Текст книги "Иван-чай-сутра"

Автор книги: Олег Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

* * *

Выпутываться из долгов Валентину Михайловичу помогал один давний приятель, время от времени наведывавшийся в дом на Тимирязева, – Доктор.

Доктор приезжал на белых «Жигулях», выходил, поблескивая большими очками в массивной оправе и лысиной, поднимался по скрипучей лестнице дома-памятника с портфелем из лоснящейся коричневой кожи… Домой его иногда увозил долговязый сын, вызываемый по телефону, но чаще доктор оставался ночевать у старика.

Грончаков порицал за это Доктора, техника-стоматолога, призывая к простоте, к перемещению по земле естественным образом, философским, как говаривал блаженный мудрец Сковорода: пешком. Но Доктор ссылался на ритм современности, на жену и, соглашаясь в основном с общим пафосом анархистских рассуждений Грончакова, настаивал все-таки, что некий минимум частной собственности человеку необходим. Доктор был либеральнее в этом вопросе, чем суровый старик Грончаков. Бездетному вдовцу Грончакову, конечно, проще было воспарять в ледяные высоты анархизма, чем Доктору, у которого был сын, помешанный на горных лыжах, и дочь, мечтающая… ну, о чем мечтают современницы Ксении Собчак?

Они беседовали за полночь у открытого окна, и запоздалые прохожие, стучащие каблуками по булыжникам Тимирязева, слышали их голоса, кашель курильщика с большим стажем и чистый перезвон рюмок.

«А почему бы тебе не отдать дачу таджикам?» – спрашивал старик.

* * *

И один их диспут неожиданно перетек из теоретической плоскости в плоскость практическую. Как раз в момент этого перетекания Алекс вышел во двор по нужде и наткнулся на кого-то, рыщущего в развалинах сарая. Это был Доктор.

«А, это ты? Не спится?» Алекс промычал что-то. «Мне нужна проволока», – сказал Доктор. Алекс смотрел на его мерцающее в отсветах фонаря нетрезвое лицо, как будто набросанное кистью импрессиониста. «Колючая, – уточнил Доктор. – Не знаешь, где взять?» Алекс видел ржавый клубок на крыше гаража ветерана Рымко. «Как же ее достать?» – спросил Доктор. «Влезть по вязу», – еще сонно ответил Алекс. «Ты не мог бы сделать одолжение…» Алекс переминался с ноги на ногу, поеживаясь в трико и одной майке. Ночь была прохладная. «Это принципиально, – сказал Доктор. – Будь добр». – «Ладно, – отозвался Алекс, – сейчас». И, побывав в скворечнике, он, вскарабкался по вязу и сбросил клубок проволоки. Когда он спрыгнул на землю, из темноты появился Валентин Михайлович в плаще и вязаной шапке, надвинутой на брови. «Алеша?.. – Он улыбался, протянул руку и потрепал его по плечу. – С нами?» Алекс оглянулся на Доктора. Тот клацал кусачками, отрезая проволоку. «Верно! Хватит интеллигентских разговоров, – продолжал Грончаков. – Пора действовать. Устроим революцию роз – из колючей проволоки». Алекс пребывал в замешательстве. «Да ладно, возьмем всю!» – сказал Доктор, поднимая клубок. «Прекрасно! – отозвался Грончаков с каким-то ожесточением и сжал плечо Алекса. – Едем дарить ее истукану». Алекс уже начал смутно догадываться, в чем дело; они как-то уже говорили с Грончаковым об этом. Алекс замялся. В отличие от новых заговорщиков он был абсолютно трезв. И вообще-то ему хотелось спать… Но ведь он соглашался с пафосом речей Грончакова против Истукана? Да или нет? Да, соглашался и с большим энтузиазмом. Вот – наступило время отвечать за свои слова.

Алекс сказал, что сейчас вернется. Ему нужно было одеться.

Но Светка не спала.

– Ты куда? – громко и отчетливо спросила она, бесшумно одевавшегося во тьме мужа. Он застрял головой в свитере.

– На двор.

– Ты уже был там, – спокойно проговорила Светка.

– Ну и что, – отвечал он со свитером на голове, – надо еще раз.

