Текст книги "Личное оружие (сборник)"

Автор книги: Олег Губанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Гость

Шофер такси Роман Ревякин выехал на линию в ночную смену немножко не, в духе. Ну, во-первых, ночью все же человеку спать полагается, и как тут ни бодрись, а раздражение вперед тебя просыпается. Во-вторых, собираясь на работу, Роман понял, что второй жилец в его комнате спать еще и не думал ложиться – шушукается на кухне с какой-то очередной своей «знакомой». Дожидаются, когда Роман из комнаты уберется.

Ни умыться Роману толком не пришлось, ни чаю глотнуть. Ох, дождется, наконец, своего, ловелас несчастный! И взял же моду приводить в жилье всяких шалав, потому как известно, что любая иная женщина с мужиком в дом никогда не пойдет, а уж в крайнем случае пригласит к себе, где все ей привычно, откуда и турнуть гостя под зад коленкой можно будет, если что не так.

Нет, не повезло Роману с жильцом: и неаккуратный, и выпивоха, бабник и хвастун, каких мало! А как Роман радовался, что перебрался с частной квартиры в комнату малосемейки (целый этаж нового здания был отдан под общежитие), да еще один пожил несколько месяцев! И вот… Прокатился шар, как говорится, – Ревякин теперь часто поигрывает на бильярде в комнате отдыха, потому что вечно к жильцу приятели с бутылками валят, да и сам заявляется такой, что слушать его бредни тошно.

Ох, большое это дело – кто рядом с тобой живет! Ведь на работе, никуда не денешься, терпишь иной раз и откровенного хама, и брюзгу, мелочного зануду и какого-нибудь шикача с уголовной физиономией. Ладно, думаешь, катись-откатись, мне с тобой детей не крестить! Ждешь конца смены, а когда он подходит, начинаешь гадать, что же сегодня ожидает тебя в твоей комнате? А ведь были когда-то рядом самые нужные и дорогие люди: мать, отец, сестренка Нина – замуж она давно вышла, а он так и не появился, поздравил телеграммой да бандеролью подарок послал. Тогда как раз в море работать уйти собирался, но замешкался. Потом загорелся на большую стройку поехать – и опять что-то… Есть все же в этом городе что-то привораживающее, но стыдно очарованным балбесом быть – устроился шофером. А лучше б уехал домой, работал бы в совхозе на самосвале, женился, тоже бы, может, детей заимел, не завидовал бы чужому счастью.

Роману сразу не понравился пассажир в овчинном полушубке, на привокзальной площади втиснувшийся в кабину сначала спиной, а потом добрую минуту с помощью рук втискивающий свои ноги в огромных лохматых унтах. И дверцей овчина трахнула так, что у самого Ревякина внутри будто что-то оборвалось!

– Можно, кажется, и поаккуратней! – воскликнул он. – Или что государственное, то не свое, не купленное?!

– Извините, – кротко сказал пассажир, – я в кузне работаю – затяжелела, видно, рука.

– Мало ли кто где работает? Я же не тянусь прохожим головы крутить, когда баранку оставляю. На какую улицу ехать-то?

– А на все, какие есть! Только вы мне сразу скажите, сколько мне заплатить за весь Владивосток? – стал расстегивать на груди полушубок этот не понравившийся сразу Роману Ревякину пассажир. Молодой еще, судя по голосу, – это он из-за своей одежки неповоротливым стариком кажется.

– Это что, юмор? «Сколько заплатить за Владивосток?» – повторил Роман. – Мошны не хватит! И некогда мне шутить на работе. Если ехать, то говори куда… Купец тоже мне выискался!

– Извиняюсь, но я действительно хочу объехать ваш город – приезжий я. В гостинице не смог устроиться, ночь надо провести как-то с пользой, ведь времени у меня всего ничего…

– Та-ак, – на мгновение задумался Роман, – ну вот что: я работаю до шести утра, за час мне надо зарабатывать… – Он с расчетом назвал кругленькую сумму и деньги потребовал «на мотор», вперед то есть. Пассажир не стал торговаться и подал сотенную.

– У меня нет сдачи, – сказал Ревякин.

– Ничего, оставьте, утром сочтемся.

