Текст книги "Иван-чай-сутра"

Автор книги: Олег Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Я кричала, – тихо ответила Маня.

– Чертов ветер!.. Но почему ты не поддерживаешь огонь?

– Дрова кончились, – безучастно ответила Маня.

Кир на нее оглянулся, свел брови.

– Ты… чего? Не в порядке?

Она не отвечала.

– Боялась? Думала, что я нарочно? Ну, в духе мачизма?.. Совсем нет. Не такой я упертый. Просто вирь кружил меня, водил, как говорят темные кантры. Я уже не рад был… Но меня что-то начинает прошибать, остываю. – Кир отошел к дереву и начал ломать сучья. Остановился, послушал. – Гудит че-то… В кроне. – Он задрал голову в синей бейсболке. – Как все громко. Как будто обновили драйверы Реалтек Эй Си девяносто семь аудио и все значения довели до упора. – Он с оглушительным треском обломил сук. – Как в каком-то павильоне… В кинотеатре со стереонаушниками. Хорошо, что Борда нет. Может, у него и это дерево священная корова.

Он набросал сучьев на кострище.

– Дай спички.

– Нет, – ответила Маня.

– То есть?.. Ты хочешь сказать, больше нет спичек? Ты что, все истратила, разжигая костер?!.. – Он осекся, увидев на ее покрасневших щеках слезы. – Да ладно тебе… Чего ты, Птича. Что с тобой?.. Да в самом деле, ты что, подруга?.. Что случилось? Ну, истратила… и ладно, здесь что, необитаемый остров?..

Маня покачала головой, беззвучно глотая слезы и пытаясь спрятаться в пестром шуршащем коконе палатки, но тот сполз и, закрыв лицо прозрачными ладонями, она зарыдала. У Кира вытянулось лицо. Он ничего не мог понять. Сидел на корточках с дурацким видом и горбился, как обычно, когда дело доходило до слез. В такие моменты он всегда чувствовал себя убогим, никчемным и ни на что не способным дурилкой, неизвестно зачем явившимся здесь и сейчас. Слезы были слишком сильным раствором и лишали жизнь вообще всякого вкуса. Он неуклюже пытался успокоить сотрясавшуюся Маню, что-то бормотал, настороженно озирался на молчащие деревья, на скорбно застывшее воинство иван-чая в малиновых шапках и низкие облака. Иногда сквозь ее плач доносился басовитый гул в кроне. Как будто дерево подключилось к небесному электричеству.

Влажное темное текущее небо, сумрачные травы и электрическое дерево посередине, – пейзаж этот был трагическим, каким-то вечным, не зависящим от стараний новых дизайнеров сменить заставку. Она не удаляется. И звуковое сопровождение остается неизменным.

Осиновые сучья занимались, чернели и уже над ними восходил дымок, прозрачный и горький.

* * *

Вечером Кир с Маней услыхали крик петуха. Где-то за ивами была деревня. Ветер тащил по небу уже тяжелые неповоротливые тучи, снова накрапывал дождь. Одежда, просохшая у костра под осиной, снова стала влажной, кроссовки отсырели. Кир молча свернул к предполагаемой деревне. Маня с припухшими губами и покрасневшими набрякшими веками некоторое время послушно шла за ним, прорубавшим посохом путь в стене крапивы, терпко пахнувшей и тут же жалящей огнем при неосторожном движении рук; но когда они добрались до почерневшего рухнувшего небольшого моста с ржавыми искореженными листами железа и перешли медленную речку с сизой сонной водой чуть ниже, по стволу упавшего дерева, и среди ветвей увидели какие-то строения, она заупрямилась и сказала, что дальше не пойдет, подождет здесь, на речке. Киру от усталости не хотелось шевелить языком, и он двинулся дальше, даже не сняв рюкзак, чтобы спина не остыла.

Маня стояла, прислонившись к стволу черной ольхи, глядела на завораживающую течь сизой воды, колыхание подводных трав, проплывающие сухие черные листья. Шипел дождь, речку пробирала дрожь. Маня запрокинула лицо к непроницаемому небу, подставляя его дождю. Ей не хотелось видеть людей. И спасибо Киру, что он не разразился очередной тирадой.

