Текст книги "Иван-чай-сутра"

Автор книги: Олег Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

* * *

До глубокой ночи на горе было тихо. Только где-то в высях снова пролетел Ворон, Алекс лежал в палатке и не видел его, но слышал поскрипывание крыла. Наверное, птица проверяла, свободна ли гора и нельзя ли усесться на железный шпиль, чтобы привести в порядок перья, да и посмотреть, не осталось ли там какой поживы. Ворон мог бы уже и не бояться Алекса. Впрочем, он не знал, кто именно находится в палатке. Так или иначе, а он предпочел пролететь дальше, справедливо полагая, что рано или поздно гора будет свободна и по-прежнему ее хозяином останется он, старец с каменным клювом, в иссиня-черном пообносившемся платье. Алекс вспомнил, как его назвала девушка. У нее явный талант давать имена.

Интересно, выдержат они направление?..

Вечером Алекс развел костер, выкопал корень шиповника, очистил его от земли, ополоснул, порезал и бросил в кипящую воду, снял котелок и накрыл его плотно крышкой. Через десять минут он пил густой отвар карминного цвета, поглядывая на медленные тучи, наплывающие из-за реки, с севера. Блики заката играли на китовых тушах. Молчал Вороний лес.

Нет, на горе было слишком тихо. Ему бы вновь хотелось услышать голос рыжеволосой Мани. Странно вообще, что он здесь раздавался. И невероятным уже кажется, что они ходили вдвоем по заросшей дороге Вороньего леса на родник. Они появились здесь внезапно и слишком быстро ушли. Я, конечно, вполне понимаю этого парня, думал Алекс, отклоняясь от дыма. Но он не может быть на меня в обиде. Хотя было и непросто сохранять выдержку в нашем походе на родник. Не за это ли его и благодарила потом сама девушка?

И что ему теперь делать с этой благодарностью?

Он подбросил дров в костер.

Ребята, наверное, уже дошли до реки.

А у меня начался пост, подумал Алекс. Но сколько это может продолжаться? И что там происходит в доме на Тимирязева? Не пустое ли это – его вызов? Может, никто и не заметит. И бульдозеры пройдут мимо. Или пожалуют сюда через месяц, когда астральный татарин действительно обретет тонкое тело. Одиночество анархиста очень печально и бесперспективно. У него даже была мысль посвятить во все ребят. Впрочем, вряд ли из этого что-то путное вышло бы. Хорошенькое дело – превращать отпуск в войну. Тем более что парень мыслит рационально. С его точки зрения, конечно, действия бульдозеристов вполне оправданы. Алекс и сам это понимает. Но не принимает. Он мыслит не рационально, а как-то по-другому. Возможно, у него недочеловеческий взгляд на Местность. А может, послечеловеческий. Ну, кто станет вникать в эту галиматью? Алекс явно бесполезен для человечества. Его пример – регрессивен. Он тормоз в производстве дешевых железобетонных плит и в строительстве дорог, современных высокоскоростных трасс, по которым могли бы ездить люди в гости друг к другу, на отдых к морю. Он считает, что на отдых надо ездить на велосипеде – до ближайшего леска. Или подниматься по реке на лодке. Этого достаточно. Несколько шагов – чтобы оказаться в предыстории. Ведь на самом деле именно этого все желают – ускользнуть из нежных полицейских лап истории, чтобы отдышаться, придти в себя, собраться с мыслями, привести в порядок чувства и ощутить себя неподцензурным жителем уголка в космосе. Зрелище звездного неба над лесными холмами дарит больше свободы, чем самые либеральные законы. Пусть эта свобода и длится всего одну ночь. Но это настоящая, окончательная свобода. Свободнее человек не бывает – только в иерархии звезд. А от вашей человеческой иерархии кочевника тошнит. Это иерархия курятника. Но я выше истории, прогресса и полицейских нужд любой страны. И не верю выкладкам иерихонских мудрецов. Есть и кроме них мудрецы: цветы и звезды, а младенческий лепет родника или крик ворона звучит убедительней индустриальных талмудов. Бетонная плита никогда не заменит звездного неба. А трубопровод – прихотливых извивов реки с песчаными косами. Звездное небо, река, – абсолютные ценности, а не чертов прогресс с иерархией курятника.