– Эти маргиналы снова что-то затевают? Как меня достало все. Тараканы, щи, плесень на стенах.

– Надо обработать их купоросом, – деловито заметил из свитера Алекс.

– Заодно и меня, – сказала Светка.

– Зачем? – настороженно спросил сквозь свитер Алекс.

– Чтобы я не чувствовала себя плесенью в твоей жизни!

Алекс втянул сквозь колючую ткань воздух, выдохнул и стал раздеваться. Да, тут был застарелый конфликт. Светка больше не хотела жить в этом месте, в этих руинах. Все началось с поломки каблучка; они собирались на свадьбу к ее лучшей подруге, дурацкая история…

И дарители розы войны уехали без него на призрачно белых «жигулях» с колючей проволокой в багажнике.

Сначала они завернули в гараж и наполнили канистру смесью бензина и солярки. После этого направились в центр Глинска. Первый же гаишник, остановивший их, пресек бы революцию ржавых роз на корню: Доктор хотя и проглотил сразу три таблетки «Антиполицейский» и вроде бы перебил запах, но не протрезвел, говорил слишком звучно, жестикулировал и двигался с излишней резкостью. Но, как это обычно бывает со стихийными авантюристами, они беспрепятственно проехали через центр города и остановили автомобиль в переулке за Домом офицеров.

Вышли.

Доктор предлагал Грончакову остаться в автомобиле, но тот был непреклонен. Он давно собирался сделать что-либо подобное, отомстить системе. И уж лучше Доктору задуматься, у него все-таки семья, будущее. А старику уже нечего терять.

Доктор достал из багажника канистру и заметил, что предпочел бы динамит… Он даже приостановился, что-то соображая. Но Грончаков выпрямился и глухо с угрюмой решительностью проговорил, что если они замешкаются, начнут откладывать, то скорее всего ничего не сделают. Здесь и сейчас!.. Впрочем, коли Доктор передумал…

Доктор зашагал вперед с канистрой. Грончаков в старом плаще и вязаной шапочке (доктор убедил его не надевать шляпу, слишком приметно, да и неудобно, слетит – будет вещдок) двинулся следом, неся шар колючей проволоки.

Окна Дома офицеров сияли, из-за них доносилась глухая музыка. Там проходила какая-то вечеринка. Перед парадным крыльцом стояли автомобили. Доктор с Грончаковым переглянулись и пошли дальше, стараясь держаться в тени, подальше от фонарей. Цель их ночной вылазки уже была видна. Оглянувшись, они быстро приблизились к объекту, возвышавшемуся на небольшой площади между жилым сталинским внушительным шестиэтажным домом с магазином на первом этаже и сталинским же зданием с колоннами, где сейчас находился колледж (в нем когда-то и преподавал старик). Это был памятник председателю Всесоюзного общества пролетарского туризма и Шахматно-шашечной ассоциации СССР, участнику альпинистских экспедиций на Памир, доктору государственных и правовых наук, первому прокурору республики, вдохновенному трибуну плахи и топора. Бронзовая его фигура в солдатско-рабочей тужурке, галифе и сапогах, с хищно протянутой, хватающей что-то, точнее – кого-то, рукой, стояла на небольшом кургане из булыжников, очень напоминающих черепа. Когда по всей стране валили гранитных и бетонных ильичей, а главного чекиста в Москве вздернули на кране, здесь, в тихом богоспасаемом Глинске с цветами и речами открывали памятник автору гениального умозаключения о том, что главная улика – признание преступника. Увидев из окна колледжа – тогда это был еще техникум – водружаемого на курган черепов монстра, Грончаков выругался, чем немало повеселил аудиторию. Аудитории он посоветовал не ржать, а читать Солженицына, который мастерски набросал проект памятника этому человеку. Проект был таков, дословно: «…там такие низкие нары, что только по пластунски можно подползти по грязному асфальтовому полу, но новичок сразу никак не приноровится и ползет на карачках. Голову-то он подсунет, а выпяченный зад так и останется снаружи. Я думаю, верховному прокурору было особенно трудно приноровиться, и его еще не исхудавший зад подолгу торчал во славу советской юстиции. Грешный человек, со злорадством представляю этот застрявший зад. И во все долгое описание этих процессов он меня как-то успокаивает». Дело в том, что у Пахана было такое правило: рано или поздно пускать в расход рьяных исполнителей, сваливая на них всю тьму мертвяков – с своей-то шеи. Оказался в Бутырке и прокурор. Кому пришло в голову ставить ему памятник? Мало, что ли, строчек в энциклопедиях… Родственникам бы помалкивать и памятник запретить, какая уж тут память, к чему дразнить гусей? Еще раз высовывать зады нашей юстиции? Грончакова и старые памятники, все эти каменные гости из кошмарных снов прошлого, раздражали, растлители умов, – «А разве Ульянов-Ленин не растлитель? Растлитель. Кого теперь завлечешь идеей коммунизма? Он хорошо поработал на мировую буржуазию, на Семью, на Союз Хищников в малиновых пиджаках. Наступило время пираний. Теперь им будут ставить памятники». Грончаков считал вандализмом установку всех этих памятников, и то, что они собирались сделать с Доктором, нечаянно зацепившим в «ГУЛАГе» имя земляка, много и вдохновенно поработавшего на социалистическую Фемиду с чашами, полными крови и регалий, страха и говна, вовсе не казалось ему сколь-нибудь зазорным и противоестественным. Наоборот, это очень даже естественно: очиститься от скверны. Если в чьем-то доме побывали воры, все перевернули там, нагадили, – разве хозяева не должны заняться уборкой? По всей стране следует убрать окаменевшие кучи самозванцев. Или давайте установим монумент и Гришке Отрепьеву.

