чудом спасся. Неимоверным устремлением заставил себя ползти, отдалиться от смертоносного огня. Да только когда «скорая помощь» приехала, сапоги на нём всё ж горели.

Ох и задал он в больнице своим положением хлопот: сверху, на поломанной ключице, гипс, внизу – голени в ожогах, промеж всего этого – тяжёлая поясничная контузия! Один только язык в полной зудящей свободе – отпустило у него язык, да так, что врачихам и медсёстрам от колкостей и поддёвок спасу не было. И хорошо, что отпустило, может, через этот самый неугомонный язык и вернулся в мир Дурик. В общем, оклемался, встал на ноги без увечий – прежним добрым молодцем. Про мотоцикл забыл – что там от погребального костра? На металлолом даже не сдашь.

А некоторым селянам облегчение от такой нехорошей концовки вышло – подхватились, зашептали радостно, мол, не бывает бесплатного сыра в мышеловке-то! Есть, мол, справедливость на белом свете, чуть не подавился Дурик дармовщиной! И шутники покуражились над Дуриком. Какие-то острословы, видать, просвещённые, фразу мудрёную придумали: «Редкая льдина проскочит в середине «Днепра»!»

Многие заливисто смеялись от этих слов, а Дурик, когда их слышал, так и не понимал, над чем смеются. А впрочем, что ему теперь «Днепр» – он с недавних пор к лошадям предпочтение заимел.

БЕЛЫЙ «МЕРСЕДЕС»

Кряжистый, мышиного цвета автокран тянул своей стрелой кусок железобетонной берлинской стены, а буйная, разгорячённая толпа ликовала так, словно ей здесь и сейчас открывался выход из долгого казематного заточения. Светлые людские надежды имели право на существование падение ненавистной преграды, разделявшей прежде единый немецкий народ, непременно должно было отозваться разительными переменами…

Полковник Решетняк, командир N-ского полка, что дислоцировался неподалёку от Бранденбурга, тоже думал о переменах, но занимало его отнюдь не крушение социалистической Германии и не какая ещё глобальная проблема – подобной чепухой мозги он никогда не забивал. Всем своим вниманием полковник обратился к житейским слухам: поговаривали, будто марка братской ГДР скоро заменится валютой забугорной – полноценной, ликвидной. И если те настоящие «шевелюшки» заполучить – очень здорово своё материальное положеньице поправить можно! Если, конечно, с толком в голове! Однако сколько твёрдой валюты за воинский долг платить будут? И каким курсом старые купюры менять? А то под кроватью сумочка лежит, с Божьей помощью бумажками гэдээровскими набитая…

Они тоже неплохи, но какой дурак не знает, что «Мерседесы», всякие там «Грюндики-хрюндики», «Адидасы-барабасы» штампуют не верные последователи марксизма-ленинизма, а гнилой Запад? Как-то вот сложилось исторически, что у пособников империализма в этом деле рука вернее и товар качественнее. Ну какая ГДР с настоящей «фирмой» сравнится? «Трабант» и «Мерседес», например? Это ж умора – пластмассовое корыто и король автомобильного царства!

А «Мерседес» для Решетняка не просто давняя мечта – авто с тремя окольцованными лучами для него почти что святыня, икона. Но не та икона, на которую люди молятся, а та, которую он наметил к рукам прибрать. И получится у него прибрать, потому как способный он очень стяжатель – патологический и откровенный.

За это стяжательство подчинённые Решетняка не любили, и большим числом даже презирали. И совершенно справедливо презирали, ибо ни одна душа не посмеет себе явный плюсик заработать, пока единственное мерило каждому шагу – личная корысть. Для благородных позывов материальная страсть как многотонный дорожный каток для цветка: разотрёт в пыль – и не почувствует, не дрогнет. Много чего на своём пути растирал в пыль Решетняк и с сомнениями назад никогда не оглядывался, офицерское осуждение – безмолвное ли, кулуарное ли – на личный счёт не принимал. Он больше в свою сумочку-шкатулочку посматривал, нажитыми финансами услаждался и через ноли с палочками видел счастье своё и земное назначение.