Медлительные киты наплывали на гору, закатный свет быстро гас. Дым застревал в кронах сосен. Было безветренно и очень тихо. Так тихо, как будто Гильгамеш с Энкиду снова прикончили хранителя кедров. Но на самом-то деле он был жив.

* * *

Алекс поздно лег спать и как будто тотчас очнулся от мощного рокота, в первое мгновение решив, что они уже здесь! захватили врасплох! Но этот бульдозер грохотал где-то вверху. Полоснул белым огнем бешеных фар, и гора содрогнулась. Этим всегда чреваты ночевки на горе.

Егор считал это разновидностью русской рулетки и никогда не спасался бегством. Алекс в грозу предпочитал уходить вниз, пережидать под кустом. Его почему-то не прельщала возможность превратиться в цыпленка гриль на небесном огне. Возможно, Алекс был недостаточно духовен и смел. Он готов был и сейчас спастись бегством, но замешкался, не хотелось выбегать под дождь. И он остался в палатке наблюдать сквозь прозрачную ткань представление театра теней. Впрочем, всецело его вниманием завладела не тень, а огненный язык, расписывающий его палатку.

Танец сумасшедшей с огненной бритвой – вот что это было!

Заворожено он следил за нею, пытаясь угадать, где сверкнет в следующее мгновенье. И не угадывал. Она была всюду. Ее движения были ошеломительно стремительны: взмах лезвия – и лишь долгое время спустя материя с треском и грохотом раздирается. У нее были изломанные конечности насекомого. И узкие вспыхивающие глаза – синие, с белыми ослепляющими зрачками. Исполосованное небо извергалось на землю, обрывая листву, вздуваясь ручьями. В грохоте и треске казалось, земля ревет, как роженица и содрогается. А танцовщица беззвучно скачет по зеркалам, и за нею рушатся невидимые стены, колонны, дробя зеркальные полосы и многоугольники. И она уже кружится по осколкам – все ближе и ближе, рассекая мглу, безумно бесшумная, могущественная.

В каждый следующий миг вспышки она была юна и девственна, но от нее веяло древним ужасом. Это было похоже на борьбу взглядов. Он заставлял себя смотреть, а хотелось зажмуриться, зарыться в землю. Однажды где-то вдалеке так грохнуло, словно гигантская искра, одна из многих, сыплющихся с ее лезвия, попала в пороховую бочку.

Алекс пожалел, что вовремя не ушел с горы. Но теперь уже он был прикован к этому месту и не мог даже пошевелиться. Он попал в эпицентр грозы, неукротимой стихии. На него обрушилось много небесного огня, словно кто-то проверял его способность к этойсвободе. Хаос обступил его.

Внезапно танцовщица оказалась так близко, что его до костей пробрал озноб, синие очи с белыми зрачками ослепили сквозь призрачную стенку, и он, не выдержав этого взгляда, крепко зажмурился, ему тут же почудилось, что всю гору кружит и несет куда-то прибойная волна, и он, жалкое животное, безмолвно вопит на ней о пощаде.

Как будто кто-то мог его услышать. Эта прорва вод, ветра и огня? И только он и способен был себя понимать и слышать. Он долго сидел, зажмурившись, но и сквозь закрытые веки его зрачков касался раскаленный язык танцовщицы. Только касался, но всякую секунду мог проникнуть и глубже, прямо в мозг, испепеляя все, все, что было и могло еще быть. Воспоминания о севере, письма Егора, образ рыжеволосой девушки с разноцветными нитями на запястьях, целую карту края святого родника. Скверно и унизительно было это ожидание и дрожание в палатке посреди вспыхивающей ночи. Казалось, гроза никогда не кончится и гора рано или поздно снимется с места и рухнет в воронку воды и огня.

Но гора оставалась на месте, и в лицо уже не плескало так часто и ослепительно огнем. Алекс открыл глаза. Ничего не было видно. Как будто он уже погрузился на дно какой-то шахты, провалился в черную дыру в центре космоса.

