Текст книги "Боги войны в атаку не ходят"

Автор книги: Олег Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

– Вон на гауптвахту! – рявкнул полковник. – А то договоритесь!..

Что лысоватый, улыбчивый Брагин – ничем не приметный прапорщик сорока лет – поднялся на отчаянный бунт, в полку и в соседней части узнали моментально. Служащие и офицеры собирались кучками, всматривались в небо, оживлённо обсуждали происшествие.

– Погибнет, как пить дать! – отрубил худой майор из истребительной эскадрильи и зло сплюнул на землю. – Да только с квартирой большой вопрос.

– Командир слово дал.

– Толку-то! Командира после брагинского номера самого пинком под зад…

– Будь наши генералы смелее, такого безобразия бы не было. Позасунули языки в одно место ради своих привилегий!..

Журбенко отзвонился с докладом наверх и после порции угорелого мата на свои уши в душе даже поддержал Брагина насчёт Кремля: «Не хватает вам, гадам лакированным, хорошей встряски!» Но в эфир наставления выдал должные: – Ты, Лёня, с круга не сворачивай, не рыпайся на Кремль! Шут с ним, с поганым! А я уж постараюсь всё сделать… если меня самого не снимут.

– Ради детей своих не полечу! Был бы один – показал бы Ельцину, как простой прапорщик умереть может!

– Эх, умирать-то мы все герои, – только и вымолвил командир..

На аэродроме выдавались указания, бушевали разговоры, а гордо реющий самолёт выписывал круг за кругом. Бунтарь приладился держать штурвал в одном положении и теперь жадно смотрел на цветущую внизу землю, на синее безоблачное небо, желая напоследок вобрать в себя прелести белого света.

Он видел, как, зловеще поблескивая, встал к нему в конвой МИГ-29, ведомый исполнительным капитаном. «Свой», – опознал Брагин бортовой номер опасного спутника. Очень быстро объявились две «сушки» с соседнего аэродрома. «Боятся! Нагнали! – проскрипел зубами техник. – Всё ради Кремля. А простой человек никому не нужен!»

– Шасси убери, горючки на дольше хватит! донёсся незнакомый голос летчика-истребителя СУ-27, и Брагин спохватился – про шасси в стартовой запарке он совсем забыл…

На КП ворвалась растрёпанная жена Брагина – невысокая, круглолицая. Бескровные губы её дрожали, глаза, ничего толком не видящие, рвались от горя из орбит. Женщине сунули микрофон, и та отчаянно заголосила в эфир.

– Лёнечка-а-а! Прости меня, родной Лёнечка-а-а!

– Что теперь об этом, – муж отвечал строго и спокойно. С неизбежным приближением жестокой трагедии утренняя ссора высветилась пустяком. – Командир вроде слово дал. Может, в самом деле квартиру получите. Живите!., и… детей береги!

– Его собьют?! – супруга Брагина рванулась к полковнику, ухватила за руку. – Он же… не специально! Он не враг! Он же… наш… советский!

Несчастная женщина осеклась, не от сказанного слова «советский», а оттого, что офицеры вокруг угрюмым, подавленным видом свидетельствовали: могут, очень даже могут сбить её Леонида, потому как не игру тот затеял, а преступление.

Но ведь ради неё, ради семьи это дикое преступление! Будь прокляты беспросветные неустроенность и нищета! Через них все ссоры и страдания – сколько же можно ждать, терпеть, затягивать туже пояса?! Простым людям только и нашёптывают: «Потерпите, завтра всё будет прекрасно!» А сами советчики давно купаются в роскоши – они не пояса затягивают, а снимают с перестройки жирные сливки!

– Если захочет – не собьют, – мрачно ответил Журбенко. – Да толку-то! Приземлиться у него…

Брагина всё поняла, обхватила руками лицо, зарыдала в голос…

Обречённая «Аннушка» кружила и кружила над родными местами, будоража надсадным рёвом окрестные села. И хотя здешних людей полётами удивить было непросто, странный, повторяющийся хоровод транспортника и истребителей наводил их на очень мрачные выводы. На КП, где о происходящем знали «от и до», лишь обречённо ждали трагического финала – когда у Брагина закончится горючее.

