Текст книги "Иван-чай-сутра"

Автор книги: Олег Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Все может быть после аварии, – откликнулся Влад.

– И ты не знал, что он местный?

Влад пожал плечами и предположил, что технический директор, видимо, не хотел разводить кумовства. М. Глинников сказал, что ему не терпится с ним познакомиться.

– Посмотреть ему в глаза, – угрожающе сказал Пашка.

– Ничем не примечательный тип, – произнес Влад.

– А мы его ищем, – сказал Пашка. – В газете надо тиснуть объявление: «Разыскивается тип, чьей отличительной особенностью является отсутствие отличительных особенностей». – Он взглянул на Влада. – А фирма не обещала тебе награды? Повышения?

– Пошел ты, – огрызнулся Влад.

– А я бы на месте твоего московского шефа радовался. На кой ляд фирме старики? Издал бы сразу приказ: «О назначении Влада Никитаева, в случае ненахождения оного…» то есть… Барракуда, бодун, великий бодун. – Пашка, морщась, сжал пальцами виски. – Мысли отлетают в сторону от черепа.

– Это их обычное состояние, – заметил Влад. – Дай-ка карту.

Отовсюду смотрели черные крапины берез, сквозящие сизо-зеленые просветы. Тянули свои песенки комары. Какая-то мушка летала над лужей. И ясно было, что здесь никогда ничего не происходит. М. Глинников вспомнил какую-то репродукцию венгерского или румынского художника с похожим названием.

– Принимаем единственно правильное решение, – твердо заявил Влад, отрываясь от карты и взглядывая на своих спутников. – Идем в Новую Лимну этой так называемой дорогой. Что займет у нас от силы час. Убеждаемся, что там никого нет, – а он мог туда подъехать и по какой-то другой дороге, которая не отмечена на карте, – возвращаемся и уносим отсюда ноги. До темна успеем на озера.

– А нам это надо? – спросил Пашка.

– Ты можешь не ходить, – сказал Влад, доставая из багажника сапоги, – но в джипе мы тебя не оставим! Посиди на пенечке.

– Но это какой-то онанизм! – возмутился Пашка. – Кому вообще пришла в голову идея, что он поехал сюда? Чего ему надо в этой дыре? Или у него в голове дыра?

– Авария была удачной, если так можно сказать. На подъезде к Глинску просто лопнул баллон, скорость после пункта ГБДД они еще не успели набрать, но все равно, правда, легли на бок. У одного только треснула рубашка на спине. И все. И он даже отправился дальше на поезде в Калининград, как ни в чем не бывало, там намечено открытие магазина. Ну а техдиректор остался, «Понтиак» приволокли в Глинск, за два дня заменили баллон, вставили стекло, и он отчалил и уже должен был вернуться в Москву. И не вернулся, – говорил Влад, переобуваясь в сапоги. – Но позвонил жене и сказал, что, наверное, заедет на малую родину.

Влад с утра был зол и подробностями происшествия делился только сейчас. Еще бы, столько собираться, ждать, пока выплатят отпускные Пашке Шемелькову, – таков был ультиматум его жены Раисы, но, к слову, их пока так и не выплатили, как обычно, задержали, завод был полубанкрот, напрасно они столько дней потеряли; потом к ним вдруг присоединился Глинников – ни с того ни с сего, хотя, как ни с того ни с сего? Влад звал его на озера еще в ту пору, когда ездил на «Яве», но легче было Днепр повернуть вспять, чем заставить ленивца Глинникова отважиться на отдых дикарем; и снова пришлось затормозить и выжидать, когда он сдаст номер в печать и утрясет в редакции все дела… Ну а в последний момент раздался сокрушительный звонок КБ (Канифа Баяновича). И Влад решил не откладывать, отчалить всей командой, сделать крюк на малую родину злосчастного техдиректора, а оттуда прямо ехать на озера.

М. Глинников надел шляпу.

– Ты зонтик-то взял? – насмешливо спросил Пашка.

– Нет, – ответил он. – А что, нужно было?

– Конечно, вдруг пойдет дождь!

