Текст книги "Личное оружие (сборник)"

Автор книги: Олег Губанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

XVI

Как слепой и безумный, Ленька Дятлов метался в своем сумрачном, пыльном дровянике, ударяясь то грудью, то головой о поленницы, глотая безудержные слезы. Казалось, что сердце распухло от горя так, что рвало тело, выгибало ребра, нечем было дышать. Шею будто еще сдавливали змеино-холодные, липкие пальцы Кузнецова, шипящего в лицо злорадные угрозы: «Я понял: поэтому вы живете, что сдаете нас всех в расход. Одного за другим уничтожаете? – брызгал Гнилой в лицо Леньки слюной. – Актив, повязочники, менты! Врешь! Моей кровью отравишься! Сознавайся, сдать меня на толкучке хотел, следишь за мной, копаешь, прощенье зарабатываешь».

Ничего не может Ответить Ленька, потому что пальцы Гнилого сдавили горло, ужас парализовал язык. Потом Гнилой его бьет как попало, а устав, пинает, перешагивает и уходит.

Страх за то, что мать может вернуться домой, а Кузнецов ее… Ленька поднялся и побежал домой.

Жить не хотелось. Панически стыдно было ощущать себя все еще трясущимся, движущимся, дышащим.

Скулил, время от времени тихонько подвывая, как по покойнику, пес Дружок, царапался лапой в дверь сарая к Леньке, не понимая, что тревожным своим сочувствием он сейчас только усиливает и обостряет безысходную тоску впервые в жизни своей беспощадно избитого, униженного, растоптанного мальчишки.

Ясно Леньке: не от страха он жив и не для того, чтоб терпеть этот страх дальше, как терпел с первого дня появления Кузнецова. Страх кончился, перейдя в немыслимые страдания от стыда, отчаяния, бессилия. Но и этим чувствам не суждено быть вечными – уже накапливалась в каждой клеточке мозга, пружиня мышцы, злость – всепобеждающая, целительная, приказывающая!

Ленька думал: «Кузнецов ненавидит всех. Кто для меня все? Мать, соседи, Киса с Быком, ребята из моего класса, Иван Осипович Потапкин, участковый… Не задумываясь, Кузнецов может убить любого, каждого, и это тем более реально, что никто не знает, не подозревает, не ждет!»

Ленькина злость могла бы еще перерасти в какое-то более здравое человеческое решение, но для этого нужно было время. А у него этого времени не было. Была злость к Кузнецову и были минуты, чтоб успеть свою злость донести туда, где она утолится.

XVII

Григория Мухачева перевели в областное управление. Готовился приказ о назначении Орешина оперативным уполномоченным отдела уголовного розыска с последующей стажировкой по новой должности. Предстояло ехать в Хабаровск. Это уже само по себе казалось Николаю счастливым подарком судьбы: он увидится с матерью, с Зоей… И как это он раньше не мог догадаться, что без этих встреч ему просто невозможно ничего решить в отношениях с Галей?!

На повышение Орешина рекомендовал Желтухин. Майор Бородаев дал молодому участковому хорошую характеристику, но выразил неудовольствие таким скорым его переводом:

– Не успеешь мало-мальски обучить человека делу, как заберут!

А Николаю наедине майор посоветовал прямо:

– Основательней надо быть, молодой человек, куда спешите? Не познав одного, браться за другое дело – хорошо ли? Так не делается…

Однако все уже было сделано и ничего нельзя изменить. Уже завтра утром Николаю предстоит выйти на работу двумя часами позже, чем положено участковому. И сегодня он мог бы не идти на участок, но тогда осталось бы в планшете нерассмотренное заявление, и как раз вечером час приема граждан в конторе зеленхоза. С кем-то удастся попрощаться, сообщить о переменах. Эта весть, конечно, быстро разнесется среди жителей. В любом случае так будет, ему казалось, честней и лучше, просто человечней, чем оставить людей вообще в неведении, куда подевался их участковый.

Да и так не усидеть бы Николаю сегодня одному в комнате до полуночи, когда нужно идти встречать Галю у завода. Но говорить ли ей о предстоящей поездке в Хабаровск?