Сам виновник надвигающегося несчастья с тревогой посматривал на остаток топлива. Как назло, бреющий полёт выжирал керосин с удвоенным аппетитом. И хотя Брагин знал, что стрелка прибора движется только вниз – чудес не бывает, ему становилось страшно от мысли, что совсем скоро её маленький, крашенный фосфором кончик упрётся в ноль.

То, что он не сможет приземлиться, Брагин знал ещё до взлёта: слишком сложное дело посадка. Подняться в воздух получилось, помогло врожденное любопытство, какой-никакой технический опыт. Всё поглядывал из-за командирской спины, как газ дают, закрылками управляют. Лучше бы и не знал. Горячка, вспыхнувшая после ссоры, исчезла, взамен пришло осознание, что сотворил непоправимую страшную беду…

Время неумолимо шло. Иногда пилоту казалось, что смерть будет лучшим и естественным исходом из жуткого кошмара, и он готовился мужественно встретить её; то вдруг его нутро охватывал парализующий холод неизбежно надвигающейся смерти, и тогда в голове крутились самые невероятные идеи о спасении: пролететь очень низко над озером и прыгнуть в воду или попытаться приземлиться на болото и погасить удар.

Что Брагин решил твёрдо, так это не кружить над соседним городом, и тем более не рисковать приземлением на родной аэродром. Там жена, друзья, сослуживцы. «Аннушка» ударится о взлётную полосу многотонной бомбой и сметёт всё, что попадётся на пути: КП, ангары, другие самолеты. Тогда с собой на тот свет он захватит ни в чём не повинных людей и не будет ему уже человеческого прощения. Жертва должна быть единственная – он сам.

«Детей жалко, – Брагин не удержался от слёз отчаяния и жалости к сыну, к дочери, к себе: они больше не увидят его, как и он больше не увидит их. – Лишь бы всё правильно поняли, крошки мои! Добра хотел вам. Показать, что и у вас отец что-то может, любит, заботится… Даже ценою жизни… Вот только получилось глупо…»

Злополучная стрелка улеглась на ноль… Брагина словно ударило электрическим током – его минуты на этом свете сочтены. Как ни готовился он, что скоро выйдет весь керосин, когда заглох левый двигатель, сердце его обречённо сжалось…

Через несколько секунд высокий, обнадёживающий звук второго мотора сменился низким, угасающим гоном, и его лопасти тоже беспомощно замерли. «Конец!» – ледяной иглой прокололо грудь Брагина, и он судорожными потными руками рванул штурвал на себя.

Но самолёт, потеряв тягу, больше не подчинялся воле несчастного пилота. Наклонившись носом к земле, транспортник ринулся вниз, и Брагин увидел, как стремительно приближается земля… Он закричал… Рация донесла до командного пункта крик Брагина, и там поняли – наступает страшная развязка.

Крик внезапно оборвался, и эфир наполнился жуткой тишиной…

АРИФМЕТИКА ОБГОНА

Лёня Желтков – молодой, можно сказать, сопливый командир взвода – вчера комбата обогнал. Сподобился, обставил натурально! Причём, без тени смущения, почтения и маломальского пиетета, что положено зелёному вояке перед начальством иметь. Ещё, дурень, пофафакал гудком, чтобы дорогу веселее освобождали…

Оплошал, конечно, Лёня с манёвром, но так получилось: мотоциклист, что впереди него на перекрёстке стоял, сам замешкался – уже светофор, полосуемый струями дождя, давно вспыхнул ярким изумрудом, уже двинулся встречный поток, а мотоциклетный наездник в песчаной плащ-палатке всё стучал сапожищем по педали, попадая в скорость. Надавил тогда Лёня клаксон подержанной «шестёры», то бишь ВАЗ-2106 – сторонись, черепаха трёхколёсная, серьёзные ребята едут!