Сквалыжность, гобсековская цепкость отразились у Решетняка и в наружности: невысокий, угловато-кривовато скроенный – от «монгольского» развала ног, между которых вершковое бревно без задоринки просвистит, до сбитого влево набухшего носа. А уж когда в комплекте выпученные, тревожно скачущие чёрные глаза, поддавленные изнутри жаждой всем владеть, да два передних косых зуба, хищно прикусывающих губу, – зрелище не для тонкого вкуса!

Характерное прозвище Рублик за офицером тянулось давним цепким хвостом: когда-то, ещё в капитанские года, после попойки, сослуживцы подсунули ему на дорогу бумажный рубль, привязанный к нитке, и из-за кустов, всей толпой наблюдали, как метался он за этим рублём, будто угорелая кенгуру, кланялся заманчивой бумажке вялым, неустойчивым телом и даже грёб вдогонку чуть не на четвереньках – пока не понял пьяной головой, что это розыгрыш…

Пристрастие Решетняка к детищам чужого автопрома очень напористо подогревал прапорщик по фамилии Бакуха, состоявший при командире самым что ни есть доверенным лицом. Клеврет особого назначения, которого шеф вслед за собой вытянул в ГДР, был слеплен природой ловким классическим прихлебаем – обычный тип недалёкого, пребывающего себе на уме лентяя-приспособленца, вроде предан, а не дождёшься, чтоб и малую часть души своей за товарища или благодетеля положил; вроде и дурак непроходимый – по виду и рассуждению, а на глупости себе в убыток его не подловишь; иной раз покажется, что и на благой ниве работать может не хуже всех, а он ни одному общественному делу ладу не даст!

Годами Бакуха был помоложе своего благодетеля, зато ростом и плечами – выше, шире, осанистей. В лице ничего примечательного – крупные черты, большие, раскрытые глаза с самодовольной, бестолковой поволокой и вздёрнутый кверху нос – ядрёный, налитой, с маленькими круглыми ноздрями.

Пронырливого порученца не жаловали что «братья»-прапорюги, что офицеры, а тот как ни в чём не бывало рядился в своего парня: заискивал перед общей массой, с дешёвым театральным надрывом плакался на несносную жизнь. Стенания его сослуживцы за редким исключением слушали молча, отстранённо, а вслед значительно ухмылялись – как же, перетрудился Бакуха! По нарядам, сволочь, не ходит – по личному распоряжению Рублика освобождён от такой чести! Построения тоже не для него, потому как всё по особым поручениям: разузнать где-чего, вынюхать, шепнуть-доложить, съездить куда укажут, щепетильное дельце провернуть. Вот бакухинские труды и тяготы, в которых самое главное – себя не забыть!

Оценки его чужой жизни, службы, поступков заключались в одной, как ему казалось, глубокомысленной и меткой фразе: «нечего было с лошадиной дозой собственную мерку производить». Где там доза, к чему она была мерой произведена и отчего непременно лошадиная – оставалось загадкой даже для самого бойкого полкового ума. Пробовал кое-кто и философию в тех словах отыскать – ан, нет, поди, уцепи ниточку там, где ни единого намёка на свободный конец, всё сплошь «Мёбиус»! Прозвали Бакуху Лошадиной Дозой, на том и успокоились.

А тот свои дела, видать, и впрямь удачливой лошадиной дозой отмерял, потому как к начальству приблизился чрезвычайно умело и тесное приближение обернул себе очень выгодно! Особенно после «ветра перемен», когда он будто агентом «Штази» заделался – всё где-то подальше от полка мотался, что-то тайное вынюхивал, к чему-то приценивался, что-то предлагал и вечерами один на один сводки собственного информбюро Рублику нашёптывал.

Понимали в полку, что не зря Бакуха голодным лисом по округе изворачивается, – куёт прапорщик деньгу для их родного командира! А что не ковать – само время велит с каждого пустяка монетой карман набивать, а если под боком бензин, запчасти, продсклад и немереное полковое хозяйство? Тем более что немцы, потянувшиеся в стан капитализма, скупать советское добро по умеренным ценам взялись очень охотно.