– Ну и хорошо, что переводят! – ободрил Иван Михайлович Еськин. – Ты, главное, не робей. В угро, ясно, работы против нашей больше, но ты же молодой, грамотный – справишься! В молодые годы, известно, человек и ломается легче и выпрямляется быстрей, да еще если хороший пример перед ним будет. Желтухин умеет учить, он зря на крик не сорвется, слушайся его хорошенько. Ну, а про то, создавать тебе свою семью сейчас или погодить, – про это, брат ты мой, у народа советов не спрашивают. Работа жизни не помеха, лишь бы счастье было, а его вот и хорошая овчарка не расчует, тут сам как-нибудь…

По дороге в зеленхоз к часу приема граждан он встретил Потапкина – тот искренне огорчился известию об уходе участкового на новую должность:

– Ну как же так, а, Николай Трофимович?! А я как раз собирался посоветоваться с вами насчет лучшей организации дежурств дружинников в парке! Мысли появились тут, знаете… Тоже одно подозреньице покоя все не давало, но я сегодня с утра позвонил Александру Александровичу – прямо камень с души скинул.

– Иван Осипович! – засмеялся Николай. – Да разве я в преступники перехожу, что мне уже и доверить ничего нельзя?!

– Что вы, как можно такое подумать?! Оно, конечно, вы по одной части все идете, но бывает так, что-пока сам все не проверишь…

На прием в контору пришли только два человека, специально вызванные Орешиным для объяснений по имеющемуся заявлению, да сам заявитель. Дело быстро кончилось примирением сторон и устными предупреждениями.

Неожиданно позвонил Желтухин – он ни разу не звонил Орешину по этому телефону.

– Много у тебя сегодня на приеме? Расскажи потихоньку расположение твоего кабинета в конторе горзеленхоза…

– В общем, так, – сказал Желтухин, когда Николай, очень удивленный, описал ему требуемое. – Есть данные, что твой знакомец Гнилой ночует… там, где ты сейчас сидишь! Теперь слушай внимательно. Перед закрытием своей конторы убедись, чтоб никого из посетителей близко не было. Замкнешь и ключ оставишь…

«Вот вам и Потапкин! – удовлетворенно думал Орешин. – Самого Гнилого выследил!» Вообще-то, как сказал Желтухин, первыми заметили подозрительного мужчину, выскользнувшего утром в окно конторы зеленхоза, мальчишки Котов и Быков, приятели Леньки Дятлова. Они накануне уговорились пойти на рыбалку и встретилась в своем «штабе». По пути на речку им попался Потапкин, они ему рассказали…

– Зайди к Потапкину, – приказал Орешину Желтухин, – и хоть к кровати привяжи, но пусть к ночи и носа из дома не высовывает! Это мой приказ, сидеть дома до утра! Ты тоже своими делами сегодня занимайся подальше от зеленхоза. Все.

«Серьезное дело намечается!» – вывел из всего разговора с Желтухиным Николай. А в душе даже погордился, что завтра уже может участвовать в засадах, в задержаниях, обысках – во всем том, что называл Желтухин недавно в разговоре «формалистикой», в пристрастии к чему, кстати, укорял Мухачева. Разве легко сразу вытравить в молодом человеке романтическую окраску всего того, что делают другие, симпатичные тебе люди, и делают умело, красиво, мужественно? Как хочется быть таким же, как просто это кажется!

Ивана Осиповича Потапкина дома Николай уже не застал. Две дочери его, сильно похожие на отца, пышущие здоровьем златовласки, Ольга Ивановна и Зоя Ивановна, обе в одинаковых ситцевых мокрых передниках, раскрасневшиеся от постирушки после купания своих ребят, развешивали платья-рубашонки на просторной веранде.

– А папаня, часом, снарядились бородой и по секретному заданию ушли, – обыденным тоном сообщили они Орешину. – Теперь скоро не будут…

«Вот чудак человек, а его-то, старого, какая романтика из дому гонит на ночь глядя, уставшего на заводе у своей кузни, одного, безоружного, – кого он теперь выслеживает, нарывается на опасность?»

Потом ходил Николай Орешин по темным улочкам своего участка, проверяя службу сторожей магазинов и дежурство дружинников при небольших предприятиях, в городском парке присматривался к редкой толпе прогуливающихся граждан и сидящим на скамейках по аллеям стариков, наслаждающихся остатним теплом уходящего лета, слушающих «Амурские волны» и «Рио-Риту». Он надеялся встретить тут Потапкина, как и на рынке, в обличье «дедушки». Не встретил, однако у Николая не проходило ощущение, что тот где-то рядом и в любой момент их пути могут пересечься.