Газанул лихо… Только потом разглядел, что неловкий мотоциклист – это товарищ комбат. Подполковник Завадский собственной персоной… И вообще, кто бы подумал, что тот чёртов драндулет облепили родные начальники?! Со спины – обычные мотоциклетные каски, военные плащ-палатки… Да таких в Чите немеряно! А вышло… Оперетта «Мистер X»! Со снятием масок-касок: в люльке, за чёрным обшарпанным пологом, батальонный начштаба Клюев окопался, сзади, на высокой седушке, как петух на насесте, пристроился ротный Зеленкович…

И Лёня, увы, собственное «беззаконие» тоже не один созерцал: два сослуживца рядышком, как и он – Ваньки-взводные. Товарищи его, миновав подальше свирепые командирские взоры, даже посмеялись – гоготливо, безудержно: уделали они старичков со свистом и брызгами! Но сердце Лёни от тяжёлого глаза комбата-громилы ёкнуло. Хоть и вскользь по нему «прицел» подполковника прошёлся, Лёне совсем не до смеха стало. Принялся он сам себя успокаивать, что на дороге, мол, главное – правила движения, а не субординация. Не помогло. Вкралась в душу шершавая скрипучая тревога, обустроилась. И совсем не зря…

Завадский, как владелец мотоцикла «Урал», на превосходство автомобиля, может, сильно и не обиделся бы – куда от очевидности деваться, но свидетелей посрамления его мототранспорта набралось больше чем надо. Туг уж, извините, политика! К тому же в легковушке довольные хари подчинённых, будто мёдом накормили…

Начальство насупилось полным составом – вот он, вечный конфликт «отцов и детей!» И не конфликт, а форменная дискриминация: «отцы» на сраном мотоцикле, под дождём, в грязи; «дети» на «Жигулях» – с комфортом и музыкой! Куда, спрашивается, весь мир и советская армия прикатились?! Подполковник за счастье мотоцикл почитает – этого сезонного железного ишака (куда деваться, на машину в очереди десяток лет отстоять надо), а желторотый щёголь на четырёх колёсах рассекает! Да, как пить дать, купил не на свои, на родительские денежки!

Когда полк на утреннем разводе добросовестно промаршировал по остаткам вчерашних луж, начштаба Клюев подозвал Желткова на расплату.

– Что себе позволяешь? – с укоризной уставился майор на лейтенанта. – Никакого почтения к погонам!

– Виноват! Не заметил, – к покаянию Желтков готов был ещё вчера.

Клюев – худощавый, подтянутый офицер, не спеша, с расстановкой «попилил» зарвавшегося взводного суровым взглядом. Тот даже почувствовал, как с плеч посыпались скрипучие «опилки».

– Бесцеремонность, лейтенант, вопиющая! – наконец прервал тягостное молчание начштаба. – Комбат через тебя такой публичный позор получил, что места себе не найдёт. – Майор спрятал руки за спину, покачался на носках. В портупее, блестящих сапогах, в выглаженных, как на парад, галифе, он смотрелся воинственно, строго.

Смотреть на белое, тщательно выбритое лицо начштаба, на прищуренный взгляд, что не сулил ничего хорошего, Желтков не стал, молча уткнулся в свои сапоги, которые блеском не уступали майорским. Что тут ещё добавить в оправдание – не заметил!

– Тебе арифметику проступка доложить? – спросил Клюев.

– Штраф? – всполошился лейтенант. – Но я правил не нарушал!

– Арифметика, Желтков, военная, потому тебе выйдет хуже правил. Обогнал целого подполковника – раз, меня – начальника штаба – два, Зеленковича – три! – Клюев выразительно позагибал тонкие пальцы.

– Товарищ майор…

– Оправдания отставить! Будем вычислять объём морального ущерба!

– Каким же способом? – растерянно осведомился Желтков.

– Математикой! Слышал о такой королеве наук?

– Слышал, – буркнул Желтков. – И что считать?

– Звёзды! У тебя вот две звезды, у капитана – четыре. Майора зачтём за пять – чтобы к общему знаменателю привести, понимаешь?

Желтков кивнул: отлично понимаю. Пять маленьких звёзд приплюсовать к двум можно, а вот одну большую… шиш. Соображает начальник штаба – общий знаменатель требуется!

– А подполко-овник… – майор нарочно растянул слово, разрешая лейтенанту досказать верный ответ.

– Шесть! – бодро отчеканил Желтков.

– Мелко берёшь, – начштаба причмокнул губами, растопырил перед лейтенантом пальцы обеих рук. – Десять! Де-сять! Кстати, откуда у вчерашнего курсанта с зарплатой аж двенадцать рублей машина «Жигули»?

– Родители дали… семь тысяч, – признался Желтков и, чтобы уйти от неприятного допроса, полюбопытствовал: – По какой, товарищ майор, формуле считать будем?