М. Глинников хмыкнул и ответил, что у него есть плащ. С этими словами он достал из чемодана – собираясь на рыбалку, он пытался ограничиться одной сумкой, но ничего не получилось, вещей набралось много, пришлось стащить с антресоли чемодан, – и перекинул через руку старый финский плащ.

– Трубки тебе не хватает!

– Не курю уже лет десять. Бросил, – с печальным вздохом откликнулся М. Глинников.

– А я на рыбалке курю, – сказал Пашка. – И пью, – добавил он угрожающе, с вызовом оглядываясь на Влада и – с нежностью – окидывая взором джип, полный лодок, палаток, спальников, консервов, хлеба, овощей, кофров с удочками и спиннингами и водки.

– Ладно, вперед! – скомандовал Влад, захлопывая дверцу. Нажал на кнопку пейджера, джип просигналил.

И они пошли.

* * *

Алекс отступал в глубь Местности. Он еще не знал, что предпримет. На Орефьинском холме издали он заметил какой-то блеск. И скоро увидел, что это бликуют лобовые стекла какой-то техники. Алекс ехал на велосипеде по заглохшей дороге среди высоких трав; часто ему приходилось спешиваться: дорога была перерыта кабанами. Страсть кабанов рыть дороги на первый взгляд непонятна. И сгоряча можно подумать, что они делают это нарочно, из ненависти к моторизованным частям Иерихона. Но на самом деле все проще, любой рыбак знает, где надо копать червей (если поблизости нет деревни с навозными кучами), – на утрамбованном проселке. Меднорылые вепри просто очень любят это лакомство. Но и пользу приносят: портят дороги.

Да строители стен выдвинули против меднорылых своих монстров: два мощных гусеничных бульдозера и экскаватор с огромными колесами. Кабаны им нипочем. Остановить их можно только траншеями – противотанковыми. Думал Алекс, выбираясь из трав на Орефьинский холм.

Здесь когда-то стояла деревня, и в магазине они с Егором покупали однажды соль и немецкие сигареты с бумажным фильтром. И пережидали грозу под тракторным прицепом. Сейчас только весной можно было узнать о деревне – по белым флагам. Деревня капитулировала. И после короткого цветения она снова сливается с зелеными стягами Грабора.

Алекс разглядывал технику, оставленную без присмотра на холме. Кабины, впрочем, были закрыты. Он подергал дверцы. В траках гусениц застряла глина и белел гравий, – мясо и кости Муравьиной. Раскручивать шланги было нечем, велосипедные ключи – малы. Можно было перерубить их топориком. Конечно, это не остановит врага надолго. И в первую очередь нанесет удар по исполнителям, а они не ведают, что творят. Надо было бить «Тойоту» и джипы на Чичиге.

Проклятая привычка рассуждать и прикидываться созерцателем – Ахиллом, поджидающим черепаху… Да и не был Ахилл никогда созерцателем! Он получил свою пулю под Троей в самое уязвимое место. Это Егор выдумал.

Но – момент уже был упущен.

А на дороге он приметил хороший увесистый булыжник!..

Чертова компания непротивленцев, задроченных интеллектуалов, бумажных марак! Неужели и Алекс принадлежал к ней? Революцию надо поднимать здесь и сейчас, прямо там и тогда, где и когда тебя все это достало. Разбей хотя бы стекло, выкрикни оскорбление стенам. Однажды ваши голоса резонируют, и булыжники обрушатся камнепадом. Даже старик Грончаков осмелился сделать свою революцию – вдвоем с Доктором. И в это самое время они ждут судилища. А ты готов предаться попсовым радостям туризма.

Эй! Не лукавь с самим собой. Никакое самое углубленное созерцание ничего не решит в этом мире. Плевать этот мир хотел на самые высокие и яростные слова. Хотя даже этого ты не сумел сделать: сказать. Мямлил что-то перед жующей сволочью. Хорошо, конечно, объявить себя смотрителем, прохлаждаться в тенечке ракит, ездить на велосипеде по дорожкам, удить рыбу в Дан Апре, и думать, что выполняешь некую миссию, возделываешь Местность, свой клочок ноосферы, как и другие неведомые граборы, что таятся до поры по оврагам, пустошам, каньонам континентов, – а когда придет время – встанут под зеленым стягом.