Но, возможности Доктора и арктического анархиста были скромны, и они делали, что могли, как могли. Доктор влез на постамент, сумел дотянуться до бронзовой руки и на растопыренные пальцы насадили ржавый шар колючей проволоки.

Тут бы им и остановиться! Но оба были хмельны и жаждали чего-то большего. Пожара. Надо было немного подкоптить истукана. Грончаков открыл канистру и принялся поливать сапоги туриста и шахматиста, любившего загонять в угол заранее обреченных – зубодробительными пинками – и объявлять им сокрушительный мат: высшую меру – расстрел. Или просто сгонять с доски – хотя бы на время, как дочь Льва Толстого, вся вина которой заключалась в том, что она ставила самовар рассуждавшим о судьбах России петроградским профессорам, – и получила три года концлагерей. Грончаков облил уже хорошенько сапоги, когда канистру переняли сильные руки Доктора. Он поднял канистру выше. Грончаков посмотрел по сторонам. Окна колледжа за колоннами были темны. А в сталинке горело дальнее угловое. Жильцы спали. Воздух туго вибрировал под ударами музыкальных волн из Дома офицеров. Грончаков ни на мгновенье не усомнился в том, что они делают. Раз это не по зубам молодым глинчанам, отплясывающим, наверное, в Доме офицеров канкан, и дрыхнущим в мягких перинах. Вдруг он увидел бегущее через площадь существо… Это была дворняжка светлой масти. Заметив людей у черной кучи памятника, собачка замерла. «Спички?» – прошептал Доктор. «Да, – откликнулся Грончаков, отстраняя Доктора. – Я сам». Он вынул коробок из кармана плаща, чиркнул спичкой – та сразу занялась капелькой оранжевого света. «Осторожнее», – прошептал Доктор, отходя. Грончаков метнул спичку под ноги памятнику, в пахучее облако – и облако, туго хлопнув, тут же налилось синевой с красными языками и охватило лижущим ртом полы бронзовой тужурки, гневные сполохи озарили перекошенное лицо трибуна с пролетарской распальцовкой, увенчанной косматым шаром, на площади в страхе тявкнула собачка, припустилась прочь, поджав хвост, повернули и поджигатели и стремительно пошли в ближайшую арку. От Дома офицеров донеслись голоса… Вдруг кто-то звонко окликнул: «Эй!..» Доктор выругался, но не обернулся. «Эй! Вы!» Они пошли еще быстрей, почти уже побежали. А когда сзади послышался удивленный и вместе с тем грозящий возглас и затем раздался топот ног – бросились в спасительную темь арки, озаренной бронзовыми отсветами.

