Текст книги "Боги войны в атаку не ходят"

Автор книги: Олег Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Тарасов Олег Васильевич родился в 1964 году в городе Новосибирске. После десятого класса поступил в Ульяновское военное училище связи, которое окончил в 1985 году. Офицерскую службу завершил в звании подполковника в столице Забайкальского военного округа – городе Чите. В настоящее время офицер запаса. После увольнения из Вооруженных Сил пробовал себя во многих гражданских специальностях – электрик, монтажник, рекламный агент, журналист, секретарь-референт, администратор. Проживает в городе Белгороде. С 2004 г. член литературной студии «Слово» при Белгородском региональном отделении Союза писателей России.

Публиковался в журналах «Наш современник», «Роман-газета. XXI век», «Алтай», в коллективных сборниках белгородской студии «Слово». Проживает в г. Белгород

«Боги войны в атаку не ходят» – первая книга автора.

БОГИ ВОЙНЫ В АТАКУ НЕ ХОДЯТ
(повесть)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Натужный рокот грузовиков без всякого стеснения вспугнул утреннюю тишину Песчанского полигона. Колонна артиллерийских тягачей, к каждому из которых была прицеплена гаубица «Д-30» – калибра сто двадцать два, – покинула полевой лагерь и выдвинулась к обустроенным огневым позициям.

Расчёты в выверенной спешке бросились разворачивать орудия, и совсем скоро гаубичные стволы, увенчанные дырчатыми набалдашниками-компенсаторами, огрызнулись ярким и хлёстким пламенем. Тишину, которая перебралась было от шумного места поодаль, оглушительные артиллерийские раскаты и там разнесли вдребезги; и ей не осталось ничего другого, кроме как подчиниться воле артиллеристов. А те взялись за дело основательно.

Если бы забайкальский, известный особой прозрачностью и невесомостью воздух можно было представить густым и белым, как молоко, и если бы можно было позволить воображению нарисовать в этом молоке длинные тоннели, со страшной скоростью пробуриваемые снарядами, нарисовать неудержимые турбулентные смерчи, рвущиеся от компенсаторов в разные стороны, то все эти мощные, неистовые вихри, сокрушительные ударные волны, замысловатые пустоты, рождаемые «тридцатками», заставили бы очень и очень поразиться той грозной силе, что затеяла игру с атмосферой.

Впрочем, неимоверного обвального грохота, сотрясающего округу, резких молниеподобных вспышек, огромных клубов дыма и пыли, что плотно окутывали гаубицы, хватало для благоговейного потрясения и уха человеческого, и сердца, и разума… Одним словом – орудовали боги войны!

К зачётным стрельбам приступила батарея капитана Григорьева. Григорьев Олег Михайлович в положенной колючей «пэшухе» (где половина самой натуральной шерсти), что в жаркий день не мать родная, а ершистая мачеха, стоял на прикрытом маскировочной сетью КНП [1]1
  КПП – контрольно-наблюдательный пункт.


[Закрыть]и в куцый артиллерийский бинокль следил за разрывами. Капитан то и дело подхватывал игрушечную трубку полевого телефона, размеренно и внятно сыпал цифрами, потом громко, но без ярости и злобы командовал: «Огонь!»

В ответ с огневой позиции ухали его родные гаубицы, отправляя к указанной цели смертоносные снаряды. До КНП прекрасно доносился прощальный их свист, больше напоминающий нежное звонкое шуршание, – как если бы где-то высоко в небесах, внутри огромной металлической трубы мчался озорной мальчуган и волочил за собой длинный хвост из растянутой кольцами проволоки.

Чуткому, опытному уху Григорьева этот удаляющийся шелест говорил о многом: на какой высоте летит снаряд и в какой стороне он упадёт. Небесное зашифрованное послание от последнего залпа предупредило его об удачном попадании. Так и вышло на деле.

Сыграли «отбой», и в тишине, пробирающейся в головы артиллеристов зыбким миражом через несмолкаемое эхо выстрелов, через отзвуки разрывов, Григорьев поднялся из просторного окопа, снял фуражку. Лицо его, круглое, добродушное, лишённое печатей возрастного максимализма и неусыпного самолюбия, мало гармонировало с военной формой, да ещё с самой что ни есть боевой должностью.