В половине двенадцатого, позвонив дежурному и не получив никаких срочных заданий, он отправился к лесозаводу встречать Галю. Он боролся с собой, со своим непроходящим чувством к Зое Борисовой, старался прошлую дружескую привязанность к Гале, нарушенную размолвкой, опять воскресить, усилить до любви. Спешил быть логичным и честным. Язык скажет все, что подскажет сердце. Но, выходит, сердце-то не захотело почему-то, чтоб прежде предложения о замужестве было объяснение в любви! Не захотело… Чувство – вольное дело, и закон тут прям: есть – есть, нет – нет! Ну, а в нетерпеливом ожидании счастья и любви кто не путался, кто не торопился?

Обыкновенно Галя много предполагала, фантазировала насчет их будущей жизни, практичности ее тут обнаруживалось столько, хоть отбавляй. Вот и сегодня она деловито восприняла сообщение о наметившихся переменах у него по службе.

– Конечно, и оклад у тебя теперь будет повыше – это кстати. Могу тоже похвалиться определенно: меня ведь прочат в начальники смены – тоже прибавка. Как видишь, я не отстаю! Это к нам новый главный инженер пришел, молодой приятный мужчина. Не для ревности скажу, что мне он, кажется, симпатизирует: останавливается частенько, разговор затевает… Вот недавно намекнул на повышение. У нас теперь вообще большие перестановки – новая метла, как говорится. Это Соня, дурочка, она так и застрянет в мастерах, представь себе: пошла в декретный отпуск! Настоящая дурочка, я ей так и сказала. Ну зачем ей второй ребенок, если Степан к ней так относится? Я б на ее месте давно его выгнала! Не старуха еще, не уродина какая-нибудь – в жизни еще такой человек может встретиться!.. А форму свою ты теперь сдашь?

– Ну зачем? На днях я новую получу в ателье – сшили наконец.

– Это хорошо. Ты домой в форме приходи, ладно? Хозяйку мою это прямо гипнотизирует! Как только она поняла, что ты ухаживаешь за мной, – ни нотаций, ни буркотни, ключи от дома вернула, добренькой сделалась, прямо ужас! Представь, слышала даже, что грозилась пожаловаться на кого-то тебе через меня! Между прочим, предлагает в будущем занимать у ней те две дальние смежные комнатки… Что-то я говорю, говорю, а тебе, может, не интересно? А помнишь, ты говорил о том глазастом дядечке? Я видела его в городе два раза уже. Обернусь – идет следом и так смотрит, так смотрит! Прямо красный весь от волнения сделается, когда я остановлюсь и сама на него как гляну-гляну!

– Что ж ты мне сразу не сказала? Позвонила бы хоть, как я просил?

– А ты просил позвонить? Наверное, я подумала, что это не всерьез…

– Ну вот! Когда ты его видела в последний раз, в каком районе, как он был одет?

– Ты меня допрашиваешь? Но я не обязана следить за каждым, кому вздумается на меня посмотреть! Пусть смотрят, жалко, что ли.

– Галя! Ну разве о том речь? Куда он направился, тот сутулый, ты не заметила? Пойми: это важно.

– Не знаю, я говорю же, что не следила! И не сутулый он, одет прилично – скорей всего, что вы не того ищете. Вон одна моя приятельница рассказывала, что ее мужа ни за что милиция задержала, а потом в вытрезвителе ему деньги не все вернули…

– Дурочка!

– Как? Кто это дурочка?

– Твоя приятельница, кто же еще?! Вытрезвление тоже денег стоит.

– Ну, знаешь! Ты защищать защищай честь мундира, как говорится, но людей не оскорбляй. Будто святые там все у вас собрались, все честные!

– Все, кого я знаю! А ты вот никого, кроме меня, не знаешь и, повторяя такое за другими, меня первого и задеваешь.

– Вот сам и есть дурачок! Кто тебя-то имел в виду? Ну и обижайся себе на здоровье. О милиции можно еще и не такое услышать. Доказывать обратное я, кстати, не могу, потому что я не знаю ни работы твоей, ни товарищей твоих. Вот!

– Тут твоя правда, не стану возражать. Просто я возомнил, что мои убеждения – и твои тоже!