Однако же, верный помощник не только продажами казённых припасов занимался, очень настойчиво он вопрос насчёт одной покупки вентилировал… И вот свершилось – белый «Мерседес» торжественно въехал через парадное полковое КПП и был поставлен на хранение в самый надёжный бокс. Большеротая Маша Распутина надрывалась пением про тётю Соню, что добыла буржуйскую машину непосильным трудом, а простой советский полковник Решетняк точно такой же предмет добыл себе, ловко провернувшись. За бешеную цену чудо приобрёл, десять тысяч дойч-марок. Тех самых – супостатских, империалистических, полновесных, ради которых всю заначку поменял.

Полк исходил слюнями зависти и душеразрывающими стонами насчёт командирской «Жар-птицы». Пересуды, споры и даже тайные проклятия в адрес Рублика сыпались градом, да что толку? Красиво жить не запретишь! Не придумали ещё такого выключателя в человеческом организме – данные природой желания одним щелчком удалять! Оно – обуздание страстей человеческих, может, и работало потихонечку, по капельке, при советской власти: когда владеть «Жигулями» за бескрайнее счастье виделось! А ты пойди пламенную горячность и преданность бескорыстным идеалам засвидетельствуй, когда на глазах такие чудеса мелькают, когда руки наяву такие шедевры ухватить могут!

Тёмная эта тема, чрезвычайно тёмная, и никакой коммунистической эволюцией не прошибаемая! Сам дедушка Ленин напрочь обмишурился с прогнозом общественного перерождения – выжил нэпман-подлюка при всех персональных травлях и преследованиях; от облав обэхээсэсных да глухой сатирической удавки схоронился и хапуга-оборотень; отсиделся в подполье упырь-крохобор – и отлично, надо сказать, в латентной спячке сохранился! Под фраком какого артиста-музыкантишки вся эта мерзкая братия коммунистическое бдение перезимовала; в кресле даже какого министра очень ловко замаскировалась и гонения снесла; чином какого полковника или генерала от всех социалистических напастей надёжно прикрылась! Но проросло, дружно проросло расчётливое и меркантильное семя вот в таких решетняках!

А полковник не скрывал счастливого приобретения, частенько наведывался в бокс к драгоценному железному коню. Бакуха подобострастно сопровождал величавого патрона, с молодцеватой торопливостью подскакивал к огромным железным воротам, отталкивал дежурного солдата – дескать, медлишь, собака!

Заходили, минутку-две стояли молча, словно обмирали от дивного зрелища – из полутёмного нутра белым солнцем сиял «Мерседес», лучился немалой ценой и дивным обликом. «Один покрас каков! – восклицал Решетняк и в предчувствии наслаждения семенил кривыми ногами погладить глянцевый капот. – Лак, шик, блеск!»

– Неописуемо! Высший класс! – прапорщик без умолку подогревал начальственный восторг и тоже фонтанировал счастьем, будто «Мерседес» принадлежал персонально ему. Таков удел прихлебая – изображать, что барская радость стократ приятнее своей.

Четыре длани – начальственные и холуйские, – гладили, с умилением похлопывали фирменную никелированную решётку, роскошные кожаные сиденья, панели приборов. Сон, чёрт побери, дивный сон! Прапорщик, на «ура» освоивший пажеские манеры, с почтением отворял (без шума и скрипа!) водительскую дверь, и Решетняк важно садился в чёрное кресло. Откинувшись в блаженную позу, хозяин чудо-автомобиля ухватывал руль, таращил глаза на лампочки и кнопки, датчики и рычажки – всё, до последней стрелки приборов, навевало ему неслыханную радость и предчувствие сладости: ах как высоко взлетел бывший деревенский паренёк – не артист, не писатель, не министр! И не Высоцкий, что когда-то на таком «точиле» по Москве куролесил, а поди ж ты, сидит в дорогом самоличном авто и вертит руль! Эх, мать родная-перестройка!..