Выдавать наряд-задания комбайнёрам или ткачихам с таким простым, домашним лицом самый раз. Но разметать противника грозным смерчем из стадвадцатидвухмиллиметровых орудий… Однако за простецкими, мягкими чертами лица скрывался человек чести, офицер, способный твёрдо отдать приказ и нарушителям хвост прижать до посинения.

Было Олегу Михайловичу тридцать четыре года. Переросток для капитанской должности, он не только не мечтал о полковничьих звёздах, но и не тяготился исчезновением такой перспективы. Григорьев знал: майорская звезда, что устроила бы его, глядишь, и выпадет перед уходом в запас: есть такая добрая традиция – капитана к пенсии, если он не полный идиот, всегда на должность старшего офицера двинут. А Григорьев не идиот – нормальный мужик и командир толковый, просто много чего в делах военных не сложилось.

Ему ещё можно было совершить мощный «тройной» прыжок – героически проявить себя небывалыми достижениями в соцсоревновании или, выплакав должность начальника штаба дивизиона, за месяц замордовать в дивизионе всё живое, соорудить из «трупиков» себе карьерный мостик. Но подобным способом наверстывать упущенное офицеру не позволяла совесть.

Молодёжь уже обходила Григорьева, вот и на их дивизион скороспелого майора прислали, выслуживать подполковника в тридцать лет. И не сказать, что у того семь пядей во лбу, – гонор да высокомерие, но Олег Михайлович с молодым начальником не дерзил, как это часто случается у мастеров своего дела, независимых и непокорных. Особенно, когда решительные и напористые «полководцы-сосунки» лезут жизни учить.

Старым, больным, требующим покоя «дедушкой всех артиллеристов» Григорьев тоже не прикидывался и законные обязанности на подчинённых офицеров не перекладывал, копошился в своих делах, будто вчера принял батарею, щепетильно, ответственно, с интересом. Полковые товарищи искренне ему советовали: «Михалыч, поднапрягись, рвани со своей батареи! Не старый же ты, чёрт, сложится ещё служба!» Григорьев на это мило, мягко улыбался и шутил: «Выпалил я свою птицу-счастье. Сунул вместо снаряда и сам не заметил».

* * *

Дивизион пребывал на полигоне уже неделю: расчёты опорожнили не один штабель боеприпасов и наколотили себе разрывами уши, словно кувалдами. Стреляли из закрытых позиций по укреплениям противника, что располагались в пяти километрах, накрывали огнём квадраты – с корректировкой огня и по условиям ненаблюдаемых целей, показывали боевую сноровку в прямой наводке – разили фанерные мишени, которые на дальности двух километров таскали взад-вперёд хорошо укрытые лебёдки.

Батарея Григорьева отстрелялась недурно, на твёрдую четвёрку, и командир этим доволен был чрезвычайно, ибо на предмет оценок у него давно сложилась своя стратегия – в отличные стрелки попасть реально, но хлопотно: насядет потом начальство с повышенными соцобязательствами, начнут «подкладывать» под всякие проверки, лишние сборы учинять, тут же автоматом командировки, глупые отчёты. В орудия каждая вошь будет поминутно заглядывать – как у передовиков стволы надраены?

И, конечно же, полезут разбираться, почему такой боевой командир до сих пор не коммунист? А он, может, душою коммунист похлеще некоторых, он просто не член партии. Да только в эту разницу никто не вникает, верхам красную книжицу подавай!

После жаркого учебного дня, уже в лагере, Григорьев, подставив свежему вечернему ветерку лысеющую голову, разглядывал оценки дивизиона, что вывесили на щите у дневального.

Из тентованного автомобиля ГАЗ-66, что подрулил прямо к палаткам, хватаясь за выгоревшие пилотки, ловко выпрыгнули три солдатика; пружинисто приземлился высокий и, как положено взращённому на училищных харчах, худоватый лейтенант в повседневном кителе, охваченный ещё не разношенной, без единой морщины, портупеей, в сверкающих сапогах и высокой фуражке с лихо вздыбленной тульёй. Такие фуражки звались среди офицеров «аэродромами» и шились только по заказу.

