Текст книги "Личное оружие (сборник)"

Автор книги: Олег Губанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Клавдия Лебедь

Молодой парикмахер в Сиреневке Петр Коваль среди сверстников считается знатоком женской красоты и житейски умудренным человеком (был в городе женат и разведен). Парням и хотелось бы потолковать с ним о своих душевных затруднениях один на один, да стесняются, боятся остаться без тайны – какая ни на есть, а своя! Общие же разговоры с Ковалем затеваются как бы от нечего делать и с ожиданием: авось и себе что из сказанного о женщинах пригодится.

– Так какие же на свете есть женщины, Петро?

– Всякие. Каких хочешь найти можно… Только лысых нет, – смеется Коваль, – во всяком случае, в парикмахерской я не встречал!

– Ну, а какая была та, от которой ты сиганул со второго этажа, как люди говорят?

– Та с мужем была. С лысым! Отстаньте! – хмурится Петр и, легонько прихрамывая, уходит от допросчиков.

Ох, не перевелись еще на селе всезнающие кумушки, распускающие самые нелепые слухи! А что знают они о районном городе больше базарных новостей? Петр Коваль же учился в Холмах, жил там и работал в дамском салоне «Людмила».

Что далеко ходить, вон и соседку, сверстницу его Клавдию Лебедь, людская молва не щадит. Так и липнут к молодке любопытные взгляды, так и чешутся языки: «Кто же отец ее сына Ромки?» Как же, под носом, в поселке проглядели, кто ж это сумел подкатиться к гордячке Клавдии – вечно идет-выстукивает по улице, не дыша будто, никого вокруг себя не замечая!

Но и то правда: не тот уж поселок, разросся за счет строительства птицефабрики, людей новых много. Летом строители в общежитиях не вмещаются, живут в палаточном городке на берегу речки Соленки, впадающей в море и в приливы солонеющей. Палаточный городок зовут Ленинградкой – строительный отряд девушек из Ленинграда основал его года три назад. Теперь, если не хочешь жить в общежитии под надзором воспитателей и строгого коменданта, найди напарника, пойдите с ним к инструментальщику – тот выдаст палатку, внесет ее в личные карточки, где значатся сапоги, роба, и все – живи на воле, сам себе казак и атаман!

Вместе с новыми людьми пришли в Сиреневку новые дела. Местные жители тоже к иным специальностям потянулись: кто уж на первой очереди птицефабрики работает, кто на стройке, молодежь в новом ПТУ учится на электриков, операторов, наладчиков.

Ромке Лебедю всего полтора года, но и он уже всем сообщает:

– Вырасту и буду работать на «бешеном» кране, как мой папка!

Вот и новая зацепка для размышлений интересующихся Ромкиным происхождением…

Ближе к осени, когда Петра Коваля звали в дома стричь пацанву к школе, кое-кто пытался подладиться к нему с разговором о его соседке, но Петр пожимал плечами или прикидывался совсем наивным и, подмигнув, советовал:

– Да спросили б у Клавдии, уж она-то поди все знает!

Иных от такого совета передергивало, потому что кто же решится подойти с «таким», да еще к Клавдии – ее в поселке побаивались. Хотя ясных причин для этого вроде бы не было.

После школы Клавдия Лебедь поступила в юридический институт, но когда умерла у нее мать, перевелась на заочный факультет и осталась жить одна в родном доме. Работала секретарем-машинисткой в поселковом Совете, а на последних выборах ее избрали народным заседателем райсуда. Ничего необычного во внешности Клавдии на первый взгляд нет: большеглазая, с толстой русой косой, к весне всегда рябоватая от многочисленных веснушек, зимой и летом «сухостройная», как говорили младшие сестры-близнецы – Ольга и Валентина. Если дома Клавдия расторопная, веселая была, живая, то на людях словно каменела и вышагивала так, будто марш торжественный совершала, на какого-нибудь встречного так сверкнет своими глазищами, что того, бедного, в невольный поклон свивает: «Здравствуйте!»