Дождь еще долбил по провисшим плоскостям полога, а грохотало и пыхало уже в стороне, все глуше… тише…

Оркестр удалялся за своей танцовщицей с незабываемым взглядом.

Алекс перевел дух.

Дождь редел и уже не хлестал с такой силой и непонятной яростью по листве.

У него перед глазами стояли глаза танцовщицы. В общем, и не глаза, а вспышки абсолютного безмыслия, как бездны ничто. Да, как будто он заглянул в горнило безвременья. Это была чистая энергия, начало начал. И там не было ни крупицы сознания. Белое пламя, и все. Но ведь Алекс же сознавал это? Он знал, что находится здесь, на горе в соснах и травах, в этой точке пространства и времени, расцветающей мгновенно множеством иных смыслов.

Он лег, распрямляя затекшее тело, потянулся с хрустом в ключицах, чувствуя прочную гору под собой и по-детски радуясь сухости и теплу своего эфемерного жилища, тогда как вокруг все хлюпало и журчало, ознобом капель вдруг пробирало полог.

Перед ним снова открывалось поле возможностей, хитрая вязь совпадений и выбора… Утром он мог отправиться вслед за своими новыми знакомыми и отыскать их лагерь где-нибудь на берегу Дальней Реки, – как бы случайно; и снова увидеть лобастое синеглазое лицо рыжей девушки в рваных джинсах и с цветными нитками на тонких запястьях. Или остаться здесь, продолжая держать пост и осаду. Или вернуться в Глинск, в старый каменный дом под вязами и кленами на Тимирязева. Пожалуй, он воспользовался бы методом Мани, будь под рукой монетка и книга, хотя, наверное, это нелепо, но – тоже вариант… Ладно, он дождется восхода солнца и сделает свой выбор. Солнце и будет его монеткой. Утром он увидит, что выпало.

Надеюсь, к утру этумонетку мир не потеряет.

Алекс спал и видел зеркальные створки молний, они вращались, открываясь и закрываясь, как будто пропуская кого-то, что противоречило его новому знанию об абсолютной невозможности явления из начала начал жизни, мысли. Это было мучительное противоречие, Алекс ворочался во сне и стонал. А ведь ночью, ослепленный молнией, он ясно понял, что источник жизни и мысли – другой. Но почему другой? Этот вопрос звучал просто и убедительно во сне. Не другой, а один. Как вода превращается в вино, огонь превращается в жизнь, а она – в слово. И речь объемлет все. И Дальняя Река – только речь, Славажский Никола, Белый лес, даже восходящее солнце, его рыжие лучи на соснах, ржавой вышке, палатке и малиновых шапках почтительной толпы иван-чая. Никаких противоречий, все едино. И журчание в дуплах летучих мышей, свист синиц, гудение жуков, лай косули, и нежная трель землеройки в подземных ходах, – все сливается в едином звучании. И ветер выводит на бересте дикие гармонии земли, где вечно скитаются картографы.

Глава восьмая

– Птича… Тихо!

Покрытое светлой щетиной похудевшее загорелое грязное лицо Кира напряглось. Он сейчас был похож на какого-то сумасшедшего, слушающего голоса. Он поглядел сквозь метелки трав на Маню.

– Это у тебя над ухом, – откликнулась Маня, встряхивая тусклыми немытыми волосами, перехваченными разноцветным жгутом, – комар.

– Значит, это должен быть мутант! – воскликнул Кир. Он снова прислушался, но было тихо.

– Обычный зазеркальный комар, – сказала Маня.

И они пошли дальше в густых травах среди одиночных тощих деревцев. Кир тащил рюкзак, Маня палатку на ремне Кира. Нет, было тихо, обычный серый день. Их обступали только бледные фигуры берез в зеленых накидках, травы и птицы.

Время от времени в окружающем пространстве то там, то здесь раздавался выстрел, второй. Но ни с одним стрелком они не столкнулись. По правде, им меньше всего этого хотелось. Впрочем, после встречи с нелепым туристом-себе-на-уме в махновских очках им вообще не попадался ни один человек. Почему-то люди оставили эту землю. А на самом деле, когда долго не встречаешь людей, начинаешь испытывать такое чувство, будто попал в вакуум. И его не заполнить никаким пташкам. Кир бывал, что говорится, на природе, с друзьями, с Маней на Радуге, в Крыму, но впервые он оказался в такой дыре. Ему не по себе было и… короче, он устал от всей этой стрекочущей и каркающей живности и чвакающей земли под ногами. И мечтал побыстрее вернуться в царство асфальтированных путей и высокоскоростных соединений ADSL.

