355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Олег Губанов » Личное оружие (сборник) » Текст книги (страница 8)
Личное оружие (сборник)
  • Текст добавлен: 9 апреля 2017, 16:00

Текст книги "Личное оружие (сборник)"


Автор книги: Олег Губанов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

IV
 
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Все благо бдения и сна
Приходит час определенный!..
 

Пропев это за певцом по радио, мой сосед с хрустом пересчитал боками все пружины на своей койке и обратился ко мне довольно бесцеремонно:

– Эй, ты спешишь куда-нибудь сегодня, парень?

– Нет, а что? – нелюбезно буркнул я, но он будто не заметил моего тона и продолжал в том же духе, с барственными нотками:

– Три угла у меня, то есть три чемодана, подсоби в аэропорт доставить, не обижу. Тебя, кстати, как звать?

– Михаилом, – выдавил я.

И пока душа моя подыскивала фразу, не роняющую достоинства, голодное брюхо, прослыша в возможном заработке, уже завладело устами:

– Вообще-то можно… Не знал, что здесь и аэропорт!..

– Ну и ладненько. Мне нужно к двенадцати, так что есть время перекусить, такси разыскать в этом деревенском городе… Зови меня Львом.

Тут я невольно рассмеялся.

– Ты чего? – уставился на меня Лев.

– Вспомнил, как вчера вы рыкнули на этих-то!..

– А! Псы вонючие, только скопом брехать умеют, – презрительно скривился он. – Посмотрели б они на моих волков в бригаде – полсотни гавриков один чище другого, а вот где они у меня все! – сжал он сухой, но сильный, видать, кулак и продолжал: – Еще говорят, что насильно мил не будешь. Враки! Еще как будешь, потому что иной человек от своей зловредности не в состоянии бывает понять, где хорошо для него, где плохо – буром прет всюду, телегу на всех катит. А стоит ему немного рога-то обломать – все, он другой, потому что страх изведал, думать начнет, слушать других. Страх – это первейший ум в человеке, без него ты не жилец на свете. Любить жизнь – бояться ее. Ты можешь мне не верить, Миша, ведь ты еще совсем молокосос, не обижайся, только когда-нибудь вспомнишь Леву Сенокосова и скажешь, что он правильно говорил.

– Но как получается: вас боятся все, а вы нет? Я так понял?

– Нет не так. Перед страхом все равны, побаиваюсь и я тоже. Ты боксеров на ринге видел, конечно. Выходят двое, ничего друг о друге не знают или знают о числе боев и о числе побед. Оба боятся, начинают искать слабинку, и кто первый найдет, тот и победит. Вот так и у меня вчера, например: пришел, увидел, победил! Я знал: один робковат, живет со мной три дня здесь, второй новичок в номере, два пришлых – они едва ли станут вмешиваться. Мог и ошибиться, ясно. Вот так, Миша-Михаил, понял?

– Все равно сомнительно: любить и бояться…

– Сомнительно? А у тебя мать, например, есть? Есть. И ты ее не боишься, конечно?

– Ну а что ж ее бояться?!

– Врешь ты все. Вот тебе не больше восемнадцати, а шлындаешь уже по чужим городам, не зная, что в них аэропорты есть, по гостиницам ночуешь – не натворил ли чего, а матери боишься признаться?

Да, в проницательности моему новому знакомому трудно было отказать, но и признаваться безоговорочно в некоторой его правоте у меня почему-то не было никакого желания.

– Ничего я не натворил, – возразил я Сенокосову. – Просто хочу найти работу и начать жить по своему разумению. Да, мать не знает, но не потому, что я боюсь сказать, а не желаю ее раньше времени волновать, ведь похвастать пока нечем: я и работу не нашел даже!

– Работу? Считай, что ты ее уже имеешь, на ловца и зверь бежит, как говорится! – воскликнул Лев Сенокосов. – Мне нужны самостоятельные, надежные ребятишки, надоели бичи безродные, которые зимой еще кое-как работают, но к теплу разбегаются как тараканы! Между прочим, за несколько дней отпуска я уже сагитировал здесь четверых: двух парней и двух женщин – встретитесь там! Контора наша – мостопоезд-69, мы от нее в трех шагах, так что если согласен, то пошли – и по одному моему слову все будет оформлено в лучшем виде: железнодорожный билет до места, командировочные. Мы строим мелкие мосты по железной дороге, живем по-колесному, на маленьких разъездах и просто в чистом поле, бывает. Раз в год положен билет в любую из четырех частей света. Вот я навещу своих стариков и двину в Крым! Ну как, подходит тебе такое?