– Ладно. Перебирайтесь-ка лучше на заднее сиденье, располагайтесь поудобнее, а я в аэропорт катану первым делом – дорога длинная, так что и выспитесь туда-сюда… Не могу же я, на одном месте стоя, положенное количество бензина сжечь и километраж…

– Вы не поняли меня, наверное, – возразил пассажир, – я город хочу посмотреть. В аэропорт не надо ехать, потому что я недавно оттуда. Да и какой тут сон на новом-то месте? В кои веки выбрался сюда, жаль только, что ночью.

– Вот именно, что увидишь ночью?

– Все равно интересно: ночью один город, днем другой!

– А может, вы не ужинали, так у меня знакомый швейцар в ресторане за сторожа ночует – выдаст что-нибудь?

– Спасибо, но у меня с собой подорожник имеется, – тронул карман полушубка пассажир, – колбаса, хлеб, рыба… Все в порядке. А звать меня Валентином.

– Меня Романом, – откликнулся Ревякин на предложенное знакомство. – Поехали. Только куда сначала – вот в чем вопрос! В качестве гида я впервые, надо сказать… Нет, гостей, конечно, много возил, но все они какой-нибудь адрес да говорят, а так… Попробуем, однако!

Они приехали на причал морских трамваев, вышли из машины к пирсу. Было морозно, ветрено, пустынно. Впереди холодной цепочкой огней отражались в бухте суда, тяжелая темная вода плескалась в бетон.

Валентин размашисто подошел к краю и продекламировал:

 
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих поли,
И вдаль глядел…
 

– Это бухта Золотой Рог, – поеживаясь на пронизывающем ветру, скоренько обвел впереди себя рукой Роман Ревякин, – отсюда суда в океан уходят, сюда и возвращаются – здесь их дом.

– Какой ветерок, смотри – океанский! – воскликнул Валентин, распахивая полушубок и шумно вдыхая морозный воздух. – Пахнет рыбой, сетями, дальними странами! – выкрикнул он отрывисто и спросил: – Ты бывал за морем где-нибудь?

– Нет, мне и здесь неплохо, – сказал Роман.

– Я тоже не бывал, вообще впервые море вижу. На Байкале вот приходилось даже купаться – лед! Вода холодная, – пояснил он. – А служил в Казахстане – там одни степи. Похожие очень на море, если смотреть долго-долго… А тут и смотреть не надо – чувствуется! Дыхание моря. Это мне повезло: страховку получил – тысячу. Жена, конечно, загодя покупки наметила – разнеси по магазинам денежки и дальше в кузне своей молотом постукивай. Ах ты, думаю, проза какая! Ведь очередные пять лет жизни пролетели. Что дни-недели незаметно мелькают – это ладно, но пятилетками попускаться – не жирно ли будет. И так все себя в чем-то сдерживаешь, окорачиваешь ради того-этого… Решил: махну на Тихий океан! Слезы, конечно, дома, истерики – все выдержал, выпросил несколько дней в счет отпуска, на самолет – и был таков! Своему Байкалу ручкой помахал. Я живу с ним почти рядом, в поселке.

– Лихо! – одобрил Роман. – Правильно. Себя же после уважать больше будешь, а всех денег ведь не соберешь. А то я вот показываю тебе город, сам здесь ни гость, ни хозяин. Вот даже пригласить тебя переночевать не могу – общага, да еще живет со мной такое чудо в перьях!.. Что трудно в городе, так это с жильем, поневоле снится отчий дом, как в песне поется. Большой он у нас, пятистенок – в нем хоть сколько гостей устроишь. Я тоже приехал сюда из тех же байкальских краев, из поселка – все никак не могу привыкнуть к тесноте и толкотне: спишь в одном месте, ешь – в другом, моешься – в третьем…

– А пьешь в каком? – засмеялся Валентин.

– Где попало, – отмахнулся Роман, – в комнате не разрешают, так каждый прячется, торопится. Вроде бы только что был человек трезвый, а уж идет-качается, бормочет на ходу! Жилец у меня такой. Все же зря я тебе не предложил ночь переспать на моей кровати, заодно и порядок бы навели кое-какой, пора уж… А утром бы сменился и покатили толком да ладом город осматривать.

– Брось ты на себя тоску нагонять! – отмахнулся Валентин. – Некогда мне рассыпаться по кроватям-то – завтра вечером уж и обратно лететь. Да есть у меня адреса, где можно было бы заночевать, если б захотел: в самолете с одним парнем познакомился – он мне свой дом записал, наказывал быть, еще теща наказала проведать своего сынка беглого – утречком его в постельке и захватить в самый раз! Так что поехали дальше: на мыс Чуркина, на Змеинку, на Эгершельд…

– Да ты все тут знаешь?!