Сестры Клавдии давно уже не Лебеди – замужем, своими домами живут: Ольга в Сиреневке за два дома от родительского, а Валентина в Холмах; обе и детей по второму кругу успели народить. Все просто у них, все понятно, тогда как у Клавдии выходило будто бы все наоборот, и это как бы исключало ее из числа своих людей в поселке и приближало к пришлым. Вроде строительного начальства или продавцов нового продмага на птичнике.

Словом, Клавдия Лебедь была причислена к тем, кого и знали и не знали. Ну и побаивались.

Петр Коваль тоже робел при встрече с Клавдией, но совсем по другой причине: нравилась она ему всегда. Нет, он и в мыслях не пытался ни разу соединить с ней свою судьбу. Просто нравилась, и все. А женился он в свое время в городе на той, которую полюбил. Во всяком случае, так ему казалось. А Клавдия нравилась ему еще со школы, нравится и теперь. Может же так быть – ничем тебе человек не надоест, ничем не вызывает неприязни! Петру не нужно было и с кумушками гадать насчет отца Ромки – он его знал. Просто однажды он хорошенько присмотрелся к его черным куделькам, густым, соболиного отлива бровям и узнал по тонким детским чертам точную копию Феди Пояркова, бывшего шофера начальника строительства птицефабрики, некоторым образом даже товарища Петра.

Жил Поярков тогда в Ленинградке, с бритьем ему там было сложно из-за отсутствия электричества, да к тому же бриться ему на дню надо было дважды, чтоб не утерять жениховского вида. Утром Федор в кресло для бритья к Петру не садился, а приносил из газика свою электробритву и наскоро сбривал перед зеркалом упрямую щетину. Но во второй половине дня он появлялся заросшим пуще прежнего, смеялся:

– Уж не ем почти ничего, а как на сале растет, шипишкина мать! Ты бы схимичил мне какое-нибудь средство, Петро, а то совсем невозможно, когда на твою бороду как на часы-ходики зрят: стой, мол, Федя, глянем, не пора ли нам на обед собираться!

Федя Петру рассказывал, что работал он с геологами, бывал в море, а теперь хочется ему на БАМ или куда-нибудь севернее, а может быть, и южнее.

– Поработать хочется так, чтоб всю жизнь вспоминалось! – мечтал он, звал с собой Петра Коваля, но тот отнекивался – так далеко и так скоро уезжать от родителей считал совестным, ведь и так немало покружил вокруг дома.

А Федя Поярков однажды пришел побриться «на дорожку», показал вызов из Тынды и уехал работать на автокране.

Нравился Петру этот парень, недоумевал он, почему же с Клавдией у них все по-хорошему не сладилось? Впрочем, он знал уже по себе, как вольно возникают и необратимо перестраиваются в человеке чувства от непостижимых для ума причин, когда и самому может показаться: не из-за чего…

Клавдия знала, куда уехал Федор, но зачем и на сколько – об этом у ней пока смутное представление, хоть он так старательно и долго все объяснял.

– Если у тебя ко мне все серьезно, – говорил он, – то подожди и сына пока одна нянчи, ведь мне с вами жить – вам и служить. Верой и правдой, как говорится. Но я еще хочу послужить разным нужным делам на земле, и послужить, не щадя себя, ни на что не оглядываясь, ни в чем не притворяясь. И чтоб за такую службу можно было даже и медалью наградить! Пусть не наградят, но чтоб было за что. Такая вот моя установка. И не мне одному это надо, но и тебе, и сыну тоже, для вечной крепости нашей с тобой жизни…

Огорчилась Клавдия: непонятный человек – мужчина, мало ему любви, мало собственного дома, где будет достаток, уют и дети, он не хочет покоя – значит, он не хочет того, что нужно ей, женщине, любящему сердцу. Как жить с таким? Биться в глухую стену со своими надеждами и радостями, а потом замкнуться, быть вместе, а на самом деле порознь: он – со своими исканиями славы и подвигов, она – с домом и детьми. Уж лучше одной…