Дни, однако, шли, и радость полковника должна была бы нарастать, потому как придвигался срок седлать любезного конягу в путь – к родным краям! Но… радость тихонько улетучивалась. Нет, в самом деле – какая может быть радость, когда западные немцы полными гадами, хищными акулами открылись?! Этому допотопному «мерину», оказывается, красная цена – семь тысяч марок! Нагрели его, несчастного, кровопийцы империалистические – развели, обули! Три штуки лишних высосали – состояние, столичную квартиру! И через кого, недочеловеки, сосать пристроились – через верного Бакуху! Кто бы подумал, кто бы предположил? Вот, Доза Лошадиная, гнусное отродье, подвёл так подвёл! Не мог, сучонок, всё толком узнать, подбить – где правда, где блеф, присоветовать потерпеть! Нет! Бегом-бегом покупать! Ну да, разве Бакуха дурак – за чужие деньги страдать?! Как же теперь этой Дозе Лошадиной довериться?

Крепкий, взаимовыгодный союз полковника и прапорщика дал трещину… Бакуха командирскую немилость ощутил до того, как она оформилась в приказание гонять его по нарядам не хуже Сидоровой козы. А уж с этой команды всё быстро покатилось вниз – удалялся из полковничьего сердца некогда обожаемый «Мерседес» (ибо старые машины исключительно дешевели) – словно предмет былых мечтаний завёлся сам по себе да поехал по широкой вольной трассе; удалялся некогда любимчик Бакуха, которому никак не прощалась злополучная сделка и которого всесильный покровитель теперь хотел как следует оттянуть по спине ломом.

Завистливые разговоры полк с большим удовольствием сменил на тайный смех и издёвки. Командир видел усмешки даже там, где ими и не пахло: едва Маша Распутина запевала про белый «Мерседес» и счастливую тётю Соню, как он кидался глушить радио или телевизор. Надо ли упоминать, что единственным союзником в страданиях Решетняку оставалась верная жена? По вечерам они на пару клокотали от досадной оплошности, надрывали себе потерей сердца и дружно причитали: такие деньжищи пропали, такие деньжищи!

Перепадало их злобы и коварным немцам – ловким торгашам, что за свою дойч-марку продадут кого хочешь.

– Избавимся? Пока не поздно?! – свистела с надрывом плоскогрудая жена, приподнимаясь в постели на худом костлявом локте.

– За десять взяли, за пять продадим? – глаза Решетняка от гнева наливались кровью и выкатывались из глазниц ещё сильнее.

Обрести успокоение в подлом тупике Решетняк мог только одним способом – наплевать как следует на потерю и скорее ковать новые деньги, благо, высокая должность для этого всё предоставляла. Может, к такому разумному выходу полковник бы и подошёл, окажись душевных сил его побольше, а любви к деньгам – поменьше, но растущие с каждым месяцем убытки от той злополучной сделки будто полосовали его по незаживающей ране.

Незадачливый хозяин «Мерседеса» и само слово «мерседес» стал выслушивать с содроганием, а затянуть его в бокс – полюбоваться приобретением – уже не могла никакая сила. Решетняку хотелось одного: ухватить кувалду да молотить ею до посинения – что по старому «мерсу», по фирменной покраске, стёклам, отполированной решётке; что по ненавистной разъевшейся морде Бакухи.

Штука, всего мизерная штука, и не в смысле оригинальной проделки, а всего лишь одна тысяча дойч-марок – вот последняя цена его сокровищу! Как на помойке повылезло этих старых «меринов» – хоть пруд пруди! Всяк босяк в полку, даже последний солдат с жалованием семь марок, вдруг просветился в командирской арифметике и позволил себе откровенный пересмех: «Наш Рублик за такие бабки сейчас бы десяток «лохматин» купил!»

И приснился Решетняку вскоре сон, будто сидит некогда преданная ему Лошадиная Доза с огромными напёрстками

– золочёными, начищенными не хуже парадной оркестровой трубы, и не с тремя, как повелось у жулья, а с целым десятком. Выстроил их, подлец носатый, на столе в ряд, ухмыляется, руки друг о дружку трёт, словно в чесотке, и вопрошает с притаённой язвой, всё на старинный манер, как препротивнейший щёголь-приказчик: «Угадайте-с, господин полковник, где тут ваш белый «Мерседес»?»