– Конечно! Я ничего от него не скрываю, стараюсь все-все высказать, а он или отмалчивается, или допрашивает про каких-то злодеев!.. Убеждения! Ты что, на самом деле убежден: если тебе дали личное оружие, то теперь всюду на тебя нападать собираются и даже за теми следят, с кем ты знаком?

– При чем тут оружие? Оно такое же мое, как и твое, оно каждого, кто нуждается в защите своего достоинства и права, – просто носить это оружие доверено мне. А раз оно находится у меня, значит, на мне и лежит ответственность за жизнь и безопасность всех людей. И кто-то боится, понятно, кто-то следит…

XVIII

За ними и вправду следили сейчас из ночи, по крайней мере, две пары глаз.

Изучив давно маршрут Орешина с девушкой от лесозавода, Валька Гнилой задумал засаду, чтоб разоружить молодого милиционера и, отсидевшись в конторе горзеленхоза до начала движения пригородных автобусов, оставить город. Пусть живет пацан Ленька, урок страха не пройдет у него скоро, не забудется. Пусть непорочной девой остается Пампушечка – рок пощадил. Ощущая самого себя теперь тем Роком, Гнилой даже почувствовал в какой-то момент возвышающее покровительственное настроение по отношению к пощаженной. И подумалось тут же, что с Ленькой он зря поди переусердствовал, если хорошо разобраться… Но разбираться ему не хотелось, да и времени не было.

Как он сказал, этот мальчишка в милицейской форме, проходя только что мимо? «…Оружие, оно такое же мое, как и твое, оно каждого, кто нуждается в защите». Точно сказано! Как никто другой сейчас нуждается Валька в оружии. Это же только легко говорить, что терять больше нечего. Жизнь! Какая б она ни была, за свою он и десяток других не пожалеет! И пусть не вздумает сопротивляться этот скрипящий хромачами, затянутый в портупею, молодчик. У него-то в башке наверняка мнятся все десять собственных жизней, какие он может обещать налево и направо, подвергать риску по пустякам, – Гнилой все их порешит одним махом, если что. Для него все угрозы – прямые. И так вот чудятся какие-то взгляды из ночи, даже мурашки иной раз пробегают по коже, будто стоит он у последней стены под прицелом… Нервы. Деревья в саду безглазые, даже звезд на небе ни одной… Все будет просто: он выйдет, подойдет к милиционеру вплотную, сунет ему в живот ствол и заберет у него пистолет с запасной обоймой. Потом пристукнет, чтоб не помешал уйти…

Однако чем ближе был скрип сапог возвращавшегося с провожания участкового, тем меньше решимости оставалось у Гнилого, чтоб покинуть удобную засаду, выйти… Вот уже тот проходит мимо, оправляя гимнастерку, что-то грустное насвистывая. И в этот миг какая-то внушительная и совсем будто реальная сила возникает между закоренелым преступником и молодым милиционером – она притискивает, прижимает к месту одного, сковывает ему руки-ноги, защищает другого, сопровождает…

С промежутком в несколько секунд два торопливых пистолетных выстрела резко прозвучали сзади Николая Орешина – одна пуля свистнула у его головы, другая цокнулась о камень на дороге впереди, выбив искру, срикошетила – взвизгнула, зажужжала!

Он присел, неуклюже развернулся по направлению к стрелявшему, на руках сполз боком в придорожный кювет, как в окопчик, достал оружие и привел к бою.

– Товарищ участковый, Николай Трофимович! – услышал вдруг жаркий шепот почти рядом, от тополей возле дома. – Идите сюда, за дерево, у меня есть фонарик!

«А вот и Потапкин! Пересеклись пути – все правильно!» – пронеслось в уме Орешина – и пришло спокойствие.

Дальнейшие слова Ивана Осиповича его уже почти не удивили.

– От третьего дома стреляет – это тот, что от нас на барахолке утек. Он жил тут! Но чуток раньше туда и Ленька Дятлов прошмыгнул через дырку в заборе! Вот думаю: не с ружьем ли? Я сосчитал, что в руках у него была палка… И как не остановил?!

В этот момент раздался ружейный выстрел – и человеческий вопль прорезал ночь, два раза ударил пистолет!