– Я бы сжег все эти наркоманские книжки, – раздраженно бросил он через плечо.

– Это не отменяет существование комара как вида.

Небо хмуро нависало над тускло-зелеными деревьями. Солнце не показывалось дня три. Трудно было определить, где они находятся… И, кажется, девушке это нравилось. А ее спутнику – нет. Он любил определенность. Любая недоговоренность, двусмысленность его раздражала. А Маня считала, что нет ничего на свете скучнее, когда все расчислено, заранее известно, задано. Кир защищал стабильность. Маня обзывала его одномерным, Кир ее – шизофреничкой. И Кир чувствовал, что виснет. Еще бы! Сохранять работоспособность и быстродействие в условиях, когда весь мир завис! Навис над тобой бессмысленными облаками и смутными аватарами, внес неразбериху в службу «Дата и время», как будто здесь какой-то другой часовой пояс: время явно не московское, но и неизвестно какое, и утром оно совсем не такое, как вечером, а тем более ночью. Если это игра, то Кир совершенно не понимает ее правил: ибо их здесь просто нет! Блуждать, разыскивая дорогу и при этом натыкаться то на пьяных Кантров, то на Борда, – так он окрестил Алекса, что означало на языке закоренелых юзеров «доска объявлений, древовидный форум» (а разве он не дремуч и не древовиден? И на форуме у него тараканы, вири и крокозябры), то на Кабанью Морду, персонажей со своими непонятными какими-то левыми раскладами, как говорит Маня, – мало удовольствия.

К мифической Дальней Реке они так и не пробились, заплутав в торфяниках, и ночевали на берегу черной большой лужи. Чай можно было и не заваривать: цвет воды напоминал крутой чифирь. В воздухе бесновались комары, было душно. И в довершение всего Маня утопила рюкзак. Неосторожно поставила его на кочку, казавшуюся ей основательной, но, рюкзак завалился, едва она отошла, медленно, как бы нехотя перевернулся и на глазах у изумленной Мани почти беззвучно ушел боком в воду, скрылся в густой глубине. Маня думала достать его рукой, но ухватила только кофейную муть. Кир тут же вырубил шест, оставив на конце сук, и опустил его в воду, попробовал зацепить рюкзак. Багор не коснулся дна. Лужа была слишком глубока. Спальники, аптечка и кое-какие продукты исчезли в этой торфяной пасти. Хорошо, что и по ночам было тепло, и они спали, укрываясь куртками.

Выбравшись из торфяников, они остановились в маленькой березовой рощице с сухой землей, пахнущей чабрецом; рощица занимала небольшой участок почти правильной овальной формы и, наверное, от этого возникало впечатление архитектурного сооружения. Странная многоколонная конструкция, изрисованная черными выразительными глазами. Вокруг розовел иван-чай, отбрасывавший отсветы на кору берез. Мане не хотелось уходить из этой рощи. Рано утром в березах пели иволги, она видела этих райски желтых птиц. А говорят, что увидеть иволгу – к счастью. От кого-то она это слышала, то ли от Дзен-Баптиста Васи, то ли от Топора. Но поблизости не было воды, и они пошли дальше по заросшим полям – неизвестно в какую сторону. Определить, где север-юг-запад-восток, они не могли. Смутно они помнили, что жили до путешествия восточнее, и, следовательно, эта местность находится западнее. Вот и все. Хотя чисто субъективно им казалось, что переместились они куда-то все-таки на восток. Здесь наличествовали все приметы такового: замедление времени, чувство потерянности, сны, похожие на явь и явь, напоминающая сон, разбитые дороги, отсутствие связи, смутное подозрение, что за тобой все время наблюдают, столбы без проводов, постоянное ожидание встречи с кем-то или чем-то необъяснимым, подведенный живот, и вообще какая-то скудость во всем, тщета любых усилий стать хозяином положения. И что-то еще неуловимое. Но это мог быть и запад. Например, – после атомной войны.