«Какой «Мерседес»? – рычит несчастный и облапошенный хозяин белоснежного авто и от ярости пену не хуже брандспойта пускает. – Моих тут десять, собака паршивая! Десять – кровных, заработанных! Выстраданных!» – «Никак-с нет! Не может десять быть заработанных! – сияет подлая прапорщицкая рожа. – Так не бывает-с, да и не положено вам десять. От такого аппетиту обдрищетесь, вашество-с!» – «Тебе ли, сука гнусная, прапорыло безродное, судить, что мне положено?»

А прапорыло наглющее вовсе не смущается полковничьим званием, душевно ликует, с важностью докладывает: «Ноне каждому олуху в Германии известно: просрали-с полковник Решетняк девять «меринов» подчистую! И последний профукаете, коли так задаваться будете! Три попытки у вас, и лучше гадайте поскорее, а то и одного не достанется! Того и гляди, «Запорожцем» осчастливитесь, вашество-с! Такой металлолом вытянете, что в вашей задрипанной деревне Индюковке вас засмеют-с!»

И стало страшно Решетняку от бесцеремонного пророчества, ёкнуло что-то внутри – не врёт аферист Бакуха, правду выкладывает: ни одного «Мерседеса» у него не останется! Засмеют тогда его все – вдоль и поперёк, что он в глупую железку целое состояние спустил! Три квартиры столичных! И покинула от такого открытия Решетняка вся его крепкая воля и вся товарная хватка, что только полюбопытствовал он смиренно, аки падший раздавленный ангел: «Как же вышло… так, помощник мой верный?..»

Оскалился вдруг верный помощник, да как гаркнет напористо, зычно – со всей мочи: «А нечего было с лошадиной дозой собственную мерку производить!»

От позорного бессилия и унижения, которое во сне куда больнее и глубже явного бьёт, застонал полковник, заметался безудержно по кровати – жену до слёз напугал. По крикам поняла, бедная, что треклятая машина и ночью супругу покоя не дает, ухватилась успокаивать, на голову холодные компрессы ставить. Утром открылось, что не зря донимал его гнусный прапорщик, – влип при дежурстве Бакуха в пустяковую историю, но полковник и за этот пустяк ухватился цепко, командирской властью постановил: задвинуть Бакуху в Союз! В три дня!

С великой мрачностью и обидой собирался низвергнутый клеврет в дорогу – кому понравится, что от твёрдой валюты отлучают?! Но против приказа не попрёшь, и крутился Бакуха волчком, скоро пакуя вещи да торопясь прикупить себе германский автомобиль, без которого, как из Тулы без пряника, теперь в Союз не отправлялся ни один здравый служака.

Видно, запас буржуйских бумажек пройдоха скопил приличный, потому как едва узрел полковник дорогую бакухинскую покупку, то замер в ошеломлённом параличе: «Мерседес» прапорщика – чёрный, сияющий, как новый лакированный башмак, с залихватской наклонной «мордой», заслуживал куда более высоких похвал, а значит, и цены, нежели его старинная лохань, украшенная музейной бочкой-решёткой! Поплыли зелёные круги в командирских очах – пульсирующие, неторопливые, до чрезвычайности издевательские… метнулся полковник к пожарному щиту, схватил огненный, секироподобный топор! «Я тебе покажу – один из десяти выбирать!»

Смотреть, как Решетняк огуливает железякой бакухинского «мерина», сбежались все! Несчастный владелец авто метался тут же – в панике и растерянности, но под топор лезть боялся – уж больно грозен был в своём неистовстве полковник! А тот, словно кузнец Вакула, – намахавшись налево и направо, утёр пот и подхватился с топором в автопарк, до своего несчастного коняги…

Командирский заместитель, вмиг осознавший себя верным кандидатом на первое в полку место, тянуть с шансом не стал: закрылся наглухо в кабинете – и со всех сил звонить в высокие колокола! Начальство весьма дивилось безумству полковника и всё переспрашивало: «Неужто и личный «Мерседес»… своими руками?» А как не поверить, когда в ответ троекратное: «Собственнолично видел!»