– Униженные и оскорблённые тобой, ну, кто в мотоцикле – плюсом, а свои погоны – в минус. Понятно?

– Так точно! – опять гаркнул Желтков, хотя ничего не понял. – И что… с результатом?

– Проставляться!

– Это как?

– Не как, а чем! Коньяком. По полному соответствию звёздочек.

«А» равно «А штрих», – глядя в растерянные глаза Желткова, майор пояснил: – Условие такое! Изначально введённое волевым решением субъекта, производящим математические исчисления. Сечёшь?

Желтков, к тому, что напрочь запутался в военной арифметике, теперь уже не мог понять – что изливается из майора: ирония или строгость?

– Никак нет! – опустил он голову и подровнял носки надраенных хромачей.

– «А» есть результат исчислений по только что заданной тебе формуле, – Клюев ткнул указательным пальцем в пряжку лейтенантской портупеи. – «А штрих» есть художественное отображение звезды на бутылочной этикетке. Теперь ловишь тему?

– Угу, – протянул Желтков. Бутылочная этикетка – уже что-то знакомое. И сколько выставлять получится? Коньяк-то нынче дорог – по червонцу за три звёздочки!

– Угу, да не всё. За товарищей, как я понимаю, компенсировать ты будешь?

Желтков округлил глаза.

– Это же… такое выйдет… – пробормотал он.

– Выйдет! – радостно подтвердил Клюев. – За гудок могу коэффициент ввести – два или три. Или просто умножить на пи. Пи-пи – и шесть целых, двадцать восемь сотых! Слыхал про такое?

– Гудок я… случайно нажал…

– Случайность, по теории вероятности, есть категория закономерная! – отрезал начштаба.

– Мне ж зарплаты не хватит, товарищ майор! Натурально! – Желтков чуть не вскричал в отчаянном порыве.

Сумасшедшая сумма против какого-то глупого обгона!

– Согласен! Потому произведём дифференциацию твоих обязательств, – милостиво сбавил претензии Клюев. – Количество подлежащих оприходованию звёзд будет обратно пропорционально времени исполнения.

– Это как? – загнанный в угол Желтков только и раскрыл рот.

– Лейтенант, кто из нас позже училище заканчивал? – демонстрируя недовольство, Клюев наморщил лоб. – У кого мозги свежее?

Молодой взводный промолчал. Свежестью своих мозгов хвастаться его не тянуло.

– Элементарные вещи разъясняю! – вздохнул Клюев. – Укладываешься с доставкой в полчаса – с тебя за всё-про всё – пузырь. Уловил?

– Уловил! Ещё как, товарищ майор! – Желтков растянул в радостной улыбке рот и, будто он находился на старте, подобрался тотчас бежать. Сумрак с его души улетучился в секунду: живём! Червонец долой, зато начальство не в обиде!

* * *

В прокуренной канцелярии комбата Клюев размашисто бросил фуражку на стол, сел напротив Завадского. Тот, озабоченный, с плотно «утрамбованными» морщинами, оторвался от журнала боевой подготовки.

– Вместо отпуска – окружная проверка! – Завадский от злости хрястнул пополам карандаш. – Ты в академию собрался! Командир полка хвост накрутил, туже корабельного каната! Вот скажи, что делать?

– Сообразить по дозе! – Клюев кивнул на три прилежных гранёных стакана возле графина с водой.

– Где ж взять? Слава Горбачёву – без талонов только коньяк. – Завадский никак не остывал, гулко шипел. – У нас, видишь ли, в стране теперь одни благородные, графья – что попало не хлебаем.

– А я лично от коньячка не откажусь!

– Ради утречка и я бы грамм сто хлопнул. Или в лечебных целях принять. Какой бы доктор прописал!

Лицо Клюева озарила странноватая улыбка Он покосился на часы и забарабанил пальцами по большому, истёртому листу плексигласа.

– Весёлый, – хмыкнул подполковник. – Как академия? Математика осталась?

– Математика, – беззаботно кивнул Клюев.

– И как ты? – на лице Завадского отразилось глубокое сочувствие. – По мне, хрень непроходимая.

Клюев уцепил пустой стакан, стукнул днищем об стол.

