Текст книги "Завещание рыцаря"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА 23.

Лес по-прежнему был красив – сумрачный, но спокойный, густой. Темнело, надо было разбивать лагерь, но мы неспешно шли по еле заметной звериной тропке. Не разговаривали – не хотелось. И с лагерем возиться не хотелось тоже. Размеренная, бесконечная ходьба успокаивала, убаюкивала дурные мысли о поражении и тоску, что приключение кончилось. Даже Сергеича и Витька мы больше не увидим – они ждут нас у Горелой Могилы, но мы-то туда не идём, Горелая Могила остаётся на севере от нашего маршрута домой…

Оказывается, дорога домой тоже может быть грустной. Если не добился того, зачем отправлялся в путь… Послезавтра я буду у себя, увижу Геббельса (соскучился, паразит!), потом мама приедет… А Энтони уедет. Ему хуже, чем мне. То, что для меня – приключение, для него – цель жизни. Мечта…

Может быть,археологи найдут и Краевую, и кости предка Энтони, и даже Святой Грааль. И будет сенсация. Только вот… найдёт всё это не Энтони. И это нечестно. А самое обидное – нет виноватых в этой нечестности. Прос-то – так случилось. Обстоятельства.

Всё равно – нечестно.

– Эндрю, – вдруг сказал Энтони, не останавливаясь.

– Чего? – я догнал его, пошёл рядом, хотя на тропинке было страшно тесно.

– Эндрю, я подумал. Нельзя отступать. Ты можешь ехать домой, а я пойду на север. Искать. Может быть, мне всё-таки повезёт!

Он повернул ко мне упрямое, строгое лицо. Я молчал, и Энтони добавил:

– Тот, кто привёз сюда Святой Грааль, наверное, много раз в жизни мог отступить. Не ехать в Святую Землю. Не ехать к вам на Русь. Удрать из крепости до прихода врага. Он не отступил. И я не буду, потому что во мне есть его кровь. Я иду на её голос, – он сказал это безо всякой рисовки.

– Не знаю, как с кровью во мне, – ответил я, чувствуя, как тоска и дурное настроение расползаются по самым укромным чащобам леса, чтобы не показываться мне на глаза, – но я домой не поеду. Проверим ещё и это место – бог любит троицу!

– Со мной? – без удивления, благодарно спросил Энтони.

– С тобой, господин белый охотник. Жалованье отрабатывать.

– Тогда ищи место для ночлега,а то стемнеет – придётся под кустом спать.

Темнело в самом деле стремительно. Тем удивительней было, когда мы вышли вдруг на верх крутояра – а впереди и внизу, ещё совсем-совсем не в темноте,залитая солнцем, лежала деревенька. Не очень большая – одна улица, вдоль которой выстроились в художественном беспорядке дома, упиралась в пруд. Всё это окаймляли густющие сады и полоски огородов.

– Ну – это в самом деле ни в какие ворота, – сказал Энтони как-то обиженно. – Я понимаю – ручей! Чёрт с ним – болото! Но… но ДЕРЕВНЯ, которой нет на карте!!!

Он ещё что-то говорил, а я смотрел на деревню и чувствовал, как нериятный холодок крадётся на паучьих лапках под пропотевшей курткой.

Я, кажется, начинал понимать, что к чему.

– Эй… – Энтони вдруг поперхнулся и спросил тихонько, расширив глаза: – А где ЛЮДИ?…

– То-то и оно, – пробормотал я.

Заросшие огороды. Трава давно пробилась через укатанные когда-то колеи единственной дороги. Некоторые дома покосились, провалились крыши. Ни единого звука не доносилось снизу, из деревни. В лучах яркого заходящего солнца, тихая и спокойная, панорама, открывшаяся нам, приобрела особенно зловещий, мистический оттенок.

– Что это? -шепнул Энтони. – Что произошло,Эндрю? Откуда этот…ужас?