Ну вот, это время пришло, по крайней мере, для тебя и твоей Местности.

…Распалял себя Алекс, заняв господствующее положение, самую высокую точку Орефьинского холма, откуда открывался вид на березовый горб Вороньего леса и на распадок ручья, где стоял Карлик-Дуб, на пустошь и склоны соседних холмов, – на одном из которых высилось раскидистое дерево, отбрасывавшее тень – как будто от облака. Наверное, это было ошибкой. Кажется, тут действовал какой-то неукоснительный закон, по которому воин превращался в созерцателя, – закон господствующих высот. На горах всегда нисходит нирванический покой. Это уж так. Наверное, та вещь Шнитке, о которой писал Плескачевский, умиротворяюща.

Но это не умиротворение, а самоуспокоение, подумал он. Пока ты будешь умиротворяться, из-под тебя вышибут гору. Это умиротворение висельника.

Времени не остается. Надо что-то делать.

* * *

Анархизм Егора был все-таки теоретическим. Это был анархизм в зачаточном состоянии. А вот со зрелым учением, точнее, с одним из его представителей, Алекс столкнулся позже, уже после армии и севера, когда поступил на работу в Гидрометцентр гидрологом и ему, только что женившемуся, выделили комнату в историческом доме.

Несмотря на то, что Глинск с первого упоминания в летописи был яблоком раздора и за него постоянно воевали, круша все вокруг, сжигая и подрывая башни, дома, стены, храмы, этот дом уцелел, и на его позеленевшую оштукатуренную стену повесили мраморную доску, где черным по белому написали:

«Жилой дом первой половины 19 в. Памятник архитектуры. Охраняется государством».

Этим, государство и ограничилось.

Живым дом оставался и в новое захватывающее время. Хотя и ветшал, осыпался и протекал. Но молодые ликовали, въехав в него. Радовались толстым стенам, клену перед окном, укрывавшим их от любопытных взоров, а по осени облетевшим, – зато сквозь голые ветки стали видны окрестные крыши, сады. Зимой особенно слышны были колокола собора. Правда, в этом двухэтажном доме с деревянной лестницей были общие кухни и только отопление и свет, а вода и туалет на улице. Но все это казалось не столь существенным, готовить можно было и на электрической плитке в комнате, за водой на колонку под лестницу семинарии Алексу даже нравилось ходить. Видя этот дом издалека, его почерневшую шиферную крышу, серые стены и окно в кленовой вязи веток, Алексу почему-то казалось, что именно в нем он и должен был найти временное пристанище.

Аркадий с первого этажа сразу признал Буркотова: гидролог – значит, водник, речник?

Сам Аркаша временно – несколько лет – нигде не трудился. А когда-то был матросом, да-а-а… ходил на судне «Прогресс» типа речного трамвая, возил колхозниц, рыбаков, туристов вверх по течению; зимой кочегарил в детском саду речников. Но потом пассажирский, да и остальной флот на реке упразднили. «И жизнь моя, как кит-самоубийца, выбросилась на берег», – говорил лопоухий невысокий Аркадий, шмыгая носом. Участковый хотел привлечь его за туне-ядство, но разве он виноват? Если в нем нет духа сухопутной крысы? Аркаше приходилось скрываться у друзей. У друзей захватить его было непросто, они все жили здесь же, в оврагах, в частных домах, и он всегда успевал уйти огородами, как только участковый вывернется откуда-либо со своей папочкой. «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“!» – приглушенно восклицал Аркаша, перелезая через подоконник или опускаясь в подполье, пахнущее картошкой. Конец противостоянию положила перестройка, и опальный матрос вышел из подполья, одернул тельняшку, распрямил плечи и при появлении на площади у пивной участкового, сплевывал чешую и повторял уже во весь голос про врага и «Варяга».