В арке Доктор сразу свернул налево, успев схватить старика за рукав. Они подбежали к подъезду, но металлическая дверь была закрыта. Они поспешили к следующему. На пути им попался огороженный кирпичной стеной и накрытый спуск в подвал и Доктор первым метнулся туда, Грончаков за ним, поскользнулся на ступенях, упал, сразу поднялся. «Тссс!» – прошипел Доктор. Дверь подвала тоже была закрыта. Но здесь можно было затаиться в темноте и остаться незамеченными.

В арке уже гулко раздавался топот ног. И тут же молодые голоса эхом разлетелись по двору. «Они в подъезде!» – «Сколько их?» – «Двое!» – «А там в беседке?..» – «Никого!» – «Здесь закрыто». – «Что? Домофон?.. Звони в любую квартиру». – «Не отвечают». – «Еще давай!..» – «Здравствуйте! Извините. Идет задержание… Откройте!» – «Пацаны, а с чего вы взяли, что они здесь?» – «Какое-какое задержание! Такое! Посмотрите в окна». – «Горите, пожар! Х-ха-ха». – «Блин, не сей панику, Серега». – «А кто это был?» – «Они визиток не оставили». – «Террористы». – «Чеченцы?» – «В ментовку уже кто-нибудь позвонил?» – «Не надо, мы сами их!..» – «Откроет здесь кто-нибудь, блин, или нет?! Что за барсуки!» – «Откройте, Горгаз!» – «Еще скажи спецназ». – «Але! Будьте добры…»

Наконец, им открыли.

Грончаков и доктор стояли в пропахшей мочой темноте подвального спуска и слушали, уже трезвые. Доктор разминал ненароком костяшки кулаков. Он вообще-то умел не только ставить зубы. В мастерской, где он был объявлен персоной нон грата, его побеждал в армрестлинге только Качок.

«Мальчики! Алексеев, Борисов!.. – вдруг послышался строгий женский голос. – Что происходит?» Мальчики стали сбивчиво горячо объяснять. Вышедшие из подъезда сказали, что там никого нет… Если только поджигатели не укрылись в какой-то квартире или не ушли на чердак, открыв его, например, заранее заготовленным ключом. Собравшиеся бурно обсуждали происшествие, удаляясь, – Доктор отер лицо платком, – но те же юные голоса неожиданно повернули назад и стали приближаться… «Вот здесь они где-то пропали! Серега сразу за ними вбежал, а их и след простыл». – «Мы курили на крыльце и слышим: опа! Пыхнуло!.. Смотрим…» – «Их было двое». – «Подъезд проверяли… Здесь? А здесь – нет».

И ласковый луч фонарика потек по кирпичной стене и осветил вонючую тьму подвального спуска и фигуры двоих: Доктора в джинсах и наброшенной на светлый джемпер рваной куртке, взятой в гараже, и высокого старика в старом плаще и вязаной шапочке, надвинутой на волчьи брови. Этот финал противоречил не только закону спонтанности, но… и как-то всему противоречил! Все это было как-то слишком просто и нелепо и похоже на дулю, которую вдруг больно сунули под нос в самом интересном месте. Но все именно так и было.

Как потом выяснилось, в Доме офицеров проходил бал выпускников школ. Выпускники и проявили бдительность. С их помощью были задержаны вандалы, Доктор и анархист.

Вот они стоят и щурятся от света фонарика в руке у сержанта. Бейте их бронзовыми сапогами!

Глава четвертая

Но Алекс отступал дальше.

Он спустился в распадок ручья, и, спрятав велосипед в густых зарослях, взошел вверх по нему и остановился под Карлик-Дубом, завязанным сольным ключом. Здесь было самое укромное место. Со всех сторон обширный плоский холм защищали ольховые джунгли: по серым стволам вился хмель, ядовито зеленела крапива выше головы, низины были заболочены. Идя за водой, Алекс обнаружил неподалеку от стоянки на осине гнездо: с него снялась, тяжко хлопая крыльями, бурая птица с пестринами, поднялась в небо, закружила над кронами, гнусаво крикнула. Канюк. В гнезде торчали светлые головы уже крупных птенцов. Алекс продрался сквозь малинник и пошел в густых зарослях иван-чая к старым березам на высоком берегу ручья, стараясь не задевать котелками о стебли. В долинке можно было увидеть пасущихся косуль.