Иногда им попадались какие-то едва угадываемые признаки былой жизни: засохшие деревца, похожие на яблони, сноп желтых долгоногих цветов или выстроившиеся в шеренгу деревья с темно-бархатными стволами. Это были скорее какие-то тени невероятно далекого, почти сказочного прошлого – даже если эти тени принадлежали 20 веку, не говоря уж о 19-том с его непонятным бытом, душещипательными романсами и войнами былинных гусар и матросов крейсера «Очаков», – хотя это уже начало другого века. Трудно было представить Кира гусаром, а Маню не в драных джинсах, а в платье тургеневской барышни. Но все-таки эти прикольные мысли посещали их головы, точнее, они проникали в сознание одной только Мани, а она уже транслировала их дальше.

На Кира эти фантазии нагоняли тоску. Ведь в те времена не было даже электричества. Впрочем, не было его здесь и сейчас. Электрический китайский фонарик сдох. И пробуждение посреди безлунной и беззвездной ночи в тишине вызывало подлинный страх. Хотя Кир даже себе в этом не желал признаваться. Но так это и было. Поначалу его охватывало недоумение, – где они оказались? В сознании мелькали какие-то обрывки, рупии, страницы злосчастной книги. Потом становилось как-то не по себе: зачем они здесь? И в конце концов тьма и тишина заставляли его съеживаться. Разумеется, в такой обстановке и снилась всякая хрень и бНОПНЯ. И Киру казалось, что в него, в его программу проникает вирь. И «Касперский» с «Нодом» бессильны его уничтожить. Это был какой-то неведомый вирь, древний, как торфяные болота, неуловимый, как чье-то дыхание. Киру вспоминались рекомендации антивирусных программ: как распознать заражение? и что делать, если они распознаны? Да, не паниковать и сразу выпрыгнуть из сети. Ну, они уже давно не подключены. В том-то и дело. И вирь чувствует себя в таких условиях вольготно, беспрепятственно внедряется все глубже в оперативную память, искажает информативную базу, поражает файлы и даже создает собственные… Черт! Днем эти мысли казались обычным глюком. Как-то это было нелепо и смешно, – то, что вирь создает собственные рабочие файлы: этакий вирище с портфелем. Но! Почему, собственно, смешно? Ведь на самом деле так и есть: вирь создает файлы, ну, что-то вроде опухолей в больном организме, такие, типа, гнездилища. Да, но то-то и смешно, что этот вирь – вирус на обычном языке – представляется чем-то, короче, ползущим, Горынычем, натурально. Хотя ничего подобного раньше… в те славные времена, когда он сидел за компом или пил с друзьями пиво на концертах любимых забойных команд, ходил на футбол, махался с фанатами, в общем, в том мире, оставшемся где-то далеко, ничего подобного не было и в помине, найн! Это какая-то провокация.

Но и эти здравые мысли начинали казаться ему тоже провокацией, инициированной самим вирем. Зачем? Чтобы усыпить бдительность и до самых печенок поразить его, застать однажды врасплох, как это обычно бывает, в час Х – и разнести систему в клочья.

Однако и эти здравые-здравые мысли вдруг выглядели вполне идиотскими. В самом деле, о чем речь? Ну, он же Кир, Кирилл Бел о зерцев, живой чел, а никакая не система, не ПО, не железо. У него есть мать, отец, комната в девятиэтажном доме, на стенке плакат с Терминатором и крутыми ребятами из «Расовой войны», под кроватью заплесневелые гантели, стол завален дисками, учебниками, есть друзья… Но как все это далеко. Кто бы мог подумать – буквально шаг в сторону с накатанных дорог, и ты уже по уши в болотной тине какого-то другого мира, и увязаешь все сильнее. И тебе начинает мерещиться, что когда-то здесь бывал или что-то такое читал… черт знает, в общем, возникает чувство узнавания. Как будто на забытом разделе дискасохранялась все время устаревшая программа. Даже не тобой инсталлированная. А каким-то прежним владельцем. Программа руина! Зараженная к тому же руинным вирем.