На небольшой площади сходились улицы-овраги: Зеленый Ручей и Красный Ручей. И когда говорили: «На Ручьях», – это значило: на площади у Вазгена. В центре там стоял заветный вагончик без колес, украшенный маскировочной сетью болотного цвета, – пивной ларек. Хозяином его был армянин Вазген Правильный: в долг он не наливал, но и не разбавлял пива. «Поди заработай! Принеси яблок!» – кричал он похмельному смертнику, и тот шел и притаскивал авоську яблок или овощей, благо всюду в оврагах росли сады и поспевали помидоры с картошкой, – и получал бокал напитка. Только для Аркаши он делал исключение, считая его пострадавшим от тоталитаризма, и бокал наливал бесплатно.

Мать кормила Аркашу на пенсию и выручку с продажи цветов, которые разводила вместе с подругой, жившей в своем доме неподалеку. Аркаша обещал сразу устроиться на работу, – как только новая власть пустит по реке пароход. А пока ходил под мост с удочками, ловил рыбу, пахнущую керосином, сушил ее на окошке и потом грыз возле ларька Вазгена, угощал соратников.

Соседку их, Зарему, промышлявшую самогоном, это возмущало и, заявив раз и навсегда, что он исчерпал кредит доверия, она Аркадию не наливала ни капли. Матрос, отпустивший волосы и длинные усы, и уже походивший скорее на попа-расстригу или хиппи, пробовал ее шантажировать, но Зарема знала твердо: к своему узурпатору участковому Юсому он не пойдет. Аркадий тогда, поймав новые веяния, поднял национальный вопрос. Но и тут его ждала неудача. «Узнай у Михайлыча, что это означает!» – победоносно откликнулась на претензии женщина, вполне русской внешности, да, но имечко носящая слишком затейливое. Житель угловой комнаты на втором этаже, Валентин Михайлович Грончаков, посмотрел на Аркашу с волчьей ласковостью из-под лохматых бровей и, осклабясь, объяснил, что Зарема – сокращенное «За мировую революцию!».

И с восклицательным знаком? поинтересовался Аркаша.

Знак уже, пожалуй, вопросительный, ответил сосед и добавил, что раньше в ходу были всякие экзотические имена, например, Рим Пролетарский, или Октябрина, или Владлен, – Владимир Ленин.

Блин, не дом, а музей, заключил Аркаша.

Так оно и было.

И самым любопытным экспонатом в этом доме был, конечно, Грончаков.

Сухопарый, с жилистой шеей, с аскетически впалыми щеками на бледном удлиненном лице, с явственно обозначившимся под редкими пегими волосами большим черепом, с вечной крепкой «Примой» в обожженных узловатых пальцах, на одном из которых красовался перстенек с черным камнем, – Валентин Михайлович Грончаков был чрезвычайно жив, крепок, несмотря на свои пристрастия. Жил он один после смерти жены в угловой просторной комнате с двумя окнами. Одно окно выходило прямо на соборную гору и когда клены и липы облетали, собор вылеплялся как на картине Кустодиева дооктябрьской, купеческо-мещанской поры. А в другое окно по дороге катили тяжко пыхтящие грузовики, автобусы и всякая мелочь – и перед самым домом сворачивали, огибая его и заставляя дрожать в старом буфете, под столом, за диваном пустые бутылки. «Первое окно выходит…» – как пел Макаревич, он Алексу сразу вспомнился в гостях у Грончакова. Хозяин предпочитал курить свою «Приму» перед вторым окном; осенью он порою даже вообще не отдергивал благоухавшую крепким табаком штору неопределенного цвета на первом окне, хотя вид соборной горы был явно живописнее дороги, железных врат и кирпичных строений Горводоканала и автоматов заправочной станции. Алекс посчитал это сначала случайностью; но потом решил, здесь кроется что-то другое… Может быть, все дело в возрасте. Впрочем, обычно в старости и обращают свои взоры на купола и кресты. Но старик Грончаков был незауряден, он жил одним днем и не хотел никаких напоминаний о неизбежном.