Но в этот раз там никого не было. Алекс спускался по склону, розовеющему пятнами чабреца на кочках. Тропинка в траве была набита зверями. Здесь можно было столкнуться с лосем; выше стоянки находился Городок, бугор с зияющими дырами нор; когда-то там жили барсуки, пока их не вытеснили лисы; ночами лисята тявкали, мешая спать. Лис вообще-то стоило побаиваться, газета «Трудовой путь» писала об участившихся случаях нападения бешеных лис на собак; пострадал уже и один грибник, попробовавший покормить облезлую лисицу хлебом; такой вот «Лисичкин хлеб» – не по Пришвину. Черные торфяные тенистые берега ручья были испещрены копытами и копытцами. Над водой нависал смородинный куст. Алекс сорвал листьев для заварки, ополоснул их в ручье. Вода была чистой и холодной, ручей питали родники.

Для того, чтобы набрать воды в котелок, пришлось выкопать в песке ямку. В середине лета ручей сильно мелел.

Ныли комары. Ручей пробирался в черных берегах по светлому песчаному ложу почти беззвучно. В начале лета в нем можно было увидеть пескарей. Начинался ручей под Арйаной Вэджей, округлым холмом с редкой растительностью, – что и навело их на степные мысли. Алекс хорошо помнил тот день неохватного простора, как, собственно, и переводится Арйана Вэджа: Арийский Простор. Автор названия неизвестен, кто-то из сказителей Авесты. А название этому холму дал Егор. Оно его сразу просквозило, когда они поднялись на темя холма, округлого и огромного, как половина глобуса, оглянулись и увидели двух воронов, летящих куда-то над зелеными глыбами и плоскостями в цветущей майской синеве, запруженной мелкими кибитками облаков. Это был один из лучших дней. Им тогда открылся особый дух Местности, затерянного славянского края. И как будто они снова его обретали, совершив длинный переход в полземли.

…Было пасмурно, душно. С полными котелками Алекс поднимался по тропе. Справа склон казался парчовым от пальмовых ветвей папоротника. Пахло пряным чабрецом и сладковато-свежим иван-чаем. Этот высокий берег в березах казался пригрезившимся, но был реален. Никто из проходящих мимо, в километре отсюда, по грунтовой дороге, и подумать не мог, что здесь – так. Это было настоящее логово, местность в Местности. Обойдя стороной осину с гнездом, – соблюдая прайвиси (privacy, то бишь уединение) канюков, – он вышел на полянку с рухнувшей от ветра вершиной березы, нарвал бересты, наломал сухих веток и разжег огонь, достал из кустов старые рогульки, правда, поперечная палка уже сильно подгорела посередине, пришлось заменить ее новой. Повесив котелки над костром, Алекс раскатал легкую нейлоновую бескаркасную палатку, вытащил из развилки дуба колышки и шесты, и начал устанавливать ее. Каркасные палатки проще в использовании, может, надежнее, но Алексу нравилась эта – тем, что легче, и скрещенные шесты придавали ей схожесть с вигвамом или, скорее, с какой-то лесной избушкой. Палатка зеленовато-коричневого цвета поднялась под сводом густого орешника, среди сочной плантации ландышевых перьев, и сразу стало ясно, что она на своем месте. Десять шагов в сторону – и ничего не разглядишь. Даже дым костра сливался со стволами и листвой берез, дубов, осин. Но, конечно, пахнул горящей березой и горьковатой осиной и терпкими дубовыми ветками. На случай дождя у Алекса был с собой пятиметровый целлофановый полог с приклеенными резиновыми «ушами» для растяжек. Пока он решил не растягивать его, хотя, судя по всему, парило – к дождю. И хорошо, если бы он ударил прямо сейчас – градом и камнями по застолью на Чичиге. Алекс как-нибудь защитился бы. Надел на голову котелок вместо каски. Ведь бывают же такие дожди? Не помешал бы и шумерский ливень. Хотя, конечно, таким легким топориком плот не успеешь срубить. Интересно, из чего был корабль у шумерского Ноя – Утнапишти, Нашедшего Дыхание Долгой Жизни? Из ливанского кедра? Вряд ли. Гильгамеш рубил их много позже. Наверное, из тростника, пальмы.