Лейтенант вытянул за собой коричневый кожзамовый чемодан о двухремённых застёжках-пряжках, заученным движением поправил форму и, даже не пытаясь согнать с белого, красивого лица тревогу, осмотрелся.

Полевой лагерь раскинулся у подошвы невысокой голой сопки. Дюжина отделенных палаток выстроилась в строгую, трассированную линейку, которую начинал пост дневального с деревянным окрашенным грибком, телефоном, красным пожарным щитом. Чуть на отшибе, в двухстах метрах, виднелась столовая: полевая кухня и две огромные палатки – солдатская и офицерская; и уж совсем поодаль, на вычищенном песчаном квадрате, располагался огороженный специальными лентами артиллерийский парк, где в три аккуратных ряда выстроились зачехлённые гаубицы, примкнутые к грузовикам-тягачам.

Из кабины прибывшего «газончика» лениво, расслабленно вылез низкорослый майор с чёрными ершистыми, словно сапожная щётка, усами. Держа за угол красную тоненькую папку, майор поздоровался с Григорьевым за руку, махнул на лейтенанта:

– Принимай, Михалыч, пополнение! На второй огневой взвод.

Поняв, что капитан с невозмутимым, умиротворённым лицом и есть нужный ему командир, лейтенант, вовсю показывая строевую удаль, размашисто шагнул навстречу.

– Лейтенант Фалолеев! Прибыл для прохождения службы!

Григорьев водрузил на голову тёмно-зелёную фуражку, ровной рукой сделал чёткую отмашку у виска.

– Григорьев. Олег Михайлович. – Потянувшись здороваться, добавил: – Капитан.

– Без всяких вливаний в коллектив! – полушутливо, полусерьёзно погрозил усатый майор, ткнул указательным пальцем в чистое небо. – Сами знаете, какая в верхах реакция!

– Знаем, – Григорьев чуть насупился. – Бутылку не успеешь открыть, сам Горбачёв тут как тут! Сторож сухого закона! – и, поманив стоящего недалеко солдата, кивнул на лейтенанта: – Проводи к офицерской палатке!

Когда сумерки, оттенённые серым, затянутым небом, уверенно перебороли день, стихла полигонная суета, в дивизионе объявили ужин. Солдаты, усталые, перепачканные пылью, гарью и орудийной смазкой, гремели котелками в очереди к дымящей полевой кухне, скупо переговаривались.

Ужин офицерам второй батареи Григорьев приказал подать в палатку: побеседовать с новоприбывшим капитан затеял за чаем. Меньше народу и обстановка доверительная, не проходной двор, как в столовой. Командир батареи, два его взводных – старшие лейтенанты – и новичок уселись за стол и принялись с аппетитом наворачивать разваренную пшённую кашу с тушёнкой.

Лейтенант, конечно же, удостоился нескрываемого любопытства: какое училище окончил, откуда родом, какие орудия освоил лучше всего и какие нравятся особо?

– Училище – коломенское! Нравится сотка «Рапира»! Изящностью нравится, мощью… по баллистике – дальнобойные люблю, – рапортовал тот с полной открытостью. – А родом из Мценска, Орловской области, мать, отец – простые люди.

– Мценск! – оживился Григорьев, поднял от тарелки слегка прищуренные глаза. – «Леди Макбет Мценского уезда» читал?

– Нет.

– Что ж ты, братец? Это же литература! Лесков!

– Я больше математикой увлекался, задачки, олимпиады…

– Ну-ну. Женат? – спросил Григорьев.

– Куда такое счастье? – восклицание молодого офицера окрасилось то ли насмешкой, то ли горькой обидой. Тут он смутился своей откровенности, по-военному отчеканил:

– Пока нет!

– Ясненько, – кивнул капитан и, глядя на красивое холёное лицо лейтенанта, которое ещё не привыкло общаться с бритвой, на высокий гладкий лоб, на тонкие девичьи пальцы, не без иронии полюбопытствовал: – В артиллеристы что подался?

– Странный случай вышел, – вспоминая о чём-то далёком, широко, даже азартно улыбнулся Фалолеев. – По математике, ещё в девятом классе, районная олимпиада была, я первое место занял. Председательствовал мужчина один – седой, с орденским планками. Он мне руку пожал и говорит: «Таких умных хлопцев – непременно в артиллеристы!» Училка из комиссии, правда, всполошилась: «С такими-то способностями лучше в институт!» А седой ветеран и говорит: «В советской армии золотые головы тоже нужны».