Алекс ошибался. Однажды у Грончакова его застал благовест. В колокола ударили на Соборной горе и слева, на колокольне семинарии. Дом-памятник стоял на перекрестке этих звуков, что лично Алексу нравилось. Это придавало времени историческое звучание, особенно в воскресенье, утром, когда по окну и ржавым водосточным трубам стучал дождь или наоборот, ясный солнечный воздух за кленом сверкал ледяными январскими иглами и к небу вставали дымы заснеженных домов. Но лицо старика сморщилось, как будто он услышал нож по стеклу или что-то еще неприятное, узкие губы скривились, и Алекс услышал досадливое бормотание: «Аминь! Аминь. И со духом свиным! Слава отцу Иванцу и сыну его Емельянцу, большому пропойце. Даждь им хлеб и масло и бензин!» – Он взглянул на гостя у книжной полки, хмуро улыбнулся и посчитал нужным объясниться.

«Облечена в порфиру и багряницу, – сказал он, упирая на „о“, – в золоте и жемчугах и упоена кровью святых, – про церковь и писано, вот в чем петрушка. А супруг ее – кесарь, хоть официально и заявлено о разводе. Это по Пруткову: увидев надпись, не верь глазам своим… Церковь и кесарь одно дело делают. Неспроста ж вон и Колю Кровавого святым объявляют. Это и есть подлинные герои церкви. Ты читал Библию? Не читай, лучше сразу возьмись за Кропоткина, он тоже был географом».

Алекс не понял, кого Валентин Михайлович еще считал географом, себя или Алекса, но совету внял, тем более, что том Кропоткина, весь исчерканный карандашом, был под рукой, на полке, пахнущей плесенью, с золотым истершимся тиснением по темно-коричневой обложке. В доме, несмотря на толстые стены и паровое отопление, было все-таки сыровато. Возможно, сказывалась близость реки, невидимая, она текла сразу за строениями и железными воротами Горводоканала, и речные туманы утром и вечером просачивались в дом, наполняли комнаты, напитывали книги, у кого они были. Ну, наверное, кулинарная книга, телефонный справочник, три-четыре номера «Огонька» и еще немного единиц печатной продукции были и в других комнатах, но настоящей библиотекой владел только Грончаков. В этом он тоже был экспонат.Так что в его жилище особенно сильно пахло речными туманами, проникшими в книги.

За Кропоткиным последовал Бакунин, затем «Единственный» Макса Штирнера. Больше всех Алексу пришелся по душе Кропоткин, он действительно был географом до мозга костей, и это чувствовалось в его философских работах, их писал человек, любящий землю. Даже название одного из главных трудов говорит о его предпочтениях: «Хлеб и воля». Кропоткин всюду поет осанну земледелию. Для него это главный источник наслаждения. Буркотова это не могло оставить равнодушным. Хотя идеи Кропоткина показались ему просто фантастическими. В некоторых местах он смеялся в голос. Он был еще достаточно молод, но уже успел испытать на собственной шкуре положительную природу людей: в армии, на севере. Князь, испытавший неизмеримо больше, почему-то продолжал толковать, что человек лучше, чем о нем думают и говорят враги свободы, попы и цезаристы. Кропоткин открыл закон взаимопомощи там, где другие, наоборот, нашли подтверждение своим теориям, кратко сформулированным в тезисе о войне всех против всех: у Дарвина. Из Дарвина возникли теории социал-дарвинистов и закон взаимопомощи Кропоткина. Борьба за существование и естественный отбор ставят крест на социалистических и анархических грезах, утверждали первые. Русский князь выводил обратное: человеческий род не сумел бы выжить без взаимопомощи; взаимопомощь это инстинкт, который будет и дальше развиваться и совершенствоваться и рано или поздно приведет к анархии.