И Гильгамеш, увидевший, как черви проникли в ноздри умершего друга, пустился в путь за бессмертьем, пересек степи, пришел к горам, к вратам, охраняемым людьми-скорпионами, держал перед ними речь и был пропущен в лабиринт; шел в полном мраке, пока не оказался в каменном саду, где его встретила хозяйка, подносящая богам брагу, не без иронии вопрошавшая, в чем дело? отчего его щеки впали, голова поникла и зачем он бежит по пустыне в поисках ветра? Гильгамеш снова говорил складно. Речь ему была послушна, хотя, наверное, тряслись поджилки. И хозяйка указала ему дорогу к корабельщику, который и доставил его через ядовитые гремучие воды смерти к острову блаженного Утнапишти, спасшегося не только от потопа, но и от смерти. Тот поставил точный диагноз его тоске, мол, плоть не только людей, но и богов в твоем теле. Преходящее и вечное в одном теле. И первая составляющая паникует. Проблема всех предыдущих и последующих тысячелетий обозначена.

Алекс сыпанул в забурлившую воду заварки и смородинных листьев, накрыл котелок крышкой; а во второй котелок ничего насыпать не стал, есть не хотелось, – только пить. Позже можно будет что-нибудь сварить. Он с нетерпением дожидался, пока чай настоится.

И ничего не изменилось. Только имена другие, роли. А коренной страх, как это называл Егор, все тот же. Алекс провел языком по пересохшим губам. На запах пота отовсюду слетались кровопийцы, даже дым их не отпугивал.

Алекс сбил ножом крышку, зачерпнул густо-бронзовой воды, обжигаясь, начал прихлебывать. Осушив полкружки, он вдруг почувствовал кристальную какую-то младенческую ясность. Вот эликсир странника! Мгновенное отрезвление от духоты и злости, непонимания, отчаяния. Алекс обвел взглядом стволы и кроны, низкое мутное небо. Серый свет дня мягко охватывал все. Пасмурная погода преображает мир в земной дом.

…И где-то в этом мире затерялся Егор. А если погиб, то в другом, думал Алекс, внезапно проснувшись ночью. Заметив дырочку над лицом, на скате палатки, удивился: обычно видел ее днем и собирался заклеить или зашить… Но сейчас глухая ночь. Он перевел взгляд и увидел еще одну прореху – да покрупней. Повернул голову: вся палатка сквозила звездами. А когда укладывался спать, небо было непроницаемым, тяжело лежало на кронах. Значит, ночью дул ветер? А он ничего не слышал… Но отчего-то проснулся. Алекс заворочался – и замер. Откуда-то нанесло, повеяло ветерком, словно бы дунули в отверстия многоствольной флейты. Вот – снова, два-три голоса, заунывные, неокрепшие, просительные. Алекс слушал, не шевелясь и не дыша. Это пел не ветер, а пробовали голоса маленькие волки. Значит, брат Волк поселился здесь, на этом острове? В Городке?.. Нет, кажется, дальше. Алекс пытался определить направление на слух, представил палатку, стоящую под сенью орешника, Карлик-Дуб, малинник, иван-чай и папоротники на высоком берегу с березами; по другую сторону от палатки – дубы, молодой осинник и березняки, овраг и другой ручей, в середине лета вовсе исчезающий, рассасывающийся в черных топях. Волчата правили свои голоса, как лезвия, где-то на Усадьбе. Туда их вывел брат Волк. И вдруг сам подал голос. Волчата подхватили ноту с воодушевлением, но у них эта нота суровой тоски ломалась, прерывалась и была похожа больше на жалобу.

Алекс живо вообразил Усадьбу, вековые осины с дуплами, заросли спиреи и шиповника, трав, дряхлые полузасохшие яблони и окаменевшие груши. Там, на восточном склоне холма-острова когда-то жили люди, стоял барский дом. Получив в свои руки карту одна тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года, лист этих мест, Алекс сразу предпринял поход по ней. И в указанном месте среди кочек, кустов и трав отыскал кирпичи столетней выпечки, с трудноразличимым клеймом, костлявые фруктовые деревья, которые, может быть, сажал дед Е гора, Илларион Плескачевский. И таких усадеб в Местности было немало, особенно в Вепрях, на холмах.