– Из разговоров! Запомнить легко: Золотой. Рог, Змеинка – единственные названия! В знаменитых местах живешь, в таком городе, а недоволен! Я так всем завидую, кто хоть в Москве живет, хоть в Африке. Пусть не жить там, но интересно же посмотреть. А то в отпуске с огородами пурхаешься, с домом, глядь – некогда уж и ехать! И опять тебе дом да работа, работа да дом. Все тебя знают, всех ты знаешь – тоска. А в городе!..

– Ну что в городе, что в городе?! – вскинулся Роман. – Один раз никем не узнанный пройдешь, второй, третий, а потом так затоскуешь, хоть криком кричи.

– Так знакомься, дружи налево и направо, елки зеленые, что же ты?!

– Легко сказать! Я вот приду в свой таксопарк, со сменщиком пару слов скажу, кивну кому-то – все, разъехались-разбежались опять на весь день. Казалось бы – общая работа, интересы… Если нет между людьми чего-то основательного, коренного, общего навсегда, то как и дружить?

– Философия! Я, например, никогда на отсутствие друзей не жаловался – в армии, дома, в теперешнем поселке. Взять хоть сейчас: разве ты мне теперь не друг? А до утра поездим, так и вообще!

– Ну-ну, – снисходительно улыбнулся Роман Ревякин. Валентин нравился все больше – его правда. Завидны в нем и это молодое простодушие в понятии дружбы, непосредственность, умение и желание всему вокруг удивляться, радоваться. Наверное, так и надо жить – просто, открыто, нараспашку, стремительно принимая решения и никогда ни о чем не жалея. Только уже не получится так у Романа: пропал первый восторг перед городом, удивление, прошло ожидание необычного, чудесного, стушевались надежды на интересное будущее. Пришли терпение, понимание каких-то непростых жизненных вопросов, появился расчет времени наперед. Но разве равноценно все это утраченному, тому, что есть вот у Валентина?

Они еще много говорили о разном, объехали, кажется, все улицы города, все примечательные места, и в последний час работы Романа Валентин попросил подвезти его по адресу, что дала ему теща. Вот тут-то пришлось Роману удивиться, опешить, остолбенеть: разыскивался он, Роман Ревякин, в настоящем шурин Валентина или как там еще по-народному называют!

Сам-то Валентин такому повороту дела искренне обрадовался, обнял тут же Романа, стал тискать, захлопал по плечам тяжелой ладонью истинного молотобойца так, что внутри Романа что-то екало, и он съежился, как от страха…

До конца смены Роман отстаивался с машиной в каком-то переулке, молчаливо слушал рассказ Валентина о жизни своего дома, о всех домочадцах. Потом они сидели в его комнате друг перед другом (ни жильца, никого другого они, к облегчению Романа, не застали уже), пили вино. Поспали немного и еще немного выпили, пообедали всухомятку, молча – говорить уж, казалось, было не о чем больше, все переговорено раньше, ночью.

– Знаешь, Валентин, – прервал молчание Роман, – скажи дома, что ты не нашел меня здесь. Не смог, потому что город большой, а времени мало – придумаешь, что сказать!

– Да зачем это?!

– Какой все-таки ты еще молодой! – вздохнул Роман. – Так надо, так будет лучше, поверь мне.

– Да ладно, мне не трудно, только ведь Нина не поверит, съест меня со всеми потрохами, ведь ты ее характер должен знать. Она больше тещи мне все наказывала разыскать.

– Поверит не поверит – ее дело, – сказал Роман. – Может, скоро сам все объясню, хоть и не легко это.

– Я понимаю…

– Ничего ты не понимаешь, зятек, да и не ломай свою счастливую голову. Потопаем-ка лучше город досматривать, а то скоро тебе в дорогу…

Весенней ночью

Поздним вечером, дожидаясь сна, лежал один в послеоперационной больничной палате сорокапятилетний мужчина Иван Алексеевич Сысоев. Взошла полная мартовская луна, из форточки в изголовье кровати веяло запахами талого снега, еще чем-то весенним, давно знакомым на земле, родным. От внезапного волнения невольные слезы застилали взгляд – тогда вовсе исчезал сереющий потолок, погашенная электрическая лампочка на длинном шнуре от лунного света поблескивала будто еще ближе и ярче. От слез начинало сильно саднить и болеть под повязкой в больном глазу.