Алекс читал: «Довольно с нас ювелирной дряни, выделываемой в Париже, довольно костюмов для кукол! – скажут себе парижские рабочие. – Идем в поле – набираться там свежих сил, свежих впечатлений природы и той „радости жизни“, которую люди забыли в своих мрачных мастерских, в рабочих кварталах», – и улыбался, представляя современного парижанина, хотя бы Пьера Ришара. Но что-то заставляло его верить, что действительно «в средние века альпийские пастбища лучше помогли швейцарцам избавиться от помещиков и королей, чем копья и пищали». Он верил, что в альпийских лугах сокрыта та же сила, что и в заглохших лугах Дан Апра, в затихших полях и покатых заросших холмах Местности.

Навещая Валентина Михайловича, Алекс узнал, что тот всею душой ненавидит государство, (взявшее на себя труд охранять этот дом и обустраивать заодно жизнь его обитателей, – при случае подчеркивал старик, саркастически ухмыляясь). Любимым писателем последних лет у Валентина Михайловича был Франц Кафка, тайный анархист. И среди всего у Кафки ему особенно нравился «Замок». Он считал «Замок» гениальной эпитафией Государству и своей молодости.

Француза Прудона Валентин Михайлович превозносил за одну только фразу: «Частная собственность – это кража». Эта фраза звучала в его устах на разные лады, всегда резонируя с тем, что происходило вокруг, будь то телеинтервью посла Черномырдина или проезд митрополита Кирилла с кортежем черных иномарок под окном двухвекового дома – вверх по мощенной булыжником улице к резиденции иерархов, обнесенной глухой стеной с телекамерами. Да что говорить, эта фраза резонировала с самим воздухом девяностых.

А когда-то, на заре новых времен, Валентин Михайлович был всего лишь заурядным демократом, как он сам аттестовал себя, и верил… ну, во все то, о чем сейчас не принято вспоминать и всем тем, кто сейчас мертв, даже если жив. Отрезвление приходило с успешным развитием бизнеса Большой Семьи, Биг Банд, как ее называл Грончаков.

Потом вдруг случилось мгновенное озарение: а ведь никто и не обещал иного сценария. Сломать старый социализм и построить новый капитализм.

Вот и строили.

И построили.

Характерный постер этих времен: женщины в мехах и подтянутые мужчины с саксонскими лицами перед камином, снизу надпись: «Вступай в союз хищников!» Реклама сигарет. Валентин Михайлович почувствовал отвращение к новому порядку вещей. Но не лучше пахло и старое. Сознание расщепилось, и у него началась депрессия. Боролся он обычным древним способом, как когда-то в молодости. Но вместе с испытанным средством из тех времен всплыло вдруг и старое увлечение, старая страсть внезапно, как дряхлый пень, выбросила росток.

Валентин Михайлович окончил Ленинградское арктическое училище, поступил в АрктическийАнтарктический институт и чуть было не совершил кругосветное плавание. Как подающего большие надежды студента, его зачислили в экспедицию. Но в последний момент сняли с корабля и оставили на берегу. Сначала он не понимал, в чем дело. Ему никто ничего не объяснял, его никуда не вызывали, а когда он сам добивался ответа, – в кабинетах изображали полное неведение, обещали разобраться, поддерживали его тирады о недоразумении, чудовищном недоразумении!..

Конечно, чудовищно видеть унылые улицы, коридоры, двери, постные лица вместо чаемых туманных французских, испанских берегов и солнечной ряби Гибралтара с палубы «Оби», отчалившей из Калининграда и взявшей курс на Южный полюс.

А потом все объяснилось довольно просто: сокурсник Ваня, не в силах перенести такое безумное везение лучшего друга – ведь это была первая советская антарктическая экспедиция, об этом столько шумели, писали, корабль провожал весь город с флагами и оркестром, – а на самом деле вся страна, – в общем, Иван в последний момент не справился с разрывающими душу чувствами и предостерег органы от потери антарктического специалиста, может быть, большого ученого. Органы навели справки. Предостережения оказались небеспочвенны. Выпускник Антарктического института Грончаков был человеком слишком увлеченным посторонними, не научными идеями.