– Сдам! Сто процентов!

ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

– Вчера Лукашины уехали, – тихо и горестно сказала Антонина, выставляя на стол расписную фарфоровую сахарницу.

– Не зашли. Уехали без слов, прощаний…

– Как уехали? – не поверив своим ушам, передёрнулся Симкин, – я недавно Петра видел.

Антонина хотела ещё что-то сказать, но губы её скривились, она торопливо прикрыла рот рукой.

– Да все уже уехали! Все! Только вы ничего не видите! громко закричала из комнаты их старшая дочь Нина, досидимся здесь – из собственного дома выгонят! Да мы с Машкой старыми девами останемся, русских тут уже нет!

Симкин не донёс до рта чашку с чаем, поставил её на стол, задумался. Мрачная тень накатилась на изношенное загорелое лицо.

Не хотелось верить в неотвратимость переезда, ох как не хотелось. Временами казалось, что ещё остаётся шанс удержаться здесь. Что всё обойдётся, наладится. Но нет, круто жизнь переменилась. Каждый стал сам за себя, и надеяться больше не на что. Пора определяться.

А решение только одно – оставлять землю, на которой прожили двадцать с лишним лет, уезжать! Сейчас русские уезжают, будто пропадают, без прощаний, отходных. Жили рядышком не один год, и всё, никого нет.

Симкин догадывался, почему тихо уезжают. Не хотят, чтобы бегство видели. На новом месте переселенцев не жалуют, уже проверено. Ни работы, ни почёта. Здесь был директором – там будешь сторожем. Кому надо, чтобы друзья знали про позор на старые головы?

Нажитое долгими годами жалко бросать… Симкин порывисто поднялся, встал на пороге зала, с нежностью прислонил к гладкому косяку грубую ладонь. Дом – красавец. Сам строил, знает, как каждый кирпич лежит. Двор – тоже загляденье.

Огород, сад, мощёные дорожки – словно в раю. А там: абрикосы, яблони, виноград, дыни. Всё растёт в этом благодатном крае…

И дочерей до этой заварухи мечтал на ноги поднять, замуж хорошо выдать… Они уж и выросли – обе невесты. Нина домовитая, рассудительная – любой парень будет уюту с ней рад, а младшенькая, Маша, ещё суетливая, восторженная. Не обломали пока перемены… будь они неладны…

«Какая жизнь была, какие планы! – горько сжалось у Сим-кина сердце, – а теперь остаётся одно – бежать!.. Ещё вопрос – куда? Россия велика, а нигде не ждут».

Антонина, сдерживая слёзы, с надеждой смотрела на него. Это он, молодой инженер Геннадий Симкин, когда-то привёз сюда несмышлёную саратовскую девушку. Покорил сердце высокий, ладный парень, горящий по работе в дальних краях. Ни минуты не сомневаясь, поехала она с ним. Здесь, в Узбекистане, они нашли и гостеприимную землю, и хороших друзей. Тогда не делили ничего – на всех была одна страна. А всё, что зависело от них, сложилось удачно: хорошая работа, уютный семейный очаг. Здесь родились и выросли две дочки, на которых они смотрели да радовались.

Но, видно, есть на свете что-то такое, что не зависит от простых смертных. Есть страшные силы, что, подобно безудержному урагану, срывают людей с насиженных мест и жестоко ломают им судьбы. Кто рождает эту силу – Бог или человек? Не осмыслить. Если Бог, то почему он такой безжалостный? А если человек, то кто даёт ему такое могущество, что вздымаются по его воле целые народы и превращаются в зверей люди? Страшно всё это.

Симкин, тяжело обхватив голову, молчал, лишь нервно подёргивались мышцы то на шее, то на лице. Ещё пять лет назад главным инженером на комбинате работал и ничего не боялся, а ведь сотни людей за спиной были. Потом, как чужестранца, потеснили его с высокой должности, нимало не смущаясь корявыми объяснениями. А сейчас три самых дорогих человека за мим – три беззащитных женщины. Нет! Тянуть больше нельзя, потом не простит себя, если что-то случится.

– Что ж, мать, пора и нам отсюда выбираться, – произнес Симкин то, что в головах его семейства уже прокрутилось не раз.

– Дожились, Господи! По свету мотаться на старости лет! – вдруг заплакала Антонина, всплеснув руками.