Сысоев сварщик – и однажды, обивая кирочкой свежий шов от окалины, он повредил левый глаз отлетевшим кусочком металлического шлака. Пробил зрачок. Сделали ему уже вторую операцию, но зрение не восстановилось. Лечащий врач Галина Николаевна уже нет-нет да и заведет разговор об удалении испорченного глазного яблока и протезировании. А оно, это яблоко, живое все-таки болит, ломится в орбиту!

И все же не эта беда лишает сна и больше всего тревожит сейчас Ивана Алексеевича: с женой не все ладно…

Вдруг не по-больничному громкие голоса послышались в коридоре у стола дежурной медсестры. Потом возбужденный говор переместился в операционную напротив палаты Сысоева, и он распознал среди прочих голос своего врача Галины Николаевны:

– Не Молчанов бы вам фамилию, а Балаболкин! Перестаньте же наконец разговаривать – мешаете операции! Не то и рот заодно зашьем!

– Ну да! У вас и ниток суровых поди нету! Молчу, молчу, а то с вас станется – зашьете что-нибудь не так… Что делать, если я человек веселый?

– Слишком, однако, веселый! А веселиться не с чего бы: били вас, видно, ногами, могли серьезно глаза повредить.

– Ерунда! Тут сердце разбито, а его не зашьете уж!

«Дурак!» – рассердился почему-то на неизвестного мужчину Сысоев и недовольно заворочался на своей постели: кончилось его одиночество – этого разговорчивого не в меру гражданина поместят, конечно, в его палату.

Между тем дело в операционной, видно, подходило к концу: пришла медсестра в палату и стала разбирать пустовавшую постель.

– Вот вам, Сысоев, и соседа послал господин несчастный случай, – сказала она. – Теперь все будет не так, как одному!

– Да уж будет! – усмехнулся Сысоев и спросил: – Сильно побили мужчину?

– Какой там мужчина! – отмахнулась сестра. – Под носом взошло, а в голове не выросло. Пьяный еще. Немного веко порвано, сосудики заштопали – заживет как на этом самом! У таких все заживает.

А потом под руки медсестра с Галиной Николаевной ввели высоченного парня с усами и бородой. Один глаз его был забинтован, под другим красовались обведенные зеленкой ссадины и кровоподтеки.

– О, да мы тут не одни будем! – обрадовался незнакомец и даже попытался руку подать Ивану Алексеевичу из-под руки Галины Николаевны. – Будем знакомы, папаша, меня Витькой Молчановым звать!

– Угомонитесь же! – почти умоляюще попросила врач. – Какой вы, право! Ложитесь и спите – отбой у нас давно, не нарушайте покой. И головой не вертите – швы могут разойтись.

– Не могли уж покрепче пришить? Сейчас всюду борются за качество.

– И за трезвость тоже!

– Ну все, молчу как рыба, виноват, товарищи женщины, спасибо за оказанную помощь! К 8 Марта я вам цветов принесу, только утром меня обязательно выпустите отсюда, иначе я сам удеру в чем есть.

– Будет утро, будет и разговор. Все. Я, право, устала с вами, Молчанов!

– Извините, простите, будьте великодушны! До свидания.

Медработники ушли, погасили свет. Но новенький и в темноте не успокоился.

– Ты прости меня, папаша, что я пьяный немного еще, но не в этом дело – злость гадская покоя не дает! Понимаешь, я из рыбацкой путины пришел, а моя жена, можно сказать, нового мужа привела себе! Представляешь?! Уже и заявление в загс снесли будто. Конечно, я за семь месяцев только три письма прислал, но ведь ишачил как проклятый, чтоб с ней же по-человечески все оформить, чтоб в свадебное путешествие и все такое… И откуда такие прыткие соплячки берутся, скажи! Другая жена моряцкая в отсутствие мужа губы красить перестанет, кольца поснимает, платья нового не наденет, а эта!..

– Так то жена законная, а тут «жена, так можно сказать».

– А разве в штампе все дело? Мы жили ведь, я не виноват, что у меня работа такая – в море!

– Не в штампе все дело, конечно, но женщинам по самой природе противна неопределенность. Ей ведь гнездо вить свое пора пришла, детей рожать – нужен крепкий дом, надежный человек.