Началось все совершенно случайно, (как и у меня, подумал Алекс, слушая в сизой от табачного дыма комнате рассказ старика с волчьими бровями и мощным черепом под пегими редкими волосами) началось с труда Петра Алексеевича Кропоткина, который был не только анархистом, но и незаурядным географом, путешественником и получил за свои исследования в Сибири Золотую медаль, – с труда «Исследования о ледниковом периоде» все началось.

Но для вчерашнего студента все было наоборот: сначала географ, ученый, а потом уже анархист, князь… перед которым открывалось сияющее будущее: лучший ученик привилегированного Пажеского корпуса, камер-паж Александра Второго; камер-паж выбрал сначала Сибирь, службу в Амурском казачьем воинстве, а потом и совершенно иную стезю. Вслед за «Исследованием о ледниковом периоде» Грончаков проглотил автобиографию «Записки революционера» (Алекс еще так и не читал). И все, больше в те годы раздобыть ничего нельзя было, сочинения князя-анархиста публиковались лишь сгоряча, как очень быстро понял Валентин, в первые годы после революции. Потом на страну наехал большой ледник. Но фигура князя, его идеи поразили воображение арктическогоантарктического студента, как северное сияние, которое ему довелось все-таки увидеть во время практики на островах к северу от Новой Земли, предсказанных, кстати, Кропоткиным. Было во всем этом, в его облике, судьбе, мыслях, что-то необъяснимо притягательное. Впрочем, отчего ж необъяснимо? Любой недюжинный характер привлекателен. Судьба Кропоткина прихотлива, как приключенческий роман. И мысли его – о Хлебе и Воле – не могут не найти отклика в живом сердце. Но было еще что-то ускользающее, что-то мгновенно растворяющееся в крови, пьянящее. Даже в самом звучании этого слова – анархия. Сиречь – безначалие, безвластие.

Антарктический исследователь выбрал, казалось бы, не самое худшее время для своего увлечения. Отец народов почил, сидельцев выпускали досрочно на волю, мертвых восстанавливали в правах, Берия застрелили, Маленкова, вдохновителя послевоенных чисток, сместили, оставался год до 20 съезда. Но читать «Исследования о ледниковом периоде» и «Записки революционера» – одно, а утверждать, что прислушайся Ленин к советам Кропоткина, и страна не погрузилась бы, как Атлантида, в кровавый мрак, – совсем другое.

Никаких мер больше к антарктическому мыслителю не применяли, только списали на берег, и все. Во избежание недоразумений. В качестве профилактики поступков подражающего характера: ведь вон Бакунина отпустили из Петропавловской крепости служить в Сибирь под честное слово, а он сбежал на американском пароходе. Да и сам князь Петр Алексеевич из той же крепости удрал – в Женеву. Испокон веку товарищам анархистам не сиделось дома.

Потом, много лет спустя, читая «Замок», Валентин Михайлович восклицал, что это все про него и написано! Это он был землемером и – несостоявшимся мореходом – и не мог добиться от Канцелярии Замка вразумительного ответа: за что, за что же его сняли с борта «Оби»?

Ну какой он был в самом деле анархист?!

Это же чушь полнейшая.

Он всего лишь сочувствовал взглядам Кропоткина, Бакунина, сидельцев, буйно помешанных на равенстве и свободе, этих, в сущности, мамонтах, вмерзших в лед действительности, – и размышлял. Но лучше бы он размышлял только о ледниках реальных, а не метафорических.

Следующая экспедиция – в 1956 году – состоялась также без него, а о первой он читал отчеты и слушал восторженные рассказы. И снова Канцелярия хранила молчание.

В отличие от западноевропейца землемера К. Валентин дрогнул и поддался восточноевропейскому соблазну отыскания ответов и истин, а попросту говоря запил. К нему однажды присоединился и друг Ваня, и честно спьяну во всем признался. Валентин не стал его даже бить.

Вот и все. В конце концов, неудавшийся анархист-исследователь очутился в тихом провинциальном Глинске, откуда когда-то уехал покорять льды и столицы; служил в научно-исследовательском институте гидротехники и мелиорации, преподавал физику в техникуме, затем работал сторожем на автостоянке. Из техникума его вынудили уйти, якобы по причине нетрезвых эскапад на уроках. Но это были просто реплики по поводу происходящего, с позиций здравого смысла, кроме того ему претил директорский бизнес, о чем он тоже не мог молчать.