Да мне ничего другого не оставалось, как порадоваться от души привалившей удаче! Лев Сенокосов еще больше поднялся в моих глазах, когда мы с ним пришли в контору мостопоезда, и там, как он и говорил; под его поручительство меня тут же с радостью приняли бетонщиком второго разряда, выписали железнодорожный билет, командировочное удостоверение. Через какой-то час уже я провожал своего бригадира в аэропорт, с удовлетворением трогая в кармане бесценные свидетельства моей принадлежности к рабочему классу, а также деньги – четыре рубля с мелочью – первые в моей жизни командировочные.

– Возьми вот и от меня десятку еще, – предложил вдруг мне Лев в аэропорту при расставании, а когда я возмутился, полагая, что он оплачивает мою помощь в переноске его чемоданов, засмеялся: – Взаймы даю, взаймы! Я ведь знаю, что на первых порах тебе туго с питанием придется. Не прозевай день аванса, это будет двадцать второго числа, через неделю как раз. Тебя в ведомости не будет еще, но ты подойди к кассиру, и пусть он выпишет внеплановый. За меня там Гамов Лешка, и если что, пусть подтвердит что ты работаешь, покажет табель выходов – сам знает небось. Да, и скажи ему от меня, что я уже здорово поиздержался, так что пусть ждет моей телеграммы и с переводом денег не тянет. Запомнишь? Ну давай. Не будь теленком, помни наш разговор о боксерах. Например, у нас есть такой Комаров Тимоха – как пьяный, так на всякого с кулаками лезет, и если его не ударит никто, ни за что спать не ляжет, такая натура. Ну, от всего на свете не остережешь, сам поглядывай и примечай…

V

Итак, я еду в определенное место за конкретным делом – работать, искать смысл жизни.

«Любить жизнь – бояться ее» – вот что понял для себя Лев Сенокосов, взрослый мужик, человек не из робкого десятка, личность для меня хоть пока еще неясная, противоречивая, но оригинальная – это уже бесспорно. Хотя многое в рассуждениях Левы шито белыми нитками, как говорится.

«Страх – ум человека». Вряд ли он сам серьезно верит такому парадоксу, но ведь зачем-то отстаивает его, доказывает, зачем-то надо было ему вдруг вызвать чувство страха у компании беспечных картежников, и он выдает себя за блатного урку, говорит жаргонные словечки, даже интонацию воссоздал какую-то жуткую.

А со мной потом разговаривал обычным человеческим языком, делал обычные человеческие вещи, радовался, что нашел себе нового рабочего в бригаду, наставлял его на первые дни… Да, не так прост человек бывает – и это тоже неспроста.

Сижу в полнехоньком перед закрытием вагоне-ресторане, решив поужинать по-человечески – с борщом, с горячим чаем. Некоторым образом это мне представляется прощанием со всем домашним прошлым. Правда, официантка на меня сейчас ноль внимания. Подсчитывает что-то усталая, замотанная Снегурочка в крахмальной кружевной короне, лет тридцати пяти, наверное. Сотни людей сегодня накормила, а вообще поди тысячи тысяч! Напасешься ли на всех хлебосольства, приветливости, терпения? А ведь надо, никуда не денешься, раз такая работа. Вот уверен: позабудет про усталость, обиды привередливых посетителей, все на свете – оживет, засияет, помолодеет, окажись теперь на моем месте за столом ее сын или дочь. Лучшую котлету принесет, эти черствые куски еще обеденного хлеба на тарелке заменит свежими… Трагедия. Только вот мать, свою я не представляю и на этой работе равнодушной, свыкшейся, с избирательными эмоциями. Мне от нее в школе не было поблажек. Мы сразу договорились: не пищать! «Не разнеживайся очень-то, – предупреждала она, – жить вдвоем мы будем не вечно».