– Леня!! – закричал Потапкин, бросаясь вперед. Орешин еле догнал его, вырвал фонарик, приказал:

– Держитесь забора, Потапкин!.. Стой! Прекратите стрельбу, Гнилой! Именем закона!

Мостопоезд
(Дневник Михаила Макарова)

I

О себе рассказывать не берусь, лучше воспользуюсь известным предложением: «Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу, кто ты». А поскольку друзей у меня, можно сказать, еще нет ни одного, приведу отдельные чужие мысли и выводы, что более или менее занимали меня до моих настоящих восемнадцати с половиною лет. Итак, друзья-мысли:

Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей.

Смысл жизни есть, его надо искать!

Смотри в корень!

Ходьба – это ряд падений вперед, предупреждаемых вовремя поставленной опорой ноги.

Если перейдешь меру, то самое приятное станет самым неприятным.

Смертность среди холостяков выше, чем среди семейных мужчин.

Люди все такие же, как я, – пегие; не такие хорошие, как я хочу, и не такие плохие, как мне кажутся те, что меня обидели или на которых я сержусь.

Я знаю только то, что я ничего не знаю.

II

Была ссора. Склонный действовать наперед размышлений, я в тот поворотный для меня осенний вечер вступился за неправого, но слабого – крепко получил по шее за двоих, еще через день меня вытурили из строительного техникума, куда и так еле взяли кандидатом в первокурсники.

Почему-то в жизни человек охотней пользуется заимствованными качествами других людей и от этого страдает. От неумелого пользования чужим.

«Будь же самим собой, – говорят человеку, – будь самим собой, и не будет никаких историй: умный, ты никогда не пострадаешь от глупого шага, честный – от лжи, осторожный – от безрассудства, сильный – от слабости… Будь самим собой!»

Легко говорить. По-моему, люди и учат не тому, что сами исповедуют, иначе на земле не повторялись бы подвиги, не было бы дружного противостояния в мыслях и устремлениях. Я так думаю: герои, гении и вообще все хорошие люди на земле только потому не переводятся, что мы с детства заселяем ими свою душу, сживаемся так, что их глазами начинаем смотреть на мир, а повезет, выдастся момент – кто-то сумеет и повторить в чем-то свой идеал. Тогда вокруг говорят: «Вот какой герой, а мы и не подозревали!» Подозревали, подозревали, чего уж. И сами бы так хотели, но проворонили или не сумели зажать как следует свои природные слабости. Вот и будь тут самим собой! Я, например, хотел бы быть одновременно Добрыней Никитичем, Валерием Чкаловым, Василием Теркиным (конечно, по гражданке, в мирное время), Владимиром Маяковским (но чтоб к написанному им больше не приписывать стихов), Арсеньевым еще хорошо бы или Шмидтом, Альбертом Швейцером (мать моя, учительница литературы, в свое время познакомила нас с таким народом, что прямо стыдно за себя делалось!) – спасать людей, неважно где, неважно каких. Хотеть – это быть, говорят. Ой ли! Например, на небо Чкалова мне открыт только пассажирский путь, до Теркина – нет живого, смекалистого ума, природного юмора – мне бы все прежде сто раз обдумать, а то как вякнешь что-нибудь – и каешься потом. Или взять эдакую государственную, державную мощь Маяковского, сознающего себя и гением и болящим куском человеческого сердца!.. Разве плохо соединять в себе такие качества? Очень хотелось бы.

III

Решил так: домой возвращаться не стану, попробую устроиться на работу. Только не здесь, поскольку где не повезло один раз, может не повезти и второй. Суеверие? Скорей, причина без колебаний покинуть этот городишко.

От всех капиталов осталось 10 рублей – это даже больше нужного на билет домой. Вот и отъеду от него в другую сторону, рублей на пять. На вокзале выбрал Белогорск. Благозвучное название, наверное, белокаменные строения там и все такое, а когда выпадет снег, то город превращается в невидимку… Прекрасно. Билет – шесть рублей, так что хватило денег отремонтировать свои покалеченные очки. Это надо: у меня минус семь диоптрий.

Белогорск оказался заурядным деревянным городком, сереньким, с множеством типовых двухэтажных домов, сбежавшихся к новенькому, действительно белокаменному вокзалу. Недавно еще все это было узловой железнодорожной станцией. Почти нет промышленных предприятий, а в тех, где я побывал, не было рабочих общежитий.