Вообще мир Местности явственно разделялся на три части, три зоны. Первую можно было назвать Верхней, там были господствующие высоты, глубокие долины, истоки большинства речек и ручьев. Вторая – Срединная, с родниками и горами пониже, Вороньим и Белым лесами, озерами Чичигой (бывшим) и Длинным. Третья – Нижняя, приданапровская, луговая, болотная, с Крысиным холмом и Паучьими Утесами.

Баре предпочитали селиться в Верхней части, это хорошо видно по карте. Там отмечены господские дома Алексеева, Огаркова, Станькова, Крутилова, Твердохлебова, Васильева, Белкина. Не все фамилии можно было разобрать. Одно из названий Алекс прочел как «Нест о на», хутор или деревня. Удивительное название. Как будто кто-то сумел устроить жизнь на этой земле, укрепиться на островке. Воображение уже рисовало крепкий дом, сад, липы у колодца, тучных коров, лошадей в белых «чулках», пасеку, знойное поле пшеницы, овса, кладки дров – как крепостные стены… Но потом ему удалось восстановить надпись, справившись с оригиналом карты, – и его воображаемое поместье покосилось, померкло, проткнуло небо костлявыми сучьями. На самом деле звучало оно так: «НЕЕЛОВО», в духе Некрасова. Хутор Нест о на исчез с карты.

Не так просто было ориентироваться по этой карте. По сравнению с современной она казалась искаженной, как в советские времена, чтобы сбить с толку нового Наполеона или, скорее, Бисмарка. Там, где сейчас шумит лес, лежали поля. Там, где пустовали холмы, стояли деревни. Карта 1884 года густо населена. Славажский Никола – крупное село с церковью. В Лимне отмечена мельница. Алекс как будто попал в прошлый век, бродя исчезнувшими дорогами этой карты. Издана она была в Петрограде в 1915 году, но по результатам рекогносцировки 1884 года, а в некоторых районах – 1871 года. Масштаб 1 дюйм – 3 версты. В дюйме – 2,54 см, верста равна 1,06 км. Ну, в общем, почти километровка. Достаточно подробная карта. При Сталине за такую могли расстрелять.

Досталась она Алексу недавно, и он еще не успел сверить по ней всю Местность.

Жаль, что ее не видел Егор. Он отправился бы по ней в Местность и зимой. А Буркотов не любил зиму, холод (еще и поэтому его северный вояж закончился крахом), хотя и соглашался с другом, что зимой лучше видно, как оно все вылеплено – тело ландшафта. И безумную идею скольжения по линиям лучше всего претворять, конечно, зимой, кто спорит. И то, что зимой космос ближе, очевидная истина; каждый человек плывет в морозной дымке, аки астронавт, облаченный в скафандр теплых одежд, враждебная вселенная рядом, вокруг, дышит холодом, заглядывает в глаза искрящимися зрачками. А ты: «Жарче огонь раскинь! Вино разбавь нескупо медвяное». Егор любил античных поэтов и рекомендовал их Алексу, чтобы легче было справляться с зимней хандрой. Но Алекс уж предпочитал какую-нибудь прозу, тяжелую музыку и немного водки, смеясь над рекомендацией нетленного пиита: в холод пить вино? да еще разбавлять его нехило?.. или как там, нескупо?