Если плотнее прижаться лицом к окну, загородив свет, то видно облитые жирным светом луны раздетые деревья с лежащими у подножия черными тенями; как два замерзших ручейка, поблескивают рельсы соседнего пути…

Все дальше и дальше я от дома, где знают меня и любят не за что-то, а просто… Кажется, такое счастье человеку задаром, а он бежит от него, глупец, стесняется, чванится: раз ему столько всего сразу в жизни полагается, то уж сам-то он стоит, конечно, много больше!

Пока я так философствовал, ко мне за стол присела девушка и, чуть ко мне наклонившись, как-то по-свойски, тихо спросила:

– Заказ у тебя еще не взяли, паренек?

– Нет, – почему-то смутился я.

– Ну и хорошо. Будь добр, закажи для меня вина… Ну будто мы с тобой знакомы, вместе ужинаем. Я потом верну деньги. Понимаешь, мне неудобно заказывать такое…

И вот стол уж накрыт, я заказал себе все то, что выбрала для себя Люда, моя нечаянная знакомая, а она, видно, знала толк в ресторанской кухне: сборная солянка, бифштекс с яйцом на картофеле «фри», ассорти рыбное…

Еды вдоволь, все аппетитно выглядит, вкусно парит, но я понимаю, что есть мне почти ничего не придется: стеснение напало такое, хоть встань и уйди. Ухватился за бутылку портвейна, наливаю ей и себе, для видимости ковыряюсь вилкой, ложкой…

Люда же ест с завидным аппетитом и тщательно. Вдруг остановилась и уставилась на меня:

– А ты, Миша, что-то ленив на еду, зато к вину охоч!

– Недавно обедал…

– А я голодна, да и неизвестно, когда и где еще поесть придется, так что лучше впрок, – пояснила она и продолжила свой ужин с прежним усердием.

– А может, ты меня стесняешься? – догадалась вдруг она. – Ну ясно же! Зря. Ешь без уклону, пей без поклону, как говорится. Совсем молодой ты, погляжу… Ну не красней, не красней! Берись-ка покрепче за ложку, хлеб не забывай… – Она и вовсе оставила свои судки и стала потчевать меня с такой бесхитростной материнской заботливостью, что у меня и взаправду исчезла всякая скованность.

Я был просто счастлив, что хватило денег расплатиться за стол, хотя в кармане осталась мелочь почти без серебра.

Что-то даже не могу восстановить разговор наш с Людой при переходе в свои вагоны. За это время она умудрилась вернуть мне половину уплаченного за ужин, а я все ловил паузу отказаться от этих денег. Не получилось. Помню ее последние слова:

– Ну вот я и дома! Спасибо, Миша, за ужин, счастливой тебе дороги.

– Счастливо…

Мгновенье потолкавшись в купе, я вынужден был топать в свой вагон дальше, досадуя: ничего о девушке конкретного не узнал, да и мямлил такое, что, конечно, не могло ни заинтересовать ее, ни хотя бы задержать внимание. Это явно ненормально, ведь люди – не вода в реке, что обтекает тебя, не задерживаясь. Может, единожды на свете выпало повстречаться, а праздника нет…

VI

Проводник разбудил, я быстренько собрался и вышел в тамбур, в душе очень сожалея об оставляемом тепле, о легком и определенном положении пассажира, о Люде, что успела присниться.

Сожаления о тепле были самыми насущными: в стекла билась настоящая пурга – в зиму приехали!

Спрыгнув с высокой подножки вагона в снежную круговерть, я по щиколотки утонул в свежем снегу. Впереди желтоглазо светились окошки станции, ударил колокол, и поезд дернулся, заскрипел, покатил от меня.

Через несколько шагов я нагнал укутанную в платок женщину, шедшую тоже к станции.

– Извините, скажите, пожалуйста…

– Миша?! И ты здесь сошел? Вот хорошо-то!

Это была Люда. Через минуту выяснилось, что направлялась она все в тот же мостопоезд, в бригаду Льва Сенокосова, но устроилась на работу без протеже бригадира, самостоятельно, что живет она в Белогорске, там у нее мать.

Отряхнувшись от снега, мы вошли в так называемый зал ожидания. Это была комнатка четыре на пять шагов, с вертикальной колоннообразной печью, обитой крашеным железом, с бачком питьевой воды на табуретке, с кружкой на нем, прикованной цепью. Два деревянных дивана стояло у стен, высокие спинки их были украшены выжженными рисунками цветов с большими буквами «МПС» посредине.

Зашел железнодорожник в занесенной снегом одежде, с фонарем.