Она поняла – муж так решил, и назад ходу больше нет.

– Мамочка! Не плачь! – бросились к ней дочери, – мы же все вместе будем! Давно надо было уехать. Уже забыли бы этот Узбекистан.

– Ну и куда переезжать будем? – обвел тягостным взглядом семейство хозяин. – Россия-то большая, а где нам место найти? Ведь у нас и родни близкой нет.

– Да хоть куда! – запальчиво выкрикнула младшая, – лишь бы отсюда!

– Не Рокфеллеры – наобум ехать… – раздумчиво продолжил Симкин. – Надо своими глазами поглядеть, куда пристроиться. Дом дорого не продать, потому в село придется ехать. Ну, может, на первое время, – виновато посмотрел он на дочерей.

– Вот и поезжайте с Ниной, – подхватила Антонина, – посмотрите Россию, и где вам понравится, туда и поедем. Я куда угодно согласна, лишь бы к своим.

– Всё. Завтра увольняюсь! – выдохнул Симкин, – давай, мать, бутылку. Помянем старую жизнь.

Антонина взяла из холодильника начатую пол-литру и, поставив её на стол, едва не зарыдала в голос:

– Господи! За что всё это нам? Куда же ты смотришь, милосердный наш?

– Антонина! Без рёву мне! – оборвал её муж, – Не знаю, куда Бог твой смотрит, а нам только в Россию дорога! Чай, встретит матушка, не прогонит, не обидит. Симкин размашисто плеснул водки в пузатую рюмку, резко опрокинул в рот.

– Нечего по старому причитать! Крест теперь на этой жизни! И не наша в том воля.

* * *

Помотавшись три недели по относительно недалёким российским краям, Симкин с дочерью благополучно вернулись.

– Село большое, хорошее, и дом приглядели неплохой! – радостно тараторила Нина матери и сестре, едва переступили порог. Сам хозяин был сдержанней, мыслями уже в предстоящих нелёгких заботах.

– Не пропадём, мать, – расцеловал он свою драгоценную половину, – живут люди, глядишь, и мы приживемся.

Но Антонина за радостью встречи разглядела в глазах супруга затаённую тревогу.

– И там будто Мамай прошёл, – ничего не стал скрывать Симкин от жены, – разруха, нищета, как в гражданскую. С работой тяжело, всё дорого. Дом, конечно, с нашим не сравнить, – грустно покачал он головой.

Антонина охнула, сильно сцепив себе пальцы, и на глазах её появились слёзы.

– Родная, не плачь, – ласково обнял жену за плечи Симкин, а у самого запершило в горле. – Устроимся. Мы ещё не старые. Кирпич с собой возьмем дом обложить, будет как новенький. Дворовые постройки соорудим, хозяйство разведём, проживём. И козы у нас породистые, там таких близко нет. Всё хорошо у нас будет, Тоня, – ласково потрепал он её по щекам, как в молодости. – Посмотри, дочки наши на выданье! На Нинку уже один жених в деревне заглядывался!

– Дай-то Бог! – сразу оживилась Антонина и, перекрестившись, вытерла слезы.

* * *

Легко сказать «переехать»… Одна лишь забота – дом продать – сколько заняла хлопот. Цену, словно в насмешку, давали мизерную. Симкин горячился, размахивал руками перед покупателями, водил их по дому и разъяснял, что стены у него толщиной в полтора кирпича, что окна утеплены и зимой не продуваются, что планировка очень удобная, что и подвал в доме добротный. Он тыкал в пол и потолок, в окна и стены, подробно рассказывал, как всё ладно подогнано, но неизменно натыкался на отчуждённые восточные глаза.

– Дом хороший, а хочешь много. Никуда ты не денешься, продашь н за две тысячи. Дороже тебе никто не даст.

Симкин отказывал, а потом метался по дому и кричал, стуча кулаками по подоконнику: «Задаром я свой дом не отдам! Год буду продавать!»

Жена и дочери подавленно молчали, не знали, что делать. Планы рушились. Симкин каждую неделю звонил в алтайскую деревню и просил ещё подержать для него дом. Отчаяние подбиралось ко всем…

Спасение пришло, откуда не ждали. Однажды, когда уж наступила осень и Симкин было настроился здесь зимовать, во двор зашёл мужчина лет тридцати трех – тридцати пяти, узбек с короткими, чуть седоватыми волосами, одетый в отутюженный серый шерстяной костюм.