Три небольших кинотеатра, один ресторан, одна деревянная гостиница у вокзала, колхозный рынок. Городок освещал засевший в железнодорожных тупиках среди угольных и шлаковых куч энергопоезд. Сюда меня тоже не взяли: требовались специалисты – котельщики, турбинисты, электрики, слесари…

В гостиницу тоже еле устроился, потому что паспорт мой выписан, а значит, никакой я не гость – проходимец скорей.

Меня поселили в шестиместный номер на втором этаже, из окна был виден железнодорожный вокзал, перрон, проходящие поезда… Приходили мысли о доме, тревожил вопрос, сколько же я смогу продержаться на оставшуюся мелочь, если поиски работы затянутся. Небо хмурилось к дождю, хотелось есть. Пошел на вокзал и там в буфете купил четыре булочки и три стакана чаю.

Когда вернулся в номер, он гудел: четверо молодых мужчин играли в карты. Пригласили и меня:

– Садись, испытай счастье!

Играли в двадцать одно. Я сразу отказался, прилег на свою кровать. Заснуть под весь этот шум-гам было невозможно. Опять стали одолевать невеселые мысли. У меня даже на автобус теперь не было в этом чужом городе, на конверт, чтоб написать матери.

Поздним вечером пришел еще один жилец, мужчина лет тридцати, кряжистый, со смуглым заветренным лицом, в светлом дорогом костюме, пробитом темными крапинками начинавшегося дождя. На лице его играла уверенная, чуточку снисходительная улыбка.

– Привет честной компании! – громко сказал он и с облегчением сел на кровать рядом с моей, сладко потянулся:

– Ухайдокался, аж ноги гудят! Полежать немного…

Минут через пять он встрепенулся, сел, посмотрел на часы, воскликнул:

– Ого, дело к ночи! Эй, мужички, кончайте бурить, будем спать. Приготовиться к отбою! Кто не успеет, тот в темноте будет шебаршиться, – провозгласил он уверенно, несколько даже властно.

Игроки – ноль внимания на такое обращение, потом засмеялись, стали наперебой советовать:

– Ложись, ложись, земляк!

– Только зубами к стенке!

– Скисни до утра!..

– А то вот разыграем на туза, кому тебя в постельку укладывать! – посмеивался банкомет, тасуя колоду карт. Но мой сосед был уже рядом с ним, выхватил карты, поднял за ножку стоящий между коек табурет, который использовали вместо стола игроки, пожурил:

– Ай, нехорошо может получиться, ведь икнуть мама не успеет, а тебя уж нет… А такое хорошее место – сюда люди не фуфлыжничать, а спать приходят – крыша. Поэтому – все, отбой через три минуты! – Он поставил табурет и не спеша стал разбирать свою постель.

Я совсем не боялся, что четверо подпитых парней тут же набросятся на него одного – я сам был еще ни жив ни мертв, как и те четверо, наверное, подавленный, парализованный этим негромким монологом, будто даже доверительным, а оттого еще более зловещим. Так и было: ошарашенные парни обвяли, пряча глаза, враз засуетились, отыскивая свои кепки, папиросы, спички, долго расходились в узком проходе. Двое, оказалось, жили не в нашем номере, от дверей они буркнули остающимся товарищам:

– Пока. Утром стукнете, если раньше проснетесь…

А мой сосед уже разделся, нырнул под одеяло, как-то по-мальчишечьи пофыркивая от удовольствия. Еще сказал:

– Морской закон: кто последний ложится, тот и свет тушит!

Свет потушил я.

«Лихо же он развел эту компанию, – думал я, засыпая. – Отчаянный дядька, даже страшный…»

Снились мне, наверное, все самые вкусные вещи, что хоть когда-то в жизни довелось отведать. От разгоревшегося нестерпимого чувства голода я и проснулся утром, а проснувшись, не хотел открывать глаза и смотреть на белый свет, который ничего, кроме голода, мне сегодня не сулит. Оказывается, существо человеческое самой паникерской породы, ведь будь сейчас у меня деньги, я уж точно думал бы не только о том, чем набить брюхо! Наверное, те, кто сразу поддаются подобным желаниям, очень схожи с животными и способны выклянчить, украсть или отобрать еду у другого… Занятно. Значит, вчера я был сыт и глуп. Что ж, голодному умному хоть и не легче, да лучше…