После отъезда Федора она вдруг с какой-то одержимостью кинулась наводить порядок во всем большом родительском доме. Скребла, мазала стены изнутри и снаружи, белила, красила, мыла, доводя себя порой до изнеможения, будто эта работа что-то решала в ее жизни. Первые письма Федора она сжигала в печи не читая. Казалось, наступит такой день, когда память о нем станет обыкновенным воспоминанием, пусть и грустным.

Но кончилась-таки работа по дому – все сияло чистотой, благоухало свежестью, да ничто не радовало.

А потом Ромка пришел… Сын, как и хотел Федор.

И все никак не наступал легкий день обыкновенных воспоминаний, зато сколько было тех мгновений, когда только Федор был ей нужен и только его она проклинала и заклинала появиться, возникнуть, вернуться, прийти!

Не одна весна прошла, не одно лето. Опять вот осень. Завтра утром из Холмов приедет Валентина с мужем, Ольга со своим придет, мужчины будут картошку в погреб опускать, а женщины – капусту шинковать, солить. Октябрь.

Наверное, впервые оставшись на ночь одна-одинешенька, Клавдия не могла уснуть. Вообще, в последнее время ей не по себе: то не спится, то проснется среди ночи, будто голос зовущий услышав, то все в доме опять мыть-прихорашивать примется, за материну машинку швейную вдруг сядет летнее платье обверложивать, будто оно ей к спеху, на зиму-то глядя…

Спала не спала, а вставать пора: радио заговорило. Постепенно рассветало, но небо оставалось каким-то серо-белесым, пасмурным.

 
Солнышко, солнышко,
выгляни в окошечко:
твои детки плачут,
по камешкам скачут,
сыр колупают,
в окошко кидают!..
 

Так, бывало, они с Федором на берегу Соленки приговаривали пасмурными днями в темное небо – совсем как дети…

– Солнышко, солнышко… – повторила Клавдия, но голос сразу осекся от подступивших слез.

За окном прошумел первый автобус.

«Ну, Валентина раньше восьми не заявится со своим семейством, – подумала она. – И Ольга пока по дому управится… Вот печку растоплю и за Ромкой сбегаю, а то проснется, устроит им всем «потягушечки». Он к дому привык, не то что папа родимый! Где носит его теперь?»

Набрав у летней кухни дров, она прошла в дом, свалила их у печи, настрогала лучин. Поленья сосновые, сухие – занялись огнем дружно, застреляли веселыми искрами из-за неплотно прикрытой дверцы, но тут же давно не топленная печь густо задымила. Пришлось Клавдии плотно позакрывать все двери в доме, а в кухне пол-окна распахнуть настежь.

Присев на корточки, спасаясь от едкого дыма, Клавдия смела веником мелкие угольки к поддувалу, потом стала подкладывать в топку, одной рукой заслоняясь от искристого жара.

Она не слышала шагов на веранде, негромкого стука в дверь, а когда глянула назад – привалившись к косяку кухонной двери, на нее смотрел… Федор Поярков при роскошной бороде и усах! Стукнуло выпавшее из рук полено. Она вскочила, но на встречный шаг сил уже не осталось – Федор успел поддержать, второй рукой совсем подкосил под колени, поднял к груди и толкнулся в первую попавшуюся дверь…

Валентина уже подталкивала к выходу своих мальчишек и мужа, когда пассажиры в автобусе переполошились:

– Смотрите – горит! Дом горит!!

Глянув в окно, Валентина обомлела: из кухонного окна родного дома дым с проблесками пламени свивался и поднимался вверх жуткой желто-ядовитой косой!