– Здесь дом продают? – спросил он Симкина, возившегося на грядках, среди пожухлых кустов малины.

– Здесь! – выпрямился Симкин, и лицо его вдруг расплылось в улыбке. – Рустам! Сколько лет, сколько зим! Проходи, проходи в дом. Гостем будешь дорогим.

Разговор продолжился за чашкой чая. Покупатель обошёл весь дом, заглянул в каждый угол. Симкин был рядом и с ещё большим вдохновением рассказывал, как всё ладно у него сделано.

– Дом как игрушка. Сам строил. Сто лет ещё простоит. Хватит и детям твоим, и внукам. Я ведь халтуры не терплю, ты знаешь.

– Знаю, Геннадий Васильевич! И цену хорошую дам. Только никому об этом не говорите, а то меня не поймут. Я добро помню. Ведь за то происшествие меня все ели, и свои же первые. А вы не побоялись вступиться, даже в министерство звонили.

– Я всегда людям помогал, да вот видишь, как обернулось… Никому такого не пожелаю… – у Симкина дрогнул голос от волнения, но он быстро справился с собой. – Спасибо, Рустам, что не забыл ничего. А тебе дом счастье принесёт. И мне спокойней, что мой очаг хорошему человеку перейдёт.

– В каждом народе и люди есть и скоты, – тихо сказал гость и, пожимая руку хозяину, добавил: – Деньги через две недели будут.

– Собрались зимовать, да дорога выпадает, – подвел итог на семейном совете Симкин. – Плохо в зиму уезжать, но выбора нет.

* * *

– Этот вагон вам отписан, – сцепщик, невзрачный узбек с грязным лицом и в замызганной спецовке, небрежно махнул рукой в старую теплушку. Симкину сразу бросились в глаза две выдранные доски и большие щели.

– Да ты что? – чуть не заплакал он. – Дружок, ведь на дворе зима. Мы с такими щелями как тараканы вымерзнем!

Узбек равнодушно подёрнул плечами и, словно не слышал ничего, сказал, тыча рукой на высокую платформу в тупике.

– Вон туда поставят.

«Ну, нет! – решил Симкин, – надо к дежурному по станции. В такую развалюху грузиться нельзя. И замёрзнем, и снегом вещи забьёт».

Дежурный по станции не дал переселенцу всё высказать, а сразу яростно затряс головой, давая понять, что он ничего менять не будет.

– Да ты пойми! Ведь мы там сами поедем, люди всё-таки! – взмолился Симкин.

Когда-то, в бытность инженером крупнейшего комбината, его слово имело власть, его здесь слушали, помогали. Сейчас железнодорожник молчал, не желая ничего объяснять. Но Симкин понял всё. Вагон уходил в Россию, и никто туда хорошую теплушку не даст.

«Ладно, мало вам осталось пить нашу кровь! – утешился он. – Придумаю что-нибудь. Дырки досками закрою, а кирпичом вдоль стен кладку выложу, будет навроде комнаты, и ветра меньше и холода. Одно страшно, если дёрнут состав хорошенько, засыпать нас может этим кирпичом. Ну да не буду слишком высоко поднимать».

Грузились долго. Правую сторону вагона обустроили под жильё, левую под вещи. Козам отгородили загончик напротив входа. Аккуратно сложили вдоль стен кирпич. Он был не абы какой, а облицовочный. Доставал Симкин в пору начальственной должности. Думал дочерям дом на две семьи построить. Уж и представлял его – красивый, двухэтажный, из красного глянцевого кирпича. Много чего успел на дом запасти. Балки металлические тут, доски. Теперь всё, что можно, увозить надо. На новом месте ох как пригодится. Приживаться с нуля придётся.

После укладки кирпича он отгородил досками две комнатки. Дальнюю, глухую, с одним входом – под спальню, и её тотчас дочери утеплили коврами и пуховыми одеялами.

Узбек-сцепщик нагло пялился на всё, что грузили. По его сморщенному лбу было видно, что он напряжённо выискивает, к чему бы придраться. Когда подошла вторая машина со стройматериалами, сцепщик не выдержал.