ЧП намечалось громкое – не дай, Бог, пронюхают зарубежные журналюги о советском дурачке-полковнике, раструбят на весь мир! От позора тогда не спастись, при должностях не усидеть!

Каким манером оградиться от глупой напасти, верхи думали недолго, и уже через полчаса госпитальный «уазик» с комплектом дюжих санитаров промчался в ворота N-ского полка…

ОБРЕЧЁННЫЙ ПОЛЁТ

Обычным летним днём тысяча девятьсот девяносто пятого года N-ский военный аэродром, что неподалёку от Смоленска, окутался пылью, жарой и тишиной. Пыль выписывала в воздухе ленивые кульбиты сама по себе, жару нагнетало белое пылающее солнце, частая же, непривычная тишина свидетельствовала о наступившем безденежье и унылом, «приземлённом» житие российских «соколов»…

Когда транспортный самолёт АН-26, взревев двигателями, помчался по бетонной полосе, разомлевший майор Зимовец, дежурный по КП, спохватился: разрешения на взлёт никто не спрашивал…

Крылатая машина мелькнула бортовым номером «73» и, обильно изрыгая сизую гарь, неуклюже, с почти гибельным правым креном оторвалась от земли. Майора охватила холодная пробуждающая дрожь. Не желая верить глазам, он схватился за микрофон, зачастил: – Семьдесят третий! Почему взлетели?! Семьдесят третий!

«Семьдесят третий» молчал и, не убирая шасси, с явным трудом карабкался по невидимым небесным ступенькам вверх. У майора, как в лихорадке, заметались мысли: «Сам по себе самолёт не взлетит, значит, за штурвалом – человек. А раз человек, то должен же он отвечать по рации!» Увы, рации будто заклеили рот…

Чрезвычайное происшествие! Требовался срочный доклад командиру полка, и Зимовец уже тянул руку к телефонной трубке. Но, прокручивая в голове фразы, какими он готов был изложить дело, невольно удержался: после пяти-семи слов однозначно выходило, что он, как дежурный, ситуацией не владеет. На обязательные вопросы, что сейчас посыплются от командира градом: кто, как, почему? – его ответ один – «не могу знать, товарищ полковник!»

Самолёт-нарушитель уже грозил превратиться в неуловимую точку, как, на счастье Зимовца, динамик вдруг ожил.

Голос подал не какой-то коварный захватчик, а свой, прапорщик Брагин. Однако прапорщик ничего не пояснял, а лишь выкрикнул несколько раз:

– Командира мне на связь! Журбенко!

Здорово! Бортовой техник требует целого полковника! Умом, что ли, тронулся?.. А может, Брагин просто в кабине, а за штурвалом неизвестно кто? А может, экипаж под прицелом террористов?.. Да какой к чёрту экипаж?! Нет сегодня никаких полётов!

Против всех правил, Зимовец закричал в эфир по фамилии:

– Брагин, что у вас?! Немедленно доложить!

На самом деле происходило следующее: 73-й действительно поднялся в небо без всякого плана и полётного задания. Более того, штатный экипаж отсутствовал, за командирским штурвалом сидел единственный человек – взволнованный и потный от напряжения борттехник Брагин.

Ещё пятнадцать минут назад Брагин суетливо теребил рычажки, кнопки, переключатели, чтобы запустить двигатели, и с нездоровым возбуждением восклицал: «Я вам сейчас покажу! Вы все меня слушать будете!» Если бы эти гневные возгласы прорвались в эфир, на КП встревожились бы в мгновение ока и взлётную полосу быстро бы перегородили тягачом. Но Брагин, при всём негодовании, рацию до нужной поры предусмотрительно заглушил.

Когда земля осталась внизу, бортовой техник понял, что взлёт у него получился. И хотя угонщик сам не знал, чего он больше хотел: удачно подняться в небо или невольно вытворить на старте роковую ошибку, от которой самолёт разнесёт в клочья, везению судьбы обрадовался. Почувствовав, что штурвал беспрекословно слушается его рук, он приступил к самому главному: потребовал на переговоры командира полка.