– Остановите, остановите! – застучала Валентина кулачками в закаленное стекло автобусного окошка. – Клавдя!! – тут же запричитала она, прижимая к груди младшего из сыновей. И впереди всех пассажиров понеслась к горящему дому…

Пожарные уехали, любопытные мало-помалу тоже разошлись. Петр Коваль потоптался во дворе до последнего и тоже направился к себе домой, недовольный, что ему не привелось спасти Клавдию из огня, вынести ее на руках, как это проделывают удачливые киногерои, – пожар дальше кухни вообще не распространился, да и с проходящего автобуса людей привалило больше чем надо, за ними и в кухню войти было просто невозможно.

В доме Клавдии остались все свои, да еще незнакомый кудлатый мужчина с подпаленной бородой, в мокром костюме, измазанном сажей, с какой-то медалью на нем. Этого незнакомца крепко за руку держала Клавдия.

В кухне и коридоре белыми волнами еще ходил тяжелый пар, стояла оцепенелая тишина, только изредка недовольно бухтели и попискивали мокрые головешки.

– А ну, все в залу! – залихватски взмахнув рукой, пригласила Клавдия и, не отпуская от себя незнакомца, вошла первой, а там представила:

– Вот, вы все мне не верили – это мой суженый, Федор!

Обедали в доме Ольги. Все удивлялись:

– Ну как вы, Клавдия с Федором, пожар-то в доме под боком не заметили?!

Федя Поярков улыбался, поглядывая на Клавдию, а та пожимала плечами:

– Да так как-то… Пока поздоровкались…

Потом мужчины вышли покурить на лавочке возле дома. Подошел Петр Коваль, поздоровался за руку со всеми и тут только узнал Пояркова, обрадовался:

– Ты?! Ну, тебя совсем не узнать! Борода, усы – вышел, значит, из положения-то, не требуется теперь и химичить насчет каждодневной щетины? А что за медаль у тебя, ух ты?!

– Медаль? Это за спасение утопающего. Был случай. А ты зря, Петро, не поехал со мной – славно бы поработали! Я вот женюсь и опять посмотрю…

– И Петра нашего тоже давно пора женить, куда только девчата смотрят! – весело заметил кто-то.

– Да они на себя же и смотрят в зеркало, когда он их прихорашивает!

– Неблагодарные…

– Да, так вот и получается, что сапожник без сапог.

– Бросьте! Просто не попалась человеку та, ну, что самая-самая. Появится – он уж не промахнется, будьте покойны.

– Это точно. Петр знает о женщинах больше нашего, и ему подавай поди такую красавицу, что нам и во сне не снилась, а?

– А какую, хоть бы обрисовал немного, Петр?

– Да что вы, ей-богу! – отмахивается Коваль. – Всякую женщину можно красивой сделать, главное, чтоб тебе это нужно было.

– Да, он у нас по этой части большой философ! – гордятся перед Поярковым мужчины.

Все еще раз дружно закуривают, угощают Коваля, предлагают ему зайти в дом, отметить помолвку Клавдии с Федором. Но Петр благодарит и отказывается, сославшись на срочные дела. О нем тут же забывают, бросают курить, поднимаются со скамьи, уходят во двор, занятые общими веселыми разговорами. Клавдия тоже смеется, льнет на ходу к Федору, потихоньку отбивает его в сторонку от всей компании, и они вдвоем уже шепчутся, смеются, забыв, наверное, про всех и про все на свете.

Стенка

Кто знает, как тяжело собственноручно вносить в свой дом неприятность, тот поймет состояние Ивана Николаевича, поздним вечером медлящего войти в свой подъезд, в сотый раз проклинающего свое невезение.