Надо было выбираться отсюда, возвращаться. Но не хотелось пасовать перед Маней. Она была преисполнена отваги, несмотря на утрату вещей, дурацкой книги. Кир радовался, что, по крайней мере, удалось отделаться от Борда. В нем таилась опасность, хотя он был черен, а не бел… как в Ицзин. Кир уже не помнил, что там говорилось конкретно. Белый помешает браку? Да какая разница! бНОПНЯ! Но деинсталлировать до конца программку Борда – он это видел по Маниным глазам – не удавалось. Как только речь заходила о нем, в глазах Мани начинали блуждать какие-то светлячки, блики, как на коре тех берез. Кир бесился. Что между ними было? Надо было самому идти за водой. Нет, но все-таки диковинный чел, этот Борд. Маня всегда находит подобных, где бы они ни оказались: в Крыму, на концерте, в электричке Москва-Тверь, а один приклеился даже на выставке, музейный экспонат, бледный торчок со стажем, с седым хвостом, ценитель Дали. Всех их тянет на сладенькое, чужое. Даже если Кир с Маней отправятся в сахарские пески, то и там кто-то найдется. Это рок!

Но наконец и Маня дрогнула.

В этот день они выбрались на громадный, неоглядный холм. Оттуда было далеко видно, на горизонте громоздились зеленовато-синие возвышенности, перед ними курчавились покрывала лесов. Эта какая-то горная, а уж никак не равнинная перспектива была столь неожиданна, что Маня не выдержала, раскинула руки и запела: «Ом!»

В одном месте, на краю глубокой долины, росли яблони с одичавшими кислыми яблоками, сливы, кустарники смородины, малинники. Смородина была мелкой, но вкусной; Кир залез на черную вишню. В этом месте было много птиц, они всюду сновали, трещали и цокали; особенно старались какие-то упитанные крапчатые крупные птицы с длинными хвостами, они явно чувствовали себя здесь хозяевами. И на посягательство Кира ответили возмущенной трескотней. «Эй, археоптериксы, кыш!» – крикнул им Кир. «По-моему, это скворцы», – сказала Маня. Но Кир высмеял ее, уж скворцов он мог отличить и ворон. Несмотря на птичьи протесты, Кир набрал две пригоршни спелых ягод с винным вкусом и благополучно спрыгнул. Но все-таки заживающая рана треснула и сквозь грязный бинт проступила свежая кровь. Заметив пятно, Маня болезненно сморщилась. Кир сказал небрежно, что немного испачкался. Где-то поблизости раздавалось карканье. «Вот это точно – вороны», – сказал Кир, поворачивая голову в сторону криков. Немного ниже того места, где они стояли в тени старых раскидистых деревьев что-то такое было. Кир предложил сходить туда. Кто-то шепнул ему в ухо: сходи туда, посмотри…

И они отправились туда, вошли в тень, пахнущую землей, прелью и еще чем-то, каким-то лекарством, что ли, валерьянкой или валокордином, и, спустившись ниже, вдруг увидели прогалину и на ней в окружении каких-то необычных лопухов размером со слоновье ухо и ростом с человека настоящие руины из поблекшего кирпича. Руины опоясывал вал шиповника, уже наливающегося кровью. Сознание Кира мгновенно воспламенилось, он тут же вспомнил свои озарения насчет игры и смущенно подумал, что был не прав, не видя в ней правил, это только на первый взгляд она была хаотична, а на самом деле хорошо продумана. И вот в результате различных ходов они попали сюда.

Но Кир снова смутился. Что за ребячество, тойфел! Можно подумать, в руинах зарыт клад. Меч-кладенец, бНОПНЯ. Ну, какие-то кирпичные стены, словно бы седые, пустые окна, нет крыши. Какая-то постройка. Внушительная. Кто знает, что тут возводилось в джунглях социализма. Тем боле в царской мгле.

И все-таки ощущение, что они достигли конечного пункта непонятного, как иероглиф, путешествия, не оставляло его. И ему казалось, что сейчас этот иероглиф будет расшифрован.