Вот оно, это слово. Энтони его сказал. УЖАС – то, что я испытал, только не мог определить для себя свои ощущения…

– Не бойся, не то, что показывают у вас в кино, – ответил я. – Не эпидемия и не жестокий правительственный эксперимент… Просто деревню выселили в начале восьмидесятых, как неперспективную. Людей – в город, а дома оставили тихо разваливаться…

Дома вдоль дороги. Блеск пруда. И всё это – залито солнечным светом. Тишина. Самое противоестественное – тишина там, где ДОЛЖНЫ жить люди, не знаешь, чем верить, ушам, или глазам! Наверное, так выглядит мёртвый город Припять и деревни чернобыльской зоны, о которых рассказывали по телевизору… Вдобавок ко всему мне вспомнился роман моего любимого Стивена Кинга – "Противостояние" – о вымершей от мутировавшего гриппа Америке.

Идти в деревню не хотелось.

Совсем.

Потому что было страшно.

– Скоро стемнеет, – Энтони посмотрел на небо, потом – на часы. – Девять.

Может… – он не договорил, но я-то понял, что англичанин хотел предложить заночевать в деревне.

Особой необходимости в этом не было – в конце концов, палатку можно было разбить прямо там, где мы стоим, на склоне. Но это значило – расписаться в собственном страхе.Чем дольше мы смотрели на пустынную,жуткую улицу, тем острее чусвствовали: нам надо переночевать именно там. Как раз из-за того, что страшно.

Энтони ещё раз посмотрел на часы – и зашагал по склону вниз, там ещё сохранились остатки тропки. Уже не звериной,а вполне человеческой, по которой, наверное, жители ходили в лес, когда… когда тут ещё были жители. Лет двадцать назад. Я оглянулся на лес, где уже совсем стемнело – и пошёл следом.

…На заброшенной улице было тихо, жарко и светло. Заросла дорога гораздо сильнее, чем казалось сверху – трава поднялась до колена, а на месте бывших колей – выше щиколотки. Тень от деревьев в заброшенных садат тут и там ложилась на дорогу – дома же скрывались в глубине этих садов и, если честно, я был рад этому: уж больно мрачными показались мне пустые, без стёкол, окна тех двух изб, которые выходили к самой дороге. Казалось, дома глядят нам вслед этими окнами. А ещё казалось, что за чёрными прямоугольниками, в брошенных комнатах, идёт какая-то своя – тихая и непонятная – жизнь. Неприятно было поворачиваться спиной к таким окнам. То ли они ждут, что вернутся люди… то ли уже давно перестали надеяться, а то и обозлились на своих исчезнувших хозяев. Я попытался заставить себя успокоиться, напомнил, что здешние хозяева никуда не исчезали – вывезли их и расселили по новым городским квартирам. Но успокоиться не получилось – из сада наискось слева вдруг метнулось что-то живое, мимо нас, через дорогу… Мы прыгнули в стороны, Энтони выхватил пистолет, я запутался в клапане отделения, где лежал обрез…

– Что это?! – вырвалось у меня. Энтони нервно рассмеялся, опуская руки с "вальтером":

– Собака, – ответил он.

– Откуда здесь собака? – я всё-таки достал обрез. – Нет тут никаких собак…

– А кто же это тогда? – кивнул Энтони в небольшой проулок между двумя домами. Я посмотрел туда и признал:

– Собака…

Это в самом деле была собака – рослая, тощая, серо-жёлтая, неопределённо породы. Она стояла в проулке, около полуразвалившегося плетня из серых трухлявых жердей и смотрела на нас глазами, в которых не было ничего собачьего – глазами хищника, который видит перед собой двух хищников более сильных и соображает, куда бежать или как обороняться… Энтони посвистел. Пёс рыкнул, страшно приподнял верхнюю губу, обнажая клыки, начал отступать. Он был мельче моего Геббельса… но куда страшнее. Повторяю: Геббельс – большая СОБАКА, а перед нами с Энтони был дикий ЗВЕРЬ. Даже не одичавший, а именно дикий, никогда не видевший человека и не знавший, что должен ему быть другом. Потом пёс быстро метнулся в сад – прыжком на прямых лапах. Закачались лопухи и крапива… Я пытался рассмотреть, куда пёс побежал, но от этого занятия меня отвлёк крик Энтони:

– Обернись! Скорее!…

…Их было не меньше дюжины – одинаковых, тощих и больших, жёлто-серых копий только что виденного нами. Здешняя дикая порода, появившаяся сама собой за двадцать – или сколько там – лет скрещиванья, ничего не знающая о человеке, но по какой-то причине продолжающая считать брошенную деревню своим домом. А нас – чужаками, вторгшимися в этот дом.

Или просто – добычей.

До сих пор мне жутко думать,что эти собаки, похожие на больших фирсановских дворняг, хотели нас… съесть. И наверняка съели бы, окажись мы безоружными.

Бросившегося на меня пса Энтони убил почти в упор, с метра, не больше, попав ему в голову. Я не видел, что стало с подбитым – огромными прыжками на нас летели ещё два, выскочивших из сада за спинами, я выстрелил в них из обреза – патрон оказался с пулей, и один из псов на бегу осел на задние лапы и захрипел, подняв голову, но второй в два прыжка преодолел расстояние до меня и прыгнул, целясь в живот жуткой оскаленной пастью. Рядом ещё дважды треснули выстрелы "вальтера", но Энтони стрлял в кого-то другого, и я, не успев перезарядить обрез, успел зато закрыть им себя. Зубы пса сомкнулись на металле ствола – и меня бросило вперёд, на колени, с такой силой зверь рванул то, что попалось в пасть. К счастью – не моё тело…

Упав на колено, я увидел в полуметре от своего лица жуткие, бешеные глаза, слюну на клыках и шрам – шрам на чёрном, влажном носу. Если бы пёс догадался выпустить ствол – мне пришёл бы конец, и конец жуткий, до моего горла и тянуться не надо было. Но собаки редко выпускают в драке то, что попало им в зубы, а я, действуя скорей инстинктивно, чем по расчёту, левой рукой выхватил нож и, рванув обрез на себя, всадил оружие куда-то в рыжий бок, оказавшийся совсем рядом – пёс так и не разжал челюсти.

Руку рвануло. Пёс взвыл, цпанул воздух над моими отдёрнувшимися пальцами, отскочил, но пошатнулся и упал на бок. Взвыл снова, укусил рукоятку ножа – и уронил голову на траву. Я вскочил на ноги и успел ещё раз выстрелить – картечь зачирикала, засвистела в саду – по двум быстро удиравшим тварям. Не попал, кажется. Меня трясло так, что ствол описывал круги, живот скрутило спазмом и я согнулся, чтобы уменьшить неожиданную боль. Ноги дрожали.

– Укусили?! – крикнул Энтони. У него тоже тряслись руки, загар с лица сошёл, оно напоминало цветом творог. – Тебя укусили?!

– Нет, – заставил я себя сказать. Осторожно выпрямился – в животе бурчало. – А тебя?

– Вот, – англичанин продемонстрировал распущенную штанину – камуфляж располосовали так, как не всякий нож сможет. Около ног Энтони лежал на боку оскаленный, весь какой-то вздыбленный пёс. Он казался ещё живым… но живым он не был, траву вокруг забрызгало чёрное. Смотреть на это не хотелось, я отвёл глаза, ощущая какую-то вялость, пришедшую вместо дрожи – и непреодолимое желание зевать. Поодаль лежал ещё один – на спине, словно решил покататься по траве. У этого была прострелена в двух местах широкая, мощная, с красивой белой полосой грудь. Он тоже был мёртв, как и тот, в которого Энтони стрелял первым, когда он бросился на меня.

Жив был пёс, в которого я попал пулей. Он лежал на боку, перебирал лапами и вяло кусал окровавленной пастью траву около морды.

– Добить надо, – хмуро сказал Энтони, не глядя на меня. Что тут было отвечать? Просить англичанина, чтобы это сделал он? Я молча передёрнул затвор и пошёл, пытаясь сглотнуть мерзкий привкус металла во рту, к ворочавшемуся псу.

Мне было его жаль. Нет, я не собирался проливать слёзы и демонстративно выбрасывать обрез. Стая напала на нас – не окажись у нас оружия, мы были бы растерзаны, наконец – струсь я, струсь Энтони, побеги хотя бы один из нас – и всё было бы кочено, как в тех статьях об одичалых собаках, которые я иногда читал в районке. Они – напали. Мы – отбивались. Всё честно. Нечестно было другое. Нечестно поступили с этими собаками – ну, с их предками – те, кто бросил их в умершей деревне. Понимаете? Это мы, люди, были виноваты. Больше напавшей на нас стаи.

Мне было ОЧЕНЬ жаль смертельно раненого мною пса.

Когда я подошёл – казалось,я шёл вечность – он уже не кусал траву, а смотрел на меня спокойными, грустными глазами. Потом – отвернул голову. И я выстрелил ему между ушей.

Я отвернулся ещё до выстрела, и не видел, что сделала пуля. Но всё равно успел сделать лишь несколько шагов в сторону, прежде чем меня начало рвать. Следующее, что я хорошо помню – Энтони трогает меня за плечо и протягивает очищенный от крови нож.

– Вот ведь… – бледно улыбнулся я. Мне было стыдно. Но Энтони смотрел с пониманием и ни слова не сказал насчёт произошедшего со мной.

Оставаться в деревне теперь хотелось ещё меньше. Но и уходить куда-то было уже поздно. Мы решили заночевать в первом попавшемся брошенном доме, а потом – сваливать, едва рассветёт.

Вечерний свет приобретал какую-то угрюмую окраску. Духота нарастала – то, что мы приняли за обычный жаркий вечер, было чем-то не вполне обычным. Стеклянная тишина царила вокруг – ни звука. Молчали птицы, молчали деревья, не шуршала трава. Мы остановились около полуобвалившегося под тяжестью массы дикого винограда забора, прислушиваясь к этой жутковатой тишине – и до меня вдруг дошло, что она означает!

– Гроза идёт, – не веря сам себе, сообщил я. – Первая за лето!

– Гроза? – Энтони осмотрел небо – чистое, светлое. – Ты уверен?

– А ты что – не чувствуешь? – удивился я. Теперь я и в самом деле ощущал, как ещё невидимая и неслышная гроза наползает на лес. Энтони ещё раз посмотрел в небо и сказал:

– Ладно, гроза, так гроза. Мы будем под крышей, да и жарища эта надоела – может, завтра идти будет полегче.

Я кивнул и толкнул калитку – она не шевельнулась. Я налёг сильнее – две доски подались внутрь и неожиданно легко рассыпались в трухлявые щепки. Ржавые петли и запор – калитка оказалась заперта – уцелели, они просто спеклись в однородную массу.

Большой двор зарос сурепкой и крапивой – чуть ли не выше головы. Крыши сарая и двух хлевов рухнули – торчали куски досок и обрывки толя.Около пустой будки – слева от ворот – висела на гвозде тоже съеденная ржой цепь.

Стена дома накренилась наружу и ушла в землю до окон, в которых мутно поблёскивали алым закатным светом вполне целые грязные стёкла. На двери замка не было – накладку притягивала к пробою обычная деревянная прищепка, как делают в деревнях, когда хотят показать, что дома никого нет, но хозяева скоро вернутся. Прищепка рассыпалась, когда я попытался её снять,а вот дверь не поддалась – разбухла и вросла в косяки намертво.

Можно было пойти в любой другой дом. Но нам просто не хотелось снова выходить на улицу – мы уже воспринимали именно ЭТОТ дом, как свой, как место для законного ночлега. Пока Энтони ножом обрабатывал дверь, я вытоптал в крапиве и сурепке здоровенную поляну и свалил на неё наши рюкзаки, вернулся к воротам и доломал калитку – по-дургому открыть её не получилось. Когда с этим полезным делом было покончено, Энтони свистнул мне и с гордостью показал на открытую дверь.

– Правда, закрыть её не получится, – объяснил он, – потому что тогда утром не выйдем, выбивать придётся.

– Не улыбается мне с открытой дверью спать, – возразил я.

– Я сюрприз сделаю. Для слишком любопытных, – пообещал Энтони, заглядывая внутрь – в сырой полумрак сеней, откуда тянуло нежилым духом. – Пошли?

– Иди, – беззастенчиво предложил я. – Я с тыла прикрою.

– Пойду, – решился Энтони и шагнул внутрь. Чем-то скрипнул – внутри стало светлее я понял, что он распахнул вторую дверь – из сеней в комнаты. Потом грохнуло, Энтони выругался по-английски и сообщил: – Дверь упала. Иди, тут ничего…

Я вошёл через сени в небольшую комнату. От белого бока русской печи веяло холодом. Пыльный стол замер у стены, между двух грязных окон с целыми стёклами – через них едва пробивался свет. У стены стояла кровать – вернее, голый топчан из досок на чурбаках, над ним висели ходики-кошка, такие, у которых кошачьи глаза в ритм с тиканьем скашиваются вправо-влево, я видел в кино. В ногах у топчана была вторая дверь – закрытая, наверное, в большую комнату, горницу.

Тоскливо и жутковато было смотреть на всё это. Наверное, Энтони испытывал то же, потому что сказал излишне громко:

– Пошли за рюкзаками, надо обживаться.

Мне показалось – краем глаза я заметил – что сзади что-то метнулось в сенях, поперёк светлого прямоугольника входа. Я обернулся – и застыл.

С таким трудом открытая Энтони дверь закрывалась. Медленно, беззвучно и плавно, словно новенькая, на хорошо смазанных петлях. Закрывалась, непроглядно-чёрной тенью перекрывая свет, и в комнате темнело, а я стоял и молча, тупо смотрел на уменьшающуюся светлую полоску между краем двери и косяком – а в голове лениво ворочалась одна-единственная мысль: вот сейчас дверь закроется до конца и… что? Дальше не думалось, это "что?" щёлкало в мозгу, и я вдруг понял, что это не мысли мои щёлкают, а идут ходики – кошачьи глаза смотрели то на нас, то в окно, то на нас, то в окно, то на нас…

– Ааахх! – выдохнул Энтони, и что-то, сверкнув алым, пролетело через всю комнату и сени, с мокрым стуком воткнулось в разбухший косяк. Страшно, как живая, взвизгнув, дверь остановилась, замерла, и я услышал истошный крик англичанина: – Наружу, скорее!!!

Не помню, как мы выскочили в щель – едва-едва пролезть, дверь почти закрылась. Мы стояли во дворе, где светло, где пусть закатное, но солнце, где неподвижный, но живой воздух с живыми запахами. Энтони с бульканьем дышал мне в висок и бормотал, как в бреду:

– Нэва майнд… онли шат зэ дуо… нэва майнд… о-о, гуд год! Ай донт лайк ит. Ай донт лайк ит.²⁵

– Заткнись, – попросил я. Теперь я видел – нож Энтони торчал в косяке на уровне человеческой шеи. Я медленно протянул руку, взялся за тёплую рукоятку, покачал нож и вырвал его.

Хорошо, что я успел отдёрнуть руку, иначе остался бы как минимум без пальцев. Дверь захлопнулась с такой быстротой и силой, словно… да, словно всё это время на неё давил кто-то страшно могучий, а я убрал преграду, мешавшую двери закрыться. Энтони вскрикнул от неожиданности, я отскочил, споткнулся о рюкзак и упал.

– Ветер, – глупо сказал я. Энтони, лязгая зубами, быстр опробормотал:

– Это гоблины, это гоблины, они селятся в брошенных домах, Эндрю…

– Хватит ерунду пороть, – оборвал его я. Хладнокровный англичанин выглядел перепуганным до предела. Он потряс головой, глядя на меня огромными от страха глазами.

– Я же видел, как он пробежал около двери, – уже спокойнее ответил он. – Видел и сразу подумал, что они захотят нас оставить здесь, потому что им нужна… нужна кровь, – с усилием закончил он. – А потом вспомнил – если так бывает, что тебя закрывают в брошенном доме… надо воткнуть в косяк стальное лезкие, и дверь не закроется…

– Ты ерунду говоришь, – возразил я. – Не бывает никаких гоблинов. Даже у вас, а у нас – тем более.

– Они могут называться по-другому, – покачал головой Энтони, – но они есть. Понимаешь – есть, ты же сам видел!

Это было как раз неоспоримо. Я и вправду ВИДЕЛ, и всё, произошедшее за последние полчаса, вдруг выплеснулось наружу:

– Мотаем отсюда, – процедил я, наклоняясь к рюкзаку. – Я лучше в грозу буду под кустами ночевать, но здесь не останусь…

– Пошли, – кивнул Энтони. Он словано только и ждал моих слов.

Нельзя бросать свою землю, как… как пустую консервную банку. Может, земля и неживая, но обижаться на предательство умеет. И на брошенной земле появляется вот такое – стаи диких собак, нападающие на людей. И… и ТВАРИ, живущие в преданных хозяевами домах. Теперь мне могут говорить всё, что угодно. Я знаю – свою землю бросать нельзя. Иначе – не в кино, не в книжке! – она начинает мстить…

Эти бессвязные мысли вихрем пронеслись у меня в голове за какую-то долю секунды, пока я нагибался к рюкзаку. А вот взять его я так и не смог.

Пуля рванула синтетическую ткань недалеко от моих пальцев. А через миг я услышал звук выстрела.

Нас всё-таки догнали. И решили больше не медлить с последним разговором.

ГЛАВА 24.

День, начавшийся разочарованием, кончался боем. Даже вторым боем, если за первый считать схватку с собаками… хотя – нет. У собак были только клыки. У наших друзей – пистолеты… и ещё кое-что, как оказалось.

Я уверен, что все мальчишки играют в войну. На все сто. Больше того – уверен, что всегда будут играть, что бы там не говорил наш биолог. И уверен, что все мечтают по-настоящему повоевать,а если говорят другое – то просто врут, потому что от них это хотят услышать взрослые.

В войну я уже не играю. Но повоевать всегда мечтал. А вот чего я не знаю – так это все ли, мечтая, задумываются, что же всё-таки ощущаешь, стреляя в людей? Я лично – задумывался.

Теперь я знаю – НИЧЕГО. Ничего, кроме азарта. Наверное, это ужасно – но я не чувствовал ни страха, ни злости, ни отвращения, ни жалости, когда стрелял. Ничего из того, что ощущал по отношению к собакам.

Только азартное возбуждение.

Мы с Энтони пробили в двух местах трухлявый забор,потому что калитка была под прицелом, через неё в меня и стреляли из сада напротив.Энтони вильнул вправо, а я перевалился через слегу ограды и оказался в заросшем саду перед домом – прямо напротив меня была пустынная улица с длинными пятнами теней.Справа вдруг послышалось – быстро-быстро! -"дудух дудух дудух дудух!"

– и в ответ"тдах, тдах!" – и ещё, из другого места – "тдах, тдах, тдах!" Перебежав к ограде, я плюхнулся на живот и осторожно огляделся. Мне казалось, что моих перебежек никто не заметил…

Мелькнула напротив согнувшаяся пополам фигура с вытянутой рукой, в которой был зажат пистолет, перевалилась через спружинивший плетень сада. Я не понял, то ли это Сергеич, то ли Витёк, то ли их загадочный третий сообщник, слишком быстро человек двигался. Из зарослей лопухов высунулась рука с пистолетом, и я выстрелил туда, где должен был находиться человек. Обрез гулко ахнул, выбросил сноп пламени, ствол подбросило, отдало в запястье – и половина гнилого плетня с занудным скрежетом повалилась на лопухи. В цель я не попал, но, похоже, рухнувший плетень деморализовал противника, рука дёрнулась, исчезла, а выстрела так и не раздалось. Я дёрнул затвор, быстро посмотрел вправо-влево – и увидел Энтони. Он выскочил сбоку, из зарослей крапивы вдоль пробитого нами забора – и побежал, низко пригнувшись, стреляя на бегу в одному ему видимую цель. Лицо англичанина было перекошено, рот открыт.

"Тдах!" Из лопухов хлопнул выстрел, я шёпотом выругался и выстрелил тоже. "Тдах!" Ответный выстрел срезал ветку яблони у меня над головой, пуля тонко взвизгнула и со щелчком села в дерево.Значит, я опять промазал – зато Энтони, воспользовавшись тем, что стрелок отвлёкся, в великолепном прыжке спиной вперёд (называется – фосбюри-флоп, всплыла ненужная мысль) перелетел через плетень, мгновенно перекатился и, встав на колено, с обеих рук выпустил три пули по лопухам.

…Господи, какой вой раздался в ответ!!! Никогда в жизни я не думал, что человек способен так истошно кричать – словно сирена. Потом в вое прорезались слова – на девяносто девять процентов нецензурные, но голос Витька я узнал. Он звал Сергеича и уверял, что умирает. Меня передёрнуло от омерзения и внезапно расхотелось стрелять. Энтони, залёгщий рядом, нажал кнопку фиксатора, сменил выскользнувший из рукоятки магазин на новый, щёлкнул затворной задержкой. Держа пистолет у щеки, чуть-чуть приподнялся над травой.

Витёк продолжал выть и всхлипывать. Если он и умирал, то как-то странно. Энтони тонким от напряжения голосом сказал:

– Наверное, я в плечо ему попал. Или в руку. если бы в голову – он бы уже не вопил, а ещё куда-то лежащему попасть трудно…

Я кивнул, стараясь снова вызвать в себе азарт. Жалеть этих бандитов было не за что, они куда меньше заслуживали пощады, чем собаки. Они на нас охотились, напали из засады и хотели убить – и кто знает, скольких людей они и на самом деле убили… Застрелить таких – просто доброе дело. Но всё-таки что-то мешало мне успокоиться. Витёк так страшно закричал, и я легко мог представить себе, как он корчится в лопухах, прожжённый острым плевком выстрела… Он, конечно, гад. Но я-то, наверное, нет…

– У тебя ещё картечь есть?

Энтони снова был белый, с какой-то зеленью на скулах и под глазами, и я понял, что и ему несладко. Но надо было держать себя в руках, нам обоим – держать себя в руках, потому что где-то рядом были невидимые и невредимиые Сергеич и N3, да и Витька не стоило сбрасывать со счетов.

– Кажется, есть, – ответил я, выбрасывая два патрона из подствольного магазина. Третий оказался с картечью, я быстро разрядил обрез до конца, вставил его и ещё один картечный первыми, а три остальных – за ними, похвалив себя за то, что после боя с собаками дозарядил оружие. – Зачем тебе?

– Те двое где-то рядом, – тихо сказал Энтони. – Как бы не додумались нас окружить. Я сейчас перебегу вон за тот сарай, – он указал стволом на "сарай" – провалившийся погреб, с которого съехали куски обомшелого шифера, – а ты меня прикроешь. Увидишь, где шевельнулось – бей картечью.

– Может, они сбежали, – предположил я.

– А этот? – Энтони мотнул головой в сторону слабых стонов из лопуховых зарослей.

– Думаешь, они так друг над другом трясутся? Клад поделят на двоих, а не на троих – и всё…

Энтони гадливо поморщился. Но сказать ничего не успел.

Гулкий удар – не очень громкий, похожий на хлопок лопнувшего воздушного шарика, но какой-то иссушающе-мощный, ощущаемый всем телом – заставил нас обернуться на звук. Серо-белый дым окутал тот самый провалившийся по-греб. Из этого дыма выскользнуло огненное лезвие, превратившееся в белёсую спираль, резвой змейкой скользнувшую в нашу сторону…

…Следующее, что я помню – страшный жар, абсолютную тишину, отсутствие ощущения своего тела. Я лежал посреди дороги, в примятой траве, раскинув руки и видел, как горящие обломки стен рушатся внутрь того, что когда-то было домом,а сейчас превратилось в огромный костёр. Энтони, держась левой рукой за голову, возился среди остатков плетня – вяло и как-то однообразно.

Я позвал его, но не услышал себя. Попробовал пошевелиться – и не смог. Мне НЕЧЕМ БЫЛО ШЕВЕЛИТЬ. Руки, ноги, туловище, голова – всё оставалось на месте, но ничего этого я не ощущал.

"Ма-ма-а! – закричал я, но не услышал себя снова. – Убит?! – мелькнула страшная мысль. – Господи, а как же… почему я вижу?! Может, это так и есть после смерти?!"

Треск огня, заглушивший всё остальное, ворвался в мои мысли – и почти тут же я понял, что могу двигаться, хотя онемение сменилось острой болью во всём теле. Перевернувшись – это стоило мне огромного труда – я увидел Сергеича. Он стоял около погреба, и у его ног лежала дымящаяся зелёная труба, в которой я узнал использованный гранатомёт "муха", я их видел в военных жур-налах. Длинный воронёный ТТ – любимое оружие киллеров – в его руке подпрыгнул, выбросив бледный огонёк, и я услыша вскрик Энтони. Сергеич оскалился – его лицо стало нечеловеческим, зверским, напомнило мне морду зарезанного мною пса – и прицелился снова…

Обрез попался мне под руку, словно кто-то вложил мне в пальцы его рукоять – сразу. Лёжа, я обеими руками поднял его и нажал спуск.

Отдача едва не вырвала мне кисти из суставов. Сергеич присел и юркнул за погреб, так и не выстрелив второй раз. А я тут же забыл про него…

– Тошка!

Англичанин, дыша, как собака на жаре и часто прикрывая глаза, сидел всё на том же месте, на плетне. Пистолет он или не выпустил или успел подобрать – так и зажимал левое плечо кулаком со стиснутым оружием. Вокруг кулака пятнистая ткань почернела и масляно поблёскивала. Подбежав к Энтони, я грохнулся на колени, совершенно не заботясь о том, что могу схлопотать пулю в спину или затылок.

– Больно? – глупо спросил я.

– Нет! – огрызнулся Энтони. По его лицу тёк пот. – Иф ин боун… риэли боун… май год…²⁶

Морщась и кусая губы, я расстегнул на нём куртку и спустил её с плеча. На пару сантиметров выше подмышки синело отверстьице, из которого медленной, вялой ленточкой текла кровь.

– Выходное есть? – Энтони качнулся вперёд, я испугался, что он падает, но до меня дошёл смысл вопроса. Да, сзади было такое же отверстьице.

– Есть, – кивнул я. И только теперь, поняв, что Энтони умирать не собирается, быстро оглянулся.

Никого не было. Никто не собирался в нас стрелять. Я заторопился:

– Сейчас перевяжу!

– Посмотри сначала, целы ли наши рюкзаки, – посоветовал Энтони.

Я на секунду окаменел, а потом, вскочив, бросился вокруг костра, в который граната превратила гнездо гоблинов… какие, к чёрту, гоблины…

Рюкзаков не было. Двора, впрочем, тоже. Он был завален горящими обломками. Ну что ж – взрывная волна и грузовик способна перевернуть… Какое-то время я тупо смотрел на груду горящих обломком, силясь осознать тот факт, что палатка, карта, продукты, спальники – всё погибло. Мы остались, в чём были, с оружием (почти без патрон), ножами и топориками. Обдумав это, я повернулся и зашагал к Энтони.

Он успел подняться и стоял, опершись плечом на корявую яблоньку.

– Болит? – спросил я снова.

– Мозжит, – поморщился он. – Кость, похоже, цела… Но как он меня! Когда я увидел, как ты ляпнулся посреди улицы – я думал, ты умер…

– Я тоже, – искренне ответил я. – Но оказывается, я ещё нужен людям…

– Может быть, ты должен им большие деньги? – предположил Энтони. – Ну что, сгорели рюкзаки?

Он спросил это буднично, почти весело. И я ответил ему в тон:

– Сейчас догорают, наверное…

Наши взгляды встретились. В глазах Энтони были слёзы. Не от боли. Я понял – от обиды.

– Перевяжи меня чем-нибудь, – попросил он. И отвернулся.