– Кто такие будете?

Мы рассказали. Он еще раз оценивающе оглядел нас и, на что-то решившись видно, сказал:

– Ладно, пошли со мной, я устрою вас переночевать, а завтра найдете свой мостопоезд, а то при пурге, да ничего не зная тут, вы только зря проплутаете остаток ночи…

По соседству со станцией стоял дом типовой железнодорожной постройки. Поднялись по низенькому крылечку в темные сенцы, вошли в какую-то прихожую с тремя дверями. Отомкнув одну, дежурный пропустил нас с Людой в небольшую комнату, где у противоположных стен стояли две металлические кровати с ватными матрасами и байковыми одеялами, подушки были без наволочек. У окна стояли стол и два табурета. Больше в комнате ничего не было.

– Здесь три дня жили двое ваших из мостобанды, как у нас называют, – пояснил дежурный. – Тоже муж с женой, но не ужились что-то, разошлись по общежитиям, а за кроватями так и не приходят. Так что заложитесь на крючок и отдыхайте себе спокойненько до утра.

VII

А снег продолжался и утром, даже, казалось, усилился. Впрочем, я был без очков, и белое мельтешение в окне, возможно, преувеличил.

Я лежал на спине, в грудь мне тепло дышала спящая Людмила, рука моя немного занемела под ее головой, но я и думать не хотел освободиться от этой бесценной для меня сейчас тяжести.

Вот так поворотики у жизни – скрипят тормоза! Я оплошал, так она сама подвела куда нужно. А припомнить все предшествующие события, так ни одно не обойдется без «если»: если б не отчислили из техникума, не попал бы в Белогорск, не помог бы Сенокосову… Но этого не может быть! Так искренне я мог бы воскликнуть еще несколько часов назад. Отныне поостерегусь. Жизнь – самая реальнейшая фантастика!

Люда более осторожна в оценках.

– Ах, оставь, Миша, восторги! – улыбнулась она мне как ребенку. – Не усложняй, не выдумывай и не обязывайся. Настоящее скоро станет былым, и кто знает… Что казалось чудесным, может обернуться досадным, горячее – теплым. Время – еще тот холодильник! Я испытала – побывала замужем…

– Ну и что?! Есть любовь с первого взгляда, и вот я предлагаю тебе стать моей женой!

– Современно, но не своевременно, ты не находишь? А потом, мне кажется, ты говоришь то, что тут же приходит тебе в голову. Рискуешь сам себя надуть, заморочить. Конечно, твой возраст…

– О! всего на год старше, а поучает, как старуха Изергиль!

– Ми-ша! Женщина живет, бывает, и день за год и год за день, так что я много-много старше. И не спорь, пожалуйста. А потом, не хочу я снова замуж. Давай поменьше говорить на подобные темы, не заставляй меня раскаиваться…

Пусть она и права с высоты своего житейского опыта насчет старшинства и осторожности – мне это не резон. Я тысячу раз готов твердить, что люблю, готов на все, чтоб уже не расставаться. Мне кажется, что полюбил я Люду еще за ужином в ресторане за ее простое обращение, полюбил ее улыбку, когда на щеках появляются милые ямочки, манеру морщить носик и прищуривать глаза…

Мне решительно не хотелось разуверять себя в искренности чувств, молчать о них, сдерживаться, не мечтать и не строить планов.

Валил снег. Мягкий, пушистый, легкий, он под нашими шагами разлетался пухом, цеплялся за одежду.

По наставлениям дежурного мы шли в отряд мостостроителей. Сразу за поселком увидели их одинаковые приземистые бараки со столбиками дыма. Возле самого первого, обшитого толем на рейках по самую трубу, с обрезком шпалы воевал топором какой-то чумовой тип неопределенного возраста, косматый, без головного убора, небритый, в телогрейке прямо на голое тело. Мы спросили начальство отряда.

– Чего надо? Новенькие, што ль?

– Да.

– Я мастер тут. Пошли – запишу…

Мы с Людой успели обменяться скептическими взглядами за спиной «начальства», пока мастер, вонзив топор в чурку, умывал руки снегом.

Прошли за ним в порядком замусоренный коридор, оканчивающийся разбитым окном, через которое намело уже изрядный сугроб под стенкой. Оказались в крохотной, подслеповатой, неопрятной кухне. Пахло сырым дымом растапливаемой печи.