Чем ближе они подходили к руинам, усеянным воронами, тем нестерпимее и тяжелее становился запах. Уже не растениями, валерианой, как предположила Маня, здесь пахло, а целой бочкой лекарств. Вороны, заметив их приближение, взлетели. И когда на них снова накатила волна смрада, Маня не выдержала и вцепилась в рукав Кира. Он оглянулся. Сквозь красноватый загар на Манином лице проступала бледность. «Что, Птича?» – проговорил он тихо и криво улыбнулся. Маня отрицательно покачала головой. Кир предпринял попытку пойти дальше, но Маня стояла на месте, не выпуская его рукав. «Тойфел, Птича, надо проверить, что там такое», – сказал он, но она молча стояла, расширив глаза. «Я схожу сам», – дернулся еще раз Кир. Но у Птичи была крепкая хватка… По правде, ему уже и самому не очень хотелось идти до конца. Черт с ним, с предчувствием поворотной точки, кульминации игры. Вот еще радость, влезть в самый центр смрада.

«Кирчик, пожалуйста», – попросила Маня, и глаза ее были темны и огромны. Этот взгляд смутил его еще больше. Все-таки она, Птича, умеет кое-что распознавать глубже, он всегда подозревал это. Вот – в таких, короче, делах.

«А, ладно, – проговорил он, поглядывая вперед, – ломиться через заросли, рвать последние штаны».

И махнув рукой, повернул.

Но этот запах преследовал их.

«Ну, может, зверь, подстреленный или старый, забился в какую-нибудь комнату, в угол, и подох», – рассуждал Кир, когда они оставляли это место.

Маня молчала.

Они уходили дальше по обширному холму и, оборачиваясь, видели высокие деревья, черных птиц и синюшные просторы. Маня срывала пригоршни полыни. Запах – коварная вещь, он способен впитываться в мозг. «Вот что бы я еще порекомендовал странникам, – бормотал Кир, косясь на подругу, растирающую серые метелки и нюхающую их, – брать с собой противогазы. Противогаз, Ицзин и пять рупий. Запасные спальники. И „Касперского“ с обновленными базами».

Заночевали они над долиной под тремя старыми березами. Ночью по долине полетел ветер, березы зашумели своими языками, палатка туго хлопнула. Кир пожалел, что здесь ее поставил. Вообще они хотели подальше уйти от руин, но уже вечерело, и усталость одолевала. И теперь ветер трепал их палатку. А березы тяжко плескались в вышине, постанывая и потрескивая. Гул их стволов уходил в корни и пронизывал землю и лежащих на ней Кира с Маней. На мгновенье все затихало, и вдруг ветер налетал с другой стороны, мягко и сильно бил грудью, цеплял растяжки лапами, и они дрожали. Тойфел! Этот ветер вел себя странно. Иногда он обрушивался сверху, стремясь расплющить палатку, сломать ей хребетик – две пластиковые стойки. «Когда это прекратиться?» – спросила в темноте Маня. Ответом ей был очередной удар, такой мощный, что вылетели колышки, и растяжки захлестали по палатке. Кир еще полежал, вздрагивая от этих звуков, как будто растяжки лупцевали по его гулкой барабанной шкуре, и нащупал бегунок молнии, расстегнул выход. «Куда ты?» Ничего не отвечая, он вылез наружу, под ветер, в кромешную космическую тьму и начал искать растяжки. Сыпал мелкий дождь. Вскоре он поймал одну и обнаружил, что в петле застрял металлический колышек. Он быстро вогнал его в землю, еще теплую на ощупь. А вторую растяжку долго не мог схватить. Ветер как будто забавлялся с ним. Наконец и ее он зажал в кулаке. Но в петле не было колышка. Кир соображал, что делать. Можно было вогнать в землю топорик и накинуть на него петлю. Но в эту ночь ему особенно не хотелось расставаться с каким не каким оружием. И он отыскал у кострища дровину и просто привязал растяжку к ней и сунул ее под палатку. Но, уже вернувшись на свое место, пожалел, что поленился выстругать колышек и вбить его. Ветер так ломил, что казалось, мог сбросить палатку в долину. «Что там случилось?» – спросила Маня. «Растяжки вырвало». – «Это какой-то улет». Ветер навалился сверху, и стойки зазвенели. «Ты можешь помолчать?!» – разозлился Кир. «А… что я такого сказала?» – опешила Маня. «Ты уже свое сказала», – отрезал Кир. «Не понимаю… О чем ты?» Кир молчал. «Ты имеешь в виду провал со спальниками?» – спросила Маня. «Спальники», – сказал Кир саркастически и замолчал, прислушиваясь. «А что? – не отставала Маня. – Идею Перемен?» Кир не отвечал. Березы ревели как коровы, почуявшие волка. «Кир!» – позвала Маня. «Я имею в виду твои дурацкие привычки! – воскликнул Кир. Он никак не мог согреться. Его трясло. Ветер выхватил у него последнее тепло. – Твои цигойнерские прибамбасы!» «Ты опять об этом?» – изумилась Маня. «А ты как думала?!» Маня отодвинулась от него и ничего больше не говорила. Лежать поодиночке было холодно, и они тряслись до рассвета, слушая свист и гул ветра и хлопки палатки, – хлопки одной ладони, как в дзенском коане. Когда тьма посерела, Кир выбрался наружу, прихватив топорик и спички. Дождь прекратился, но ветер не утихал. Кир строгал палку, добираясь до сухой сердцевины. Он пытался развести костер, но ветер тут же гасил спичку, едва на ней вспыхивал огонек. Кир накрывал щепки полами куртки и снова подсовывал под них спичку, но щепки не успевали заняться, – ветер находил лазейку и все задувал. Истратив полкоробка, Кир в раздражении крикнул: «Тойфел!» и снова забрался в палатку, скрючился, стараясь согреться, и, промаявшись еще какое-то время, резко поднялся, ткнувшись макушкой в палатку и сказал, что надо собираться и уходить. «Куда?» – глухо спросила Маня. «К тойфелу на кулички!.. Куда-нибудь, где нет ветра. Он уже достал! И вся эта архаика!..»