Если бы полковнику Журбенко доложили, что на их аэродром с дружественным визитом приземлилась группа марсиан, он удивился бы меньше, чем когда узнал, что подчинённый Брагин угнал самолёт. Происшествие случилось очень даже нешуточное, и, забыв обо всех делах, Журбенко помчался на КП. За ним по тревоге подтянулись начальник штаба и замполит, по новым веяниям «переделанный» в заместителя по воспитательной работе.

– Ты что творишь?! – в бешенстве закричал угонщику Журбенко, резко выхватывая из рук дежурного микрофон. Твёрдый голос Брагина, что донёсся в ответ, к немалому всеобщему удивлению, обнаружил отсутствие привычного чинопочитания.

– Командир! Или вы моей семье квартиру дадите, или я сейчас же на Москву! Упаду на Кремль!

Журбенко остолбенел. То, что самолёт взлетел без разрешения, – оказывается, и не беда вовсе! Вся беда впереди, когда этот герой-одиночка двинет к столице! А до неё рукой подать

– полчаса лёту.

– Ты… не горячись! Будем по квартире решать! – напрягся полковник, чтобы выговорить это обещание необычайно милостиво, и, повернувшись к Зимовцу, тихо, зловеще выдавил:

– Дежурное звено!

Майор с испуганным подобострастием закивал, выпалил скороговоркой:

– Есть! Так точно, товарищ полковник!

Двухмоторная «Аннушка», неуклюже взяв высоту пятьсот

метров, держалась круга. Журбенко её миролюбивым маршрутом ободрился, повёл спокойный разговор:

– Лёня, как я тебе за час квартиру найду? У меня их в запасе нет!

– Вы слово офицера дайте, при моей жене.

– Жену его срочно! – замахал Журбенко дежурному, а в эфир заискивающе выдал: – Ты что, Леонид?! По-хорошему не мог подойти? Если каждый таким нахрапом будет квартиру просить, а? Так, брат, и войну начать в два счёта! Не дури, заходи на посадку!

«Мне бы тебя, декабриста, только посадить. Уговорить, уломать, а там быстро разберусь. Под трибунал! В психушку!

Устрою вместо квартиры тюремную камеру!» – разметался мысленными молниями Журбенко.

– Да как он самолет посадит? – громко удивился рослый, кряжистый начальник штаба, отнимая угрюмый взгляд от своих больших ботинок. – Это же бортовой техник. Он и взлетел-то, Бог знает, как.

Журбенко ссутулился, медленно осел в кресло руководителя полётов. Впервые в жизни полковник ощутил, что такое «ноги не держат». Даже семь лет назад, когда он сажал тяжёлый четырёхмоторный транспортник с двумя заглохшими двигателями, у него было всё в порядке и с мыслями, и с самообладанием. Как же из головы вылетело, что Брагин бортовой техник?!

«Железное происшествие!» – пронеслась у комполка обречённая мысль. Вдобавок ко всему он быстро оценил соблазн такого положения – обрушить самолёт на Кремль – и вновь потянулся к микрофону.

– Как я тебе – угонщику, преступнику – квартиру дам? Ты знаешь, что тебе по закону теперь положено! Трибунал!

– Я не по доброй воле преступник! Накипело по самую глотку! – прохрипел, оправдываясь, Брагин. И тут же дал всем понять, что у него на кону обосновалась Её Величество Смерть, а полковничий гнев ему сущий пустяк.

– Решайте с квартирой! Если не по-моему – я на Москву!

Что прапорщик без колебаний готов к смерти и что сейчас ему под силу любой шаг – поняли все. В жаркой, не очень просторной будке КП повисла тишина – со столицей такие штучки пахнут эшафотом!

– Лёня! Какая Москва?! Тебя собьют в момент! Не бери грех ни на свою душу, ни на нашу. Жену твою сейчас подвезут, машина уже ушла.

Отключив микрофон, Журбенко мрачно известил присутствующих: – Сунется с круга – будем сбивать! Сам себе приговор вынес…

Все молчали.

– Дурак! Что его угораздило? – полковник развёл руками и от отчаяния яростно застучал кулаком по столу. – Маразм! Там одной горючки на квартиру хватит! Самолет продать – весь полк расселяй! А квартир нету! Нету!