Кто вообще ей мог помочь? Взгляд Мани упал на сонную сизую воду и она вдруг принялась холодными покрасневшими пальцами расстегивать пуговицы куртки, потом стянула с трудом свитер, рванула футболку с такой силой, что та затрещала, швырнула ее в воду, сбросила джинсы и ступила в речку. Та оказалась довольно мелкой, на середине вода едва доходила до паха, Маня с исказившимся лицом окунулась с головой, вынырнула, задохнувшись, отбросила назад мокрые волосы, снова окунулась с раскрытым ртом, закашлялась, срыгнула воду, за водой последовала переваренная мутная жижа, ее лопатки ходили ходуном, как будто под белой нежной кожей бились две рыбины, Маня хрипела и рычала, терла грудь с такой силой, как будто хотела вырвать сосцы, по ее животу стекала пена, она наклонялась и ударялась о воду лицом, хватая ее ртом и то ли смеясь, то ли рыдая. Со дна она достала глину и стала возить ею по бедрам, животу, залепливать рыжеволосый пах, как будто намереваясь намертво все запечатать.

– Ты что?! – крикнул с берега Кир.

Она оглянулась на него, откидывая темно-рыжие, как будто набрякшие кровью, пряди со лба и засмеялась. Ей было жаль этого ребенка, но он вызывал смех. Он не был достоин ничего иного. И еще она жалела, что речка оказалась мелкой. Это, конечно, не та Дальняя Река, о которой ей рассказывал Борд, похожий на Джерри Гарсиа, – а может, он им и был? Если та река миф, то и сам он иллюзия, мужчина с ласковым взглядом брахманских глаз. Но Дальняя, Дальняя Река – именно та, в которую она хотела бы погрузиться, вся, навсегда, без остатка. Полная деинсталляция. Без права на возвращение. Съешьте сами это говно.

– Сдурела, Маша?! – снова заорал Кир, спускаясь к воде без рюкзака.

Она шлепнула ладонями по воде.

– Вода теплее.

– Давай выбирайся!..

– Тойфел! бНОПНЯ! – крикнула в ответ Маня. – Иди ты ко мне. Боишься? – Она попыталась обрызгать его. Кир уклонился.

– Маша… – пробормотал он.

– Принес спички, мачо? Сходил за спичками? А где твой рюкзак? Ты тоже утопил его?

– Маша, – проговорил бледный Кир, – выбирайся… Пойдем. Там есть дом.

– Пошел ты к тойфелу! бНОПНЯ! – Она нагнулась и зачерпнула глины, слепила комок, размахнулась и бросила в него. – Ахтунг! Ахтунг! Та-та-та-та! Пламя и лед! – задыхалась она от холода и хохота.

Кир смотрел на нее с ужасом. Потом вошел прямо в обуви и одежде в реку и побрел к ней. Она успела зачерпнуть еще один ком глины и залепить ему в плечо, прежде чем он схватил ее и крепко прижал к себе. Бейсболка съехала набок, упала и, покачиваясь, поплыла по сонной тихой речке, попала в быстрину, закружилась в пене и скрылась за поворотом. Кир подхватил Маню и понес к берегу, даже не удивляясь, откуда у него взялись силы. Ноги увязали, но он переставлял их и не выпускал холодное белое тело из рук, прижимаясь щекой к мокрым прядям темно-рыжих, как будто напитанных кровью, волос.

Глава девятая

Огонь трещал в печке, за железной дверцей, круглые дырочки и щели мерцали. Свет в избе не включался, хотя под потолком висела кривая люстра с тремя плафонами, а над столом у окна потемневшая от пыли и копоти лампочка на витом шнуре. В избе пахло дымом, сырой одеждой, старостью. Висевшее между окнами в простенке дальней стены слегка наклоненное громадное зеркало в темной деревянной раме с «фронтончиком» в виде резных колец казалось еще одним окном, за которым находились какие-то сумеречные предметы, подсвеченные тусклыми кроткими лучами. У другой стены чернел внушительной тенью шкаф, за шкафом белели простыни, там кто-то лежал. Напротив стояла еще одна кровать с железными перилами, возле нее что-то вроде комода с часами. Центр избы занимала круглая железная печка, от нее шла вверх, а потом горизонтально под самым потолком труба, вмурованная в большую трубу кирпичной печи. Железная печка и топилась сейчас. Волны тепла от нее быстро катились по всей избе, касались мягко лица, охватывали ноги, как будто заворачивали их сухой нежной шерстью. Почему-то не доносилось тиканья, хотя такие большие часы должны были бы громко стучать. А может, работу механизмов заглушал дождь, падавший за окнами отвесно и безудержно, звякающий по стеклам, туго и монотонно бьющий по крыше, дробящий ртутные лужи. Две кошки, как заведенные, ходили по половицам взад и вперед, бесшумно перебирая лапами, подергивая поднятыми хвостами, останавливаясь, чтобы пристально посмотреть на гостей, сидевших у печки, принюхаться – и снова бесшумно заскользить в сумерках, перебирая лапами и подергивая задранными хвостами. На печке стоял чайник. Вскоре и он присоединил свой голос к шуму дождя, треску дров и рыхлому дыханию из-за шкафа.