Над долиной несло серо-черные космы туч. Свет раннего ненастного утра был мрачен. Все казалось странной монохромной фотографией. Странной потому, что травы на ней двигались, летели тучи, и лес на противоположном берегу долины раскачивался в каком-то трансе. Бледнели длинные лики берез. Собрав палатку и кое-как упаковав ее, уложив в рюкзак вещи, Кир с Маней пошли прочь, к середине холма, надеясь укрыться от ветра. Но и за осиновой рощей, уже вдалеке от долины, их настигал ветер. Он дул отовсюду. Трава была мокрой после дождя, и джинсы путников мигом отсырели. У Мани посинели губы. Кир упрямо шагал впереди, сбивая брызги с трав. Ему стыдно было за ночное малодушие. Ведь он связал эти потоки воздуха и завихрения с Маней. Да, мелькнула такая совершенно дикая мысль. Полная бНОПНЯ! Сейчас он даже не мог восстановить движение мысли, завершившееся подобным умозаключением: во всем виновата Маня, ее индусское пение. Но чуть позже он кое-что восстановил. А именно то, что местный провайдерили сетевой админ не приемлет этих штучек. Здесь другие настройки, пассворды и логины. Здесь даже другой язык программирования, другие расширения. Тойфел!.. Так он думал ночью. Это был явный глюк, генерированный вирем. Какие настройки? Здесь, на этом куске земли, из которой торчит древесина, растет трава, которую окропляют молекулы воды, – но при этом путник изнывает от жажды, – и над которой циркулируют воздушные массы?

Чуть позже он восстановил еще одно звено своих примитивных рассуждений: развалины. Почему-то он решил, что это церковные руины. И связал это с провайдером-ветром. И это чуждое сооружение рухнуло здесь. В этом месте безраздельно властвовал только вирь!

Что лукавить, именно так он и думал ночью в палатке на краю долины. И теперь надеялся, что это никогда не вернется, этот глюк, ведь он распознан, осмеян и, следовательно, удален. На самом деле смех и есть прочный брандмауэр, лучший антивирус. Смех и дневной свет. Еще бы зажечь костер.