Да, в техникуме можно было делать свой тихий бизнес, списывая мебель и компьютеры, закупая краски меньше, чем требуется, да и ту раздаривая нужным людям и просто родственникам, записывая в ведомости мертвые души, слесарей, электриков, дворников, курьеров и деля их зарплату с завхозом; кроме того, родители нерадивых учеников склонны были без понуканий жертвовать мобильные телефоны, видеомагнитофоны, те же компьютеры и просто некоторые суммы; тесные теплые отношения были у директора и с депутатами, а также кандидатами в оные, ведь любое учебное заведение – горячая точка публичности, где всегда можно повысить градус популярности…

«Что же вы так поздно спохватились? Столько времени терпеть, носить это в себе? Это же вредно… Да и характер портится. И вообще негигиенично. То-то мне всегда и казалось, глядя на вас со спины…», – сочувственно заметил директор. Грончаков кивнул и ответил, что шутки подобного рода как раз к лицу директору, весомо дополняют имидж. И он желает, чтобы когда-нибудь сей юмор материализовался в праздничный фейерверк: для депутатов и гостей бизнесменов в белых и малиновых фраках.

На том и расстались.

Валентин Михайлович Грончаков был бодр и не унывал, преодолевать кризис веры ему пособляли оттаявшие ископаемые кумиры, протянувшие дружески руки. Протянувшие, собственно говоря, свои труды, по крайней мере, теперь это стало возможно: читать Кропоткина и Бакунина, Годвина, Тукера, Прудона. Пусть демократы и ударились в бизнес, но и другим позволяли – читать. Рабам открыли доступ к Информации, Знанию, недоумевал Валентин Михайлович, а они кинулись за мишурой, как жалкие аборигены каких-нибудь островов Кука. Лучший книжный магазин города – так называемый «Неликвид». То есть в нем нераскупленные и потому уцененные книги. Какие же? «Факультет ненужных вещей» и «Лавка древностей», «Диалоги» Платона, «Человек бунтующий», «Закат Европы», «Ослепление», «Анархия и современная наука»… Чтобы понять наших горожан, надо сходить в этот магазин. Валентин Михайлович периодически туда наведывался – сначала за реку, а потом на перекресток улиц Ленина и Большой Советской, – Бэсов, как шутил он.

Правда, библиофильству серьезно мешала вторая, вечно дремлющая и то и дело пробуждающаяся страсть, вынуждавшая арктического анархиста пребывать в состоянии выбора – более экзистенциального, говорил он, чем у французов с немцами. Зарема с первого этажа, конечно, приходила ему на выручку, буквально иллюстрируя действенность закона Кропоткина, но Валентин Михайлович понимал, что эра анархии и всеобщего благоденствия еще не наступила и по долгам надо платить. Что он и делал, выходя из запоя. Зарема пыталась списывать долги, что весьма логично – с ее именем по отношению к последователю самых пламенных революционеров, но Грончаков просил ее не делать этого, – в профилактических целях. «Да господи, у меня и в уме нет никаких целей!» – восклицала Зарема. «Нет, вы меня неверно поняли, – говорил старик. – Что-то должно сдерживать меня. Знаете, как камень у входа в пещеру со змеем». – «Ну если так, то лучше бы вам совсем эту гадость не пить». – «Позвольте! Ваш продукт многократно качественнее того, что можно купить в магазине. Он благоухает ржаным полем». Светка ни капли не верила в альтруизм востроносой Заремы; и однажды подслушала – нечаянно, разумеется, – как она жаловалась кому-то на тесноту и замечала, что у соседа со второго этажа нет детей, и как помрет, комната отойдет государству, а комната в два раза больше, и он там только разводит тараканов и плесень. Светка была убеждена, что рано или поздно Зарема займет жилплощадь Грончакова.