– А я разве отказывался? Только говорил, что надо немного подождать, все подготовить, потом к родителям съездить, познакомиться, чтоб чин чином.

– Выходит, отпала нужда ждать. Бывает такое.

– Ну, а так можно? Я хотел по-хорошему во всем разобраться, а мне дружки ее хахаля под глаз залимонили, и понеслась! Меня, значит, по двору пинками перекатывают, а она вцепилась в него и кричит: «Ах, Витюша, не связывайся, ах, Витюша, уйди лучше!» Еще и тезкой оказался, пижон противный! Ну ничего, еще попляшут они у меня!

– Злиться не надо. Лучше в себе разобраться ладом, а тогда и решать. Утро вечера мудренее – спи, Виктор.

Но и на этот раз уснуть им не пришлось: опять включили свет, и оказалось, что медсестра привела милиционера в халате.

– Так что же с вами приключилось, гражданин Молчанов?

– Ничего, с чего вы взяли? Получилось как в фильме: поскользнулся, упал, очнулся – гипс!

– Нам сообщили со «скорой», обязаны разобраться, если есть криминал.

– Нет криминала, глупость одна.

– Так и писать?

– Так и пишите.

– Хорошо. Прочтите, подпишите здесь… Поправляйтесь, да больше не ходите по скользким дорожкам, Молчанов.

– Спасибо за добрый совет, товарищ… погон мне ваших не видно, извините.

– Спокойной ночи.

Свет потушили, только Молчанов через минуту опять заворочался:

– Нашлись, понимаешь, защитники-советники! Это ли мне сейчас надо? Мне ее надо, а кто вернет? Нет, уж я сам как-нибудь. Вот утром уйду отсюда, пойду к ним и скажу…

– И ничего не добьешься, Виктор, только хуже будет. Надо уметь признавать свои неудачи. Вот я с женой пятнадцать лет прожил, а теперь придется отпустить ее к другому, потому что понял: если за столько лет не смог привязать ее к себе чувством, то чего добьешься минутными разговорами, сценами разными или силой? Поделюсь сбережениями, продадим дом, она поедет в одну сторону, а я в другую куда-нибудь… Окривел только некстати.

– И еще денег дашь?! Ну ты силен, папаша! Да черта б ей лысого – раз такая! Пусть идет к монахам! Пятнадцать лет прожить и… Что только творится на свете?!

– То и творится, что сами творим. Я к ней так, а она, выходит, ошиблась. Раньше надо было хорошенько обоим разобраться.

– Ничего себе ошибочки! Закачаешься… И как же вы жили?

– Обыкновенно: дружно, уважительно. То и обидно, что почти не ссорились и я ни разу не почувствовал ее затаенности или притворства – это, что ни говори, мужик тоже способен почувствовать, если человек к тебе не от всего сердца относится. А здесь нет. Просто возвратилась однажды с курорта (она все лечилась, потому что своих детей мы не имели, а воспитали девочку из детдома, замуж выдали, институт уже заканчивает) и говорит: «Отпусти ты меня, Иван Алексеевич, я, кажется, полюбила другого человека, все думаю о нем, и тебя обманывать мне стыдно, места себе не нахожу!»

– Ишь ты какая!

– А разве не правда? Лучше честно сказать. Ну я ей, мол, уезжай, Регина, раз так, – дело человеческое, почему не понять. Тут она в слезы…

– Погоди, Иван Алексеевич, а вдруг она и сама еще не знает, что у ней за чувство к тому новому знакомцу, а ты – готово дело: рассчитал ее уж, сам подталкиваешь – иди и все такое. Нет, вот здесь ты не прав, ей-богу! Надо бороться за свое до конца, а то что же получается: жену отдай дяде, а сам иди к этой самой?

– Как же ей не верить, ведь сама попросилась уйти? Я, наоборот, теперь ей не верю, когда она уже пытается переиграть – все это в ней появилось, конечно, из жалости ко мне – слепому-кривому, а кому нужна жалость заместо?.. Сказала «а», говори «б», я так думаю.