С визгом открылась дверь, и в избу вошел человек в целлофановой накидке, он неловко повернулся с охапкой дров, чтобы затворить дверь, но поленья с грохотом посыпались. Кир вскочил и бросился подбирать.

– Сиби! Те тадо! Те тадо! – с тревожной предупредительностью воскликнул человек, хватая Кира за плечо и отталкивая. Толчок был внушительный, Кира качнуло. Человек бросил остальные дрова, закрыл скрипучую дверь, скинул кусок целлофана, развязав веревку на поясе, и, сев на корточки, принялся складывать поленья себе на руку. Кир потоптался и сел на место.

«Митя? – послышался голос. – Аа?»

Тот не отвечал, сосредоточенно продолжая заниматься своим делом. Уложив все до одного поленья, он довольно легко распрямился – с такой-то ношей – и, дойдя до круглой печки, осторожно и аккуратно сгрузил все на пол, отряхнул ладонь о ладонь и, посмотрев на девушку, широко улыбнулся.

– Тепка, бу-бу, – сказал он. – Тепка. Горухта.

«Митя-а?» – снова раздался хрипловатый, но какой-то совсем прозрачный старческий голос. Человек не отреагировал.

– Дмитрий, там тебя зовут, – сказал Кир.

Человек с улыбкой посмотрел на него. Улыбка на его темном лице с шишкастым носом, выдающимися скулами, срезанным подбородком казалась какой-то гримасой.

– Тепка, бу-бу, – сказал он, кивая на печку.

– Да, хорошо, уже согрелись, – ответил Кир, кивая. – Тебя как зовут? Дмитрий? Митя?

Человек напряженно на него посмотрел.

Кир протянул ему руку.

– Я Кирилл.

Человек охотно пожал его руку, сильно затряс. Кир с некоторым усилием высвободил ладонь из корявой мощной ручищи, подумав с удивлением, что он чертовски силен, а на вид так себе, поджарый, сутулый, невысокий.

– А ее зовут Маша, – сказал Кир.

Человек расплылся в улыбке.

– Ну вот и будем знакомы, – продолжал Кир, – Дмитрий. Так?

Человек покачал отрицательно головой.

– Не Дмитрий?.. Так как же тебя зовут?

– Беня? – он прижал лапищи к груди.

Кир кивнул.

– Мритрий? – переспросил человек удивленно.

– Ну да. Или Митя.

– Ме! Ме! – закрутил головой тот. – Йда Горухта.

– Горухта? – пробормотал Кир. – Горухта?

Человек удовлетворенно закивал.

– Горюхта, Горухта. Йда – Горухта.

– Ну, значит, тут должен быть кто-то еще, – проговорил Кир. – В общем, бабушка кого-то звала. – Он показал за шкаф.

Горухта отмахнулся.

– А! Тепка, бу-бу. Бу-бу тепка.

И он открыл дверцу голой рукой, хотя та уже накалилась, и всунул еще поленьев в пышущий зев. Чайник засипел громче и вскоре загремел крышкой.

– Тепка, тепка бу-бу! – обрадовался человек с непонятным именем, схватился за ручку и понес клокочущий чайник, со стуком поставил его на стол, помахал обожженной рукой и оглянулся на печку, но Кир сообразил двинуть поленом по круглой тяжелой крышке, чтобы она легла на отверстие, где только что стоял чайник, бьющее вверх радостным пламенем. И Горухта достал каких-то листьев и сунул их в чайник, открыл тумбочку и вынул большую жестяную коробку, высыпал на стол черных сухарей.

– Да, у нас там есть, – проговорил Кир и полез в сырой рюкзак. – Вот, конфеты и еще…

Но Горухта отстранил пакет с конфетами и поставил на стол небольшую кастрюльку с чем-то. Потом он вышел в сени и вернулся с мешком, легко приподнял его, и по столу забарабанили мелкие яблоки, некоторые катились и падали на пол. Горухта довольно хмыкал, глядя, как они прыгают, и что-то негромко бормотал. Кир шагнул к столу, пытаясь удержать раскатывающиеся яблоки.