– Кирпич, однако, не домашние вещи, – как можно строже заявил он Симкину, – нагрузка на вагон большая будет. Больше нормы.

– Какая тут нагрузка? – зло спросил Симкин. Уж кто-кто, а он в нагрузке понимал лучше, чем сто таких сцепщиков, – в вагон шестьдесят тонн грузят, а здесь всего полторы машины кирпича.

– Кирпич весь вагон попортит, – упрямо твердил узбек, уставив па Симкина узкие, безжалостные глаза.

– Вагон уже невозможно попортить, рухлядь на колесах!.. – Симкин огрызнулся, присовокупил матерное словечко. – Да и он вообще без возврата уходит. В России останется. Понял? Вам уже без разницы, попорченный он или нет!

– Узнать надо про кирпич, – никак не желая отлипать без «навара», сцепщик придумал новый предлог, – может, ты его украл. Отсюда все вещи везут, а не кирпичи. Вот вещи и грузи.

Симкин понял, что тот не успокоится, пока не получит деньги.

– Ну, хватит тебе пятьсот сумов? – спросил он, запуская руку в нагрудный карман.

– Ещё машинисту надо, – не растерялся сцепщик, – столько же.

«Никуда не отъехали, а уже деньги тянут», – огорчился Симкин, скрытно отсчитывая в кармане две бумажки.

Узбек, получив ни за что ни про что тысячу сумов, довольный, заскочил в тепловоз. У Симкина отлегло на сердце – хоть не будет стоять над душой, так пялится, будто его вещи увозят. Быстрее бы вас не видеть. А тут ещё морозы, как на грех, влупили небывалые – первый раз такие за всю их здешнюю жизнь. Ночью двадцать точно будет. Как всё не вовремя!

– Антонина, водку далеко не прячь! – крикнул он жене, заметив, что та понесла в вагон две большие сумки с провизией.

– Без неё околеем.

Оставлять Симкин ничего не хотел: ни из скарба, ни из скотины. Смутное время на дворе, что здесь, что в России, потому всё сгодится. И сено в тюках закатили, им обложили стены прихожки. Лишнее тепло не помешает, и для коз корм. Зиму-то жить на новом месте.

Наконец, к позднему вечеру всё было погружено. Антонина с дочками оглядели заплаканными глазами последний раз станцию, так и не понимая – то ли радоваться, то ли печалиться. Они долго желали перемен, но теперь, когда те неотвратимо надвинулись, стало страшно. Страшно оставлять обжитую землю, страшно отправляться в неизвестность…

Антонина встала на мостик, ведущий с платформы в теплушку, размашисто перекрестилась и низко, в пояс поклонилась.

– Прощай, землица родная! Не по своей воле бежим!

Симкин, одетый в серую фуфайку, обутый в новые валенки, забросил в теплушку четыре доски, служившие помостом и строго наказал:

– Закрывайтесь от беды подальше и сидите тихо!

Захлопнув тяжелую, разбитую дверь, он пошёл искать маневровый тепловоз.

– Всё, погрузились. Можно в состав цеплять, – сказал Симкин, поднявшись в кабину по железным ступенькам. Но машинист сделал вид, будто не слышит его.

– Подцеплять можно! – повторился Симкин.

– У нас и без тебя работы много, – не оборачиваясь к вошедшему, грубо отрезал машинист, – если хочешь быстро, давай тысячу, а то только через день подцепим.

Симкин трясущимися от негодования руками полез в карман телогрейки и, еле сдерживая себя, протянул вымогателю цветастую купюру. Узбек небрежно взял деньги и, словно ничего не произошло, заварил себе чай. Симкин мялся рядом и, не в силах смотреть на машиниста, глядел в окно, с тоской представляя себе, что семья сейчас сидит в холодной теплушке, а от него больше ничего не зависит.

«Терпи, Гена – советский специалист! – сдерживая злобу, остановил себя Симкин. – Вот она – дружба народов, тебе ещё сполна долг отдадут! Не унесёшь, всю благодарность-то!»

Наконец, машинист, насладившись властью и чаем, потянулся к рычагам. Через десять минут ныряний тепловоза туда-сюда по станции, теплушка была пристроена к небольшому товарному составу, держащему путь в Казахстан.