– Дело мужик сказал, – с явным удовольствием кивнул Григорьев, хотя против воли держалась мысль, что с такой дворянской наружностью лучше уж в астрономы – пялиться в телескоп спокойненько, никому ничего не приказывать, никуда не стрелять, потому как хлеб артиллериста не просто цифирки тасовать.

– А я из-за капитана Енакиева в артиллерию подался, – признался Григорьев с грустью и ностальгией. – Слыхал про такого?

– Нет, – растерянно пожал плечом Фалолеев.

– Не знаешь? – капитан в удивлении замер над кружкой чая. – «Сын полка» читал? Катаева?

– Вроде читал. В школе.

Григорьев сделал последний глоток, отставил опустевшую кружку.

– Вроде! – с явным неодобрением хмыкнул он и, словно выговаривая за серьёзный проступок, взялся просвещать зелёного лейтенанта, аргументируя каждое слово взмахом указательного пальца. – Эта книга о трёх вещах – о войне, Ванюше Солнцеве и об артиллеристах. С неё настоящий артиллерист начинается. Понял?

– Понял, – кивнул лейтенант, и лицо его налилось виноватой краской, которую, впрочем, в полутёмной палатке никто не разглядел.

Командир батареи смягчился, посмотрел на часы и лёг на кровать.

– Что-то ты настораживаешь, дружок. Высшую математику всю жизнь зубрить? Надо и толковые книги почитать, они про жизнь, про людей.

– Наверстаю, товарищ капитан! – белые, ровные, один к одному зубы Фалолеева сверкали в полумраке изрядным оптимизмом.

– Наверстай! – Григорьев примостился на заправленной кровати в сытую, блаженную позу – на спину, закинув руки за голову. Минутку-две он думал о чём-то своём, упирая взгляд в линялый брезент палатки, потом не выдержал собственных молчаливых рассуждений, приподнялся на локте.

– А я вот на всю жизнь запомнил – у Енакиева последний бой: разрывы, гибель товарищей, всех, подчистую; смерть вокруг, а он недрогнувшей рукой записку пишет, ставит аккуратную точку… сына приёмного спасает… Человек! Мужчина! Офицер! – патетически воскликнул Григорьев, но всё получилось от души, естественно, без пафосного перебора. – Григорьев снова опустился на спину и тихо добавил: – Из-за этой точки я в артиллеристы и пошёл.

– Он на самом деле был – Енакиев? – с нескрываемой растерянностью подал из-за стола голос лейтенант.

– Какая разница, – капитан пристально уставился на новичка, хотел что-то горячо пояснить, но осёкся и лишь фыркнул: – Конечно, был! Стали бы книгу писать, если б не был.

Глава 2

Подъём в дивизионе играли в шесть часов. К подъёму, ни свет ни заря, заявился командир дивизиона Бужелюк – сухопарый, надменный майор, с вылезшим вперёд острым подбородком и сплюснутым с боков носом, напоминающим больше кость, нежели плоть. Как лицо с большими связями, майор позволял себе разные вольности, за которые обычный смертный уже поплатился бы карьерой. Таковы были и его домашние ночёвки, когда вверенный ему дивизион, с полным комплектом офицеров, пребывал на полигоне безотлучно, а сам Бужелюк спокойно отправлялся на чистую постель в город.

О том, что Бужелюка продвигают по блату, в артполку знали все, как и все были в курсе особого нетерпения этого рьяного карьериста. Приказ о вступлении его на подполковничью должность пришёл ещё при капитанском звании. В нужных верхах так напористо поддали в «бумажный парус», что офицер скакнул круче резвого коня, через два барьера сразу.

Неожиданно холодное, до ноля, утро не располагало к оживлению и бодрости, и Бужелюк, в принципе не способный к простому обращению, молча, с наполеоновским видом прохаживался туда-сюда вдоль линии палаток и через каждые десять шагов важно поглядывал на часы. Григорьев в ожидании последних минут перед подъёмом наводил на сапогах блеск и негромко бормотал под нос:

– Боги войны в атаку не хо-одят! Боги войны попивают винцо-о!