А случилось вот что. По простоте душевной он вызвался помочь сегодня, в субботу, побелить квартиру токарю Самойлову. И уж в конце всех ремонтных дел вдруг нечаянно завалился в новенькую мебельную стенку хозяев, что-то сломал…

Чуть не плакала жена Ивана Николаевича, выговаривая ему:

– Господи, ну куда ты, увалень, со своей добротой-то неотесанной все к людям прешься, если у них добра теперь в квартирах – от порога не прошагнешь – ковры, полировка да хрусталь?! Пора понять: это когда-то было, что человек купит телевизор и на радостях весь дом созовет, чтоб кино смотрели, чтоб разговоры разговаривали. Теперь тебя соседи через «глазок» разглядывают, а ты им еще улыбку изобрази, чтоб хоть впустили, если позвонить в «скорую» надо… Или вот ты Котовым денег дал, машину помог купить – тебя же они и осрамили! Давно ли легко вздохнули, как опять! Зачем ты со своими услугами вяжешься, если тебя не просят?

– Ну как это не просят? – обиделся Иван Николаевич. – Котов же при всех в цехе плакался, что с ног сбился в поисках недостающей тысячи, что очередь его может пропасть. Вот я и дал. А Самойлов сам в пятницу жаловался, что в ремонтной конторе обещают побелить квартиру только через месяц, а они ждут… В общем, я предложил.

– Напросился – скажи лучше! Самойлиха, наверное, рядом с тобой в обмороке брякнулась, ведь она всем уже уши прожужжала с этой «Березкой» – так, кажется, их стенка называется?

– Не знаю я! – отмахнулся Иван Николаевич. – И в обморок никто не падал, наоборот, меня там все успокаивали да обтирали, ведь я целый таз извести на себя вылил, опрокинувши… Между прочим, тут сам Самойлов и виноват, отказался передвигать шкафы. Я, дескать, целую неделю выстраивал-выравнивал эту баррикаду и повторять с нею муки не желаю; накроем, говорит, газетами и тряпками, чтоб известь не капнула, да и ладно. А я не мог дотянуться щеткой до угла, вот и пришлось влезть. Только сел наверху, взял в руки таз с известкой – ух! Все полки донизу пересчитал!

– И что же теперь делать? Сам-то знаешь или нет?

– Отремонтировать трудно – все выкрошилось, опилки ведь… Я размеры вот снял, может, в магазине продают запасные детали?

– Как же, пошел и взял! Если б так-то было! И когда ходить, если сегодня ночь уже, а в воскресенье мебельные магазины не работают!

– Действительно, – вздохнул Иван Николаевич, – придется ждать понедельника, чтоб после работы…

В понедельник утром, едва Иван Николаевич подошел к своему токарному станку, начались расспросы:

– А скажи, Иван Николаевич, как ты стенку Самойлову развалил?

Он невольно глянул в сторону станка Самойлова. Тот уже работал, но, видимо почувствовав на своей спине взгляд, обернулся к Ивану Николаевичу и с улыбкой приветственно помахал рукой. Ивану Николаевичу ничего не оставалось, как ответить тем же…

В этот день он едва не запортачил вал для электромотора, не пошел обедать в столовую, а засел в комнатушке, что была отведена для разных художественных работ, чем в порядке общественного поручения занимался Иван Николаевич уже лет восемь: писал к праздникам транспаранты, копировал плакаты, делал таблички, надписи, оформлял стенные газеты. Посидеть без дела ему и сегодня не дали: медсестра из здравпункта попросила сделать несколько красочных сообщений о завтрашнем дне донора на заводе. Как раз к концу обеденного перерыва он с этим и управился.

– Что там у тебя с Самойловым произошло, какую-то стенку ты, говорят, ему начисто сломал? – спросил подошедший к станку бригадир наладчиков Котов, тот самый, которому в свое время Иван Николаевич занял тысячу рублей на «Жигули». Права жена, из-за того отношения между ними стали вдруг какими-то любезно-ложными, а потом и вовсе расстроились. На первых порах после покупки автомобиля Котов прямо проходу не давал Ивану Николаевичу: поедем да поедем куда-нибудь на природу семьями. Раза три-четыре съездили, а потом до Ивана Николаевича дошли разговоры, будто Котов жалуется, что он прямо терроризирует его – требует возить всюду, вгоняет в расходы на бензин, вынуждает перегружать автомобиль, а он ведь на обкатке, дверцами трахает, как враг, чехлы грязнит и все такое малоприятное. Когда Котов в очередной раз завел разговор о субботней поездке куда-то, Иван Николаевич спросил прямо:

– А такие-то разговоры были?