Он обхватил голову и, помолчав с минуту, снова потянулся говорить с Брагиным:

– Ты ведь меня крайним делаешь, Леонид! А я не прячу от вас квартиры! Будь моя воля, по две бы каждому раздал! Но их нет!

– Наверху потребуйте! Должны же там о людях думать!

– Наверху прикажут сбивать, а не разговаривать!

– У меня детей двое! Сын уже взрослый, а я всю жизнь в конуре коммунальной прожил да в общагах! – Брагин торопился выложить все свои беды, на которые никто никогда внимания не обращал. Он кричал, а голос его срывался от волнения и жалости к себе: – То молодой! То перестройка! То демократия! Двадцать лет прослужил, а угла своего так и нет!

Слушая громогласные обиды обречённого Брагина, перед полковником, словно близнецы – в один рост, вытянулись два лётчика в высотных комбинезонах, со шлемами в руках. Офицеры понимали, какая цель будет им указана, лица их были угрюмы, сосредоточенны.

– Перед женой и детьми стыдно! – надрывался из чёрного динамика голос. – Жалко мне их, товарищ полковник! Мы же не прокажённые, мы Родину защищаем! Супруга, бедняжка… для женщины свой угол – первое дело, а у нас его не было никогда. Кто это поймёт?!

– Понимают тебя, Леонид, понимают! – отвлекать бунтаря взялся замполит. – Но сделать-то что мы можем?!

– Пусть услышат те, кто может! Хоть сам Ельцин! Иначе получит!

– На взлёт! – приказал Журбенко истребителям.

Лётчик, что помоложе, с высоким оголённым лбом и залихватски уложенными назад волосами, не сорвался с места, а потупил взгляд и сказал:

– Сопровождать – буду. Сбивать – нет.

– Как не будешь?! – не веря своим ушам, взорвался Жур-бенко. Что за день сегодня сплошные сюрпризы?

– Сосед мой по общаге. И не враг он никакой, просто жизнь тяжелая достала. На него утром жена – как с цепи сорвалась, весь этаж слышал.

– Ты за чужую шкуру под трибунал захотел?!

– Почему под трибунал? – лицо молодого офицера от волнения покрылось красными пятнами. – Я взлечу и стрелять буду. Только промахнусь. Пусть он даже и на Кремль падает, может, там поумнеют. Я уже четыре года в общежитии живу, и мне до конца жизни это светит. Что же получается? Брагин – враг, которою сбивать нужно, а там в Москве нас, летчиков, в грязь втаптывают не враги?

– Что за разговоры?! Под арест! – полковника мелко затрясло.

Под следствие! А вам, капитан, в воздух! Боевой приказ!

Второй лётчик, обхват ив рукой шлем с тонированным забралом, выбежал с КП. Журбенко вновь возвратился к Брагину, сбавил тон до миролюбивого и поймал себя на мысли, что более идиотского спектакля он в жизни ещё не играл.

– Придумаем, Лёня, придумаем с тобой что-нибудь! Только кто в квартире жить будет? Как ты приземлишься?

– Жене и детям останется!

– Сиротами ты их, дурачок, оставляешь!

– Может, попробовать посадить революционера? – зам по воспитательной работе ткнул пальцем вверх. – Время есть, рассказать ему, что да как… вдруг получится. Взлетел же, мерзавец!

Журбенко устало покосился на советчика:

– Да он не только взлётку угробит, на воздух пол-аэродрома отправит. Нам в тюрьме за это указание сидеть – не пересидеть!

– Не будет Брагин садиться! – со злостью проговорил начальник штаба. – Он человек нормальный, с головой. Вот увидите, плюхнется, бедняга, в болото, и всё! Просто нервы уже не выдержали. Да если хорошо разобраться – кто туг виноват? Жил бы в квартире, как положено, и всё нормально было бы!

Стыдно перед жёнами и детьми, – влез в разговор отстра-ионный от полёта молодой лётчик, что пребывал в ожидании конвоя, – Живём как скотина бессловесная. Обещать все обещают, а ничего не дают. Ни зарплаты, ни квартир.