– Постойте, – прохрипел мастер и скрылся в проеме, занавешенном захватанной простыней, которой и сейчас он привычно вытер свои мокрые красные руки. Послышалась его буркотня с кем-то, препирательства.

– Тише, там новенькие пришли.

– Новенькие? А бабы есть? Сейчас встану…

– Лежи, баб захотелось!.. Смотри, как бы Нинка твоя не заявилась.

– Плевать! Я бригадир или нет, в конце-то концов? Тоже имею право принять или не принять на работу.

– Будет права качать, успеешь. Скажи лучше: взять у Нинки червонец на поправку здоровья, ведь все равно к ней сейчас вести этих?..

– Валяй. Только не вякни, что я тут!

– А то она сама не знает…

Мастер вышел к нам уже кое-как причесанный, одетый в мятую чистую рубашку, с толстой амбарной книгой в руке.

Взмахом руки он отодвинул грязные стаканы на столе, куски хлеба, огрызки колбасы, присел, потребовал наши документы и стал списывать с них в книгу что-то ему одному понятное, потому что ручка плохо слушалась дрожащих рук и из-под нее выходили строчки-шнурочки.

Он не вернул нам направления и паспорта – оставил их в книге.

– Останутся для прописки в милиции. Подождите на дворе, пока я тут оденусь, пойдем к табельщице.

– Ну и порядочки, видно, тут! – вздохнула Люда на улице, запрокидывая голову и ртом пытаясь поймать летящие снежинки.

С табельщицей мастер пошептался, вымученно и заискивающе поулыбался, получил от нее денежную бумажку и ушел, от порога еще раз окинув нас прежним хмурым взглядом.

Назвавшейся Ниной Петровной женщине было лет под тридцать, она была завитой яркой брюнеткой. Худощавая, с порывистыми движениями, курила папиросы «Север». Она долго искала в столе какой-то «учетник», расспрашивала нас (больше Люду) о причинах приезда в «эту дыру».

В комнате было тепло, уютно, из-за занавески – тоже простыня, только чистая, выглаженная – слышалось детское лепетание. По радио говорили о нефтяниках Тюмени, о строительстве БАМа, об уборке сои в Приморье, о вспашке зяби и севе озимых…

Наконец обозначив нас в своих бумагах и велев расписаться, Нина Петровна выдала тут же белое постельное белье, полотенца, потом из кладовой на улице добавила по комплекту спецовки, болотные сапоги, ватники и, перехватив у Люды чемодан, повела к следующему дому «на жительство».

– Ну и порядочки тут у вас! – покачала головой Нина Петровна, вводя меня в прокуренное помещение со смятыми, неубранными постелями, на которых как кому заблагорассудится сидели прямо в грязных спецовках разновозрастные мужчины, человек восемь, курили, сплевывая на пол, ругались и играли в карты.

В ответ на слова табельщицы послышались совсем неожиданные для меня реплики, а брань в присутствии женщины, казалось, стала звучать упоительней.

– Нинка! Выручай, роднуля, червонцем до аванса, а то меня тут сделали как последнего фрайера!

– Нинок, прикупи картишку – я верю в легкую женскую руку!

– Ты! – взревел вдруг один из играющих на своего соседа. – Подглядываешь? Я же тебе рыло сворочу! – пригрозил он и тут же, не откладывая угрозы, звучно влепил пощечину любопытствующему. Ударенный лишь головой мотнул, оправдываясь, но на него уже никто не обращал внимания – все смотрели на Нину Петровну, и она удивила меня больше всех. Нимало не смутившись такой сальной атмосферой приема, она вынула из кошелька и подала просившему денег десятку, прильнула к плечу другого субъекта, с таинственным, заговорщицким видом показавшего ей свои карты, и знающе посоветовала: «Берем еще!» Сама же протянула руку за картой к банкиру и, едва взглянув на нее, радостно провозгласила: «Очко! Конфеты с тебя, Бочонок!»

– Гадом буду! – поклялся выигравший. – Погоди, попробуй-ка еще разок, на счастье?

– Хватит, счастье нельзя испытывать, а то оно соберет шмотки и уберется к другому, – сказала весело табельщица.

– Как от Кустова нашего женка ушла! – заметил кто-то, и поднялся хохот.