– Да не так же все, ей-богу, – вот люди! – заюлил Котов.

– Были, значит, раз глаза прячешь, – заключил Иван Николаевич. – Ну что ты меня опять приглашаешь? Ведь человек должен и говорить и делать то, что думает и желает сам, а не наоборот. Иначе ведь неразбериха между людьми будет. Сам подумай: говорят тебе «здравствуй», а про себя желают, чтоб ты загнулся; с собой приглашают, а ждут не дождутся, чтоб отказался! Не понимаю я этого, извини…

С этого разговора и на работе у них пошло все наперекосяк. Раньше считались они хорошими товарищами, все об этом знали, и если какому-нибудь токарю необходимо было подладить станок, то обращался он не к мастеру, а к Ивану Николаевичу: «Скажи Котову, пусть посмотрит…» А за станком самого Ивана Николаевича бригадир наладчиков следил особо: до начала работы еще включит, послушает, «подшаманит»…

Они продолжали, конечно, поддерживать какую-то видимость былых отношений, но в цехе никого не обманешь: уже не просили Ивана Николаевича «сказать Котову, чтоб посмотрел».

Не без злорадства поди Котов и сейчас подошел к Ивану Николаевичу – радуется, наверное, что и в его дружбе с Самойловым разлад наметился. Не хотелось ничего рассказывать о злополучной субботе, да ведь люди невесть что еще могут наплесть – рассказал.

– Да-а, – многозначительно протянул Котов. – Влип ты здесь, Иван Николаевич: дорогая вещь, дефицитная, да еще чужая – такую уважать пуще своей надо. Ну и пусть он не отодвинул, позволил тебе наверх влезть – сам должен был подумать, прикинуть, остеречься!

– Ясное дело, – согласился Иван Николаевич, припоминая один случай во время поездки с Котовым на его машине. За городом им проголосовала женщина с чемоданом. Котов проехал мимо и только потом затормозил. Открыл дверцу, поджидая спешащую изо всех сил гражданку, а когда та была уже совсем рядом, вдруг тронулся с места и говорит с улыбочкой: «Чтобы не бегать за чужими машинами, купите свою. Поймете, как это удобно! Привет! – и покатил дальше, хохоча над сконфузившимся до слез Иваном Николаевичем: – Ничего, ничего – бог подаст!»

К концу рабочего дня к Ивану Николаевичу подошел Самойлов:

– Так что же делать, Николаич, где полки новые взять? Ох и бухтит жена, прямо домой идти нет никакой охоты!

– Да вот нынче же пойду по магазинам, авось и найдется, – сказал Иван Николаевич.

– Я заплачу, ты не думай, ведь дело это общее, мужское – отвязаться от бабьих игрушек, ведь им блестящие доски эти свет застят!

Однако в мебельных магазинах Ивана Николаевича не обрадовали.

– А вы мебельной фабрике претензии предъявляйте, – посоветовала одна продавщица, – мы ведь и сами по месяцу ждем замены брака.

«А что, это идея: пойти на мебельную фабрику и попробовать как-нибудь договориться, выписать!» – подумал Иван Николаевич.

Вот только загвоздка – идти на фабрику следовало в рабочий час. Но и тут выход нашелся: он вспомнил, что на заводе завтра день донора объявлен с его же помощью. И хоть донором Иван Николаевич еще не был ни разу, решил, что запишется одним из первых! Доноров-то освобождают от работы в день сдачи крови.