– Я думаю, хватит, – говорил он, наблюдая, как растет яблочная горка.

– Таба? – спросил Горухта.

– Да, достаточно. Куда столько, – говорил Кир, с сомнением поглядывая на зеленые яблочки.

Но Горухта дал ему одно. Он надкусил.

– Мм! – Он повернулся к Мане. – Сладкое. А на вид дички.

Горухта закивал, радостно потер руки.

– Шушаки! – воскликнул он. – Шушаки. – И ткнул пальцем в кастрюльку.

«Митяаай! – снова провеял прозрачный голос. – Ты чего натапливаешь так?»

Но Горухта снова не обратил внимания на замечание. Он поставил железную кружку и два стакана на стол, пододвинул стул с отломанной спинкой, расшатанную табуретку, а сам отошел в сторону.

– Маша, нас приглашают, – позвал Кир.

Она не отвечала. Горухта наблюдал за ними.

– Тебе обязательно надо попить горячего, – сказал Кир.

Она не отвечала, неотрывно глядя на дверцу, игравшую огнем в круглых отверстиях, как будто это была странная флейта, железная флейта неведомого Пана. Тогда Горухта приблизился к ней и боязливо дотронулся до плеча. Маша вздрогнула, испуганно посмотрела на него. Горухта отступил назад.

– Шушаки, вар, – пролепетал он.

– Понимаешь, – сказал Кир, – она еще не обсохла и не может оторваться от печки. Ей холодно. – Он поежился, прижав локти к бокам.

– Латун? – спросил Горухта и тоже поежился. – Латун – дык-дык?

– Ага, – сказал Кир. – Я ей к печке подам.

Но Горухта уже вернулся к столу, приподнял его и легко перенес через избу. Из носа чайника проливался кипяток, стаканы звенели, яблоки снова падали, как с дерева в ветреный день.

– Скатерть-самобранка, – проговорил Кир.

Маша непонимающе покосилась на вставший рядом с ней стол.

Горухта налил кипятка из чайника в кружку и подал ее Маше. Пододвинул кастрюльку. Ей ничего не оставалось, как только взять кружку, пригубить. Чай был заварен из каких-то трав, пахло душисто и пряно. Горухта налил чая и Киру, потом и себе. Он следил за ними. Снова ткнул в кастрюльку. Кир пытался разглядеть содержимое кастрюльки.

– Не видно… Темно уже. А света у вас нет? Света, говорю, электричества? – Он указал на люстру с тремя плафонами.

– Лумины? – спросил Горухта и покачал головой. – Ме. – Он задумался и вдруг порывисто встал, пошел за печку. Там вспыхнула спичка. И Горухта появился, озаренный бронзовым светом керосиновой лампы. Он водрузил ее посреди стола и оглядел лица парня и девушки.

– Шушики. Йешь, ага. Сице! Йешь, сильна усна. Лепень шушики. Ага.

Кир снова заглянул в кастрюльку. Принюхался.

– Так это, кажется…

Горухта сунул сам в кастрюльку руку и достал что-то серое, сунул в рот, начал жевать, причмокивая толстыми губами, облизал пальцы, хлебнул чая.

– Мед в сотах, – определил Кир. Он взглянул на Горухту. – Мед?

– Шушики, ага. Лепень шушики.

– У вас есть пчелы?

– Шушики! – закивал Горухта радостно. – Шушики!

– Пасека? В саду?

– Ме! – поморщился Горухта. – Шушики залень. Сами шушики. Залень.

– Не поймешь, – пробормотал Кир. – Но вкусно. Вкусно, говорю!

– Ага! – закивал Горухта, жуя соты. – Лепень шушики.

– Что такое лепень?

– Лепень, сице, – повторил Горухта. Он посмотрел на молчащую девушку, вытянул скорбно губы. – Леля… – Он покачал головой.

– Ее зовут Маша.

Горухта кивнул, вытащил кусок с сотами и протянул ей. Она посмотрела на него. Горухта вздохнул. Поколебавшись, она взяла соты. Горухта заулыбался, придвинул к ней горку яблок. «Митяй, – снова раздался слабый голос. – Хто у нас тут есть?» Кир и Маша повернули головы на голос, потом посмотрели на Горухту. Тот прихлебывал свой чай и ничего не отвечал. «Какие тут люди?» – спросили из сумрака. Кир откашлялся и сказал:

– Здравствуйте. Мы попали под дождь…

За шкафом тяжело дышали. «Какие тут люди? – еще громче прозвучал старческий женский голос. – Митяй! Игорек воротился? Или хто? Тые за им?»

– Мы с Машей, – тоже повысил голос Кир.

«Ах, балбесина, – простонала женщина, – дурачок, нет от тебя проку. Кому ты так топишь?.. Спалишь хату. Дыхнуть нечем… Дай мне воды».

Кир вопросительно посмотрел на Горухту… или как его звали? Тот заворчал что-то, но с места не двинулся.

– Может, я подам?.. Где взять? – спросил Кир.

И тогда Горухта молча встал, пошел в сени, загремел там чем-то и вернулся с ковшом, пронес его по избе, скрипя половицами, за шкаф. «Ах, бестолочь! Вражина! Пошто меня мучишь?! Дай свежей водички! Или опять тебе лень? Два шага сделать до криницы? Как по лесу шататься, – хто угонится? Хто докличется? Лось! Лазаешь по кустам, кочкам. А сгинешь в трясине?»

– А, буся, глыть, глыть!

«Ты свежей принеси. Помру, носить не надо. Тада будешь без буси. Скакай по лесам, яби-ты-крапиву, скаль зубы, ржи, гогочи гусем, пока охотники не подшибут!»

– А! Буся! Балий калный, кыч! Сице! – в негодовании воскликнул Горухта и выскочил из дому, но тут же вернулся, закрутился в кусок целлофана, подпоясался веревкой и вышел, звякнув ведром.

Кир одурело оглядывался то на дверь, то на шкаф, белеющие простыни за ним, косился на Машу. Он уже переставал чему-либо удивляться. В голове его было слишком тесно от впечатлений. Чай и тепло печки разморили, и он чувствовал себя пьяным. Он собирался здесь только обсохнуть, переждать дождь, взять спички и идти дальше, искать место где-нибудь в лесу для ночевки. Но дождь не переставал, а стучал еще сильнее за черными окнами, в которых отражался зрак лампы и вспыхивали рдяные сполохи, напоминая почему-то о каких-то доисторических чудовищах. И в этом мороке мелькала догадка… догадка о том, что и девушку, похоже, поразило то, чему Кир еще пытался сопротивляться, то, что таилось за окнами: вирь. И он предчувствовал, что если сейчас уйти в темень, то попадешь в его кольца и уже вряд ли вернешься. Может, что-то такое и приключилось с этим черным мужиком или ребенком, заросшим щетиной, с мужицкими ухватками, мощными руками. Ему совсем не хотелось делать этот последний шаг. И если Маша его сделает, – а от нее можно было ожидать чего угодно, – то он просто свернется здесь у печки калачиком. У него не было больше сил воевать с этой женской стихией.

Вдруг где-то за стенкой сильно захлопал крыльями и закричал петух.

Кир вздрогнул в слабой надежде, что сейчас, как в сказке или в кино, морок пошатнется и разлетится вдребезги, уступив место ясной и здравой реальности. Но ничего подобного. Лампа горела на столе, трещала печка, фигура девушки проецировала иррациональную тоску, неотвязное несчастье и презрение, даже, наверное, ненависть, и кошки, проходя рядом со столом, отбрасывали огромные тени. За шкафом вздыхала и что-то бубнила женщина. Кир вдруг подумал, что сам сейчас расхохочется и выбежит вон. Он почувствовал злобу на того, в чьих руках оказался. Это было похоже на безжалостный эксперимент, и ему никто не сообщал о цели и средствах. Но – стоп, стоп, коммандо цурюк, он сам во все это ввязался, никто не принуждал. Сидел бы дома, щелкал «мышкой», тойфел… Он посмотрел на девушку, стараясь поймать ее невидящий взгляд. Она, как кукла, поднимала и опускала кружку, жевала соты, уставясь прямо перед собой, явно не чувствуя ни запаха, ни вкуса. Ее спутанные волосы медленно высыхали, на тонких запястьях мерцал бисер. Лицо осунулось и не казалось таким уж молодым и привлекательным, в нем появилось что-то рабье, бабье, дремучее. И он окончательно понял – новоявленный Сократ – что совсем не знает подругу. Не в его силах распознать язык этого программирования. Может, их собирали вообще в разных ойкуменах, как говорится.

Что же с ними будет дальше? Не через год, два, десять лет, а буквально сей час? Через двадцать минут? У каких пределов они окажутся?

* * *

Они остались в избе. Горухта хотел уложить их на высокую железную кровать, но видя, что это бесполезно, притащил из сеней соломы, постелил ее на том месте, где стоял до ужина стол – у окна, сверху накрыл ее дерюгой, дал ватное одеяло. Кир предпочел бы обойтись палаткой, но Маша наотрез отказывалась ею укрываться. Пришлось укрыться вонючим одеялом… Но все неприятные ощущения быстро исчезли, сквозь солому и запахи, треск дров и дудение печки, скрип половиц и стук дождя по крыше он продирался куда-то только несколько мгновений, – и прорвался в сны, пестрые и невероятные. Но наутро они ему показались понятнее, чем явь, – едва он все вспомнил и увидел над собой склоненное бледное лицо. Это была старуха. Кир смотрел ей прямо в глаза. Она как будто прислушивалась к нему или даже принюхивалась, потом распрямилась и, обойдя изголовье их шуршащей постели, нагнулась над Машей. Девушка беспокойно заворочалась. Кир следил за старухой сквозь прикрытые ресницы. Она была седой, с крупным носом, из-под ночной рубашки выглядывали дряблые белые плечи, с морщинистой шеи свисал темный крестик на серой веревочке. Старуха долго стояла над девушкой, напряженно прислушиваясь к ее дыханию, но глядя как-то мимо. Что ей еще надо, вяло подумал Кир, собираясь окончательно проснуться и спугнуть любопытную старуху, но как будто мягкая, нежная солома запорошила его лицо, труха засыпала веки, смотреть сквозь ресницы уже не было возможности, сил… и он вернулся в программу снов, крупная серая мышь щелкнула хвостом, зашумел стадион, ввысь полетели какие-то предметы, наверное, воздушные шарики или змеи, музыканты в кожаных безрукавках, с цепями настраивали инструменты… и вдруг прозвучал какой-то сигнал, вроде рожка, и Кир еще раз очнулся и зажмурил глаза, потер их, посмотрел вверх. Там сияла заросшая столетней пылью лампочка на витом шнуре золота, разбрызгивая лучи повсюду, как световую солому. Кир оглянулся. В окна било солнце. На улице квохтали куры и цвиркали какие-то птицы, раздавался монотонный стук. Он покосился: Маши рядом не было. Кир сел на соломе, озираясь, как матрос после кораблекрушения. Он увидел экран черно-белого телевизора «Рекорд» с вязаной салфеткой наверху. Перевел взгляд на часы. Они стояли.

– Доброе утро! – сказал Кир в тишине на всякий случай.

Ему никто не ответил. Только откуда-то мягко упала кошка и прошлась перед Киром, села и взглянула на него. Кир зевнул, покрутил головой, разрабатывая затекшую шею. Никто не отвечает? Нечему удивляться: они всё там же. А Маша?.. Кир встряхнулся и встал, поискал кроссовки. Они стояли перед железной печкой. Он принялся разминать заскорузлую кожу, чувствуя беспокойство и голод. Но дверь вдруг заскрипела, он обернулся: в избу вошла девушка, свежая и умытая, по-прежнему румянощекая и молодая. Рыжие волосы она заплела в тугую косу.

– Привет, – сказал Кир.

– Привет, – ответила она.

Он пытливо вглядывался в ее лицо. Маша нетерпеливо передернула плечами, и Кир отвел взгляд.

– А население?

Он заглянул за шкаф. Убранная постель была пуста. Тогда Кир схватил яблоко и захрустел им. Он подошел к окну.

– Хм, а казалось, речка должна выйти из берегов. – Он взял еще одно яблоко. – Где тут санузел?

Маша неопределенно кивнула за окно. Кир вышел в сени и увидел старуху в черной юбке, сером фартуке и малиновой выцветшей кофте с закатанными рукавами, повязанную платком. Она сидела перед узким деревянным корытцем и равномерно рубила ступкой крапиву.

– Доброе утро! – поздоровался Кир еще раз.

Лицо с крупным носом оставалось бесстрастным. Светлые глаза смотрели прямо. Белесо-золотистые как солома волосы выбивались из-под черного платка в мелкий горошек.

– Ясненько, – проговорил Кир и вышел на улицу. Где его тут же приветствовал петух яростно-злобным воплем.

Туалета он так и не нашел и помочился в бурьян, щурясь от яркого неба и солнца. Петух обнаружил его здесь и снова заорал. Кир возвращался в избу, поглядывая с опаской на ржаво-черную птицу. Неподалеку ослепительно белел березовый лес. Над домом, кладкой дров, укрытых панцирем коры и деревьями с темными бархатными стволами носились узкокрылые птицы с белыми грудками. «Ласточки? – определил Кир, но потом засомневался. – А может, стрижи».

Кир прошел мимо старухи с ее корытом, распространявшим терпкий зеленый запах, уже не заботясь о вежливых ритуальных вопросах и церемонных взглядах. Все было просто: старуха не видела и не слышала. И жила она здесь с дурачком. Правда, еще неясно, кто такой Митяй. Но, по крайней мере, других обитаемых домов в деревне не было. Соседний дом явно был нежилой.

– Убрать, что ли все это? – спросил он.

Маша пожала плечами.

– Убери.

Он сгреб солому и вынес ее в сени, подумал и пихнул ногой низкую темную дверь, ведущую куда-то еще. Похоже, это был хлев. Здесь тоже стояла кладка дров, перед ней чурбак с воткнутым топором; за перегородкой кто-то возился и чавкал. Под балками, обросшими куриным пометом, мелкими перьями, лежала солома, – туда он и швырнул охапку. Вернувшись, он решил и стол поставить на место, взялся за него, составив предварительно кружку, стаканы, закопченный зеленый чайник на тумбочку, попробовал поднять. Стол оказался на самом деле тяжелым. Он быстро взглянул на Машу, но она стояла перед фотографиями на стене, и тогда просто потащил его за собой. Установив стол, он съел несколько яблок. Они были мелкие, но довольно сладкие.

– А где же этот… как его?

Маша ответила, что не знает, когда она проснулась, его не было.

– Бабка вроде живая, – заметил Кир. – А вчера умирала, еле говорила… Что будем делать?

Она крутила бисерные браслетики в одну нитку вокруг запястья и молчала.

– Тут, конечно, никакого транспорта. Далеко до железной дороги?.. Как они вообще тут живут?

Маша не отвечала.

Послышались тяжелые шаги, дверь открылась и в избу вошла старуха.

– Хде этот лось, – ворчала она, – буина. Надо печку топить, воды принесть, дать хряку… Все баба, буся. – Она повела головой и вдруг спросила: – Как зайшли в наше нырище?

– Спрашивает, – пробормотал Кир удивленно.

– В нашу олафу. Йисть, небось, хочете? Не з Турухтанова? Ай откуда?

– Да нет! – сказал Кир. – Нет! – воскликнул он громче.

– Махистров не переслал батарейки?

– Нет, мы… не знаем!

– Махистров, говорю, Василь Палыч… – Она замолчала и вдруг обернулась к окну. Кир с Машей тоже невольно перевели на окно взгляды, но за стеклом только сияла листва деревьев и реяли вверх-вниз белогрудые птицы. Кошки терлись о ноги старухи. Она стояла, беззвучно двигая бледными губами в пигментных пятнышках, тяжело вздымая грудь. Неожиданно кошки забеспокоились. Одна из них вспрыгнула на подоконник, за ней последовала и вторая, потом обе дружно соскочили и кинулись к двери, замяукали. И через некоторое время на окно легла чья-то тень, сипло кашлянула входная дверь, взвизгнули половицы в сенях и, наконец, отворилась вторая дверь, обитая драными тряпками, войлоком, и кошки уже заныли одурелым дуэтом, наструнив хвосты и задирая мордочки с огромными чашами глаз: в избу шагнул Горухта, босой, в мокрых штанах, солдатской куртке без пуговиц, с холщовым мешком в руке, наполовину мокрым. В избе запахло тиной. Кошки ринулись к мешку, заголосили жалобно. Темное лицо Горухты расплывалось в улыбке, сизые глаза, напоминавшие цветом воду местной речки, прищуривались, скалились зубы, желтые, торчащие, как у коня, но крепкие. Он бухнул мешок на пол, сунул внутрь руку и кинул кошкам мелкой рыбешки. Те, сразу утратив свое обаяние, захрустели головами, плотоядно урча. Нос старухин дернулся.

– Буина, на Лымне был? Ах, батька твой гунка кабацкая и этот рыбак. Пошто сбёг? А поросенок з голоду пеёт? А у буси руки болять? Вчера к дождю всю ломило, головы поднять не могла. А он женуть тыю рыбу по Лымне. Кляпа ты там наловил?