Один обратился ко мне:

– Эй, новенький, как тебя там, профессор в очках, подсаживайся к нам, покажи свою руку!

– Не играй с ними, Макаров, – мягко предупредила меня Нина Петровна. – Этих бичей никогда не переиграешь. Ложись и отдыхай с дороги-то. Снег сегодня кончится поди, а завтра и на работу…

Легко было сказать: ложись и отдыхай! Правда, сосед мой по кровати ничком придавил подушку и как ни в чем не бывало пускал себе безгрешные пузыри, лежа поверх одеяла в уляпанном грязью полукомбинезоне, не размотав даже портянок.

Гвалт и ругань не умолкали ни на секунду. На меня уже опять не обращали внимания. А мне вспоминалась комната рядом с квартирой железнодорожника Павлова, где мы были вдвоем с Людой. Я почувствовал, как жгучая тоска по ней сжимает сердце, будто неведомо когда мы расстались и неизвестно когда увидимся снова, хотя я знал, что находится девушка всего через две стены, в комнате напротив.

Вдруг кто-то присел у моих ног, я открыл глаза и увидел белобрысого парнишку примерно моих лет. Редкие зубы, пронырливые глаза с покрасневшими веками. Очень смахивает на какого-то грызуна – постоянно шмыгает носом.

– Простыл тут, – пояснил он последнее обстоятельство. – А ты откуда приехал?

– Из Белогорска, конечно.

– Лев завербовал?

– А тебя тоже?

– Я уж неделю тут. Ничего, работать можно. А можно и не работать. Тоже ничего! – хихикнул он и предложил звать себя Игорьком Шмелевым.

– А Игорешей можно?

– Зови как хочешь! Я простой… Надолго сюда? Я до армии, до весны, – все какие-то деньги, может, будут с собой!

– Да зачем в армии деньги?

– Мало ли! С деньгами-то лучше.

– Слышь, Горь, – придумал я тут же прозвище знакомцу, созвучное слову «хорь», – с тобой должны были какие-то молодожены приехать, мне Лев говорил.

– Кустовы? Да они уже перегавкались и разбежались в разные стороны, по общежитиям. Колька живет в том доме, где мастер Рогов. Галка – тут, за стенкой.

«Где и Люда», – отметил я.

– Они жили за линией возле станции в одной пустующей квартире, но Галка стала пить вино, материться – связалась тут с некоторыми шохами. Колька стал ругать ее, ну и ей не понравилось…

– Постой, так они у Павлова жили, у дежурного по станции?

– Не знаю! У вокзала сразу. Я только раз у них был, когда помогал туда кровати таскать.

От Шмелева я узнал, что здесь существует как бы две бригады рабочих, подчиненных одному бригадиру: наша – в бараках и кадровая, состоящая из семейных рабочих, проживающих по квартирам в поселке лесозаготовителей. На одном из разъездов копают котлованы под фундамент будущего моста рядышком со старым – под один «бык» – одна бригада, под другой – вторая. Несмотря на разделение объектов, работают в две смены. На работу возит мотовоз, возвращаться приходится затемно, всякий раз в разное время, потому что для пробега мотовоза нужно окно в общем железнодорожном движении. Питаются здесь кто как может, но есть в поселке магазин, столовая при станции и для лесозаготовителей – там готовят лучше и блюда дешевле, но, по словам Шмелева, ходить в ту столовую небезопасно.

– Вражда из-за баб, – пояснил мне Горь, и тут же глазки его замаслились: – А у тебя уже было с ними что-нибудь?..

– Было. Меня, видишь, родили!

Ну да! Не хочешь рассказать… Тут, конечно, больше старые бабенции, а так бы не мешало с какой покрутить – всегда б пожрать было… А можно и тут на печке варить. Я, правда, не умею. Если хочешь, так давай вдвоем: с аванса купим продуктов.

– Поживем – увидим.

– Ты вообще меня придерживайся, – наклонившись, прямо в лицо мне выдохнул Шмелев, и я почувствовал неприятный запах. – Тут все какие-то бешеные, можно нарваться запросто на неприятности, лучше ни с кем не связываться.

– Хорошо-хорошо, мне Лев уже говорил. Ты знаешь, вызови-ка мне лучше из женской комнаты Люду Рожкову – мы с ней приехали, давно знакомы.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю