Текст книги "Беспокойное наследство"

Автор книги: Олег Говда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Постой, казак, послушай, чего скажу… – вновь остановил его настырный лешак. – Что ж вы люди за племя такое? Где не поселитесь, обязательно все загадить норовите… Лес – рубите и жжете, почем зря, будто сухого хворосту вокруг мало… Реку и ту – плотинами да сетями перегородить норовите… И все, как один – дармового счастья ищете. А ведь, не нами – вашими же священнослужителями придумано, что каждому воздастся по деяниям его. Разве не так?

– Слишком мудрены для меня твои слова, лесной хозяин, – досадливо проворчал вместо ответа Куница. – Может и есть в них какой-то высший смысл, да только ведь неспроста ты мне зубы заговариваешь, а? Думаешь: увлекусь беседой и забуду, что цветок папоротника в срок сорвать надо, – пока он не закрылся? А полночь вот-вот настанет. О-хо-хо… Опять хитришь со мной, нежить лесная, обмануть пытаешься, а еще – о правде и справедливости рассуждаешь. Негоже так… Нет в том чести!

– Но и бесчестья для меня тоже нет, – мрачно пробормотал леший, недовольный тем, что и эта его хитрость не удалась. – Ты, парень, лишь о собственной выгоде, да о богатстве печешься, а я пытаюсь – от твоей алчности сказочную красоту спасти. Ведь без Иванового зелья здешние места совсем захиреют. Всю свою волшебную силу утратят… И придется моим дочерям на новые места перебираться.

– Лес большой…

– И что с того? Можно подумать, если б у тебя было несколько домов, то ты б не возражал, когда б лихие люди один из них захотели обрушить?

– Понять я тебя, леший, могу, – кивнул рассудительно Куница, – и совсем не осуждаю за угрозы и обман. Но, вам – нежити лесной, о хлебе насущном заботы не имеющей – легко о дивной красоте рассуждать. А мне – бабушку старенькую кормить надобно. Да и о своей будущей семье, о наследниках рода Куниц, позаботиться не грех. И насчет домов ты тоже верно подметил – было б у меня их несколько – глядишь, иной разговор бы вышел. Но – у меня одна хата, да и та вскорости развалится. Так-то… Эх, да чего там языком зря молоть, тут нам с тобой друг дружку вовек не понять. Сказано ведь: каждому свое, а гусь свинье не товарищ… – и парень решительно потянулся к цветку, особенно ярко полыхнувшему в это мгновение.

– В последний раз предупреждаю, неразумный ты человечишка… – грустно промолвил леший. – Одумайся, пока не поздно.

Огромный страховидный мужик неожиданно, прямо на глазах Тараса, превратился в махонького седого, длиннобородого старичка, и голос его теперь звучал не угрожающе, а просительно.

– Не тронь цветочек аленький… А то, прежде чем новое счастье найдешь, все – что теперь имеешь – потерять можешь…

– Да нечего мне терять, дедуля, – беспечно отмахнулся парень. – Я ж говорил уже: после отца лишь седло да сабля остались. А хата наша так обветшала, что вскоре от дождей да ветров сама расползется, если я денег на ремонт не найду. И то – новое подворье сложить – наверняка дешевле встанет. Так что, не обессудь и не прогневись, лесной хозяин – но, иначе поступить я никак не могу… У каждого из нас своя правда, и только Создателю дано судить по справедливости – чей тут резон и кому какой ответ держать…

С этими словами Тарас цепко ухватился, дрожащими от возбуждения и нетерпения, пальцами за тонкий папоротник, чуть пониже алого мерцания, и резко потянул его к себе.

Огненный цветок снялся со стебелька так легко, словно и не рос на нем, а – как бабочка, присел отдохнуть на мгновение. Раз – и вот он уже сияет в руке человека.

– А-агх… – тихонько и жалобно застонали вокруг поляны десятки разных голосов. – Беда… беда… Горе… горе…

И столько скорби было в этих звуках, что впервые, за все время разговора с лешим, Куница усомнился в праве человека поступать так, как ему вздумается. Даже непреодолимое желание возвратить цветок возникло, но – уже в следующее мгновение резкий, ледяной порыв ветра с такой силой дыхнул в лицо парню, что он от неожиданности зажмурился и совершено по-детски вобрал голову в плечи, на мгновение позабыв не только об оружии, но и об охраняющей молитве.

Лес вопил и скулил так, словно с кого-то живьем сдирали кожу, – порой срываясь на дикий, совершенно безумный хохот. Но с каждым последующим ударом сердца вся эта вакханалия скорби и ужаса становилась все тише и тише… То ли плакальщицы постепенно удалялись, то ли силы их были совсем на исходе. А еще спустя какое-то время Тарас почувствовал, что остался совершенно один.

Собравшись с силами, Куница открыл глаза, и с изумлением увидел, что стоит на опушке леса, неподалеку от давно угасшего праздничного костра, и в руке у него едва теплиться крошечная алая звездочка. А на противоположном берегу реки, прямо за облепившими взгорок деревенскими хатами и избами, занимается рассвет. Вот только выкатывается солнце отчего-то совсем недоброе, угрюмо-багряное и какое-то зловещее. Словно зарево над огромным пожарищем…

И хотя полуголая, оживленно галдящая толпа односельчан, спешащих окунуться в реку одновременно с первыми лучами просыпающегося светила, кроме скудости в одежде, ничем не напоминала погорельцев, – вид бегущих людей, отозвался в сердце парня такой острой болью, что Куница охнул и ухватился рукой за грудь. А вслед за этим – на его плечи непосильным бременем навалилось предчувствие неотвратимой и скорой беды.

Глава вторая

Выбирая место для будущего жилья, донской казак Тимофей думал больше о безопасности, нежели об удобствах проживания и прочем саде-огороде. Поэтому и взгромоздил хату на самый высокий пригорок, который только можно было сыскать во всей округе. Вот и скрипел непрерывно и жалостно, терзаемый всеми ветрами, непривычный для здешних мест, бронзовый флюгер в виде стрелы, над островерхой крышей Куниц. Завидуя при этом глинобитным стенам, сумевшим спрятаться от стихии за густыми ветвями разлогих яблонь да вишен.

И каждый раз, взбираясь крутой тропинкой наверх, неважно, с пустыми руками или тяжелой поклажей, Тарас никогда не забывал помянуть добрым словом чрезмерную отеческую предосторожность.

А вот сегодня Куница и не заметил, как взлетел на пригорок и оказался у калитки родного подворья.

– Все, бабуля! – заорал ликующе Тарас, в три прыжка преодолевая расстояние до порога изрядно обветшалого крыльца, от радости едва не сорвав с кожаных петель, по-старчески захрипевшую, хлипкую дверь. – Закончились наши с тобой мытарства! Ты, не поверишь, чего я нашел! Гляди-ка!.. Знаешь, бабуся, как мы с тобой теперь заживем? О-го-го, как!

И не дождавшись ни слова в ответ, удивленно переспросил:

– Ау, бабушка?! Ты где?! Спишь, что ли?! А солнышко-то уже взошло из-за пригорка… Говорил тебе давеча: не надо старого петуха резать, пока молодой не запоет – не послушалась: вот и некому по утрам будить. Просыпайся, бабуля… Я тебе такое расскажу!..

Обычно немногословный и угрюмый парень сейчас тарахтел без удержу, словно опасался, что от переизбытка наполняющих его чувств, он может лопнуть, едва только закроет рот.

– Бабуля, ау! Ты дома, вообще?!

Слабый свет, вливавшийся в горницу, сквозь неплотно прикрытые ставнями окна, создавал внутри смурый полумрак, и Тарасу понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к скупому освещению. Поэтому он не сразу заметил, что и огонь в печи не горит, и бабушка Аглая все еще лежит в своем углу, под свисающими со стен и жердочек гроздьями чеснока, лука и множества других пуков и косиц из различных сушеных кореньев и трав. И только после этого обратил внимание на необычную тишину, окутавшую комнату. Тишину – совершенно невозможную рядом с живым человеком.

Куница умолк, растерянно хмыкнул и неуверенно шагнул к лежанке. Остановился у изголовья и шумно выдохнул.

Бабушка Аглая, благодушно улыбаясь, безмятежно глядела в потолок, уже ничего не видящими глазами. Но, судя по ее умиротворенному и спокойному облику, смерть не застала старушку врасплох, а была встречена ею, как давнишний и добрый знакомец.

Тарас медленно перекрестился, поморгал затуманившимися глазами и нежно провел ладонью по морщинистому и еще не остылому челу бабушки. Потом, встал перед покойницей на колени и нежно коснулся губами ее, чинно сложенных на груди, узловатых пальцев, крепко сжимающих деревянное распятие. Краешком сознания отметив, что натруженные, мозолистые и шершавые, как речной ракушечник руки бабушки Аглаи обрели шелковистую нежность. Став на ощупь такими же мягкими и… холодными.

– Вот я и остался на всем белом свете совсем один… – прошептал Куница грустно и беспомощно. – Что же ты, милая моя бабушка, так поторопилась-то? Хоть бы до свадьбы подождала, что ли? Правнуков вместе с Ребеккой чуток понянчила… Кто ж мне теперь в трудную минуту совет даст, или за лень отругает? Как же ты так, а? Даже не попрощавшись…

Потом парень ласково закрыл покойнице глаза, поднялся с пола, шагнул к столу и тяжело опустился на лавку.

Разнообразные мысли кружили в его голове беспутной толпой перепившихся гуляк, стремящихся переорать друг дружку, при этом даже не пытаясь вслушаться в чужие резоны. Больше всего хотелось упасть на свой рундук, или прямо здесь, за столом закрыть глаза, и уснуть. А очнуться из злого забытья от чуть ворчливого, но исполненного заботы и любви старушечьего голоса…

Куница достал трубку и кисет, основательно натоптал чубук крепким табаком, раскурил неспешно и после нескольких глубоких затяжек промолвил задумчиво:

– И ведь предупреждал же лесной хозяин: что имеешь, потеряешь – прежде чем новое обретешь… А я еще, возьми и брякни ему, сдуру, что ничего, мол, не боюсь, потому, как терять мне нечего… Вот и договорился… Теперь-то уже действительно нечего.

– Опять спешишь со словами, хозяин… – проворчал недовольный мужской басок. – Неужто так и не поумнеешь никогда?

– Кто здесь? – вскинулся Тарас, изумленно озираясь по пустой светлице. – Или мне чудится?

– Домовой я, ваш… – степенно ответил невидимый собеседник. – За добром Куниц глядеть приставленный.

– А чего только теперь голос подал? – удивился Тарас. – Замечать, мне тебя и в прежние времена иной раз случалось, мельком, – но отозвался впервые.

– Раньше тебя и без меня было кому уму-разуму учить… – вздохнул домовой. – А теперь, видно, самому придется… И не меня ты видел. Это суседко со своей кикиморой больше по дому шныряют. Бездельники…

– Сам такой… – тут же отозвался откуда-то из-за печки скрипучий женский голосок, бросаясь, похоже, в привычную перепалку. – За скотиной и по двору мой муженек глядит, я – и по дому прибираюсь, и птичник чищу, и кушать готовлю. А он только жрет в три пуза и будто бы за хатой присматривает. Можно подумать, если отвернется, так и стены разъедутся, и кровля обрушится. Да этот дом еще всех нас перестоит!

– Э, да вас тут целая куча обитает? – еще пуще удивился парень и прибавил неожиданно зло. – Ну, и куда ж вы, тля запечная, глядели, когда бабушка умирала? Меня в доме не было, а вы-то, почему не помогли своей хозяйке? Почему не сберегли? Вот похороню бабушку, так прежде чем на Запорожье уехать – сожгу эту лачугу вместе со всеми вами! – пригрозил и самому себе удивился. Что-то, в последнее время, слишком часто стал других огнем пугать…

– Не серчай, хозяин. Старая ведунья сама так решила… – сочувственно прошелестел женский голосок. – И не нам противиться ее воле. Видно – срок Аглаи Лукинишне из Яви уходить настал…

– Пришел, ушел… – сердито оборвал бормотание кикиморы Куница, не слишком и прислушиваясь к ее словам. – Молочко из блюдца хлебать, на дармовщину, все берегини в два рта горазды, а как помощь от вас понадобилась – сразу овечками заблеяли. Чего проще, на мертвую все свалить. Чай, не опровергнет!..

– Да погоди ты браниться, хозяин… – еще один мужской голос вторил женскому тенорку, доносясь из-под лежанки. – Это только реки всегда текут с горы да в море, и дождевые капли – сверху вниз падают, а в мире людей, многое не по нашему хотению деется.

– Вместо того, чтоб умничать, вовремя б водицы холодной испить подали. Может, и пожила б еще бабушка.

– Дык, объясняю тебе неразумному, – в женском голосе прорезались едва заметные сварливые нотки. – Это ж не просто еще одна старуха преставилась, а Ведунья из Яви ушла… Сама, по своему хотению! Значит, так надо! Может, место освободить хотела? И не нам ее удерживать…

– Ну-ну… – Тарас до сих пор совершенно ничего не понимал и начинал сердиться по-настоящему. – И для кого ж это моя бабушка так старалась, что умереть поторопилась? Уж не о тебе ли разговор?

– Умолкни, кикимора бестолковая! – цыкнул на жену суседко. – Видишь: молодой хозяин в растерянности чувств пребывает. Намеками да недомолвками тут не обойтись – все как следует растолковать надобно.

– Чего ж Аглая сама ему не объяснила? – резонно заметила домовиха, не собираясь уступать мужу.

– Может, не успела?

– Вот ведь свела судьба с недоумком! – взвизгнула раздраженно та. – По всему видать, что у тебя голова только для ношения шапки и предназначена! Не успела… – передразнила мужа. – Это ж Ведунья, чурбан ты стоеросовый! Она – никогда и ничего зря не делала. Может, её внучёк еще в полную силу не вошел, а может – от чего другого уберечь сопляка хотела?..

– Гм… Сама вопросы ставит, сама и объясняет… – брат домового обескуражено засопел и перестал спорить. Зная по многолетнему опыту, что в том нет никакого смысла, и последнее слово все равно за женой останется.

Зато теперь окончательно взъярился Куница.

– Значит так, нежить домовая, – слушай, что говорить стану! Уж я не знаю: кто там и от чего меня – сопляка берег, но если вы, сейчас же, всё как есть, не расскажете – то пожалеете! Во-первых, схожу за отцом Василием, пусть он тут зальет каждую щель свяченой водой. А во-вторых, во-вторых… – Тарас призадумался, чем бы еще постращать нежить, не менее грозным. – Ага! – огоньки пожара вновь заплясали у него перед глазами. – Клянусь могилой отца: сожгу хату дотла, и угольки пересею! Это понятно?!

– Не надо попа звать, хозяин, – просительно пробасил домовой. – Зачем сор с избы выносить? Договоримся… Чай, не чужие мы друг другу? А ну, нишкни! – прикрикнул на, заворчавшую было, кикимору, и прибавил, обращаясь к суседко. – Братан, урезонь свою бабу. Хозяин, на то и хозяин, чтобы все согласно с его волей исполнялось! Раз интересуется – значит, отвечать надлежит. Может, старая ведунья как раз и хотела, чтоб внук у нас обо всем выспросил? Не сумлевайся, новый хозяин, все честь по чести растолкуем. Ничего не утаим… Вот только, не прогневись, я сперва небольшое наставление тебе дам. Можно?

– Валяй… – пожал плечами Тарас и едко прибавил. – Насколько я помню, сам меня уму-разуму учить вызвался.

Домой так громко вздохнул, что мог устыдить кого угодно, но расстроенный внезапной смертью бабушки и не на шутку рассерженный парень уже ни на что не обращал внимания.

– Ну, я жду!

– Молод ты еще и от того горяч больно, поэтому на первый раз прощаю, – многозначительно пробасил домовой. – Но, заруби себе, казак, на носу крепко-накрепко: никогда, даже в шутку, не смей грозиться, что собственный дом сожжешь! Пустое дело и совсем негодящее… И уж тем более, не тревожь при этом прах отца. В особенности, если зеленого понятия не имеешь, где тот похоронен, и похоронен ли вообще. Уразумел?

– Твоя правда – погорячился малость, – вынужден был признать справедливость упрека домового Куница. – Но, только в том, что касаемо поджога, а священнослужителя мне все равно позвать придется. Бабушку отпевать надо… Вот заболтали… – парень взглянул на покойницу и тяжело вздохнул. – Как живая лежит… Кажется, уснула только крепко. Не вериться даже, что нет ее больше… – и продолжил, излишней деловитостью тона, унимая вдруг закипевшие в глазах слезы. – Дни теперь жаркие стоят, долго тело покойницы в доме держать нельзя. Так что, быстренько рассказывайте, кто и какую тайну от меня утаить хотел? И – пойду похоронами заниматься.

Но, как оно обычно в жизни бывает, поговорить не удалось. Перед порогом дома кто-то громко откашлялся и требовательно постучал в дверной косяк. А потом с подворья спросили.

– Я сильно интересуюсь, хозяева, есть хоть кто-то дома? Или вы, таки, все уже ушли куда-то?

Услыхав этот чуть картавый и словно надтреснутый голос, молодой Куница вдруг покраснел и повел глазами по комнате, словно выискивая место, где бы можно было на время запрятаться.

Так своеобразно в Михайловке разговаривал только здешний корчмарь – жид Ицхак. Он же – отец Ребекки! А если вспомнить о том, что девушка убежала из лесу, в чем мать родила, то о предмете предстоящего разговора было не слишком сложно догадаться. Даже, учитывая то, что Ицхак был человеком тщедушным и – не столько по убеждению, сколько из-за телесной немощи – довольно смирным. Но, в связи с неожиданной кончиной бабушки и всей этой, окружавшей ее и дом Куниц, таинственностью, приход шинкаря оказался столь некстати, что парень не удержался от крепкого словца. Чего раньше никогда не разрешал себе из уважения к домашнему очагу и висящим на стенах иконам. Выругался, покосился на покойницу и перекрестился.

– После договорим, – прошептал нежити и, спеша опередить незваного гостя, выскочил во двор.

– Доброго здравия, дядька Ицхак! – произнес печальным голосом, кланяясь еврею не то чтоб низко, но со всем уважением. – Знаю, что виноват я перед вами и Ривкой, но давайте обсудим это как-нибудь в другой раз. Право слово, не до этого мне сейчас…

– Можно, конечно и позже поговорить… – покладисто кивнул в ответ корчмарь, тряхнув пейсами. – Почему не отложить никчемный разговор на неопределенное время, тем более если речь идет всего лишь о моей девочке? Пусть себе еще немного побегает по селу нагишом. Может, не все жители Михайловки успели рассмотреть какая у нее крепкая грудь и тонкая талия? Я уж и не вспоминаю о том, что Ребекке не приходиться стыдится и всего остального тела, особенно той части, которая по капризу природы, расположена сзади и чуть пониже спины… Ну, господин казак понимает, о чем я намекаю?… Да?

– Не надо меня величать выше чести, дядька Ицхак, – потупился парень, понимая, что без веской причины, неприятных объяснений избежать не удастся. – Я всего лишь новик, и казаком называться не заслужил пока.

– Ой, я вас умоляю, пан Куница, – с завидной небрежностью отмахнулся жид. – Сегодня новик, завтра – казак. А если послезавтра ваши же товарищи вас атаманом называть станут, или каким-нибудь сотником? Как тогда прикажете моей бедной голове запомнить все эти войсковые премудрости? Лучше не делайте мне умное лицо и не увиливайте от ответа…

– Дядька Ицхак, вот хоть побожится, – вздохнул удрученно Тарас. Переговорить шинкаря не прибегая к откровенной грубости, до сих пор не удавалось никому. – Мы с Ребеккой всего лишь заплутали в лесу, а потом – и вовсе потеряли друг друга из виду… Я так и не смог ее найти. Ночь же, темно…

– Кто б сомневался, пан Куница, – опять затарахтел жид. – Я давно подозревал, что если пригожую девицу раздеть догола, то в лесу станет гораздо светлее. Тем более – ночью. Вот только мне бы не хотелось, чтобы вместо факела использовали мою девочку. Да и будущему зятю такая бесцеремонность в обращении с Ребеккой вряд ли придется по душе. А ведь шила в мешке не спрячешь, можете мне поверить, господин казак. Особенно, если, после ваших совместных увеселений, мамочке Циле придется расшивать все новые платья нашей дочери. Из-за стремительно полнеющей девичьей талии…

– Дядька Ицхак, – в третий раз попытался урезонить не на шутку разошедшегося корчмаря Тарас. – Я же готов хоть завтра жениться. Но вы сами возражаете против нашей с Ривкой свадьбы.

– А с чего мне быть согласным, пан Куница? – всплеснул ладонями жид. – Что у вас есть за душой, извините, кроме отцовской сабли, разваливающейся хаты, полтора морга земли и всеми уважаемой старенькой бабушки Аглаи? Молчите? То-то же! Зато я вам скажу то, о чем вы сами, по молодости лет, еще ни разу не задумались… Моя маленькая Ривка и все ее будущие детки, захотят кушать. А они – поверьте на слово старому еврею – имеют такую ужасную привычку с малолетства… Так чем же вы, господин казак, собираетесь их накормить? Неужто опять бедному и больному Ицхаку придется вынимать последнюю крошку изо рта у своей и так почти что нищенствующей семьи? Вижу, вам уже самому стало грустно?

– Умерла бабушка, – тихо промолвил парень.

– Значит, пан Куница стал еще беднее? – произнес впопыхах жид, но сразу же опомнился. – О, зухен мей! Это ужасное известие! Как жаль… Мои соболезнования, господин казак. Аглая Лукинична была такая достойная женщина. О, Ицхак помнит, что однажды приходил сюда за травами, когда ни теща, ни тетя Соня не смогли излечить мой прострел. И чтобы вы думали – помогло!.. Я еще три дня стонал, чтобы все оставили меня в покое, но спина уже совсем не болела. Как рукой сняло… И когда же это ужасное несчастье случилось?

– Ночью…

– О, зухен мей… Что я могу сказать на ваше горе, пан Куница… Кроме того, что все мы там будем, если доживем, конечно… Примите еще раз мои самые искренние соболезнования, господин казак. Да, достойнейшая женщина была ваша бабушка, уж поверьте старому еврею. И вы опять-таки правы – когда в доме от живых ждут последнего долга мертвые, вспоминать о шалопутных девицах не пристало. Но, мы обязательно вернемся к нашему неоконченному разговору, после похорон. Обязательно вернемся… Вот только… Раз я все равно уже здесь, может, вы таки вернете мне одежду Ребекки? У бедной девочки не так много шелковых рубашек…

– Простите, дядька Ицхак, – чертыхнулся мысленно Тарас. – Я уже пытался объяснить вам: у меня нет ее одежды. Наверное, рубашка осталась в лесу, когда Ривка убежала, а я бросился ее догонять… Хотя, если это так важно, можно будет потом сходить поискать. Я помню место, где мы… расстались.

– О-хо-хо… – тяжело вздохнул корчмарь. – Так я и знал, что ни к чему хорошему все эти ночные гулянья не доведут. Особенно – в ночь накануне Ивана Купалы… Разве ж может на что путное рассчитывать дочь племени израилевого от какого-то христианского святого, совершенно бесцеремонно перенявшего привычки языческого божества? И ведь говорил же дурехе: одевайся во что-нибудь старенькое, чего не жалко. Це-це-це… потерять такую дорогую вещь! Разве нельзя было сложить всю одежду вместе, чтобы потом не искать каждую часть по отдельности? Эх, молодежь, молодежь… Ничего святого у них нет, ничто не ценят… А ведь почти новая сорочка была… – и укоризненно покачивая головой, из-за чего его длинные, завитые пейсы тряслись, словно козлиная бородка, Ицхак стал неловко спускаться с крутого пригорка.

Куница провел взглядом нескладную, согбенную фигуру в длиннополом, развевающемся на ходу лапсердаке, потом бросил взгляд на прикрытую дверь хаты и устало присел на пороге. Ему вдруг стало очень тоскливо и сиро. Ощущение одиночества накатило так остро, что юноша едва не расплакался.

При жизни – обычная, как и десятки других сельских старух – немного ворчливая, излишне суетливая, неугомонно снующая по хозяйству баба Аглая, умерев: оказалась совсем другой. И от посвящения в эту горькую тайну, Тарас почувствовал себя не только осиротевшим, но и чужим в родном доме. Заходить обратно не было никакого желания. Тяжело и уныло вздохнув, уже в который раз за это утро, парень поднялся и поплелся к дому сельского священника.

* * *

Поскольку изначально Михайловка строилась только на западном склоне холма – пологом, плавно сбегавшем к реке, то под церковь община углубила и расчистила опушку леса, подступавшего к северной окраине села. Оставив рядом с постройкой лишь несколько старых лип и парочку дубов. Рука у лесорубов не поднялась искоренить столетнюю красоту. Заодно и погост, по обычаю заложенный позади храма, под сенью деревьев получился тихий, да благостный.

Избу сельскому священнику тоже срубили рядом с церковью, на пригорке. Но, так как нынешний Михайловский поп, отец Василий, при такой немногочисленной пастве, кормился не столько с трудов духовного наставника, сколько с умелых рук единственного на всю округу горшечника, то большую часть времени, вместе с двумя сыновьями, батюшка проводил под навесом, у гончарного круга.

Там его Тарас и застал.

– Слава Иисусу Христу, святой отче, – поздоровался вежливо парень, заходя во двор.

Остриженный под горшок, крепкий, широкоплечий моложавый мужчина в, надетом на голое тело, кожаном фартуке, напевающий в такт работе, что-то даже отдаленно не напоминающее церковные псалмы, мало походил на настоятеля прихода. А оба его голопузых пацана, старательно месивших глину, и соответственно – изгваздавшиеся в ней с ног до головы, вообще напоминали парочку бесхвостых бесенят.

– Слава навеки, Господу Богу нашему, сын мой! – ответил отец Василий, не отрывая глаз, от выраставшего из комка сырой глины, под его ловкими пальцами, очередного сосуда. – Заходи, Тарас, нес той в воротах. Присаживайся в холодке. Кваску испей, – там жбан лопухом прикрыт. Обожди чуток, я сейчас закончу… Глина не любит, когда ее на половине роста бросают. Обидеться может, и потом ничего путного из нее не слепишь. Либо при обжиге треснет, либо прохудится быстро…

Как и всякое истинное умение, схожий с волшебством, труд гончара завораживал взгляд. Казалось, мастер всего лишь небрежно прикасается к сырому комку грязи, и та – самостоятельно, словно под воздействием чар, начинает раздуваться, вытягиваться и сам собой превращается в круглобокий горшок, крынку или иную кухонную утварь.

– Петрусь, приделай ручки, – велел мастер старшему сыну, когда круг остановился.

Священник снял фартук и, вытирая об него руки, подошел к Тарасу.

– Случилось что, или так зашел? – спросил попросту.

– Случилось, отче… – печально потупился парень. – Бабушка моя умерла. Похоронить надо… По христианскому обычаю…

– Ну, ну… не печалься, сын мой, – положил тяжелую и прохладную ладонь на плечо Тарасу отец Василий. – Тут уж ничего не поделаешь. Так устроен наш мир. Господь всегда в первую голову призывает к себе самых лучших и достойных из ныне здравствующих людей. И нам остается лишь смиренно, не ропща принять Его волю, – посочувствовал священнослужитель. – Плохо лишь то, что отошла раба божья Аглая аккурат в Иванову ночь. Считается, что в это время отлетают души грешников, не сумевших испросить себе прощения у близких людей. Надо бы ее перед отпеванием, хоть на одну ночь в церковь, к ликам святых занести, да молебен особый справить… – отец Василий конфузливо огладил ладонью усы и, не по чину, коротко остриженную бороду. Но слишком длинные волосы могли намотаться на гончарный круг, вот и приходилось подстригать их время от времени, невзирая на угрозы блаженнейшего Никифора, архиерея Брацлавского.

– Суеверие, наверно, но не нам грешным судить о том, что предками нашими за непреложную истину почиталось.

– Можно и занести… – пожал плечами Куница. – И матушка моя, и батька – оба внезапной смертью погибли, вот и не успела бабушка с ними проститься. Да и мне, если чего сказать хотела, тоже не смогла. Не ночевал я нынче дома.

– Вот, вот… – кивнул отец Василий. – Люди всегда свои извинения на потом откладывают. Сами того не понимая, что именно этого "потом" – может и не случиться в их жизни. О-хо-хо, грехи наши тяжкие… Да только, Тарас, не так просто это сделать будет.

– Почему? – удивился Куница. – Гроб, я думаю, Степан Локоть еще к вечеру смастерит. У него завсегда запас сухих досок имеется. Как раз, к вечерней молитве и успеем…

– Не в наших желаниях беда, сыне… – грустно вздохнул отец Василий, и парень впервые обратил внимание на то, какие усталые, постаревшие глаза у этого, еще довольно молодого и крепкого мужчины.

– А в чем? – не взял в толк Тарас. – Вы говорите, батюшка. Я постараюсь, все сделаю… Бабушка заслужила на покой.

– Церковь наша на замке со вчерашнего дня.

– Это как?

– Общество еще с Троицы задолжало жиду за аренду, – вздохнул священник. – Вот Ицык и запер двери на ключ – пока долг не уплатим. А чем платить-то? – пожал широкими плечами отец Василий. – До нового урожаю еще самим дожить надобно. Думали пару телушек заколоть, масла, меду продать. Я вот собирался пару дюжин горшков для нужд общества смастерить, так ближайшая ярмарка в Брацлаве только на Петровку ожидается. В Ужали и того позже – на Спаса. А корчмарь больше ждать не хочет. И никаких уговоров не слушает. Требует всю оплату за полгода сполна… Мол, ему за нашего Бога нет резона страдать.

– Это да, дядька Ицхак бывает очень уперт и несговорчив, особенно когда разговор заходит о деньгах, – согласился Куница. – Но, думаю, что смогу его уговорить. Ведь похорон – не свадьба, и хотел бы – да не отложишь. Сейчас к столяру зайду, а от Локтя – прямо в шинок и подамся.

– Хорошо, если так… – заметно было, что отец Василий не разделяет убежденности парня. – Ну, что ж, дай то Бог. Тогда ты занимайся своим делом, а я – умоюсь и поспешу к усопшей рабе божьей Аглае… Царствие ей небесное и земля пухом, славная была женщина. Ты, по молодости лет, наверно не знаешь, но если б не твоя бабушка, то мой младшенький Федька, может, и не родился б… – священник многозначительно покивал. – Еще и роженицу, Любашу мою, с собой мог забрать… Так что я перед Аглаей Лукиничной в неоплатном долгу. И коль при жизни ей мое умение не понадобилось, то хоть после смерти отслужу как надо.

* * *

Со столяром Тарас договорился быстрее, чем сам рассчитывал. Ему даже во двор заходить не пришлось. Узнав, что Лукинична померла, Степан спросил только: на когда нужен гроб, прибавив при этом, что не возьмет с Тараса ни гроша. Здесь тоже Куница узнал, что пять лет тому бабушка Аглая выходила всю многодетную семью Локтей, отравившуюся грибами. Поэтому столяр тоже считал, что обязан, пусть хоть так, возвратить долг своей благодетельнице. И, стыдливо отмахнувшись от искренней благодарности Куницы, ворча себе под нос что-то о несправедливой судьбе, пошел строгать доски.

Озадаченно почесав затылок, потому что никогда ни о чем подобном ему не приходилось слышать, Тарас уже более уверенно двинулся в шинок. Уповая на то, что может и корчмарь еще раз припомнит о залеченном простреле? При этом чувствуя себя так, словно все это время разговор шел не о его родной бабушке, а о ком-то другом. Даже странно… Ведь, если не отнимать месяцев, проведенных вместе с отцом в степных дозорах и казацком ученье – он прожил с бабой Аглаей бок обок, под одной крышей, почитай девятнадцать лет. И только сегодня, впервые узнал о старушке столько нового.

Хотя, с другой стороны, чему удивляться?

С тех пор, как он стал считаться взрослым, Тарас все время проводил либо в поле, либо в лесу, либо на выпасе. А что тем временем делалось в доме, его не слишком-то и беспокоило, если разговор не заходил о скором отеле коровы или опоросе тяжелой свиноматки. Ужин на столе – вот и ладно…