– Где ты песню-то откопал? – покривился дивизионный командир, резко провернувшись на каблуках. Как любой скороспелый выдвиженец, он не имел привычки говорить подчинённым офицерам «Вы» независимо от их возраста. – Чушь какая-то, а не песня! Я понимаю «Артиллеристы! Срочный дан приказ!» А тут – винцо! В стране перестройка, партия за трезвость борется, тебе – винцо! Мало за прошлое употребление досталось?

– В училище один старый полковник напевал! – без тени смущения, с детской простотой поведал Григорьев. – Довелось ему срочную в пехоте служить и под фашистскими пулями побегать. А после войны он в артиллеристы перековался и вот такое сравнение сделал… Впрочем, он прав, не ходим мы в атаку. Или встречаем врага прямой наводкой, или навешиваем с закрытых позиций. – Григорьев положил щётку на специальную подставку, добавил: – Знающий человек был тот полковник: чтобы обделаться, в атаку один раз сходить достаточно!.. А случай ему передо мной пооткровенничать представился чрезвычайно интересный, стоял я в наряде посыльным…

– Сейчас мирное время, Григорьев! – оборвал капнтана Бужелюк. Ему не понравилась ни ссылка на давнего боевого полковника, ни легкость григорьевского повествования (будто он собеседнику ровня!). – И партия нам другие задачи ставит! Ты линию партии одобряешь?

– Одобряю! – со скрытым сарказмом кашлянул Григорьев (из-за таких рьяных партийцев он и решил – ноги его там не будет!). – Но слов из песен, как известно, не выкинуть.

– Дивизион, подъём! – с тройным усердием, от присутствия командира, завопил дежурный сержант.

– Вашего новичка сегодня посмотрим, – буркнул Бужелюк, глядя, как из палаток заводными кузнечиками выпрыгивают полусонные солдаты.

– Фалолеева? – уточнил Григорьев. Майор молча кивнул.

– Всего два дня в должности, – осторожно подстраховался командир батареи.

– Ничего, настоящим лицом товар оценим!

* * *

Однако настоящее лицо нового «товара» майору не понравилось ещё до проверки. Причина подобной скороспелой неприязни ничего удивительного в себе не таила: обычная для мира ситуация, когда мрачный, насупленный мизантроп терпеть не может весельчака и оптимиста. Не терпит так, будто вот такие открытые, неунывающие натуры украли у него всю жизнерадостность, свет и счастье.

На КНП, где полностью распоряжался Бужелюк, эта неприязнь проявилась в полной, откровенной мере. После развертывания орудий на огневых позициях, после прибытия офицеров дивизиона на КНП для сдачи персональных нормативов Григорьев, как и положено, приступил к постановке задачи своему новичку.

– Товарищ лейтенант! Цель – справа от ориентира номер «два» окоп пехоты противника. Протяжённость оборонительного рубежа триста метров. Подготовка данных целеуказания полная! Цель уничтожить! – и капитан нажал секундомер.

Фалолеев торопливо ухватил карту, артиллерийский круг. Задача для него не новость, в училище он такие щёлкал запросто: нанести на карту огневую позицию и цель, рассчитать их координаты, вычислить углы, уровень, прицел – внести положенные поправки и передать данные для стрельбы на батарею. Там наводчики выставят прицелы, нужные градусы, и орудия дадут залп. Если всё рассчитать верно, снаряды упадут туда, куда следует – прямо по окопам противника.

И все, кто на высоком «пупке», то есть на КНП, будут смотреть на разрывы – чем обернётся умение товарища лейтенанта? Словом, это его боевая прописка в полку: или он тупоголовый мазила, или не зря его четыре года учили!

Быстрей сделать засечки углов по буссоли! Фалолеев прильнул к окуляру, завертел прибор в поиске цели – есть цель! А вот нужные градусы на угломерном круге! Затем карта, планшет! Потом «привязать» огневую позицию! Всё у него получится! Ещё не топтался бы рядом Бужелюк, не стоял над душой! Григорьева совсем не страшно, у того лицо спокойное, доброжелательное. А Бужелюк насупленный, заранее недовольный, так и веет от него противным холодом!