Сказано – сделано. И вот, во второй половине дня Иван Николаевич, испытывая неприятное легкое головокружение с непривычки, но радуясь удачному стечению обстоятельств, торопился к мебельной фабрике. Пройти без пропуска проходную не удалось, вахтер и слушать ничего не захотел. Пришлось схитрить: он разыскал отдел кадров и там сказал, что ищет работу, но хотел бы прежде познакомиться со сборочным цехом, поговорить с рабочими, с начальством. Без лишних разговоров ему был выписан разовый пропуск.

– Нет, это же невозможно! – сказала Ивану Николаевичу на его просьбу строгая женщина в белом халате, начальник сборочного цеха. – У нас фабрика, а не ремонтная мастерская! У нас детали мебельных гарнитуров сборщики прямо с лакокрасочного конвейера друг у друга из рук вырывают, потому что план, темп, работа. Если б вы хоть у нас работали… Впрочем, есть один выход: найдите нам художника, чтоб оформил кабинет экономической учебы, сейчас только в парткоме так раскритиковали, что в себя не приду никак!

– Есть! – радостно воскликнул Иван Николаевич. – Я сам все сделаю, ведь и на своем заводе занимаюсь оформительской работой!

– Серьезно? Ну, если та-ак!.. И вы на самом деле все сделаете? – обрадовалась начальница. – Тогда идемте, покажу работу.

– А полочки? – напомнил он.

– За этим дело не станет: позову мастера, он выпишет, а вы оплатите и получите. Только прошу вас, не исчезайте совсем, а?!

– Да что вы! – покраснел Иван Николаевич. – Спасибо вам, а то я уж отчаялся…

Он ног под собой не чуял, пока добирался до дома Самойлова с тяжелым свертком в руках: все новенькое, пахнущее лаком, обернутое серой бумагой, как полагается, перевязано шпагатом!

На звонок за дверью никто не отозвался, но он, памятуя, что находится перед глазком и его, возможно, разглядывают, старался придать лицу обычное серьезное выражение, но, кажется, улыбка так и расползалась… От нетерпения позвонил еще и еще.

– Да что вы звонок ломаете и лишнюю электроэнергию на счетчик мотаете?! – укорила выглянувшая сзади соседка Самойловых. – Нет никого дома. В кино они ушли. Что передать-то?

– Да вот я принес новые детали к их мебельному гарнитуру…

– А! То-то оно и видно, – буркнула женщина. – Значит, вы и есть тот самый человек, что сломал их чудесную мебель, оказал медвежью услугу, так сказать?! Оставьте у меня ваш сверток, я передам. Так, говорите, прямо из магазина? А зеркал там нет?

– Не знаю. Это прямо с фабрики, – сказал Иван Николаевич, передавая сверток.

– Ах, даже так?! – поразилась соседка. – А не достанете ли и мне там кое-что – зеркало, например, для такой же стенки, сейчас это так модно! Я хорошо заплачу, ну что вам стоит, а?

– Да что вы, что вы! – заторопился он к лестнице.

На душе было противно, голова опять закружилась, стало поташнивать. Домой он пошел напрямик – через овраг, застроенный двумя рядами гаражей. И там его остановил Котов, размахивающий большим махровым полотенцем на пороге своего гаража.

– Мух выгоняю, – пояснил он Ивану Николаевичу, – засиживают машину, сволочи!.. Ну как у тебя с Самойловым, купил новые полки?

– Купил. Отдал только что.

– Смотри-ка! Быстро ты, по-деловому. Уж не попросить ли и мне тебя, чтоб побелил гараж прямо с кузова моих «Жигулей»? Помнешь крышу-то, ну и купишь мне новый кузов, вишневого цвета. Очень мне такой почему-то теперь нравится. А тебе?!

– Нет, мне не нравится, – ответил Иван Николаевич и так опасливо обошел Котова сторонкой, словно был тот какой-нибудь хрустальный и мог ненароком разбиться от воздушного колебания.