Горухта быстро посмотрел на Кира с Машей, улыбнулся. При взгляде на старуху свел брови, махнул рукой.

– А, буся! Емшан! – Он скривился, как будто на язык попало горькое. – Горухта добле. Буся – емшан. – Он лукаво покосился на парня и девушку.

– Лось! Хто у нас в хате? Девка с вюношем?

Горухта застенчиво кивнул.

– Леля, Крын.

– Да нет, нас зовут, – начал Кир, но замолчал.

– Хто, говорю?! – грозно прикрикнула старуха.

И Горухта виновато взял ее за руку, наклонился к самому ее уху и гаркнул, что есть мочи:

– Леля! Крын!

На лице старухи отразилось беспокойство. Она как будто перебирала имена в памяти.

Горухта посмотрел на Кира с Машей, кивнул на мешок рыбой.

– Горухта добле, добле Горухта. Горухта пецися, пристяпати кляпцы в желды на Лымне. Горухта семо онамо. Споймай – рыбицы. Гы-ы! – Он выпустил было руку старухи, чтобы взяться за мешок, но та поймала его за руку.

– Ня по Григорю Фанасичу? Ай как?

Горухта посмотрел на Кира с Машей.

– Ме! Леля и Крын сице! – крикнул он.

Старуха задумчиво качнула головой, как будто повторяя про себя сказанное им. Если она вообще его слышала.

– Григорь Фанасич не сродственник ваш? – спросила она.

Горухта вырвал руку у старухи и, присев на корточки, покопался в мешке, достал крупную рыбину, показать «Леле» и «Крыну», и та вдруг ожила, хлестнула хвостом, выскользнула на пол, запрыгала к печке. Кошки, вздыбив загривки, тут же кинулись за ней и одновременно вонзили в нее когти, дико шипя, вращая глазами.

– Мёлки! Кшить! – закричал Горухта, пытаясь отпугнуть кошек. Но те вцепились намертво. Тогда он схватил полено и швырнул в них. Кошки только пригнулись, прижав уши. Горухта подбежал, цапнул рыбину корявой пятерней, совершенно не опасаясь кошачьих зубов, и только тут они отступили.

– Мёлки! – закричал он гневно на кошек. – Горухта детель! Дублий Горухта. Споймай рыбицы!

Кошки жалобно запели, дергая хвостами. Горухта еще раз показал добычу гостям и отправил ее в мешок. Кошки загнусавили еще жалобнее. Горухта строго на них посмотрел и что-то спросил. Кошки буквально заплакали по-детски. Тогда он вынул еще по рыбешке и кинул на пол. Кошки тут же превратились из детей в фурий: «Аааммххррыррр!»

– Буина, израдец, ты будешь кормить порося?!

Горухта завязал мешок и вышел в сени. Вскоре он вернулся и принялся растапливать печку. Старуха села возле буфета.

– Принеси воды, – сказала она.

Горухта возился с поленом, щепал лучины большим ножом с отломанным мыском и закрученной изолентой рукояткой.

– Курам налей, бусе дай, – продолжала старуха. – Хто твой казатель? Шоб ты без буси делал? А буся жедати. В роте пересохло. Свежанькой водички-то дай бусе. Из студенца. Бяги счас же, не мудити.

– Аа! Буся! – закричал Горухта, раздувая огонь.

Когда дрова хорошенько занялись, он выскочил на улицу, загремел ведрами. Кошки сидели в позе сфинкса на часах перед мешком. Глаза их были расширены, но если в мешке происходило какое-то движение, – расширялись в полмордочки.

– Лишеник ты, наследок поллитры. Бес лесовой. Хорошо еще, нет в округе лавок. А то б и сам в батьку – пропил бы поросенка, петуха, кур, да и меня, бусю. Буина? Митяй? Уйшел? – Старуха как будто прислушивалась. – Рыбник голожопый. Сшей сабе шубу из рыбьего меха. Людям на похуханье. Чапле на грех. Сыт ли будешь с тыю рыбли? Драный кот. – Она закашлялась, перевела дыхание. – А вы, значит, не з Туруханова? Штой-то зачастили в наше нырище иностранники. Григорь Фанасич приезжал. Посля за им, как будто изымать хотели. Што за люди. Кажуть из Хорода. Забеспокойничал народ. Прещение какое-то во всем… А, киса, киса, иде мои котики?