– Не знаю, я молокосос против вас, конечно, а только можно распознать, когда женщина колеблется, ищет поддержки, совета, – другую сам лишний раз хорошенько приласкай, так она позабудет про все мечты о другой любви. От добра добра не ищут. Хотя теперь каждый с детства вниманием не обделен: живем при родителях, с сестрами-братьями… Вот почему раньше, читаешь, например, верность, верность, верность – и в революцию и в войну? Много опасностей было, трудностей, и люди друг другом дорожили. А теперь! Только с собой носятся, собой дорожат. Если не умеют в работе отличиться, способностями какими-нибудь; то выпендриваются одеждой или наглостью. Видел таких! И у Оксанки теперь фрайер тоже, видать, из таковских, но посмотрим, на какие шиши он счастье ей пойдет приобретать? Ничего, я подожду, я не гордый, но ее же, дурочку ослепленную, жалко!

– Да-а! Видишь, брат, какие неважнецкие наши дела с тобой, – вздохнул Сысоев. – Самое место нам, выходит, в больнице – раненные, так сказать, раненные в самую душу, язви ее! Беда.

– Ничего, обживемся как-нибудь, Иван Алексеевич, шибко тоже не переживай. Ты лучше держи жену сколько можно дольше, вот когда совсем ясно станет…

– Да ясно и сейчас: пожалела от женской доброты, а потом вместе каяться будем. Но я уж если что решил, то все, она меня знает! На самом-то деле, что я, совсем уж какой-нибудь!

– Не петушись, не хорохорься, Алексеевич. Я вон, видишь, как? Схлопотал! У тебя все ж полегче: она есть пока, можно еще попытаться, вот и не осложняй! Гордость гордостью, но на самолюбие, смотри, не наступи ей – тогда все, тогда хана: когда самолюбие задевают, то можно ожидать любых крайностей, и любя уйдет – не воротишь, хоть посиней тут! Я, кажется, задел… Наговорил такого сгоряча, что самому сейчас стыдно. Не простит. И сам себе не прощу. Когда Оксанка рядом была, то я, человек в общем-то сентиментальный, легко поддающийся чувству, решил держаться при ней эдаким суперменом без нервов, лишнего ласкового слова сказать боялся, высокомерничал. Теперь нет ее, так и полжизни отдал бы в операционной, но только чтоб она сейчас мне что-нибудь сказала, лишь бы щекой к ее рукам прикоснуться без оглядки! В море каждую ночь снилась, соскучился так, что и не рассказать, и вот – пожалуйста! – получите-распишитесь… Уснуть бы и не просыпаться совсем!

Но проснуться еще в эту ночь им обоим пришлось. Сысоев проснулся первым и сразу даже не понял, что его разбудило.

– Витя, Витя, ты здесь, Молчанов? Отзовись, Витюша, скажи хоть что-нибудь, родной, и я уйду… – Такие негромкие слова сопровождались легким постукиванием пальцев по оконному стеклу. Сысоев сел на кровати, посмотрел на окно: увидел вызолоченные щедрым светом весенней луны кудряшки простоволосой женщины, руку, освобожденную из рукава пальто.

– Вам кого? – тихонько приоткрыл он створку окна.

– Молчанова Витю, он здесь должен быть, в этой палате, мне только что сказали, он после операции. Он здесь?

– Вы Оксана? – почему-то уже уверенный в этом, спросил он.

– Да.

– Сейчас…

Молчанов подскочил как по тревоге от одного только имени, сказанного ему Сысоевым, бросился к подоконнику.

– Оксаночка! Как ты здесь?!

– Витюша, я глупая, я дурная, я выгнала его, прогнала прочь! Ты ничего, ты можешь ходить? Господи, как я могла допустить?!

– Ты молодчина, Оксанка! Я люблю тебя, я к тебе сейчас выпрыгну!

– Иди в дверь! – остерег Сысоев. – Скажи дежурной сестре, что жена разыскала еле-еле, и она впустит в прихожую, где свидания.

– Да? Спасибо! Оксана, иди ко входу, тебя впустят, я следом! Это же надо, Алексеевич, это же прямо не знаю!.. Я побегу, ладно?..

В палату Молчанов больше не возвратился. Утром сестра, сменяя постельное белье на его койке, ворчала:

– Ругает меня Галина Николаевна, а что я могла сделать? Не выдала б ему одежду, так она увела бы его так, в тапочках! Вот уж любят друг друга люди – прямо страсть!.. Эх, то-то что позавидуешь!

Сысоев потом еще раз всплакнул тихонечко, как ночью, когда услышал первые слова встречи Оксаны и Виктора.

«Сентиментальным совсем стал в больнице», – подумалось ему, но ум его не стал утруждаться определением – хорошо это или плохо – стать сентиментальным.