Но однажды Егор все-таки уговорил его пойти на лыжах в деревню. Это был беспримерный переход. Глубокой ночью они постучали в мерзлую дверь и ввалились в модуль орбитальной станции, еле шевеля губами, языками, ногами и остальными членами. «А боженьки мои!..» – запричитала тетка. «Ну, вы, блин, папанинцы!» – изумился невозмутимый Саня. Алекс молча прижался к печке и беззвучно бесслезно заплакал. А когда руки-ноги начали отходить у обоих, из глаз уже покатились настоящие слезы. Егор приморозил мизинец, и ноготь у него в конце концов согнало. А он не унывал и через день уже звал Алекса кататься с железнодорожной насыпи. Алекс затравленно отвечал, что от печки его оторвет только бульдозер и уминал сало с яичницей, осушал чай с медом кружку за кружкой, чтобы восполнить энергетические затраты и погасить весь тот ужас, который… который… ему еще долго, короче, будет сниться. В самом деле, это было как сон: две темные фигурки в трагически белых полях со щетками рощ на фоне горящего тропическими красками феерического заката. Егор смеялся и уходил вдвоем с Саней. Тот тоже был большим любителем лыж. Из досок они построили трамплин, засыпали его снегом, к ним присоединился один деревенский, Савенок, известный тем, что от трусости, возвращаясь из клуба или откуда-либо еще в темноте всегда насвистывал фашистские мелодии из советских фильмов и печатал шаг, как на марше. А Буркотов слушал радио, не смолкавшее от гимна до гимна, грыз сушеные яблоки с печки и читал потрепанную, кажется, единственную книжку в этом доме: Жорж Санд «Консуэло». И на космос он предпочитал взирать в иллюминаторы орбитальной станции с жарко пыхтящей печкой, радуясь приличному запасу березовых и ольховых дров, мешку муки, из которой тетка выпекала блины на сале, россыпям картошки в подполье, трехлитровым банкам меда, застывшим на полках в сенях. И радовался вздохам коровы, блеянью овец, кудахтанью кур и голосу поросенка из хлева, – всей этой музыке противостояния русской зиме. Во вздохах коровы ему слышалось обещание – июльского полудня. И банки, наполненные медом, бодрили, как тугая мошна, и тоже обещали вечное возвращение Аполлона и Диониса русского лета, Иван-чая, Василька (метафоры Егора). Да, за мохнатыми от снега плетнями, посреди голых яблонь, сугробов в своих домиках тоже противоборствовали зиме медотворцы (неологизм Егора), тихо гудели там (Егор наклонялся, слушал).

Нет, зима хороша – возле печки. Это поэзия. Но все-таки летняя песенка лучше. Алекс был мерзляк. А в Егоре преобладала стихия огня. Поэтому он и любил лыжи, Лукреция, Хлебникова, позднюю осень, одиночные походы. А Буркотову, если честно, одиночество не по вкусу было, он предпочел бы небольшую компанию. Как-то он сманил Светку в Местность, но той эта параллельная реальность с комарами-слепнями, громом-дождями, «грязью» совсем не понравилась. А жаль! Когда они пошли рвать яблоки в саду перед Муравьиной, у Алекса дрогнуло сердце: вот золотой сон адамово-евов. Но Светку все это не вдохновило, особенно готовка на костре, да и прочие неудобства. Речи о Егоре она слушала с подозрением и однажды не выдержала: «Да это какие-то бесконечные поминки!.. Может, хватит? Мне уже твой дружок всюду мерещится». Алекс обиделся. Ведь это был необычный человек! Поэт-картограф, несбывшийся автор гениальной рок-оперы! Такого друга больше не будет. И такого певца этой Местности. Но на Светку скромные красоты Местности не произвели должного впечатления. Она не скрывала своего разочарования. Ей-то по рассказам Алекса казалось, что здесь что-то такое… вообще! Лазурные берега отдыхают. А тут запустение и убожество. Как будто после атомной бомбежки. Светка видела Местность по-другому, – так, как временами и сам Алекс. Но он считал это в и дение неверным, искаженным. А вот оптику Плескачевского – прозрачной, истинной. Егор видел главное, отсекая все случайное и ненужное, – как поступает любой картограф, и называется это генерализацией. Вообще, у Егора в голове была какая-то своя карта, яйцевидной формы, пронизанная линиями, испещренная формулами и различными знаками, звучащая, он описывал ее Алексу. Тот, конечно, с трудом мог представить, что это такое, но безоговорочно верил Егору и согласен был странствовать по ней. Эта карта сулила немало интересного и неожиданного; Егор и сам не мог постичь ее всю. Но, главное, он знал направление. Да, у Егора было необычное чутье на стороны горизонта, в незнакомом месте он мгновенно ориентировался.