Лейтенанту надо было без всяких посторонних мыслей смотреть в карту, на планшет, в цифры, а глаз невольно косил в сторону, на начищенные сапоги майора, которые, казалось, тоже источали начальственное презрение.

Только бы цифры скакать не начали, их тут тьма кромешная, на кругах, в столбиках, в строчках. И обмишуриться никак нельзя – начинается настоящая служба, и самый главный для него начальник лично его оценивает. Если выйдет промах, ничего хорошего потом не жди!

«Ладно, Геннадий Борисович, чего цифр-то бояться? Всю жизнь с ними в ладу». Самоуспокоение сработало – мысли остепенились, руки перестали дрожать, а нужное для орудий целеуказание взялось обретать законное цифровое выражение.

Бужелюк, в любимой наполеоновской позе прохаживающийся возле стереотрубы, окинул лейтенанта равнодушным взглядом, пожевал сухие губы и неожиданно крикнул:

– Газы!

Фалолеев выхватил из сумки противогаз, быстро надел.

Обзор из-за резиновой маски резко сузился, теперь, чтобы заметить цель, ориентир, привязку, надо было вертеться волчком. Благо, осталась лишь работа карандашом.

Но как оказалось, главная беда заключалась не в урезанном кругозоре. Через полминуты очки противогаза плотно запотели, и ничего поделать с этим Фалолеев не мог. Он вертел головой над планшетом туда-сюда, выискивая просветы для зрачков, а стрелка запущенного Григорьевым секундомера беспристрастно вела учёт уже сбившейся с ритма расторопности.

В готовый расчёт целей осталось внести поправки на температуру, скорость ветра. Вот и особая таблица – колонки сплошных цифр, вот нужные пересечения, где температура, скорость ветра, вот последние росчерки карандаша и телефон – принимай, огневая позиция, первое указание молодого лейтенанта! Огонь по врагу!

Орудия батареи, что виднелись в тылу, в двух километрах, окутались дымом и пылью, и через несколько мгновений, после грохота залпа, до КНП уже донёсся поднебесный шелест снарядов. Григорьев, чутко вслушиваясь в смертоносное пение, еле заметно покривился: уйдут дальше цели, как пить дать, уйдут. Богатый опыт капитана не обманул. Назначенные для поражения окопы остались нетронутыми, а Фалолеев с ужасом и тяжким замиранием сердца смотрел на разрывы, что высоко вздымали землю совсем не там…

Первое войсковое задание лейтенанта Бужелюк разбирал тут же, на КНП. Майор будто являл собой неминуемое возмездие за разгильдяйство и халатность, а сухая крепкая хворостина, коей он размеренно похлёстывал по голенищу сапога, свидетельствовала об отвратительном его настроении.

– Пальцем в небо попали, лейтенант, если не сказать хуже! – негромко говорил майор, но у молодого офицера эти слова рождали досаду и боль. – Чему вас только в училище учили?

Офицеры дивизиона слушали Бужелюка, как и полагается, молча, стараясь не выражать никаких эмоций. Потупивший взгляд Фалолеев, вовсю пылал багрянцем. Какой позор, какая оплошность! Вот так прописался!

– Да! – звонко располосовав хворостиной воздух, наигранно спохватился Бужелюк. Все, кто хорошо знал майора, насторожились, ибо вежливость, с которой тот обратился к лейтенанту, могла означать лишь иронию и ничего кроме иронии. – Подскажите, пожалуйста, как ваши покойники приняли данные и произвели залп?

Фалолеев замер в растерянности: не ослышался ли он какие покойники? Или это шутка?

– Вы думаете, вас газами травили персонально? Из баллончика в нос? – Бужелюк с удовольствием пробуравил оплошавшего лейтенанта водянистыми глазами. – Почему команду «Газы» на батарею не передали?

Фалолеев понял, сколь велика его ошибка, ибо, будь газы взаправду, то действительно, на батарее валялись бы одни покойники. Но вслух он сказал расхожую фразу, которой принято оправдываться во всех частых и нелепых случаях:

– Виноват, товарищ майор!

– Твёрдая академическая двойка! – объявил Бужелюк и повернулся к Григорьеву. – Вы, капитан, воспитательную работу в его карточке фиксируйте! А то, надеюсь, знаешь… что нам такие герои наживают?!